Глава четвертая
КАК ТРОГАТЕЛЬНО, КАК ЧУДЕСНО…
1
Трамвай катил по рельсам, тоненько позванивая.
Пассажиры смирно сидели на своих местах, в разговоры не вступали.
Но всполошился мужчина на скамейке, полон обаяния. Подступил к Штруделю с петухом, выговорил с обидой:
– Отчего у меня не полюбопытствовали?
– Тоже народ?
– Берите выше.
Мягкая шляпа на голове. Кокетливый шарфик на шее. Благозвучие в голосе и глаз пронырливый.
– Кто таков? Чем занимаетесь?
– Занятие мое – редчайшее. Вносить в мир душевные порывы, которых недостает. Задайте вопрос: каковы ваши творческие устремления?
– Каковы ваши творческие устремления?
– Отвечаю. Изготовил уникальный гроб из ценных пород дерева. С инкрустацией снаружи и внутри. Дабы не гнил в глубинах земли, а сохранялся на века в музее, потрясая красотой исполнения. Задайте еще вопрос: с какой такой целью?
– С какой такой целью?
– Отвечаю. Чтобы изумленные горожане восторгались, обозревая мое творение: "В будущем каждому выделят по такому..."
Спросили с подозрением:
– Тоже помешанный?
Ответил с гордостью:
– Кто же, если не я? Помешательство мое вопиет к небу.
– Что происходит? – завопил Штрудель. – Отчего все с дефектами в этом вагоне? Слабоумные-скудоумные?..
Петух разъяснил популярно:
– С безумных какой спрос? С безумных иной спрос, чем добывают себе покойное существование. В добровольной придури.
Штруделя ответ не удовлетворил:
– Имеется ли в этом городе приют для нормально мыслящих? Кого там содержат? И как долго?
Неприметный мужчина осмотрел его, словно для описи, доложил в микрофон:
– Вредные умствования. Дерзновенные измышления. Попрошу взять на заметку.
2
Штруделя осенило. Подошел к нему, ткнул пальцем:
– Уважаемый! Не вы ли тот народ, которым интересуемся?
Поерзал по сиденью, покряхтел в печали:
– Был некогда лицом народа. В юношеские свои времена.
– Поясните.
Наставил на себя портфель, сообщил четко, раздельно, чтобы не создалось затруднений у тех, кто будет расшифровывать записи:
– Потерял всякое выражение на физиономии. В борьбе с врагами отечества.
– Врет он всё! – завопил некто, загородив лицо газетой. – Вре-еет!
– Вру, – признался. – Смыл лицо в казарме. Ради старательного омовения после побудки.
– Врет! Ой, врет!..
Извертелся на сиденье, выговорил иной вариант:
– Был вызван к начальству. Оставил лицо на вешалке‚ как принято. Уходил – забыл взять.
– Заврался, дядя, – сказал петух. – Тебе по должности полагается такое лицо. Стертое и безликое. По роду деятельности.
Еще покряхтел. Признался косвенно:
– Зато жена нынче спокойна. На неприметного – разлучница не позарится. Да и прочее население знает, на кого равняться, делать лицо с кого.
Штрудель извелся от нетерпения:
– А прежнее куда девали? С которым явились на свет?
– Прежнее хранится на складе. До пенсионного возраста. Хорошее лицо, всякому бы такое.
– Врет он всё! – заблажили пассажиры, прикрывшись газетами. – Вре-еет!..
– Отвратное было лицо…
– Оболгателя и пролазника…
– Нагадить ближнему – самая его сласть…
Мужчина сунулся к петуху со Штруделем, спросил тихо, отключив записывающее устройство:
– Господа из-за угла! У вас, говорят, хирурги всё могут. Нельзя ли и мне… Лицо с выражением. Чтобы порадовало на исходе дней.
– Чего бы пожелал?
Задумался. Примерился. Изобразил нечто непотребное.
– Это что? – поинтересовался Штрудель.
– Одухотворенное выражение на физиономии. Возвышенные чувства.
Оглядели со вниманием.
– Невразумительно, – сказали. – Не лицо – блин с носом.
Вдохнул-выдохнул. Вновь примерился.
– Теперь что?
– Неистовство чувств. Судороги страстей. Напор вожделений.
– Неубедительно, – сказали. – Похоже на сковородку с сальными подтеками. Последняя попытка.
Собрал все силы, напрягся:
– Смирение с раскаянием. Превосходство добрых намерений…
Всех качнуло.
Трамвай замер, по-поросячьи завизжав колесами.
На рельсах стояла ответственная фигура, облеченная полномочиями.
Вошла. Вопросила:
– Почему запись прервали? На вверенном вам участке?
Мужчина заюлил:
– Перебои… Техника у нас, знаете, какая. Старая, изношенная…
– Врет он всё! – заверещали пассажиры, отбросив газеты. – Вре-еет!..
– Пройдемте, – приказала фигура. – Дабы другим неповадно.
И увела мужчину со смытым лицом.
Пассажиры зааплодировали, выражая шумное одобрение, а петух поник гребешком, произнес нечто эпистолярное, перевод со старо-японского:
– "И вот то, что наводит уныние. Собака, которая воет посреди белого дня. Погонщик, у которого издох бык. Комната для родов, где умер ребенок. Жаровня или очаг без огня…" А также ответственная фигура, облеченная полномочиями.
Водитель объявил:
– Следующая остановка – тюрьма. Трамвай дальше не пойдет.
– Как тюрьма? – всполошился Штрудель. – Мы едем в Народный дом! Нам туда!
– Это одно и тоже, – пояснил Сиплый.
– Без приметных отличий, – пояснил Сохлый.
3
Тут и произошло нечто. Заслуживающее упоминания в летописях-преданиях.
Петух вдруг прокашлялся, запел баритональным тенором:
– "Мы покидаем гавань, да-да, мы ее покидаем… Города скрываются из вида, земли и народы…"
Штрудель перепугался:
– Ты что? Что это?..
– Вергилий. "Энеида". Часть третья, страница семьдесят вторая.
Возгласил зычно:
– Нефролепис – птерис – хамеропсис – трахикарпус… Маршрут меняется.
Вагон подпрыгнул, словно наскочил на камень, сошел с рельсов, и они покатили по асфальту без посторонней помощи.
Пассажиры привстали от изумления.
Лица вытянулись до пуговиц на рубашках.
Испуг обуял на недозволенном пути.
А трамвай уже свернул на перекрестке. Затем на другом. Оставил позади город, прошелестел неспешно по тихим деревенским проулкам, мимо герани на подоконниках, настурций на клумбах, наливной ягоды в садах.
Выкатился в луговые просторы.
Мимо нескошенных трав, созревающих хлебов, конопли и гороха, кашки с лютиками по обочине.
Остановились.
Набрали полные пригоршни стручков.
Лущили их. Поедали сладкие горошины. Катили дальше через березовые рощи, с интересом поглядывали по сторонам, а стрелки на развилках указывали: "До Швеции не доехать", "Во Францию не попасть", "Испания – и не заикайтесь", "Канарские острова – сгинете на границе".
Провизор, который не в своем уме, поинтересовался несмело:
– Не подскажете ли, куда направляемся? И сколько доплатить за билет?..
Петух сообщил:
– В Индию. А может, на Суматру. Или в Мозамбик, напротив Мадагаскара. Проезд – бесплатно.
Забоялись:
– Поближе нельзя? Нам бы к реке, босиком, на травку…
– Можно и босиком. Нефролепис – птерис…
Трамвай встал.
Двери распахнулись призывно.
Ветерок проник внутрь, ласково поворошил волосы.
Пассажиры ступили на землю. Шагнули несмело шажок, за ним другой. Потянулись с хрустом, онемелые за жизнь. Изумленно переглянулись.
– Почва… – подивились. – Не асфальт…
– Трава… – подивились. – Не булыжник…
– Дымка – не выхлопы из глушителя…
Неяркий луч пробился сквозь облако, скользнул по воде, и река отозвалась, как от щекотки, смешливыми переливами восторга.
Глаза у пассажиров заблистали.
Лица просветились.
Морщины разгладились.
Даже Сиплый захлюпал от волнения. Сохлый захлюпал.
Как трогательно, как чудесно!..
Уселись на траву, сняли обувь с носками, пошевелили на приволье сплюснутыми пальцами, остужая на ветерке. А водитель заскреб ногтями землю, прослезился от нежданных чувств:
– Неужто?.. Неужто не во снах? Когда разбирал рельсы на пути, чтобы сойти с колеи, не крутиться больше по постылому маршруту…
Почтальон тоже прослезился:
– А я-то, я… В грезах-мечтаниях… Пробраться ночью в почтовое отделение, пометить на ящике для посылок – Манагуа, Занзибар, Мальдивские острова. Залезть в ящик, захлопнуть изнутри – пусть отправляют по назначению…
Петух омочил ноги в реке, втянул клювом пару глотков.
– Закрой глаза, Штрудель. Вслушайся в журчание воды по камушкам. Представь себя оленем, лисицей, енотом на водопое.
Штрудель лежал на спине в дреме-довольстве. Веки тяжелели. Глаза смежались. Разум туманился. Голова никла.
– Мне хорошо. Просто хорошо под это журчание. Больше ничего не надо…
– Вот тебе, Штрудель, логическое построение. Для зверя сгодится и для человека. Во мраке. В безлунную ночь. "То, что производит шум, движется. То, что движется, не замерзло. То, что не замерзло, находится в жидком состоянии. То, что жидко, не выдержит моей тяжести".
– Это ты придумал?
– Это не я. К сожалению.
– Знаешь… – признался Штрудель. – Никогда не жил без натуги. Вот так, под журчание. Даже в детстве, когда слушал мамину сказку. А тут, а теперь…
Отставной вояка, малоумный отроду, сплетал венок из ромашек.
Почтальон без царя в голове безмятежно покусывал соломинку.
Скульптор-гробовщик, помешательство которого вопиет к небу, дудел в сопелку из бузины, наслаждался звуками.
Сиплый и Сохлый плескались на мелком месте, брызгали водой друг на друга, застенчиво похохатывали.
– Выхожу на позицию, – повторял в умилении Сиплый, – веду наблюдение. Первый этаж, окно нараспашку, а они распаляют без одежд-приличий...
– Адресок не дашь?.. – в умилении повторял Сохлый.
Штрудель глядел на них с симпатией. Петух бормотал свое, оглядывая всеобщее довольство:
– "Не лишено вероятности, что отдельное лицо, при неких необычайных и весьма благоприятных условиях, может быть счастливым".
А голоса уже рвались из заточения…
Звонкие, ликующие…
Восторг небывалый...
Воспарение неизведанное…
Песня взмывала к небесам…
Задушевная, выстраданная...
Которую запевает молодежь...
А также прочее законопослушное население…
Которую не задушишь, не убьешь…
О самом большом человеке…
О самом прекрасном и мудром…
Он же – наша слава боевая…
Он же – нашей юности полет…
Чтобы по курганам горбатым…
По речным перекатам…
Солнцу и ветру навстречу…
На битву и доблестный труд…
Расправив упрямые плечи…
Допели до конца.
Помолчали.
Добавили на всякий случай:
– С песнями, борясь и побеждая… Где так вольно дышит человек…
Натянули на ноги носки с ботинками.
Вернулись в трамвай.
Уселись на отведенные им места, дабы не создалось толчеи, в которой злоумышленник способен затеряться.
Водитель прозвенел несмело, и они поехали обратно.
Мимо кашки с лютиками на обочине, мимо нескошенных трав и созревающих хлебов, через луговые просторы и березовые рощи. Встали на рельсы, покатили по заданному маршруту.
Глаза притухли.
Лица увяли.
Морщины обозначились.
Петух только головой покачал:
– "Не достигнув желаемого, они сделали вид, будто желали достигнутого". Мишель Монтень, "Опыты", книга вторая.
Водитель сообщил буднично:
– Остановка – конечная. Тюрьма.
– Пинда-рында!.. – выругался петух. – Прыгаем, Штрудель.
– Разобьемся… – забоялся тот.
Но они уже летели.
С трамвая на асфальт.
4
Кавалер ордена Золотого Гребешка двигался без сбоя легкой рысистой побежкой, выкидывая без устали голенастые ноги, сообщал с гордостью на долгом размашистом шагу, под глубокий вдох-выдох:
– Девятнадцатый век. Скороход Баркли. Славившийся быстротой бега. Обогнал его на три ярда.
Штрудель за ним не поспевал. Запыхался, сбил дыхание, встал, схватившись за горло, подумал с вялой злобой:
– Почему я должен куда-то бежать? Да еще за петухом?.. Которого приносили в жертву Эскулапу, богу врачевания. Вот бы и нам, по их примеру…
– Люди эти… – фыркнул петух. – Чего не надо, то им известно.
Набегали из-за угла Сиплый с Сохлым, потрясали кулаками, готовясь к незамедлительному их применению, вскрикивали обидчиво:
– Вы чего… Забыли, что ли? Мы же топтуны – не бегуны! У нас и приварок несытый, мышца негодная, мозоль от натужного топтания...
Надо было исчезать, исчезать незамедлительно, и тут они заметили серенький фургончик у кондитерского ларька.
Продавщица лениво таскала в ларек противни с пирожными, сонно тыкала пухлым пальцем-сарделькой, пересчитывая желтые, зеленые, ядовито-сиреневые розанчики, а шофер фургончика, мрачно насупившись, мусолил жеваную папиросу.
– О, – обрадовался петух. – Вот и он!
Волоком подтащил Штруделя.
Шофер взглянул без интереса. Выплюнул папиросу, сел в кабину, сказал через окно:
– Два тугрика. В любой конец.
И они покатили, оставив позади Сиплого с Сохлым.
– У нас же нет этих… – шепнул Штрудель. – Тугриков…
– У меня нет, – согласился петух. – У тебя – полные карманы.
Отдышались на ветерке, с симпатией взглянули на водителя.
– Вы народ? – начал осторожно Штрудель, чтобы не спугнуть удачу. – Правда же? Потребный для выяснения нравов и обычаев?
– Народ, – мрачно подтвердил тот. – Куда денешься?
– Чем докажете?
– Пустым карманом. – Вывернул, показал: – Дает мне хозяйка полтугрика на день. Автобус, курево, пожрать – и всё. Кто же еще народ, если не я?..
Ехали.
Глядели по сторонам.
Люд пёр, ломился, валил косяком, как сельдь в Атлантике. Отчаянно кидались под колеса, гуськом бежали перед машиной, втянув головы в плечи, не желали сворачивать на запруженные тротуары.
– Куда убегаем, народ? – взывал Штрудель из окна.
– Туда, – отвечали, не замедляя бега.
– От кого?
Не проясняли.
– И-эх… – задохнулся шофер в бессильной злобе. – Лишнего люда развелось – не проехать. Дали бы план: дюжину в месяц, дави – не хочу.
Штрудель спросил осторожно:
– Про план… Это вы шутите? Если пошутили, скажите, мы тоже посмеемся.
Шофер со скрежетом воткнул передачу:
– Посмеемся… С чего мне смеяться? Дает хозяйка полтугрика на день: автобус, курево, пожрать…
– Это мы слышали, – сказал петух. – Глядел бы лучше на дорогу.
Но его понесло – не остановить:
– Богатый… Сытый… С петухом… Крюк из-за них делать. Пироженые бить…
– Ну и лют же ты, дядя. Страшное дело!
– Ты у нас хороший. С твоей деньгой и я добрым буду.
– Какая у меня деньга? Все под зарплатой ходят.
– Все ходят, да не всем выходит…
И рванул по левой стороне.
Дальше ехали молча. Водитель яростно скрежетал шестеренками, взревывал мотором, противни с пирожными жалобно дребезжали на выбоинах.
– Жрут, и жрут, и жрут, – бормотал в сердцах. – Пироженые-мороженые – не поспеваешь подвозить…
Ударил по тормозам, и Штрудель врубился лбом в стекло, петух тоже врубился. Шофер выхватил из рук тугрики, заорал ненавистно:
– А ну, выметайся! Выметайся, кому сказано…
И рванул обратно, громыхая противнями на неровной мостовой, исчез за углом, взвизгнув многострадальными шинами.
– Страшное дело, – загрустил Штрудель, глядя вслед. – Страшное дело… Он не народ, нет, нет! Но кто же тогда? Кто?..
Петух добавил для уяснения:
– "Великое благополучие для человека быть в таких обстоятельствах, что, когда страсти его вперяют в него мысли быть злым, он, однако, считает себе за полезнее не быть злым". Екатерина Великая.
5
А городской юродивый с раздутой головой двигался в приплясе по улицам, распространяя негодные запахи, – шнурки волочились по земле, словно развязались сами собой.
Оповещал встречного:
– В старину везде леса были…
Взывал к поперечному:
– Не будь сладким, не то проглотят…
Пришел домой, запер дверь, занавесил окна, сочинял под копирку очередной подметный лист, чтобы подбрасывать на улицах-площадях к перерождению душ, опутанных пороком и гибельными страстями. И вот оно, его сочинение.
"Есть у нас Главный.
Всем Главным Главный.
Высоко сидит‚ далеко глядит.
Вызвал меня в кабинет, дверь велел затворить, шепчет с глаза на глаз:
– Имеется у нас Кот. Всем котам Кот. Маленький Кот с большой буквы. Понял?
– Понял‚ – говорю. – Чего тут не понять?
А он:
– Еду на месяц в отпуск. Кота тебе оставляю. Партийное задание: ежели чего случится, положишь билет на стол. Ясно?
– Ясно.
Пошел домой‚ разъясняю жене:
– Готовься. Дом прибери. Завтра Кота привезут. Маленького Кота с большой буквы.
А она:
– Маленького я еще вытерплю. А насчет буквы – не обещаю.
– Партийное‚ – говорю‚ – задание. Если чего не так, положишь билет на кухонный стол.
Привозят наутро Кота.
Хвост облезлый‚ бока плешивые‚ глаз в бельме, а взгляд у него такой‚ будто когтями к горлу тянется‚ к сонной твоей артерии.
Прямо от двери перелетел на диван, напрудил пруды посреди подушек: глядит – не мигает‚ поганец!
А Главный:
– Это у него обычай такой. При знакомстве. У первого хозяина перенял. Его первым хозяином знаешь, кто был?
Тут Кот перескочил на кресло, сел‚ ногу закинул на ногу, телевизор включил.
– Теперь тихо‚ – велит Главный. – Теперь ему не мешайте, он глядеть станет. Программу новостей. А что не так – билет положишь на стол. Со всеми членскими взносами.
И – за дверь. И – на курорт.
– Ладно‚ – говорю жене. – Месяц потерпим. Билет дороже.
Вот вечер подходит, захожу в спальню, а он лежит, гнида, на моей постели‚ одеялом прикрылся, хвост на пол свесил.
– Пшел прочь‚ мразь шелудивая!
Встает с кровати, подходит к телефону‚ набирает номер и трубку мне подает. А из трубки Главный‚ уже с курорта:
– Справляешься?
– Справляюсь.
– Выдюжишь?
– Выдюжу.
– Смотри у меня! Этот Кот – всем котам Кот. Награжден именным оружием. Зачислен навечно в списки ветеринарной академии. Чуть что – билет на стол.
И трубку повесил.
А кот смотрит с постели, не моргает, будто к сонной артерии примеривается.
– Ладно‚ – говорю. – Черт с тобой.
И лег с женой на полу.
Через неделю дом не узнать.
Всё ободрано, загажено‚ процарапано.
Ест за столом. Спит в кровати. Пузырит в холодильник. И не ударишь. Не выкинешь. Не спустишь с лестницы. Чуть что‚ берет трубку, набирает номер – билет сам из кармана выпрыгивает.
– Ну, как‚ – спрашивает Главный. – Сдружились?
– Сдружились.
– Уживаетесь?
– Уживаемся.
– Смотри у меня! Высоко сижу‚ далеко гляжу.
Еще через неделю не выдержал, бегу к секретарше Главного‚ тащу ей конфеты:
– Милая! Усыпить его нельзя?
– Нельзя‚ – шепчет. – Пробовали – не усыпляется.
– Кто пробовал?
– Кто‚ кто... Все пробовали. Не ты один – страдалец. И до тебя жили.
– Красавица! – кричу. – От вони задыхаемся! Помыть-то его хоть можно? Как там насчет этого?
– Насчет этого‚ – говорит‚ – никак. Запрещено законом.
– Ну, по-ооо-чему?!
– По кочану. Это не простой кот. Музейный. След на нем. Его основоположник ногой пхнул сто лет назад.
– Что же теперь делать‚ милая?..
– Что делать? Ничего не делать. Хочешь жить – привыкай к вони".
6
А правитель города, Неотвратимая Отрада Вселенной, обремененный владениями, покончил к тому часу с неотложными заботами и возжелал основать династию.
Дабы его потомки стали венценосными монархами с порядковым номером, как в лучших королевских домах.
– Позовите ко мне наследника престола, Лукреция Первого.
Наследник немедля явился, воскликнул с порога:
– Папа, папа, папочка! Я ухожу в народ.
– Сын мой, – удивился отец. – Ты уже пришел. Ибо народ – это я.
– Нет, нет, нет, папочка! У меня угрызения. Чувствую свою вину, желаю ее искупить, а оттого ухожу в народ. Неумолимо и бесповоротно.
Созвал правитель референтов, и сказали они так:
– Возможны два пути. Идти в народ самому или пригнать народ к себе.
– Молодцы! – воскликнул правитель. – Проходит второй вариант.
Наследник вышел из дворца, а народ уже тут как тут. С плакатами-транспарантами "Что вашему пригожеству до нашего убожества?"
– Здравствуй, народ! – сказал он.
– Здравствуй, батюшка! – ответил дружно и выдавил слезу умиления в ожидании милостей
Лукреций Первый вернулся во дворец, излечившись от угрызений, часто затем повторял:
– Когда я ходил в народ… Окунался в самую гущу… Познавал затаенные его чаяния…
А ему поддакивали.
