Глава первая
ПЕТУХ НА НИТОЧКЕ
"Что до меня, то мой долг передавать всё, что
рассказывают, но, конечно, верить всему я не обязан. И
этому правилу я буду следовать в моем историческом
повествовании".
Геродот, греческий историк.
Пятый век до новой эры
1
Как оно началось?
Началось оно таким образом.
Штрудель пришел на рынок…
…прицениться к винограду с инжиром…
…и на прилавке увидел живого петуха.
– Сколько стоит? – спросил без интереса.
Продавец выглядел по-восточному: в чалме и шелковом халате, на ногах остроносые туфли, украшенные золоченой нитью. Руки холеные, ногти ухоженные, борода выкрашена хной, на шее позванивало, приманивая покупателей, ожерелье из серебряных монет. Персиянин, не иначе, из Шираза, индийский маг из Хайдарабада, заклинатель змей из Куала-Лумпура, толкователь знамений с Соломоновых островов – всякое допустимо.
Со взглядом, между прочим, мыслителя.
С телом евнуха.
Углядел возможного покупателя, вскинул приветственно руки, выказав на перстне крупный камень, что отблескивал тлеющим багровым таинством. Поэтами воспетый, ясновидцами почитаемый камень карбункул, отводящий руку неприятеля, останавливающий кровотечения, воспламеняющий страсти и излечивающий от бесплодия, который приличествует заклинателю змей из Куала-Лумпура.
Заговорил вкрадчиво, поглаживая завитую колечками бороду:
– О, доблестный незнакомец! Пусть голова твоя не седеет, пусть твой конь будет резвым и победоносным, пусть твой меч будет смертельным для врага, а жизнь твоя долгой!
Добавил без утайки, потакая корыстным вожделениям:
– Позволь себя заманить, незнакомец.
– Позволяю, – разрешил Штрудель.
– Премного благодарен. Такое не часто случается. А потому следует поспешить, пока не укроет лица наши покрывало земли.
Цокнул языком, повел томным взором под насурьмленными бровями, прокричал тоненьким голоском скопца из султанских покоев:
– Это такой петух! Это особый петух! Кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени! Купи, незнакомец, не прогадаешь.
По виду это был обычный петух. Каких тысячи.
Глаз снулый. Гребешок линялый. Раскраска блеклая. Шпоры на ногах обвисли. Таких только и продавать за излишеством куриного поголовья. От таких только избавляться.
Жрать да несушек топтать: весь его интерес.
– Что он умеет?
– Всё! Если понравишься, незнакомец. Просьбы без исполнения не окажутся.
– Я понравлюсь, – пообещал Штрудель, приобрел петуха за немалые деньги, а персиянин из Шираза, толкователь знамений с Соломоновых островов продекламировал со скрытым от покупателя смыслом:
Тесна мне бытия печальная темница, –
О, если б дверь найти, что к вечности ведет!..
Договорил с почтением:
– Омар ибн Ибрахим ал-Хайями, не кто-нибудь. Да будет Аллах к нему милосерден!
Прекратил дозволенные речи, отвесил учтивый поклон и взвихрился пылевой струйкой на ветру, вызвонив монетами прощальный серебристый аккорд.
2
В коммерции, как известно, требуются два дурака: один продает, другой покупает. В этом случае дурак был один.
Пришли домой.
Петух склевал зернышко, попил воду из блюдца и утомленно прикрыл глаза, ничем не проявив свои исключительные способности.
– Имей в виду, – пригрозил Штрудель. – Если не удивишь, тут же попадешь в бульон. С клецками или вермишелью. На выбор.
Кавалер ордена Золотого Гребешка приподнял веко, сказал нехотя:
– Нефролепис – птерис – хамеропсис – трахикарпус…
Голос сиплый, застуженный на ветру. Не прокричать кукареку на высокой ноте, не возвестить заливисто рассветный час: за что только деньги уплачены?
Штрудель пошел в ванную и увидел, что кран уже не течет. Капало неделю – и перестало.
– Твоя работа?
Петух не ответил.
– Сколько я должен? Как слесарю-водопроводчику?
Только глазом повел: мол, рассчитаемся при случае. Переступил с ноги на ногу, произнес задумчиво, мотнув линялым гребешком:
– "Как трогательно, как чудесно видеть крокодила, делающего себе гнездо и несущего яйца, подобно курице! Как трогательно, как чудесно видеть маленькое чудовище, вылезающее из скорлупы, подобно цыпленку!.."
– Это что? – удивился Штрудель.
– Ф. Р. де Шатобриан. Девятнадцатый век. Почитываем на досуге.
Мужчину это уязвило.
Представитель рода человеческого не остался в долгу:
– Как трогательно, как чудесно видеть курицу, привольно разлегшуюся на блюде в окружении соусов и гарниров! Как трогательно, как чудесно видеть цыпленка в хрустящей корочке, к матери прильнувшего!..
– Ты мне цыплят не тронь, – насупился кавалер ордена Золотого Гребешка. – Не от тебя дети.
И кран в ванной снова потёк.
Это оказался отходчивый петух, который зла не держал. А если держал, то не на всех.
– Закрой глаза, – приказал.
Штрудель закрыл.
– Нефролепис – птерис… Теперь открывай.
Посреди комнаты громоздился стол-великан под узорчатой камчатной скатертью, которого у Штруделя сроду не было. Россыпь тарелок на нем с обилием снеди, сдобренной шафраном, базиликом и кориандром. Фрикадель из телятины, фрикасе а-ля натюрель, пулярка с брусничным вареньем, бекасы жаренные – соус пикант, жульен в кокотнице, сыры со слезой, икра зернистая, икра паюсная, мусс, шербет, суфле-бланманже, каперсы и пикули.
Возле тарелок высились бутылки амброзии из царских погребов, заросшие пылью от долгого хранения. В чашах для омовения рук призывно колыхались лепестки роз. Тлели в курильницах разнодушистые благовония, ублажая ароматами. Звучала музыка – лютни, тимпаны со свирелями, способствуя поглощению и усвоению пищи. Прочее разное, к сибаритству склоняющее.
Всего оказалось в избытке: ни пропить, ни проесть.
– Не слышу рукоплесканий, – сказал петух.
Штрудель уселся за стол, спросил с почтением:
– Ты пришелец?
– Все мы пришельцы, – ответил. – Я для тебя, ты для другого.
Шаркнул ножкой, щепетильному обращению обучен, поинтересовался с врожденной утонченностью:
– Что наливать? Амонтильадо, Шамбертен бургундский? А может, подогретый Кло де Вужо?
Штрудель подумал: "Мне бы теперь водочки…", но вслух о том не сказал.
– Водку не держим, – сообщил петух, и они принялись за трапезу.
Поели.
Попили.
Припозднились в усладе сердец.
Осушили напоследок бокалы с неизгладимым послевкусием: Сотерн, Кларет, Шато-Латур, и Штрудель переполнился восторженным благодушием:
– Гуляем, Петя... Дай я тебя обниму!
– Попрошу без фамильярностей – ответил петух, и Штруделя перенесло на кровать, под одеяло, где он с готовностью отошел ко сну.
3
Ночью запели боепризывные трубы, громовой петушиный клич призвал на подвиг:
– Просыпайтесь, ваше высочество! Облекитесь в доспехи: час славы настал! Вам предстоит проиграть сражение и войти в историю.
Штрудель оторвал голову от подушки:
– Это ты кому?
– Это не тебе. Спи дальше.
– Отвечай, – приказал, – и немедленно! А то на сковородку. В сухарной корочке. Это. Ты. Кому?
Петух ответил небрежно:
– Семилетняя война. Принц Вильгельм, герцог Кемберленский. Достославные страницы истории: расступитесь народы, вот шествует герой!
Штрудель спросил осторожно:
– Семилетняя – она когда? И кто на кого?
Глаз пощурил на невежу, чем устыдил. Походя склевал зернышко. Высказал нравоучение:
– Не обижайся, да не обижен будешь.
Но сон уже покинул мужчину.
– Знаешь, – сказал доверительно, – я не проигрывал сражений. Ни разу в жизни. И не выигрывал. Тоже ни разу. Годы, вроде, битком набитые, сундуком у запасливой бабки, а припомнить нечего. Как у тебя с этим? Выигрывал или проигрывал?
Тот фыркнул с небрежением:
– Что я, петух боеохочий, особо драчливый, коему в баталиях место?
На этот раз Штрудель не попросил разъяснений, дабы снова не устыдиться.
– Мы не для петушиных кровопусканий, – гордо заявил кавалер ордена Золотого Гребешка. – Мы для иных свершений. Спи давай.
Попробуй заснуть при таких чудесах.
– Расскажи о себе.
– Еще не время.
– Расскажи что-нибудь.
Подумал. Яростно порылся под крылом. Изловил кого-то. Смерти предал.
– Известно тебе, как царь спит с царицей?
– Нет. Неизвестно.
– Берут под руки царя, кладут на перину. Берут под руки царицу, кладут туда же. Далее как у петуха с курицей.
Штрудель обдумал сказанное, попросил затаенно:
– Вопрос задам. Можно?
– Задавай.
– Я так полагаю: к старости у мужчины сначала пропадает желание, а уж потом никнут возможности. Как с этим у петухов?
– У петухов ничто не никнет. Ни желание, ни возможности.
Разъяснил несведущему:
– Мы, петухи, особо удачливы в сношениях и столь же привередливы. Разрешаем обожать себя безоглядно, но отвечаем не каждой встречной, отнюдь не каждой. Наше неизбывное правило: отдай всё – и получишь сполна.
– Сполна? – подивился.
– Сполна, Штрудель.
Помолчал. Переступил с ноги на ногу.
– Думаешь, отчего лошадь скачет? Кнута боится? Ей этого хочется, лошади, скакать наперегонки с ветрами. Птица – отчего поет? Тебя порадовать? Ей надо выслушать себя, всякой птице, ей от этого радостно. Петух топчет курицу, предаваясь любовным занятиям, – для чего? Чтобы курятина у тебя не переводилась? Петуху это по нраву.
Добавил с укоризной:
– Одинокий мужчина – это преступление, Штрудель. Даже очень, очень пожилой, когда столько вокруг неустроенных женщин.
Штрудель застеснялся, порозовел от волнения, выдавил сокровенное, волнующее немолодого мужчину:
– Не можешь ли ты…
– Могу.
– Еще не спросил…
– Уже ответил. Спать, Штрудель!
И он провалился в глубокий сон.
4
Явился в ночи – во всем великолепии – кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени. Запахнулся в тогу, увлек под виноградные лозы платоновской Академии, произнес сентенцию:
– Петухи, Штрудель, взлетают на крыши, петухам с крыши виднее. Вас выгнали из рая, лишили поэзии, и человек перешел на прозу. Одиночки, лишь одиночки пробиваются к райским кущам, где поэзия еще теплится. Поэтому говорят с восторгом: ах, какое трепещущее поэтическое существо! И никто не скажет: ах, Штрудель! Какая возвышенная прозаическая натура!
– Ну почему же… – возразил Штрудель в утехах сна. – Я хоть и не поэт, но придумал за жизнь одну рифму.
– Перестань! Твоя рифма меня травмирует.
– Меня тоже. "Бежал по лесу заяц, отъявленный мерзавец…"
– Сейчас отключусь, Штрудель.
И выпал из сновидения…
Утро подступило не скоро.
Может, с рассветом. А может, через неделю.
Штрудель лежал под узорчатым балдахином, вытканным червленой нитью, на благоуханном ложе размером с баскетбольную площадку. Атласное одеяло покрывало тело, умащенное мирровым маслом, на голове высился остроконечный колпак с кисточкой, на полу ожидали сафьяновые тапочки с меховой опушкой, возле кровати лежало опахало, пока без применения.
Виссон и пурпур. Сапфир и хризолит. Сандал, благовонный нард, пахучая смирна из королевства Шампаа.
Приоткрыл глаза и увидел расписных ангелов, которые вздымали трубы на высоченном потолке. По стенам раскинулись в неге пышногрудые сильфиды в прозрачных одеяниях, обольстительные, словно в серале. Возле пышного ложа висел гобелен четырнадцатого века: Баязид Первый Молниеносный, турецкий султан на коне, перед строем янычар. В дверях опочивальни застыл, ожидая пробуждения, личный камердинер: атласный камзол цвета бордо с золотой канителью по обшлагам, панталоны в обтяжку, серебряные пряжки у колен. Словно сам Джордж Брайан Браммел, лондонский гусар-повеса, первый на свете денди, занял с охотой почетную должность, изготовившись к ублажению властелина.
Усмотрел трепетание век, почтительно склонился над ложем:
– Не почесать ли барину пятки?
Петух скривился от отвращения:
– Ты же не в той эпохе, идиот! Исчезни!
Джордж Брайан Браммел исчез.
– Это что?.. – прошептал в потрясении владелец однокомнатной квартиры с совмещенным санузлом.
Кавалер ордена Золотого Гребешка возлежал на оттоманке, попыхивая душистой пахитоской. Наушники на голове. В наушниках музыка.
Ответил с достоинством:
– Вивальди. Си минор. Концерт для виолончели, струнных и чембало. К увлажнению души.
Штрудель повторил с угрозой:
– Я спрашиваю: что это вокруг меня?
Петух поскучнел, снял наушники, затушил пахитоску:
– Приличествующий нам интерьер.
– Как оно в комнате поместилось?
– Стены пришлось раздвинуть. Соседей потеснить. Сверху и с боков.
Штрудель отбросил одеяло, головой боднул кроватную спинку:
– Сделай, как было. И немедленно! Если не желаешь на блюдо. Куриная грудка в винном соусе, фаршированная шейка, крылышки на меду.
– Шурда-бурда… – простонал тот, как выругался. – На какие дела посылаемы! Какие преграды одолевали! А с этими? А теперь? Которые докучливы и обидчивы…
Добавил между делом:
– Чтоб ты знал. Меня уже ели. Не однажды.
– И что?
– И ничего.
– Ты несъедобный?
– Я несъедаемый. Нефролепис – птерис…
Исчезло ложе, исчез гобелен, ангелы с сильфидами, и всё возвратилось на прежние места, ввергнутое в первоначальное убожество. Старая его кровать. Одеяло с подушкой. Растоптанные тапочки. Даже тумбочка вернулась, утробно поскрипывая, которую собирался выбросить за ненадобностью.
Штрудель натянул на ноги потрепанные брюки, признался с неохотой:
– Вещи обижаются на меня, не желают пребывать в неприглядстве. Будто ожидают, что попрошу прощения. А я… Чего это стану извиняться? Пускай ублажают, какие ни есть.
Петух признание не принял:
– Простыню бы сменил. Наволочку с пододеяльником. Как я его терплю! За что мне такое?..
После завтрака Штрудель вышел на бульвар. С петухом на ниточке. Тот шел, гордо задрав голову, нёс себя с великим достоинством. Следом бежали отроки досознательных годков, высовывали языки и дразнились:
– Петух, петух – на жердочке протух!..
А он никого не замечал.
– Ты не мог бы их пристыдить? – спросил Штрудель.
– Мог бы, – ответил петух. – И не только. Жалко родителей: плакать будут, падать в обморок, школу винить.
Дети отстали, лишь один из них, шныристый малолетка, которого ожидало славное уголовное будущее, бежал следом, цыкал слюной на сторону, дерзостно кричал в восторге:
– Петух, петух – на жердочке протух!..
– Мальчик, – сказал Штрудель, – не подарить ли тебе этого петуха?
– Мальчик, – сказал петух, – не подарить ли тебе этого мужчину?
Повертел глазом в глазнице. Щелкнул свирепо клювом. Шпору навострил на обидчика.
Малолетка посинел, помертвел, заканючил:
– Дяденька петух… Век воли не видать…
Исчез с бульвара.
– Где он теперь? – испуганно спросил Штрудель.
– Дома. Под одеялом. С ним работают психологи-криминалисты.
Пошли дальше.
– Всё, – решил Штрудель. – Влипнешь в историю с этим петухом. Продам и немедленно.
Тот ответил резонно:
– Кто такого возьмет? Глаз снулый. Раскраска блеклая. Гребешок линялый. Шпоры на ногах обвисли.
– Я же купил!
– Ну и дурак.
Склевал кого-то в траве, сказал примирительно:
– Не петушись, Штрудель. Ты выделен среди прочих. Побуду пока у тебя.
– Надолго?
– Как получится.
– С какой такой целью?
Ответил, напустив туману:
– Мир завораживает, Штрудель: сверши – и возвысишься.
5
Пришли домой.
Петух взглянул на часы.
– Включи телевизор! Срочно! Девятьсот тридцать седьмой канал.
– Такого нет.
– А ты включи.
– Сам включи.
Застеснялся:
– Я не умею…
Штрудель возликовал, даже руками всплеснул:
– Не можешь без меня! Не можешь!..
На экране возникла кокетливая несушка, зачастила заученно:
– Добро пожаловать на горячую линию связи! Если вас интересуют интимные знакомства, подмигните левым глазом. Если требуется незамедлительная помощь сексолога, моргните правым глазом. Страдающие расщеплением личности: мигайте всеми глазами, какие имеются. Подмигивающие безостановочно: вам к психиатру, на другой канал. Если не умеете мигать – ваша забота.
Петух моргнул должным шифром: точка – тире – две точки, и объявился кур в темных очках. Сообщил строго:
– От кочета кочету. Велено вам путешествовать.
– Вдвоем?
– Вдвоем. Зюйд-зюйд-вест. Инструкции получите в пути.
Штрудель возмутился:
– Велено? Кем это велено? Мне дома хорошо!..
– Успокойте его.
И отключился.
Петух скосил глаз, сказал утомленно:
– Нефролепис – птерис… Продолжить?
Штрудель поостыл:
– Не надо.
Выпил чаю. Сгрыз пару сушек. Дотерпел до вечера непредсказуемое соседство.
Перед сном петух произнес:
– Сердце твое озябло, Штрудель, в приблизительном существовании. Событий недоставало на твоем пути, достойных упоминания, эхо не откликалось на вялый призыв, приливов не было в твоей жизни, одни отливы.
Вздохнул. Запечалился:
– Ты прав, Петя, как же ты прав!.. Жизнь проходит перед глазами. Где та подножка, чтобы вскочить на нее?
– Будет тебе подножка.
Продолжил без жалости, наставляя на скорые превратности:
– Мир взглядывал в профиль на тебя, одним глазом, – теперь повернется лицом, со сменами выражений, выкажет суровость мест, прежде неподступных, дикость и коварство их обитателей, покушения, отравления, прободения копьем из засады, стрельбу в упор из мушкетона. Страшно тебе?
Признался:
– Еще как!
– Ты голый, Штрудель, оттого и страшно. Обрастешь корой, шкурой и чешуей, шипами, клыками и перьями, всех и всё одолеешь, просветишь неразумных варваров, заложишь город в новооткрытых землях, имя которому – Штруделиополь. Случай пред тобой, человек, не упусти его.
– Это не опасно? Такие приключения?
– Еще как! Джек Кетч голову мне рубил. Лондонский палач. В семнадцатом веке.
– И что?
– Как видишь. Только тень оставалась без головы. Долгое время.
– Чья тень? – в потрясении спросил Штрудель.
– Моя, чья же еще? Потом и у нее приросла. Как надобно быть.
– Идиот! – завопил Штрудель. – Чего меня понесло на тот рынок? Когда от винограда колики в животе! Инжир терпеть не могу!..
Петух переждал вопли, зашептал, себя утишая:
– "То, что заставляет сердце сильнее биться. Кормить воробьиных птенчиков. Ехать в экипаже мимо играющих детей. Лежать в покоях, где курились чудесные благовония. Заметить, что драгоценное зеркало слегка потускнело..."
– Это что?
Небрежно:
– Десятый век. Перевод со старо-японского. Тебе не уразуметь. Спать, Штрудель!
6
На рассвете он услышал сиплый призыв:
– Кок-а-дудль-ду!..
– Че-его?..
– Кок-а-дудль-ду, – разъяснил петух. – Кукарекаем по-английски. Чтобы привиделось, будто проснулся на Темзе.
Штрудель рассердился спросонья:
– Не хочу на Темзе…
Петух был настроен благодушно.
– Можно и по-итальянски – чики-ричи, чики-ричи!.. Глаза открыть в Тоскане, где сад ореховый за окном, сад гранатовый – того стоит. По-японски – кокэ-кок-ко, кокэ-кок-ко!.. Углядеть на рассвете заснеженную Фудзияму, миру раскрыться нараспашку. "О, проснись, проснись! Стань товарищем моим, спящий мотылек!"
– Да я! – возопил Штрудель. – Десять лет учил всякие языки, а кукарекнуть на них не способен!
– Зато я. Накричался по материкам. Голос сорвал.
Под одеялом было тепло, надежно, не обидчиво, но петух расслабиться не позволил:
– Откидывай одеяло, Штрудель!
Откинул.
– Решай, Штрудель: жизнь в мечтах, которых не дождаться, или по тропам, куда колея вынесет.
Решил.
Встал.
Позавтракал.
Заторопился в банк – вернуть давний долг, но петух прикрыл глаз, произнес стихосложением:
– Две шпроты спозаранку попасть стремятся в банку. Банка железная, не всякому полезная.
Кичливый. Чванливый. Кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени.
– Что это значит? – закричал Штрудель. – Пифия чертова, не выражайся иносказательно!
Петух закрыл глаза, словно заснул, и Штрудель решил: "Пойду завтра". Завтра наступит не скоро, за то время будет скачок валюты, и он заплатит меньше. На значительную сумму.
Вышли из дома.
Двинулись ходко, почти в ногу.
– Далёк ли путь? – спрашивал. – Велики ли расстояния?
– Два петушиных крика, друг мой. Два петушиных. За полноводную реку Умолчания, в долину Неведения, где край непуганых птиц, духовитые травы по пояс, солнце перекатывается по верхушкам баобабов; куда устремляются бескорыстные, не падкие на стяжания, ибо нечего там разграбить.
– Туда мы направляемся?
– Если бы…
Шли дальше.
Оглядывали окрестности.
– Ах, Штрудель, Штрудель! – возопил попутчик. – Встретишь судьбу свою, руку пожмешь, пойдешь рядом, шаг в шаг. А там и друга заимеешь, женщину возжелаешь, тень отбросить на неведомое, – плохо ли?
– Нужно мне это?
– Нужно, Штрудель. Просто необходимо. Видел ли ты летающие острова, окруженные сиянием? Женщин, которые рожают в пятилетнем возрасте и затем умирают? Мужчин со спермой черного цвета?
– Нет. Не видел.
– Видел ли ты существо без головы, питающееся одними запахами? Зайца, который погибает при виде человека, искусав самого себя? Горный ручей, что возопит человеческим голосом: "Привет тебе, Штрудель!.."?
– Нет, нет и нет! Подобное недоступно моему пониманию.
Петух взглянул с интересом:
– Умнеешь, Штрудель. На глазах.
– А ты, петух, видел?
Ответил загадочно:
– "Нет ничего достоверного кроме недостоверности". Навсифан, греческий философ. Четвертый век до новой эры.
Остановились. Определились в пространстве.
– Так, – сказал петух, – где у нас зюйд-зюйд-вест? А вот и он. За углом.
– Что там? – боязливо спросил его попутчик.
– Там, Штрудель, твое вчера. Твое, быть может, завтра. Но прежде остережение.
Оглянулся – не подслушивают ли, понизил голос:
– Не удивляться. Не падать в обморок. Не вмешиваться в естественный исторический процесс. А также иное, немаловажное для стороннего наблюдателя. Когда прыгаешь в жизненный поток, Штрудель, в его течение, не отставай и не обгоняй обитателей этого потока. Иначе ничего не распознаешь.
И последнее:
– Осторожно! За углом – реальность.
Завернули за угол, застыли в остолбенении.
