Глава вторая
БОЯЗНО ЧЕГО-ТО…
1
На крыше дома…
…на самом ее карнизе…
… завис над бездной одинокий страдалец.
Этаж девятый, а то и семнадцатый.
Сразу не распознать.
Стояли доброхоты на газоне, интересовались, задрав головы:
– Э-ээй!.. Чего там делаешь?
– Жизни себя лишаю.
– Может, не надо?
– Надо.
Меленький‚ кургузый‚ с выпирающим наружу животиком.
– Желаю… Свершить задуманное. Воспарить наподобие ангела.
– Ты и есть ангел, – сказали с земли.
– Нет. Я счетовод.
– Ошибаешься. Ты ангел. Воспаряй без сомнений.
И солнце – в подтверждение – высветило у страдальца ореол вокруг полированной лысины.
– Поверьте мне‚ я счетовод.
– Ангелы тоже могут быть счетоводами.
– Но счетоводы не могут быть ангелами.
– Не скажи‚ – возмутился один из доброхотов. – У меня, к примеру, сосед-счетовод. Не человек – ангел.
– Что же он считает?
– Грехи. Он считает грехи.
Потоптался на карнизе.
Печально усмехнулся:
– Я старый. Старый и лысый. Ангелы такими не бывают.
– Бывают! – закричали наперебой. – Еще как бывают! Когда у ангела много забот и мало радости‚ он тоже старый и лысый.
Признался через силу:
– Язва. Камни в почках. Суставы опухают. Зубы ни к черту…
– Так и должно быть. У пожилых ангелов то же самое. Язва‚ камни в почках‚ зубы ни к черту.
– Зачем вы меня убеждаете? – взмолился. – Какой вам интерес?..
– Никакого. Но твоя неосведомленность – на грани с недомыслием.
Задумался.
Взмахнул руками словно крыльями.
Осмотрел крышу.
– Здесь мало места. Не разбежаться… Нужен, наверно, разгон.
Посовещались внизу. Решили:
– Можно и без разгона. Даже удобнее.
Тут толпа набежала. Мороженое подвезли на продажу. Горячительные напитки. Пузыристое ситро на разлив. А также шарики на резинках, «тещины языки», «уди-уди» с омерзительным писком.
– Эй, погоди прыгать! – заблажили продавцы. – Дай наторговаться!
– Я не спешу, – ответил с готовностью. – Вид отсюда – закачаешься.
– Отойди от края! От края отойди!.. Закачаешься – упадешь, а у нас товар не распродан.
Выпили горячительные напитки, доели мороженое, наигрались в шарики и «тещины языки».
Спели под гармонь.
Станцевали.
Приустали от зуботычин.
– Прыгай давай…
– Не томи душу…
– Раз – и об асфальт...
Страдалец – уже в сомнениях:
– Да я воспарить хотел. Наподобие ангела…
– Воспарил один такой…
– Вчера схоронили…
Дрогнул. Отступил от края карниза.
– Боязно чего-то…
Попросил жалостливо:
– А отговаривать?
– Чего тебя отговаривать? Нам по домам пора.
– Пожарные – отчего не едут?
– Пожарные… Дел у них, что ли, нет?
– А журналисты? Телевидение?..
– Не смеши народ.
Растерянно:
– Нет, так нельзя… Спросите хотя бы, по какой причине. Пообещайте что-нибудь. Попробуйте переубедить…
Они уже рассердились:
– Чего переубеждать? Не маленький. Забрался, так прыгай.
– Разобьюсь... Возможно насмерть.
– Насмерть... Это ежели повезет. Переломаешь ребра с позвонками: вся жизнь в параличе.
– Может, не стоит? Когда в параличе…
– Ты что? Издеваешься над нами? Людей собрал, время наше потратил, деньги… Счас мы тебя сами скинем.
И скинули.
– Нет... – застонали доброхоты. – И этот не воспарил. И этот… Но кто же тогда? Кто?..
2
Встал над телом мужчина осанистый, сановитый, в габардиновом плаще до пят, в велюровой шляпе по уши, осмотрел Штруделя с петухом:
– Вы не здешние.
– Как определили?
– Глаз не наш. Без почтения-одобрения.
– Угадали, – согласился Штрудель. – Мы из-за угла.
– Пришельцам тоже стоит послушать. Перед арестом.
Постучал мундштуком папиросы о коробку «Герцеговины Флор», произнес поучительно, сухо покашливая осмоленными легкими:
– Вот вам пример. Неоспоримое доказательство. Превосходство нашего над не нашим.
– Записывать можно?
– Записывать нужно.
И все вынули блокноты с ручками.
– Однажды в студеную зимнюю пору...
– Я из лесу вышел‚ – подхватил начитанный слабоумный с раздутой головой. – Был сильный мороз…
– Не очень сильный‚ – поправил. – Градусов семнадцать. Но с ветерком. Повторяю. Однажды в студеную зимнюю пору...
– Я из лесу вышел… – опять не удержался слабоумный и притопнул битым ботинком сорок восьмого размера.
– Одно из двух‚ – обиделся рассказчик. – Это саботаж или диверсия?
– Я не могу... – застонал тот. – Поменяйте вступление! Что вам стоит?
– Я тоже не могу, – отказал этот. – У меня текст согласован. Однажды в студеную зимнюю пору...
– Я из лесу вышел! – взвизгнул слабоумный. – Был! Сильный! Мороз!..
– Кто-нибудь! – взмолился. – Уймите энтузиаста...
– Это мы – пожалуйста‚ – крякнули смачно, как огурец раскусили с хрустом‚ мятый‚ круто просоленный, перезимовавший в кадушке под полом. – Это мы с удовольствием. Это нам – повторять не надо.
И потной ладонью поперек рта.
– Давай‚ друг‚ по новой.
– Даю. Однажды в студеную зимнюю пору вышли мы все...
– ...из народа... – радостно запел слабоумный‚ ускользнув от потной ладони. – Дети семьи трудо-вой...
Сопенье. Кряхтенье. Задавленный вопль.
– Вот я носок сниму... Вот я кляп сложу... Вот я в глотку ему‚ по самую рукоятку... Давай‚ друг‚ еще раз.
– Даю! – остервенел. – Однажды в студеную зимнюю пору...
– Ты из лесу вышел‚ – вякнули непочтительно. – Слыхали уже.
– Выйди, наконец‚ – попросили с мольбой и грянули хором‚ с богатырским присвистом: – Выйди, выйди в рожь высокую‚ там до ночи погожу...
И вприсядку.
– Однажды! – забился в истерике. – В студеную! Зимнюю! Пору! Вышли мы! Как один! Дети семьи трудовой! С совещания!!..
И вот что он поведал народу:
– Однажды в студеную зимнюю пору вышли мы с совещания. Сел я в машину‚ говорю шоферу: «В Самый Большой Дом. Живо! Одно колесо тут‚ другое там». И покатили по осевой‚ с сиреной, ветерок в машину надуваем. Надули – и продуло.
На въезде в Самый Большие Ворота Самого Большого Дома: «Стой!» – кричат. Я ему: «Ты кому это – стой? Кому?» – «Тебе‚ – говорит. – Тебе‚ рожа перекошенная». И к шоферу: «Кого нам привез?» – «Своего‚ – пугается. – Самого Большого Помощника Самого Большого Заместителя Самого Главного Уполномоченного». Оглянулся: «Подмена! Подмена!..» – и под руль сполз.
Ведут меня в Самую Большую Караулку на допрос с пристрастием. «Ты‚ – говорят‚ – кто?» – «Я‚ – говорю‚ – это я. Не узнаете? Каждый день сюда езжу». А они смотрят на меня, щурятся: «Был, вроде‚ такой‚ но давно не попадался. На повышение пошел. На укрепление брошен. А может, уволен или в стенке лежит. Нам того знать не положено». – «Да вот же я‚ – кричу‚ – вот! На портрете у вас присутствую! В общем ряду!..» – «Не‚ – говорят‚ – это не вы. У того‚ на портрете‚ нос вкось‚ как принято, а у вас‚ извиняйте‚ прямой. У того уши изящно оттопырены, а у вас незаметны». – «Это меня перекосило‚ – разъясняю. – На ветерке. Однажды в студеную зимнюю пору». А они: «Когда вас перекосило‚ нам неизвестно. Может‚ вы раньше были перекошенный, а теперь вас на ветерке выкосило обратно. А может‚ на вас двойной перекос с выкосом, чтобы органы ввести в заблуждение. Короче‚ – говорят‚ – наш, что на портрете‚ умница умницей, а вы‚ извиняйте‚ дурак дураком. Не можем мы такую рожу впустить в Самый Большой Дом через Самые Большие Ворота».
Тут меня осенило. «Зовите‚ – прошу, – верную секретаршу мою! Она и в темноте‚ при погашенном свете‚ отличит своего начальника при любом перекосе». Привели секретаршу. «Опознайте»‚ – велят. А она поглядела на меня подозрительно: «Пиджак‚ вроде‚ с нашего. Самый Большой Пиджак. И туфли с нашего. Самые Большие Туфли. И бородавка – Самая Большая. А чтобы наверняка‚ следует уединиться. Без свидетелей».
Уединили нас, шепчу отчаянно: «Милая‚ помогай! Выручай, родная! Озолочу! Премиями завалю! Путевками с пайками!» А она строго: «Я вам не милая‚ гражданин. Я вам – Самая Главная Секретарша Самого Большого Помощника. Делайте свое грязное дело». Через малое время заходят к нам‚ свет включают, спрашивают с интересом: «Ну что?» А она в сомнениях: «Был‚ – говорит‚ – раньше Самый Большой Помощник‚ а теперь не очень. У светил надо спросить. Влияет ли простуда на перекос одного только лица».
Вызвали Самое Большое Светило‚ а он: «Я‚ – говорит‚ – светило по другой части. Я Самое Большое Светило по Самым Нижним Конечностям». – «А по Средним у нас кто?» – «А по Средним у нас никто. Было одно светило, да в Израиль укатило...»
– Ну и что? – тут же спросил Штрудель. – В чем превосходство? Вашего над не вашим? В чем?
– Живу‚ – ответил. – Дышу. Внуков нянчу. А могли бы сгноить. За перекос линии.
Народ отправился по домам в благостных размышлениях, а петух глаз сощурил, как нацелился:
– У вас бородавка не на месте.
– Очень даже на месте, – с достоинством произнес сановитый мужчина. – Наподобие бородавки на начальствующей физиономии.
– У начальствующей она на носу. Со вчерашнего вечера. А у вас – на подбородке. Самовольством пробавляетесь? В преступных измышлениях? Дабы учинять пронырливые пакости?.. – Призвал Штруделя: – Вскричи горестно.
Тот вскричал себе на изумление:
– О, злохитрое непокорство! О, дерзновенное бесстыдство! О, закоснелое своеволие, в крамолу уклонившееся!..
Сановитый мужчина затрясся под габардиновым плащом, который до пят:
– Утруждаемы сверх меры… Себя не балуя… Циркуляры некогда пролистать. Директивы осмыслить...
Переставил бородавку с подбородка на нос, вздохнул облегченно:
– Попрошу под надзор.
И за спинами пришельцев определились соглядатаи.
Сиплый и Сохлый.
Рявкнул Сиплый, прочищая голос:
– Чего стоим, курицыны дети?
Петух даже не оскорбился, только промолвил гордо:
– «Хорошее воспитание надежнее всего защищает человека от тех, кто дурно воспитан».
Рявкнул и Сохлый:
– Что ты сказал, куриное отродье?
– Это не я сказал. Это Филипп Дормер Стенхоп, граф Честерфилд. Восемнадцатый век.
– Граф, – задумчиво повторил Сиплый. – Таких мы еще не утюжили…
3
Начитанный слабоумный с раздутой головой шагал в приплясе по тротуарам, шлепая по асфальту битым ботинком, вычитывал вслух рекламы на крышах, объявления на стенах, печатные и непечатные выражения на заборах.
Это был городской юродивый в обносившейся одежде, несуразный телом и разумом, напускавший на себя несусветную дурь. Его сторонились из-за выкриков, в которых улавливали скрытые поползновения, а также из-за запахов смердящего тела. Даже Сиплый с Сохлым затруднялись ходить за ним, требуя дополнительное питание за вредную для дыхания службу.
Шел – оповещал встречных:
– Вода закипела. Пора кидать макароны...
Остерегал поперечных:
– Рай закрыт. Все ушли в ад...
Шнурки волочились по земле, словно развязались сами собой, свидетельствуя о неряшливости их владельца. На самом деле он никогда их не завязывал, чтобы в единый миг сбросить ботинки и убежать налегке, в одних носках. Наделенный немалым разумом, он сознавал, что лучше ходить босиком, дабы не терять время на сбрасывание обуви, но это наводило на мысль о преступном намерении, чего никто в городе не мог себе позволить. Будучи ума выдающегося, он сознавал, что убежать некуда, даже босиком, негде схорониться, а потому носил в кармане гребешок и зубную щетку на случай внезапного задержания.
Лишь прозорливцу дано стать юродивым.
Отмстителю за утеснения.
Пришел домой, запер двойные двери, занавесил окна тяжелыми портьерами, и раздутая его голова приняла обычные размеры, тело и одежды заблагоухали свежестью майского утра. Сел в кресло, раскрыл недозволенную книгу, читал, раздумывал, нашептывал в уме укоризны:
– Старое истлевает, новое не проявляется… Повсюду скрежет ненависти, бормотанье злобы и зависти, люди служат своему чреву, боязливы и малодушны…
В дверь постучали.
Быстро захлопнул книгу, раздул голову до нужной величины, завопил шутейно на два голоса:
– Хозяин дома?
– Дома.
– Гармонь готова?
– Готова.
– Можно поиграть?..
На пороге встал мужчина с петухом.
– Здравствуйте, – сказал Штрудель.
– Здравствуйте, – сказал петух. – Вам привет от Томаса Мора. Из шестнадцатого века.
– Я вас не знаю! – вскричал. – Вы провокаторы! Подосланы вражеской разведкой...
Петух произнес без выражения:
– «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». Томас Мор. Сын Джона Мора, джентльмена.
Слабоумный сразу поверил. Слеза блеснула в глазу:
– Я ждал… Господи, как я вас ожидал!
Петух сообщил:
– Вас не забывают. О вас думают.
– Я верил… Я так в это верил под личиной юродства! Скоро ли придет освобождение?
– Нет, – ответил. – Нескоро. Щит спасения выставлен, день избавления назначен, только кому он достанется?
Штрудель был сердобольным. Штрудель сказал так:
– Не слушайте его. Освобождение близко. Оно за углом.
– Не вмешивайся в естественный исторический процесс, – прошипел петух и ткнул в ногу клювом. – Кому сказано!
Но юродивый уже поверил Штруделю. Прижал книгу к груди, воскликнул в восторге:
– Я знал! Верил в страну за углом! В ее благородные идеалы! И вот же… Вот… Вы оттуда?
Кавалер ордена Золотого Гребешка ответил с присущей ему уклончивостью:
– Мы отовсюду.
– Подробности! Умоляю в нетерпении!..
Петух скривился в небрежении:
– Будут тебе подробности.
Забубнил по необходимости:
– Утопия, остров вольности. Где города обширные и великолепные, числом пятьдесят четыре. Где обитают народы, послушные законам; блага принадлежат всем на том острове, и каждый пользуется ими по потребностям. Там рабочий день – шесть часов телесных усилий, остальное время для утонченных бесед, вольных занятий науками и искусствами, – в этом, по их мнению, заключается счастье жизни.
А юродивый – с беспокойством:
– Шипит ли страх в уши? На том острове?
– Не шипит, – ответил петух. – Жизнь без страхов, смерть без мучений. Ибо миновало время задержаний с усекновениями.
– Тупость, наглость, торжествующая бездарность, – что с этим?
– Нет этого. Не наблюдается. Некогда грубый и дикий, тот народ превосходит других по культуре и образованности.
– С какого возраста допускается свое суждение иметь? На том острове? С семидесяти, с девяноста лет?
– В любом возрасте не возбраняется. Хоть полезай на крышу, кричи, что пожелаешь.
– Правитель! Каков там правитель? Не в ненасытстве ли алчном?.. Говорите! Не мучайте!
– Правитель у них строгих правил, с просвещенным умом, – сообщил петух. – Человек благородной скромности, с голосом негромким, речью неспешной, в неусыпных заботах о разумном устройстве общества и наилучшем состоянии жителей. А также в мире с сопредельными народами.
– Вы там бывали?
– И не раз. Народ тот свободен. Государство процветает.
Юродивый рухнул в кресло, сгорбился, зашептал с надрывом:
– Что я могу сказать на это? Что?.. Разве словами Томаса Мора: «Я более желаю этого, нежели ожидаю»… Уходите. Пожалуйста. Буду горевать в мечтаниях…
4
Они оказались на улице, и петух промолвил:
– «Нет ничего приятнее, чем выдумывать иные миры. Забываешь, до чего непригляден мир, в котором ты обитаешь».
Штрудель насупился:
– Откуда ты взялся, такой образованный?
– Книги надо читать, – укорил кавалер ордена Золотого Гребешка.
– И всё же?
– Отвечу. С присущей петухам прямотой. Изучал свободные искусства в Тюбингенском университете. Грамматику, риторику с диалектикой. А также основы стихосложения и способы врачевания.
– Нет такого университета! – запальчиво возразил Штрудель.
– Для тебя нет, а для меня есть. Который основал Эберхардт Бородатый, сын Мехтильды, в пятнадцатом веке.
Пошли дальше по городу.
Следом шагали Сиплый и Сохлый, беседовали о своем.
Через две-три улицы Штрудель полюбопытствовал:
– Этот остров… На самом ли деле?
– Я так отвечу, – отозвался петух. – Приговором суда над Томасом Мором. «Влачить по земле через лондонское Сити, повесить, чтобы замучился до полусмерти, снять с петли, пока еще не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на Лондонском мосту». Альбион, 1535 год.
– Не может быть! – вскричал Штрудель. – Парламент и университеты… Five o’clock и подстриженные газоны... Ты – жалкий клеветник!
Петух вздохнул:
– Генрих VIII дозволил обойтись без мучительства, и Томас Мор сказал палачу: «Шея у меня коротка. Целься хорошенько, чтобы не осрамиться».
Добавил не сразу:
– О нем говорили: «Умер, смеясь».
– Так что же? – потерянно спросил Штрудель. – Везде одинаково? Во все времена?
– Везде и во все. С единой разницей. Одни процветают, несмотря на это, другие загнивают благодаря этому.
Штрудель удивился:
– Неплохо сказано. Кто бы ожидал подобного? Петушонок, а туда же!
– Так, – решил тот. – Над нами издеваются.
Распушил хвост. Потребовал сурово:
– Возьми слово обратно.
– Как же его взять? Вылетело – не поймаешь.
– Нефролепис – птерис…
И слово влетело Штруделю в рот. Задним ходом. Побуквенно. От К до П.
К о н о ш у т е п.
Сиплый тем временем поведал Сохлому для заполнения порожнего времени:
– Выхожу на позицию, веду наблюдение. Первый этаж, окно нараспашку: человек на работе, а они распаляют без одежд-приличий. Клиент пошел – следить стыдно, да еще завлекают из окна, не прерывая телодвижений: «А ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему». – «По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь».
Сохлого рассказ обеспокоил. Сохлый попросил у Сиплого:
– Адресок не дашь?..
5
Городской юродивый погоревал всласть за закрытой дверью: лицо усохло от огорчений, глаза налились скорбью. Ходил по комнате из угла в угол, обкусывал ногти до крови, нашептывал укоризны:
– Разум вышел из повиновения. Понятия изгнаны из понимания... О род человеческий, путь пролагающий посреди развалин! Какая участь ожидает тебя?..
А посему сел за стол и сочинил без промедления, под копирку, подметный лист, чтобы подбрасывать по ночам в подъезды и телефонные будки, пробуждать размышления с пониманием. И вот оно, его сочинение, под заголовком «Дознание».
«Спросили:
– Ты кто?
– Дерево, – ответило дерево.
– Документ есть?
– Какой документ?
– Удостоверяющий, что ты дерево.
– Документ – это что?
Подошли. Срубили.
Спросили:
– Ты кто?
– Гиацинт, – ответил гиацинт.
– Луковичное садовое растение?
– Оно самое.
– Докажи.
– Вот сад. Вот моя луковица. Вот цветок.
– Будем брать.
Взяли. Затоптали.
Спросили:
– Ты кто?
– Выдра. Из отряда хищных.
– Удостоверение есть?
– Есть, как не быть.
– Разрешающее что?
– Разрешающее всё.
Проверили. Загубили.
Спросили:
– Ты заяц?
– Заяц. Из отряда грызунов.
– Свидетели есть?
– Какие свидетели?
– Удостоверяющие, что грызун.
– Сейчас приведу.
И запетлял по лесу.
Догнали. Поймали. Съели вместе со свидетелями.
Остальных ни о чем не спрашивали.
Лося, оленя и косулю, кабана и медведя, глухаря, тетерева и куропатку, бекаса, рябчика и перепелку, вальдшнепа и кроншнепа, а также болотных, куриных, пластинчатоклювых, чирков, нырков и прочую крякву.
Стреляли и жарили.
Жарили и заряжали.
Стволы не поспевали переламывать.
Разохотились.
Огляделись.
– Ты кто?
– Homo sapiens.
– Сапиенс чего?
– Сапиенс всего.
– Похвальная грамота есть?
– Какая грамота?
– Подтверждающая, что ты Homo?
– Сейчас принесу.
И пропал.
Объявили повсеместный розыск.
Нашли. Засудили. Сгноили.
Сапиенс – кого?
Сапиенс – того».
6
А вышеупомянутый правитель, Неотвратимая Отрада Вселенной с бородавкой на носу, покончил тем временем с неотложными заботами и встал у окна, обозревая в бинокль просторы своих владений.
– Это кто там бунтует? – поинтересовался, позевывая.
– Это, вашество, народы.
– Бунтовать? Против меня?.. Да я их! Да в порошок!
– Это они не против бунтуют. Это они – за. С приличествующими случаю восторгами: «Куда нашему убожеству до вашего пригожества!»
– За – другое дело. За – пускай бунтуют. А за-чинщиков к стенке!
