Глава девятая
ТЮРЬМА
"Жизнь – это всё, что у нас есть".
Мишель Монтень, французский философ.
Шестнадцатый век
1
Катил по улицам грузовик – кузов укутан брезентом.
Бежала следом очередь, обрастая на ходу.
Бежала. Дышала. Молчала. Яростно пихалась локтями.
Что-то везли.
Что-то и куда-то на продажу.
Бежал Штрудель вместе со всеми, затерявшись среди горожан. С петухом на руках, чтобы не задавили в толчее.
Подобное маловероятно, но было оно так.
Не поспеешь – не ухватишь.
Старушки взглядывали из окон, руками всплескивали в недоумении:
– Ежели теперь, за деньги, такое смертоубийство, что же будет потом? Когда забесплатно?..
Грузовик подкатил к магазину. Очередь вбежала внутрь. Штрудель вбежал тоже.
– Что привезли? – спрашивали взволнованно.
– Что привезли, – вежливо отвечала продавщица, – то и сожрете.
– Скоро ли разгрузят? – еще спрашивали.
– Когда разгрузят, тогда и разгрузят. Вас не спросили.
Ходил по магазину некто в штатской одежде. Заглядывал в лица, осматривал, как ощупывал, наговаривал считалку, будто в детской игре:
– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не в камере, я не отвечаю.
Все вокруг были не военные, однако штатским выглядел только он.
Ходил неспешно, приговаривал негромко, перебирая покупателей:
Степка толстый – берегися.
Савка шустрый – удалися.
Санька слабый – оставайся.
Сенька малый – не качайся.
Родион, выйди вон…
– С вещами? – спрашивали с готовностью.
Усмотрел Штруделя с петухом, объявил буднично, с наработанным безразличием:
– Будем брать.
Очередь расступилась. По толпе пробежал шепоток от прилавка до двери:
– Это какого такого берут?..
– Какого полагается, такого и берут…
– Может, по ошибке?..
– По ошибке детей зачинают…
И выпихивали, выдавливали телами на выход, где изготовились стражи порядка.
– Что держите в руках?
– Не ваше дело, – ответил Штрудель.
– Наше. Всё наше. Отдайте петуха. Для улучшения пищевого рациона населения.
– Ордер у вас имеется? На изъятие?
– Нет.
– Тогда запрещено. Вас из сержантов разжалуют в рядовые.
Засомневались, затоптались на месте, но штатский успокоил:
– Ну и что? Будете топтунами. Работы меньше и зарплата та же. Я посодействую.
2
Окружили.
Повели в камеру предварительного заточения, топая кирзовыми сапогами.
Усадили на нару. Дергали, будто ненароком, петуха, но Штрудель не отпускал, держал крепко.
Сказал человек в штатском:
– На вас поступила жалоба. Используете пищу не по назначению.
– Кто автор жалобы? – нагло спросил петух.
– Автор анонимен. За подписью – Зоркий.
– Знаю я этого Зоркого. Который на столбе, с никудышным зрением. Что он мог рассмотреть? Какую такую пищу?
Растерялись.
– Но вот же вы… Вот!
– Я не пища, – ответил гордо. – Перед вами кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени! Хотите международный конфликт? Вы его получите.
Призадумались, заерзали сапогами, но объявился некто под стойкий гуталинный призыв, вломился без стеснения в камеру:
– Вот я вас удивлю. Вот я вас потрясу. Озадачу для заполнения паузы.
– Удиви, – согласились. – Потряси, голубчик. Только без рукоприкладства.
Выкрикнул рубахой-парнем:
– Какие люди! Какие на наре человеки!.. – И доверительно, другом закадычным: – Пора, роднули, за ум взяться. Соответствовать нашей удивительной эпохе. Надо, роднули, кровь из носа. Из вашего носа.
– Мы соответствуем. Только по-своему.
– По-своему нам не требуется. Нам требуется по-нашему. – И с наскока: – Что можете сообщить о злокозненном Розенбойме?
Штрудель спросил:
– О Розенбойме, который занимается распространением сведений, порочащих государственный и общественный строй?
– Именно.
Ответил с достоинством:
– Среди наших знакомых нет ни одного Розенбойма, который бы распространял подобные сведения. Нет и быть не может.
Гуталинный прошипел ненавистно:
– Выкрутились, суки…
Осмотрел с небрежением:
– Контингент сырой. Бить долго нельзя. А впрочем… Брали паралитиков, брали эпилептиков, всякую брали хворь. Горбатому – одно лекарство. Оно же мера наказания.
Штрудель пригляделся:
– Мы где-то встречались?
– Где-то.
– Может, сидели на горшках? В детском саду?
– Может, и сидели.
– В одном классе учились?
– Может, и учились.
– Целовались с подружками?
– Не исключено.
– Ваша фамилия… Фамилия…
– Зовите меня Тут-как-тут. Который всегда на посту. С круговым зрением для бесперебойного досмотра. А пищу придется отдать, чтобы не отягчать положение.
– Это не по закону.
– Плохо вы их знаете.
Дергали петуха из рук, перья на пол опадали; Штрудель их перехватывал, втыкал обратно.
– Ну что ж, – решили. – Вот и доигрался. Привлекаем в понятые – присутствовать при обыске самого себя, подписаться под протоколом об изъятии неучтенного продукта питания.
Вскочил. Побежал по коридору с петухом в руках, ногой отпахнул дверь:
– Беззаконие!
Комната. Стол под сукном. Телефоны без счета. Тюрьмовед с лампасами.
Пыхтел. Потел. Вычерчивал кривые неуклонного роста увещевания, пресечения с усекновением за истекший период.
Бормотал под нос:
– Подслушано и прослежено… Выявлено и обыскано… Обуздано и огорожено…
Петух попёр напролом:
– Сорок минут под арестом, а нас не кормят! Где еда? Где ордер на задержание?..
Тюрьмовед даже не взглянул.
– Кто таков?
– Циллианус фон Вейсенфельд, вот кто!
Тот хохотнул:
– Еду им! Вейсенфельдам… Блинчики с мясом. Котлетки на пару. Тефтельки-фрикадельки…
Щеки налились помидорным отливом, словно по уши залитые коньяком. В голосе – обида пополам с омерзением:
– Пшли вон! Не у Проньки на свадьбе… – и вышвырнул в боковую дверь.
3
А там – охранники.
Там – референты.
Двурядкин с Трехрядкиным.
Так и стелятся:
– Располагайтесь…
– Угощайтесь…
– Вот вам блинчики с мясом…
– Вот вам котлетки на пару…
– Тефтельки-фрикадельки...
– А где Пронька? – возмутился петух. – Без Проньки мы не согласны.
Засуетились:
– Будет…
– Будет вам Пронька…
– За нею послано…
– А пока что…
Повернулись к двери. Вытянулись в струнку.
В комнату вошла Неповторимая Отрада Вселенной, повелела негромко:
– Все вон.
И остались они втроем.
Вкусная еда. Ненавязчивые речи. Очаровательные любезности.
Назовем его Благодушный. Конечно, Благодушный, – как же иначе? Благосклонен и милостив. Вкрадчив и уклончив.
– Буду откровенен, ибо разгласить беседу вам не удастся. Это, надеюсь, понятно?
Вздохнули:
– Это понятно.
– Ну и славненько. А теперь поговорим начистоту. Без лести. Как старые приятели.
Петух сощурил глаз:
– "Если у кого нет врагов, его губят друзья". Корнелий Тацит, римский историк.
Правитель огорчился:
– Зачем же так?.. В кои-то веки надумал распахнуть душу. Не взирая на непристойность ваших затей.
Подцепил на вилку фрикадельку в томате, заглотал, не прожевывая, забубнил обиженно:
– Являются из-за угла. Без приглашения. Вынюхивают: что да как, а мне на стол – рапорт за рапортом, рапорт за рапортом…
Добавил для ясности:
– Лучший гость – это тот, который уезжает, не приезжая. Народная примета.
– Мы, – отважно возразил Штрудель, – социологи. Занимаемся изучением здешнего общества.
Даже подпрыгнул на стуле:
– Нет такого понятия – общество! Изъято из обращения! Повсюду и неукоснительно! Пришли бы ко мне, поговорили с референтами, уяснили устремления и надежды…
Вскочил.
Закружил вокруг стола.
Подхватил на бегу блинчик с мясом. Вытер масляные губы и шепотом, с оглядкой на дверь:
– Врут. Всё врут эти референты. Правды век не добьешься… Между нами: каковы они, наши устремления?
Штрудель сообщил без утайки:
– Народ ваш нуждается в пропитании. И даже очень.
– Нуждается, – согласился. – Да откуда ему взяться, пропитанию? На всех не напасешься.
– У нас зато цены снижаются… – вякнули из-за двери.
– Ежегодно…
– На соль, мыло, спички…
– На овсяный кофе…
– Это кто? – спросили.
Правитель переждал, пока утихнут за дверью, скривился, как лимон раскусил:
– Глас народный. Не обращайте внимания.
Сидел на стуле, проговаривал на память:
– "Земледельцы на том острове обрабатывают землю, кормят скот, заготавливают дрова, цыплят выращивают в беспредельном количестве, с изумительным умением…"
– Что мы слышим? – изумился петух. – Это же Томас Мор!
– Он самый. Почитываем перед сном.
– Его-то зачем?
Ухмыльнулся, выказав резцы:
– Движимые сердечными потугами. К изысканию путей неуклонного роста. Дабы сердца подданных были пустыми, а желудки полными – вот путь правления.
Возопили из-за двери – Двурядкин наперегонки с Трехрядкиным:
– Громовержец ты наш...
– Мы и без потребления…
– Только укажи…
– Это кто там гукает? – поинтересовался петух, явно кому-то подражая. – Это недобитые выползни гукают?
Громовержец нацелил на него указательный палец, но выводов пока не сделал. Лишь поморщился:
– Прилипалы. Взяты ко двору в дураки. Ибо полагаются по этикету.
– Умнее у вас нет?
Ответил честно:
– Были умнее. Теперь нет.
Добавил в назидание:
– "Народ мудр настолько, насколько нужно". Лактанций, "Божественные установления". Третий век новой эры.
Помолчал. Откушал котлетку на пару.
– Советников – что дней в году. Жрут жирно. Блудят – кто на ком. Финансовые потоки направляют в свой карман.
Протянул ненавистно:
– На-со-са-лись… Заборами огородились… На Лысой горе…
Вскричал неистово в сторону двери, слюнка вскипела на губе:
– Не вводите меня в ненавидение! В злобствование не вводите, достойные проклятия!..
Вопросил сторожко:
– Между нами… Я вам не снился?
– Нет.
Огорчился:
– И на меня уловитель… Как на тюльку.
Вошел на цыпочках главный референт, подал с поклоном бумагу, на цыпочках вышел.
Правитель проглядел ее, поморщился:
– Не повстречался ли вам юродивый с досадительными листами? Уж больно углядчив.
Прочитал с выражением:
– "Мир одряхлел в изнурении духа, жало совести притупилось.
Дрова сырые, истопники ленивые, вода ледяная: грешники в котлах мерзнут.
Сковороды ржавые, противни горелые, жаровни без днищ: народ в дыры проскакивает.
Смолу спёрли, свинец пропили, железо не завезли: в глотки заливать нечего.
Иголки гнутся, ножи тупятся, вилы ломаются: пойди его проткни.
Отчетность запустили, дела затеряли, приговоры перепутали: одному три геенны подряд, другому – шиш.
Взятки берут. Насильничают. Грабят. Правду сто лет не сыщешь.
Если это и есть адово наказание, чем же оно отличается от земного?.."
4
Передохнул.
Посуровел.
– Этот придурок возомнил, будто один такой прозорливый. Да у меня в загашнике – вагон провидцев, и все заменяемые.
Начертал резолюцию красным карандашом, поперек текста.
– Придется отметить, дабы не усердствовал в своем юродстве. Не юродствовал в своем усердии.
– Как у вас отмечают?
Ответил:
– А по надобности. Применительно к моменту. Бываем порой и милосердны, ежели свирепеть лень. Ибо путь правителя – блистать и угнетать.
Петух принюхался:
– Quelques Fleurs I'Original. Парижский Дом Жана Франсуа Убигана.
Правитель потупился:
– Имеем слабость…
– Вам не пристало стесняться, ибо парфюм полагается по чину. Штрудель, разъясни.
Штрудель разъяснил, ничему уже не удивляясь:
– Quelques Fleurs I'Origina, парфюм летнего дня. Роза, жасмин, сирень, фиалка и орхидея.
– Однако… – восхитился правитель. – Такая осведомленность!
Переменил тему:
– Как там, за углом? Нигде ведь не побывал. Ни разу… – Поглядел в окно, произнес мечтательно: – Наблюдаю за полетом птиц. Аистов-журавлей. Пересекают границы, когда пожелают.
– А нельзя ли, – поинтересовался Штрудель, – и вашим подданным? Наподобие аистов?
– Можно, отчего же нельзя? Наши законы позволяют. У нас такие законы, которые законнее всех законов в мире.
Прилипалы дополнили из-за двери:
– Только они не желают пересекать границы, наши подданные…
– Им и тут хорошо…
– Да и граница у нас на замке…
– А ключ потерян…
– Потерян, потерян, – подтвердил правитель, добродушно улыбаясь. – Никак новый не заведем, всё дела, дела…
Добавил с ухмылкой:
– Сообщение о том‚ что существует Париж, примем на веру. Но чтобы Амстердам с Копенгагеном – это сомнительно. Вражеское радио их называло, но врали, конечно…
Кашлянул в смущении:
– Извините. Привычка проклятая. Глупостей напузырили – выше крыши.
Приник лицом к лицу, глаза расширил до невозможного:
– Но вы поймите. Поймите и меня… Всякому хотению – свое дозволение, ибо отмечено в стародавние годы: "Свобода – это пустота и бездна, а в бездне пребывает дьявол".
Привел поучительный пример:
– Боярин Беклемишев вопросил однажды великого князя: "Почему ты, государь, с нами не советуешься, как встарь было, сам все дела вершишь?" Голову отрубили за высокомыслие.
Заерзал на стуле. Зашевелил лопатками.
– Муравей… Под рубашкой. Не дает покоя…
– Это не муравей, – догадался Штрудель. – Это боязнь ваша.
Поглядел исподлобья. Зашептал, поглядывая на дверь:
– Завистник на завистнике. Изменник на изменнике… Желают низвести с высоты величия. Все они, все!
– Может, и вам? По примеру иных правителей? Отказаться от власти и выращивать на огороде капусту?
– Не исключено. Не ис-клю-чено… Но ведь и там! И там достанут!..
Спросил, стесняясь:
– Как оно у вас? С продлением жизни?
– Живем дольше, – разъяснил Штрудель. – Не всегда лучше.
– То-то и оно.
Доели блинчики с мясом. Котлетки на пару. Тефтельки-фрикадельки.
– Подытожим, – решил правитель. – Наше прошедшее удивительно, настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может себе представить самое смелое воображение.
– Ловлю вас! – вскричал петух. – На плагиате! Это сказано не про ваши времена.
Ухмыльнулся.
– Столько в веках наговорено – только повторяй.
Встал. Поддернул брюки. Ядовит и жесток. Лжив и коварен.
– Поговорили. Расслабились. Чрезвычайно вам благодарен.
– За что же?
– Не вмешивались в естественный исторический процесс. Такое не часто случается.
Приказал:
– В камеру.
Вышел, не попрощавшись.
5
Нары в два этажа.
Параша в углу.
Веселенький рисунок по стенам.
Правила поведения на двери.
"Соблазнительные разговоры, непристойные для слуха выражения, пение, хохот, всякого рода резвости – отнюдь и никому!"
Сиплый с Сохлым расположились за решетчатой дверью, мирно беседовали.
– Выхожу на позицию, веду наблюдение. Первый этаж, окно нараспашку: человек на работе, а они распаляют без одежд-приличий...
Сохлого рассказ обеспокоил. Сохлый выговорил в который уж раз:
– Адресок не дашь?..
Сидели на наре Штрудель с петухом.
Бегал из угла в угол городской юродивый, бился головой о стены, бормотал в отчаянии:
– Мутны мы в разброде-шатаниях. Мутны помыслы наши… Время, значит, не доспело. Мы не доспели…
– У нас не доспеешь, – пригрозил Сиплый. – Тряхнем – опадешь паданцем.
– Или приморозим, – пригрозил Сохлый. – Пока в завязи.
Юродивый приблизился к ним, оглядел каждого:
– Вот вам предвидение, топтуны. Взгляд в будущее, которого не миновать.
Помолчал. Собрался с силами. Проговорил на память последний подметный лист:
"Слушайте меня, изнашивающие этот мир!
Слушайте, приближающие конец времен!
Подступят дни раздора и всеобщего недоверия, станет Сиплый приглядываться к Сохлому, станет Сохлый приглядываться к Сиплому.
Спросит Сиплый у Сохлого:
– Сохлый, а Сохлый! Ты отчего не сиплый?
Спросит Сохлый у Сиплого:
– Сиплый, а Сиплый! Ты отчего не сохлый?
Ответит Сиплый Сохлому:
– Деды мои были сиплыми.
Ответит Сохлый Сиплому:
– Бабки мои были сохлыми.
Посмеется Сиплый над Сохлым:
– Что с того, что бабки твои были сохлыми?
Посмеется Сохлый над Сиплым:
– Что с того, что деды твои были сиплыми?
Решит Сиплый о Сохлом:
– Одни предатели – это сохлые.
Решит Сохлый о Сиплом:
– Одни изменники – эти сиплые.
Гнев Сиплого возгорится на Сохлого.
Гнев Сохлого возгорится на Сиплого.
– Не нравится мне твоя сущность, Сохлый.
– Твоя не нравится, Сиплый.
– Вечно вы, сохлые, замышляете против сиплых.
– Вечно вы, сиплые, замышляете против сохлых.
Пойдут сиплые войной на сохлых.
Пойдут сохлые войной на сиплых.
Порубят сиплые сохлых.
Потравят сохлые сиплых.
Не станет сиплых.
Не станет сохлых…"
6
Сиплый и Сохлый с натугой усваивали услышанное, шеи наливались тугой бычьей кровью.
– Эт-то он чего?..
– Эт-то он на кого?..
– Да я его к стене придавлю!..
– Я его сапогом разотру!..
И – головой о косяк.
Была тишина.
Скрипели, ссыхаясь, доски на нарах.
Юродивый простонал, ни к кому не обращаясь:
– Ничто так не сплачивает, как ужас. Разве это не безумие – умирать от страха смерти?..
Штрудель огорчился, пожелал шепотом:
– Нефролепис – птерис…
Но тот не исчез.
– Скажи ты, – попросил петуха. – Переправь его за угол.
Кавалер ордена сощурил глаз, что делал в минуты редкого откровения:
– Зачем ему за угол? Чтобы понял, что и там нет Утопии? Этого ты желаешь? Этого?.. А тут взойдет на эшафот – гордо, с поднятой головой, победителем мракобесов.
Из коридора послышалось шутейное:
– Кому дров нарубить, воды нанести? Налетайте, пока добрый.
Объявился на пороге мужчина. В черных одеждах. При жилетке. Волосы напомажены. Часы вороненой стали с цепочкой на животе.
– Ах, – восхитился, – какая камера! Ох, расписная! Одиночка на троих. Показательный карцер в цветочек.
Петух пригляделся к нему.
– Вы из семейства Сансонов, – предположил. – Потомственных палачей. Не ваш ли предок – шевалье Шарль-Анри Сансон де Лонваль, заплечных дел мастер? Что отрубил головы Людовику Шестнадцатому и Марии-Антуанетте?
Палач стыдливо потупился.
– Вам нечего стесняться, – продолжил петух. – Это был кроткий, изысканно любезный кавалер с манерами джентльмена. Садитесь, месье Сансон. Чувствуйте себя как дома.
– Я постою… – прошептал. – В присутствии просвещенных особ… Позвольте, однако, произвести. Замеры объектов. Ибо филигранность в нашей профессии – залог успеха.
Это был сострадательный, чрезвычайно чувствительный специалист.
Не переносил вида крови, а потому отворачивался, когда рубил топором.
Его просили:
– Не вороти голову. Точнее будет.
Не мог. Не получалось.
– Обратите внимание, – отметил петух. – В черное одеяние облачались врачи еще со Средних веков. Палач – он сродни эскулапу.
Добавил к всеобщему интересу:
– Поэт, не избежавший умерщвления, выразился так: "Искусство войны и мастерство казни – немножечко преддверье к анатомическому театру".
– Спасибо! – с чувством произнес месье Сансон, слеза благодарности выкатилась из глаза. – Постараюсь оправдать признание поэта.
Ходил по камере с блокнотом в руках, зачитывал из мирового наследия:
– "Не бойся последнего дня и не желай его", "Дорога в преисподнюю отовсюду одинакова", "Иной переживет и своего палача".
Штрудель тоже решил высказаться:
– Имеем сведения. Из сомнительных источников. Британская королева дозволила знатному узнику выбрать веревку для повешения. Пеньковую или шелковую. Как у вас с этим?
Месье Сансон уклонился от ответа:
– С этим у нас безволокитно, а с крысами в тюрьме – беда. Бегут и бегут сюда со всего города. Что бы это означало?
– Это означает, не утонете. Кому-то идти на дно, вам – процветать.
Помолчали.
Подставили шеи для замеров.
Сансон вопросил с интересом естествоиспытателя:
– Болтают, что петух бегает без головы. Когда отрубают. Так ли это?
Кавалер ордена ответил с неохотой:
– Смотря какой петух…
– Вот и проверим.
Встал посреди камеры, откашлялся:
– Приговор готов. Позвольте зачитать?
– Будем признательны.
– "Незаконный выход из-за угла, дерзновенные намерения, неоднократно чинимые, пагубные умствования возмутительного содержания, – облегчения участи не заслуживают, ибо снисхождение непозволительно".
– Считать несуществующими, – добавил петух. – Без права на ларек.
Чем и испортил торжественность момента.
Заплечных дел мастер глубоко оскорбился:
– Стараешься для них, ночей не спишь, дабы скрасить последние минуты… Попрошу за мной.
И в дверях – юродивому:
– Вас я планирую на завтра.
7
Шли рядом, шаг в шаг.
По бесконечному коридору.
К конечной цели.
Петух произнес без ложного пафоса:
– "Но уже пора идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а что из этого лучше, никому неведомо, кроме Бога".
– Это не твои слова, – укорил его Штрудель.
– Куда нам? Если бы я это сочинил, был бы не куриный хахаль, а Сократ, сын Софроникса и Фенареты.
Впереди шагал месье Сансон. Деловитый и сосредоточенный.
Замыкали шествие Сиплый и Сохлый.
– Чтой-то взрыгнулось вдруг, – удивлялся Сохлый. – К чему бы это?
– К женолюбству, – уверял Сиплый. – При обоюдном согласии. Мне ли не знать?
– Адресок не дашь?..
Штрудель вдруг вскричал. В великом изумлении:
– О неразумный, жестокий век!.. Это же я! Тот самый Штрудель, единственный, неповторимый, – как меня жизни лишать?..
Кавалер ордена Золотого Гребешка вздохнул:
– Желаешь на прощание мой совет?
– Желаю.
– Держи удар, друг мой. Держи – не падай! Станешь проигрывать, не выводи себя из игры, которую выбрал. Доиграй до конца.
Остановились у поперечной полосы на полу.
Карминного, между прочим, цвета.
Разъяснили осужденным:
– На этом месте положено вручать памятный знак с порядковым номером. А также ознакомить с выдержками из книги "О непостоянстве вдов", дабы скрежетали в бессилии зубами.
– У меня нет зубов, – сказал петух.
– После меня не останется вдовы, – сказал Штрудель.
Пошли дальше.
Встали перед закрытой дверью.
Сиплый объявил:
– Последнее наше желание. Перед казнью.
Кавалер ордена возразил:
– Желание должно быть наше. Так принято повсеместно, – мне ли не знать?
Его слова пропустили мимо ушей, и Сохлый продолжил:
– Вы интересуете нас, люди из-за угла. Завербуем в доносители, обменяем на пару резидентов, станем переписываться через тайник.
– Открывайте дверь! – приказал Штрудель.
Распахнулись створки во двор.
К солнечному свету.
Под пролетные облака.
Специалист по умерщвлениям сообщил:
– Теперь мы споем‚ а вы послушайте. К расслаблению шейной мышцы. Для приведения оной в наилучшее состояние.
Завел козлиным тенорком:
Баю-баюшки-баю
Во лазоревом краю.
Солнце село,
Скрылось прочь,
День угас, настала ночь…
Сиплый с Сохлым подхватили зычно:
Ай, люли, ай люли!
День угас, настала ночь…
Петух шагнул через порог, гордо, независимо.
Оперение вспыхнуло на солнце. Гребешок налился кровью. Шпоры навострились на врага.
Обернулся, спросил в дверях:
– Если последует команда. От кочета к кочету. Ты готов?
Штрудель ответил без промедления:
– Когда и куда?
Подмигнул:
– Нефролепис – птерис…
Штруделя взвихрило…
…унесло прочь…
…и победный…
…заливистый вослед…
…обрывающийся на верхах…
… петушиный вскрик…
