Глава третья
ТРАМВАЙ ДУРАКОВ
"Надо запастись умом, чтобы мыслить,
либо веревкой, чтобы повеситься".
Антисфен, греческий философ.
Пятый век до новой эры
1
– Куда идем? – спросил Штрудель. – Куда заворачиваем?
Петух был озабочен, а потому ответил не сразу:
– Зачем тебе знать? Незнание – человеческая привилегия. Пока будущее сокрыто, ты свободен в выборе. Выяснишь, что предстоит, – обратишься в робота на проложенном для тебя пути.
– Как кто?
Вздохнул:
– Как петухи. Которые прозревают подступающий день и не могут его изменить.
Произнес с чувством:
Ты не знаешь, о чем петухи голосят?
Не о том ли, что мертвых не воскресят?..
Но Штрудель упорствовал:
– И всё-таки? Куда мы идем?
Помолчал.
– Мы идем в народ. Ты и я. В здешний народ, чье состояние нам неведомо. Их вера. Умонастроения. Надежды и устремления. Нравы, обычаи, суеверия. А также плодородие их земель, торговля, ремесла, мануфактуры-искусства.
– Будет тебе, – урезонил его Сиплый. – Мы с Сохлым народ и есть.
– У нас и проясняй, – добавил Сохлый. – Надежды наши и устремления. А остальные необязательны к рассмотрению.
Но петух на уговоры не поддался, вежливо вопросил прохожего:
– Скажите, пожалуйста, как пройти в народ?
Это был неприглядный мужчина со смытым лицом, облаченный в неброские одежды, который шагал сам по себе, в ту же сторону.
След в след.
– Прежде всего, представьтесь, – попросил он и наставил на петуха портфель, в котором содержался чувствительный микрофон и звукозаписывающее устройство.
Ответил с достоинством:
– Птица, которая смеется на рассвете. Так меня называют аборигены. На островах Океании.
– Повторите вопрос, птица.
Петух повторил, и прохожий разъяснил с подкупающей любезностью:
– Нет ничего проще. Пойдете прямо, свернете направо, оттуда налево и снова прямо: там он и есть. Наш народ.
2
Пошли прямо. Свернули направо. Оттуда налево. Снова прямо – и наткнулись на некое существо, которое стояло под уличным фонарем, задрав голову. Фонарь мигал беспрестанно из-за своей, должно быть, негодности, существо мигало в ответ, от него не отставая.
Петух задал тот же вопрос:
– Скажите, пожалуйста, как пройти в народ?
Существо отозвалось, не прерывая занятия:
– Вы уже пришли. Народ – это я.
– Чем докажете?
– Простудой. Ибо народу она свойственна.
Существо, по неким признакам, ничем человеческим не гнушалось. Хрипело. Сипело. Отплевывалось. Кашляло и сморкалось. А также стояло на нижних конечностях, не опираясь на верхние.
– Спрашивай, Штрудель, – приказал петух. – Запоминай ответы.
И Штрудель начал опрос:
– Что делаете, народ?
– Мигаем, – с готовностью ответило существо. – Я фонарю, он мне. Кто кого пересилит.
– С какой целью, если не секрет?
– Цель у нас одна. Она же призыв к действию.
– Давно этим занимаетесь?
– Пока не сменят. Ибо без разрешения – недопустимо.
Помигало наперегонки с фонарем, потом поинтересовалось:
– Вы мне завидуете?
Штрудель кивнул в знак согласия:
– Если вы народ, то мы вам завидуем. Даже очень. Как ваше самочувствие, народ?
Существо насторожилось, перестало мигать.
– Не скажу.
– Почему?
– На провокационные вопросы не отвечаю.
Штрудель растерялся, однако беседу продолжил:
– Я не провоцирую. В мыслях даже не было. Просто хотел узнать, как вы себя чувствуете.
– Это не тема для разговора.
– Наша выучка, – похвалил Сиплый.
– Далеко пойдет, – похвалил Сохлый.
– Мне казалось… – продолжил Штрудель. – Всё может быть темой для разговора.
– Всё, но не самочувствие. К тому же – народа. Улавливаете?
– Нет.
– Молодой еще. Вырастете – уловите. Не уловите – не вырастете. Нет, нет, это не тема для разговора.
Снова стало подмигивать, а Штрудель замолчал и молчал потом долго.
– Может, посидим? – предложил нерешительно. – Поболтаем.
– О чем? – спросило существо.
– О чем-нибудь.
– О чем-нибудь я не болтаю.
– Просто посидим. Помолчим.
– О чем?
– Ни о чем.
– Нет, нет! Этому никто не поверит. И что я напишу в объяснительной записке по поводу нашей встречи?
– Вы пишите объяснительные записки?
– Не мыслю без них свое существование.
– Вопросы еще есть? – спросил петух
– Вопросов больше нет, – вздохнул Штрудель. – До свидания.
– Прощайте, – ответило существо.
– А почему не "до свидания"?
– "До свидания" похоже на сговор. На предполагаемые встречи и несогласованные намерения.
– Вот так-то! – похвастался Сиплый.
– Знай наших! – похвастался Сохлый. – Ты еще не накрамолил, а уже доложено.
И они пошагали дальше.
Дальше и дальше.
– Он не народ… – бормотал Штрудель. – Нет, нет! Какой он народ? Народы такими не бывают…
Встали.
Огляделись.
Рельсы по брусчатке. Провода над головой. На остановке начертано: "Трамвай номер 1. Конечный пункт – Народный дом".
– Вот, – порадовался Штрудель. – Вот где скрывается этот народ! Взглянем на него и пойдем обратно. К себе за угол.
3
Двое сидели на скамейке.
Возле трамвайной остановки.
Седые. Благообразные. С непомерным к себе уважением.
Разговаривали шепотом, не привлекая внимания.
– Что вы на это скажете?
– Какое, всё-таки, варварство! Какая нелепость!
– Конечно, варварство. Конечно, нелепость. Но их тоже можно понять.
– Нет! Я не понимаю.
– Как умный человек.
– Как умный – тем более.
– А вы войдите в их положение.
– Не хочу. Пусть они войдут в мое.
– Они не могут.
– Почему?
– Не могут, и всё. Такая у них особенность.
– Пусть тогда идут к черту.
– Возможно, вы правы.
– Я прав. Они правы. Вечно вы их оправдываете.
– Я никого не оправдываю, но со всеми согласен. Это разные вещи.
Штрудель подобрался поближе, разглядел в подробностях:
– Народ ли это, который в розыске?
Сиплый ответил:
– Которые в розыске – те не народ.
– Вмешиваться будем? Задавать вопросы?
Сохлый добавил:
– Когда надо, мы вмешаемся.
Подошел трамвай, и двое вошли в вагон. Через разные двери. Поссорившиеся навеки.
Водитель позвал:
– Которые с петухом. Вам с передней площадки.
Сиплый с Сохлым подтолкнули к дверям:
– Заходим. Располагаемся. До тюрьмы далеко, чего ноги топтать?
– У меня проездной, – заявил Штрудель себе на удивление. – А с петухов за проезд не полагается.
Водитель прозвенел несмело, и они покатили.
– Следующая остановка: Обелиск достижений.
Ехали.
Высматривали по сторонам приметы быта и времени.
Окна по линейке. Деревья по струнке. Коробки из бетона унылым великолепием.
Ни единого балкона на домах. Ни единого скворечника на ветвях. Ни единой клумбы на газонах. Ни единого флюгера на крышах. Лишь кумачовые полотнища с призывами, линялый административный восторг.
Город ликований и опасений.
Приобретений и потерь.
Ветры высвистывали по-разбойничьи на продувных проспектах, по которым шастали черные машины да ежились на тротуарах неприметные фигуры в схожих одеяниях – надзор за нравами, цепко оглядывали прохожих.
Штрудель пригорюнился. Петух пригорюнился тоже:
– "Если бы я захотел разорить какую-либо территорию, отдал бы ее в управление идеологам".
– Как ты сказал? – насупился Сиплый. – Да за такие за слова…
– Это не я сказал. Это я подслушал. У Фридриха Великого. Кайзера германского.
– Будем брать, – насупился Сохлый. – Для великих у нас башня имеется. С земляной ямой. Где всякому поместительно.
И пассажиры кивнули согласно.
4
Трамвай был полон, однако каждый сидел на отведенном ему месте, дабы не создалось толчеи, в которой злоумышленник способен затеряться.
– Господа! – возгласил Штрудель. – Кто из вас народ?
Все промолчали, воздерживаясь от суждений, ибо заучили с детского сада: в закрытый рот муха не влетит. Лишь один негромко признался:
– Я… Вроде бы я.
Это был дипломат, возвращавшийся домой со званного раута. Чтобы стянуть с плеч фрак с манишкой, скинуть начищенные штиблеты, напялить фланелевый халат в пятнах от потребляемой пищи, сунуть ноги в шлепанцы и с наслаждением цыкать зубом, ибо цыканье на приемах не допускалось во избежание международных конфликтов, разрыва отношений и поэтапной сдачи территорий.
Ростом мал, шеей широк, ногами коротковат, мускулистости непомерной.
Спортсмен-тяжеловес.
– Вы борец? – спросил петух.
Ответил политично, с тонкой улыбкой:
– Всякий дипломат – борец, но не всякий борец – дипломат. Употребляем в делах посольских. С неизменной похвалой-старанием.
Встал со скамейки неприглядный мужчина, вкрадчиво уклончив, нацелился портфелем с микрофоном:
– А это… Это придется доказать.
И дипломат принялся доказывать.
– Приплываю полномочно на отдаленный остров, который не приметить в океанских просторах, спускаюсь по трапу на красный ковер.
– Ах, – говорю, – какая прелестная взлетная полоса!
А эти, которые встречают:
– Вы что… – удивляются. – У нас и взлетать нечему. Кроме гусей с курами.
– Этим мы обеспечим. Это нам не впервой.
Меряю шагами их сушу, со всех сторон окруженную водой, вбиваю в нее колышки:
– Мы этот остров обустроим. Пляжи огородим. Вышки по углам поставим. Прожектора. Караульных с собаками.
Беспокоятся:
– Как же мы будем купаться? Рыбу ловить?
– Бассейн для вас соорудим, – объясняю. – Один на всех. А рыбу из Норвегии привезем. Треску в брикетах.
Дальше вбиваю колышки, сушу размечаю:
– Тут будут у нас ангары, тут склады, стоянки для наших самолетов, цистерны с топливом, диспетчерская башня.
– Эй! – кричат. – Так всю страну займете. А мы где будем? Наше население?
– В Европе, – объясняю. – В отелях. Мы разместим, мы и оплатим.
Надо непременно отметить, что на тот остров зарились наши недруги, слюну пускали от предвкушения. Пошел – поиграл мускулами, наказал местным правителям, закоснелым в коррупции и разврате:
– Проведите мобилизацию. Подготовьтесь к скорой войне.
Улыбаются беспечно:
– Да кто на нас нападать станет? Кому мы такие нужны?
– Об этом не беспокойтесь, – говорю. – Уж мы позаботимся.
– Не, – отвечают. – Теперь не сезон. В жару мы не воюем.
– А когда у вас похолодает?
– А никогда.
– Введите неудобства перед будущей войной. Чтобы народ привык.
– Какие, – интересуются, – неудобства?
– Карточную хотя бы систему. Длительные перебои с продуктами питания.
– Да у нас бананы с апельсинами: рви – не хочу. Финики в рот падают безо всяких карточек, – какие тут перебои?
Вижу – не поддаются. Намекаю о врагах, с которыми столкуемся за их спинами. Угрожаю ненавязчиво.
Гляжу – обеспокоились.
– А если нападут на нас? Что тогда?
– Сражаться станете. До последнего человека.
– До последнего, – говорят, – это недолго. А дальше что?
– Протянем вам руку дружбы.
– И что в той руке?
– Не беспокойтесь. Останетесь довольны.
– Поточнее бы.
– Пришлем роту для охраны. А лучше – полк. С дивизией вам будет спокойно. Танковая армия не подведет. Баллистические ракеты не помешают.
– Но где взять на это деньги? Нам и взвод не прокормить.
– Попросите экономическую помощь.
– У кого?
– У нас.
– А чем будем расплачиваться?
– Другой экономической помощью.
Снова играю мускулами. Намекаю о санкциях. Вижу – колеблются:
– После войны станет нам лучше?
– Вряд ли. Раны придется зализывать.
– Зачем же тогда воевать? Чтобы хуже было?..
Посовещались, спрашивают:
– А если вдруг победим? Тогда что?
– Не дай вам Бог! Народ зашевелится. Вольностей потребует. Усиленного дополнительного питания. Каждому по шалашу.
Махнул на них рукой:
– Видно, нам за вас воевать. Флот подтягивать. Десанты выбрасывать. В который уж раз.
– Это, – говорят, – мысль. Вы к десантам привычные. Вам и ружье в руки.
Дикие люди…
5
Была пауза.
– Ну что ж, – разрешил неприглядный мужчина со смытым лицом. – Можешь быть народом. Только в меру.
– А мы проследим, – добавил Сиплый и пожал дипломату руку.
Руку пожал ему Сохлый.
– Он не народ, – огорчился Штрудель. – Нет, нет, и он тоже. Но кто же тогда? Кто?..
Ехали. Переживали. Глядели в окно.
– Следующая остановка: Мемориал воплощенных замыслов.
Трамвай скрежетал по рельсам, кренился на поворотах, подскакивал на стыках. С дальней скамейки доносилось отдельными вскриками:
– А также…
– А к тому же…
– Неоспоримо…
– Неопровержимо…
– Из вышесказанного…
– И нижеизложенного…
Это были Двурядкин и Трехрядкин с университетскими значками на пиджаках.
Научные работники.
Кандидатский минимум.
Сдавали минимум, получали максимум. Открытий они не делали, а занимались закрытием чужих открытий. Не успевали открыть, а они уже закрывали – мелкозубые и остроглазые, заносчивые и неуживчивые, налитые соками до беременной пузатости.
Девизом которых: "Нам и немедленно!"
Руководством к действию: "Никому и ни за что!"
Петух подсел поближе. Поближе подсел и Штрудель.
– Не народ ли вы, господа хорошие, который так усердно разыскиваем?
Ответили с готовностью:
– Народ. Лучшие его представители.
– Чем убедите?
– Доказательством от противного. Если мы не народ, то кто же?
У петуха зажегся глаз. Клюв заострился. Шпоры на ногах изготовились к бою. Гребешок набух черной кровью ярости.
– Замечательно! Просто великолепно!.. Вас-то нам не хватало.
Штрудель забеспокоился:
– Давай пересядем от них. Пересядем давай…
– Сидеть! – приказал петух и вопросил с умыслом: – Согласны ли вы, господа народ, с таким тезисом? Ничто не дано постигнуть, ибо чувства наши ограничены, разум слаб, жизнь коротка, и лучше воздержаться от всякого суждения.
– Простите, – возразил Двурядкин со свойственной ему неуемностью. – Но вы, кажется, петух, а петухам умозрения не свойственны.
– Петух, – согласился Штрудель. – И еще какой! Хоть сейчас на блюдо.
– Мой друг не ошибается, – подтвердил петух. – Однажды меня начинили каперсами с шампиньонами, подали под апельсиновым желе к столу Людовика Четырнадцатого, но я предусмотрительно исчез из-под светлейшей вилки, и бедняга Ватель, метрдотель короля, заколол себя шпагой от конфуза-огорчения.
Двурядкин с Трехрядкиным поежились на скамейке:
– С кем имеем честь?
Представился не без скромной гордости:
– Перед вами натурфилософ, хиромант и астролог, сподвижник духовных озарений доктора оккультных наук, имя которому – Филипп Теофраст Бомбаст фон Гугенгейм.
Двурядкин с Трехрядкиным хищно нацелились, сметливы, увилисты и настырны:
– Это мы опровергнем…
– Это немедленно…
– Ибо неоспоримо, что Филипп…
– Неопровержимо, что Бомбаст…
Петух переждал бурные излияния, затем продолжил:
– Не вникнуть ли нам, господа народ, в первопричины с первоосновами? В начало начал всего сущего?
– Вникали… – ответили.
– И отбросили за ненадобностью…
– Ползучий эмпиризм…
– Чувственный опыт, не более того…
– И всё же, господа народ, и всё же!.. Видна ли человеческая физиономия на диске луны? Встречаются ли планеты, сбежавшие с орбиты по собственной воле? Необходимы ли клизмы и кровопускания при заболевании чумой? Прочий увлекательный вздор, волновавший мыслителей прошлого.
Встал со скамейки неприглядный мужчина, вопросил с затаенной угрозой:
– Кто произнес это слово?
Пассажиры в едином порыве ткнули пальцем в виновников:
– Вот…
– Они-с…
– Произнесли слово – прошлое…
– Без достаточного к тому осуждения…
Мужчина подошел вплотную, сказал деловито:
– Повязочку. Позвольте повязочку на глаз.
– Зачем?
– Кто прошлое помянет. Без достаточного к тому осуждения. Таков у нас обычай: глаз вон.
Штрудель взволновался:
– А как же историки с археологами?
Ответил обстоятельно:
– Работаем над этим. Стараемся. Имеем результаты. Археологам не дозволено копаться во вчерашнем дне, а историки воссоздают такое прошлое, которому путь в будущее.
Поехали дальше. С повязками на глазу.
У петуха на левом, у Штруделя на правом.
– Мы на планете, – решил Штрудель. – Которая сбежала с орбиты. Иначе как объяснить всё это?
– Тем не менее… – продолжил одноглазый забияка. – Тем не менее, господа народ, предлагаю обсудить назревшие призывы. Без театра нет амфитеатра! Без освещения нет просвещения! Без порнографии нет кинематографии!
Двурядкин с Трехрядкиным даже подпрыгнули от возмущения:
– Принудительно! Незамедлительно! В каком веке обитаете, сподвижник озарений?..
Петух возрадовался, чечетку отбил на трамвайном полу.
– Имейте в виду, – пообещал. – Будущее ваше незавидно. Наделаете столько закрытий, что никто не захочет делать открытия. Минимум останется при вас, максимум отдадут другим.
И повелел Штруделю:
– Возвещай!
Тот возвестил в проблесках озарений:
– Не обозначит ли это, господа народ, смену понятий? Не явится ли в мир созидатель, мыслящий поперек, – не тварь кишащая?
Переглянулись. Запаниковали:
– Неубедительно.
– Несостоятельно…
– Нам с вами не по пути…
И выскочили на ходу из трамвая, Двурядкин вслед за Трехрядкиным.
Кавалер ордена задумчиво сказал вослед:
– Не бывает абсолютного ничтожества. Всякое ничтожество – относительно, и это настораживает.
– Следующая остановка: Галерея беззаветной преданности.
6
Петух решил позабавиться.
– Пошалю. Ох, и пошалю теперь…
Выкрикнул на весь вагон:
– Попрошу встать!
Все встали.
– Попрошу вслушаться!
Все вслушались, внимая и трепеща.
– Записывать можно?
– Записывать нужно. А лучше – запротоколировать.
Зашагал по вагону из конца в конец, с пристрастием оглядывая пассажиров, выбрал первую жертву, вопросил строго:
– Не народ ли будешь?
Стоял перед ним тощий язвенник, застарелый, не иначе, мученик с глубокими морщинами на лице. Усы вислые. Нос во вмятинах. Пятнистая лысина в веснушках.
Склонился над петухом, прошептал с опаской:
– Был некогда народом, а ныне в сомнениях. Ибо страдаю раздвоением личности, и кого в меня внедрили, какой народ – неизвестно.
Тут уж Штрудель вмешался:
– Кто таков? Каков род занятий?
Ответил с готовностью:
– Составитель кроссвордов, сокрушен и подавлен.
– Отчего сокрушен, отчего подавлен?
– Скудоумие наблюдаю. Необратимое отупение… Как хорошо начинали когда-то‚ как увлекательно! Пять букв по вертикали, приток Амазонки: все отгадывали. Но теперь! Что теперь?.. Три буквы по горизонтали, первая – Н‚ последняя – Л…
Возопил в отчаянии:
– Река на севере Африки, кто знает?
Общее старание. Напряг извилин:
– Надо подумать. Так сразу не сообразишь…
Продрал ногтями лысину, кулаком долбанул по лбу:
– Бегаю по улицам. Цепляюсь к прохожим. Первая буква – Н, последняя – Л: утолите мое нетерпение.
– Утоляют?
– Куда там… Страдаю оттого душевным надрывом и раздвоением личности. Выискиваю наивернейший способ ухода из жизни, чтобы одна личность сгинула, а другая осталась.
Штрудель проникся жалостью к мученику.
– Я, – сказал. – Утолю ваше нетерпение. Река на севере Африки – это…
– Нет! – возопил с такой силой, словно возмутились в нем оба народа. – Не смейте! Оставьте наедине! С моим надрывом!..
– Вольно! – приказал петух и перешел к следующему пассажиру. – Кто таков?
Кругленький, упитанный, благодушный – хорошо выспался на пуховой перине, вкусно позавтракал, вытер салфеткой масляные губы, чмокнул жену перед уходом, отшлепал для острастки примерных деток.
Сообщил с охотой:
– Местный провизор. Который не в своем уме.
– Не народ ли будешь, провизор? Претендуешь на столь почетное звание?
– Претендую. И даже очень. Дабы обладать им единолично.
– Каким образом?
– Прихожу в аптеку, истираю в ступке полезные снадобья, пригодные для излечения, добавляю капельку смертоносного яда кураре, чтобы искоренить шевеление в домах и на улицах.
– Даже так? – поразился Штрудель.
– Даже так, – и облизал пухлые губы. – Зачем бродить сорок лет по пустыне, до полного вымирания?
– Население про это знает?
Вздохнул:
– Знает, к сожалению. Наслышано. Оттого и не приходят за лекарствами. Но я не отчаиваюсь, нет, нет!..
– Понятно, – пощурился петух. – Попрошу подписку. О невыходе из трамвая.
Шагнул вдоль строя. Штрудель шагнул следом.
– Народ?
– Народ. Без царя в голове. Которому всё под силу.
Рот разинут. Глаза шальные. Волосы спутанные. На затылке форменная фуражка, на плече сумка с письмами-бандеролями.
Прокричал с усердием:
– Проживая жизнь с великой приятностью… Разношу почту по сиюминутному хотению, независимо от адреса: "Это вам. А это уж вам".
– Что еще?
– Вскрываю конверты, переписываю послания, отправляю по случайным адресатам, а то и вытряхиваю в помойку всю сумку.
Добавил строго конфиденциально:
– В минуты редкого просветления отношу на проверку в нужные органы. Народу это свойственно.
Очередной пассажир не дождался вопроса. Встал во фрунт, преданно взглянул на начальство, отрапортовал – благостно глуп:
– Отставной народ. Малоумный отроду. Он же полководец, флотоводец, а также от кавалерии, артиллерии и от частей случайного назначения.
Голова – обрита наголо. На загривке – валики. На груди – регалии до ширинки.
– Чем пробавляешься, отставной народ?
– Командую старцами, которые в строю. Чтобы маршировали на плацу, строились в боевой порядок, по приказу кричали "Ура!" и разбегались по улицам. "Это вы куда?" – интересуются прохожие. "Это мы в атаку". – "Это вы на кого?" – "Это мы на всех".
– Так беги, – посоветовал петух.
– Куда? – удивился полководец.
– На врага.
– Только что оттуда.
– Разговорчики! – закричал Сиплый. – Под трибунал захотел?
– Сбегайте вы за него, – предложил Штрудель. – А он в другой раз.
– Нам не положено бегать, – объяснил Сохлый. – Мы топтуны. Побежишь – объект упустишь.
Петух выслушал их, сказал с огорчением:
– Бывает год тигра, год обезьяны, лошади, петуха… Когда же наступит год человека?
– Скоро, – пообещал Сиплый. – Управимся с задержаниями – он и наступит.
– С другой стороны, – добавил Сохлый. – Куда торопиться? Одного отработаешь – другой прорастает. Нам на приварок.
– Следующая остановка: Проспект дерзаний и озарений.
