Книга: Норвежский детектив
Назад: История директора Бёмера Кукла из Царства Эльфов
Дальше: История психиатра, которую он не рассказал, но пережил Часы в лучах лунного света

История журналиста
Вещие сны

Я достаточно много езжу по свету, но тем не менее не могу похвастаться, что пережил больше, нежели любой другой человек. Напротив, мой жизненный опыт весьма скромен.
Из ряда вон выходящее событие — редкая птица. Она не попадается в силки, и ее не подстрелишь влет, как бы метко ты ни стрелял. Можешь гоняться за ней по всему свету, искать в самых экзотических местах, но ты не услышишь ударов ее крыльев на базаре в Карачи, не найдешь ее перышка в сомнительных забегаловках Веракруса, не увидишь ее тени на снегах Сьерры-Невады. Можешь искать ее в первобытных лесах Бразилии, можешь добраться на каноэ в самые таинственные уголки Мату-Гросу, но так и не услышишь над своим каноэ ее песни.
Зато, клюя носом над газетой в столичном трамвае, ты вдруг увидишь ее. Вон она, присела на фуражку кондуктора и чистит перышки. И подмигивает тебе.
Мой опыт говорит о том, что с необыкновенными событиями сталкиваешься, как правило, неожиданно, когда к этому совершенно не готов. Во всяком случае, начинаются они всегда неожиданно. Например, когда тебе бывает особенно скучно.
Вот так я скучал осенним утром два года назад на открытии выставки в музее Мореплавания. По заданию газеты я должен был написать репортаж об этой выставке. Будучи сотрудником «Шёфартсбладет», я был обязан поставлять газете любой материал, имеющий отношение к мореходству. И часто это бывало довольно скучно.
Я очень люблю море и всевозможные суда, но эта выставка только испортила мне настроение. Тому, кто любит бабочек, тяжело видеть их наколотыми на булавки.
От старых шхун, изображенных на холстах, даже не пахло морем, стены музея украшали отутюженные паруса в рамах и застывшие под стеклом волны.
Директор музея сам проводил меня по выставке, это был веселый, приветливый человек, и он изо всех сил старался, чтобы его суда ожили передо мной. Я произносил: «Да, да!» или «Разумеется!», делал по обязанности какие-то записи, а сам украдкой поглядывал на часы. Взгляд мой тупо скользил с картины на картину — вот еще одна бабочка норвежского пароходства, насаженная на булавку.
И вдруг неожиданно в стене музея как будто пробили брешь.
Я замер на месте и уставился на картину, захваченный до глубины души.
На ней было изображено разбившееся о скалу судно в лунном свете. Это был небольшой пароходик, наскочивший на отвесную морскую скалу. По-видимому, то были норвежские шхеры. Сквозь бегущие облака просвечивала круглая луна.
Я сказал, что было изображено на картине, но это ничего не объясняет. На меня подействовал не сюжет, но что-то скрытое в нем, что-то невидимое. Магнитное силовое поле тоже невидимо, но кучка железных опилок, насыпанных на бумагу, располагается в определенном порядке, который свидетельствует о его присутствии. Здесь было другое силовое поле, создаваемое и цветом и композицией. За холстом угадывался магнит. Я попробую описать эту картину, описав три другие, которые она мне напомнила. Ни одна из них прямо не похожа на нее, но каждая, по-своему, раскрывает одну из ее сторон.
Первая — это «Маяк Вардё» Педера Балке, яркий образец романтизма, вы все, конечно, видели ее в Национальной галерее. Колорит ее строг: белый цвет чередуется с сепией, переходящей в черноту. Сюжет: прибой у пустынного берега под низким, сулящим непогоду небом. Вдали, на заднем плане, — маяк, — одинокое творение человеческих рук, маленький и беспомощный против непобедимой стихии. Это образ самой Норвегии, форпоста Земли, выставленного против Космоса.
Другая картина — «Остров мертвых» Арнольда Бёклина. Скалистый островок с крутыми берегами и высокими кипарисами. В скалы врублено здание, большие ворота ведут внутрь горы. На берегу залива стоит белая скульптура какого-то животного. Нет никаких признаков жизни, вода неподвижна. Медленно скользит лодка, управляемая одним веслом, гребец сидит к нам спиной. На носу лодки стоит гроб, рядом — фигура человека в белом. Она тоже обращена лицом к берегу, а к нам — спиной. Душа подплывает к Острову мертвых.
Третья картина принадлежит кисти Джорджио Де Кирико, самого удивительного из всех сюрреалистов. Представьте себе широкую улицу, разделенную на семь полос, которые уходят в перспективе к дворцу на заднем плане картины. На самой улице и вдоль нее стоят или сидят на пьедесталах и ящиках какие-то гротескные человекообразные фигуры, мраморные чудовища. В ярком солнечном свете геометрические предметы отбрасывают резкие тени. Сюжет этой картины не имеет ни малейшего сходства с картиной кораблекрушения, но у них есть нечто общее в технике письма, она производит то же впечатление гибели и безжизненности. Контуры предметов резко очерчены, все детали как будто схвачены сверхчувствительным объективом. И устремленная вдаль перспектива притягивает взгляд к какой-то точке, скрытой за холстом, имя которой — Смерть. Картина Де Кирико называется «Тревожащие музы».
Директор продолжал что-то мне объяснять, но я ничего не понимал. Когда я немного опомнился, он хотел вести меня дальше.
— Мы приобрели еще одного Кристиана Крога. Вы непременно должны его посмотреть…
— Кто написал эту картину? — Я старался говорить небрежно и безразлично.
Он с удивлением взглянул на меня — ведь только что он назвал мне имя художника.
— Като Зауберманн. Довольно известный мастер.
Да, я слышал это имя и раньше, но оно не ассоциировалось у меня ни с какими картинами.
— Он норвежец?
Директор опустил глаза.
— Да. Он умер вскоре после того, как написал эту картину.
Я подошел поближе. Да, вот его подпись. Зауберманн, 1946. Кроме того, я прочитал надпись на обломке штевня — «Арго». Чей это корабль так назывался? Ах да, на «Арго» Язон плавал в Колхиду за золотым руном.
Мы прошли к «Лоцману» Кристиана Крога, но у меня в памяти не осталось даже зюйдвестки этого лоцмана.
Что-то потянуло меня за рукав и направило мое внимание в другую сторону. К судну «Арго», потерпевшему кораблекрушение у скалистого острова на побережье Норвегии.
* * *
В тот же день, только немного позже, я получил в редакции другое задание, которое пришлось мне по душе больше, чем посещение музея. Мне предстояло взять интервью у моряков, спасенных с шхуны, потерпевшей крушение во время шторма в Северном море.
Мы сидели в кают-компании судна, спасшего моряков. Только что спасенные моряки — хороший объект для интервью. Они радовались жизни, и их светлые волосы еще дыбились от соленой воды. Шторм, разбивший их шхуну, еще стоял у них перед глазами. Они рассказывали о случившемся наперебой, и только один не произнес ни слова.
Они везли зерно, которое намокло от воды, попавшей в пробоину. Зерно в мешках забродило, и огромные мешки начали ходить ходуном по всему трюму — самое плохое, что может случиться с грузовым судном во время шторма. Моряки не теряют наблюдательности, даже когда их жизнь висит на волоске, — на меня хлынул поток подробностей, на мой блокнот буквально летели брызги. Но я не спускал глаз с моряка, не принимавшего участия в разговоре.
Узнав все, что требовалось для газетного репортажа, я поднял голову.
— Кто-нибудь из вас раньше уже попадал в кораблекрушения?
Все замолчали и только поглядывали друг на друга. Может, об этом не полагается спрашивать? Кто-то махнул рукой в угол кают-компании, где сидел моряк, который до сих пор не проронил ни слова.
— Вот, Атле Скоддланд был на «Арго», когда тот разбился.
Я вздрогнул. Второй раз за этот день меня потянули за рукав.
— «Арго»? Сразу после войны, да? — Я вспомнил дату на картине и дружески кивнул Скоддланду.
Он не ответил на мое приветствие. По-прежнему молчал и жевал спичку. Моряк, помянувший «Арго», поспешил мне на помощь:
— Верно, в сорок шестом. На Западном побережье.
Я сделал еще одну попытку втянуть в разговор этого любителя жевать спички:
— Как это произошло, а, Скоддланд?
Наконец он выплюнул спичку:
— Ничего особенного там не случилось. Да и дело прошлое, — мрачно изрек он.
Я понял, что здесь, в кают-компании, он мне больше ничего не скажет. Ему явно не хотелось говорить об этом в присутствии своих товарищей. Значит, надо изловчиться и побеседовать с ним наедине. Я не из тех охотников, кто быстро сдается, а тут в море ходил настоящий кит. Что-то во мне забило тревогу, загудел набатный колокол — то было великое любопытство, преследующее всех журналистов на свете.
Через полчаса мы со Скоддландом уже сидели за чашкой кофе в одном из портовых кафе. Разговорить его оказалось непросто. Вначале он держался настороженно, может быть, из-за того, что я был журналистом. Мне показалось, что у него есть горький опыт общения с прессой. Но потом он сказал, что слышал по радио некоторые мои программы для моряков, и лед был сломан. Как-никак, а ведь я не отношусь к обычным любопытствующим газетным писакам.
У него было круглое, широкоскулое, как у финнов, лицо. Поймать его взгляд я не мог, он все время смотрел на стол или на свои большие, сильные руки. Во время разговора у него по верхней губе иногда пробегала судорога, и казалось, будто он над чем-то подсмеивается. Это было лицо ранимого, но не слабого человека. Ему явно не хотелось возвращаться к этой истории.
— Да… я был тогда на борту «Арго»… — неохотно сказал он. — Я был учеником лоцмана. В ту ночь, когда мы потерпели кораблекрушение, я был там с лоцманом.
Его глаза подозрительно поискали мой блокнот. Я похлопал себя по карману, чтобы показать, что блокнот убран.
— Не бойтесь, в газеты это не попадет… В каком месте Западного побережья это случилось?
— Возле Холмевога. Лоцманом был мой отец. Он прибыл на «Арго», чтобы провести его в гавань через полосу тумана. Я был с ним.
Он достал спичечный коробок. В зубах у него появилась новая спичка.
— Значит, в ту ночь был туман?
— Да, очень сильный.
— И вы сели на мель? — Мне по-прежнему приходилось вытягивать из него слова.
— Мы наскочили на отвесную скалу. И от шхуны остались одни щепки. — Он поднял на меня глаза, и они оказались неожиданно большие и синие.
Я никогда не разделял мнения, что в людях, которые избегают смотреть собеседнику в глаза, есть что-то подозрительное. Это может происходить из боязни выдать себя или нежелания застать чужую душу врасплох. Застенчивость не всегда притворна, даже лев в клетке начинает рычать, если смотреть ему прямо в глаза. Я понял, почему этот моряк так осторожно ограничивает поле своего зрения, он знал, что взгляд человека — сильнодействующее средство. Мне он положительно нравился.
— Что же случилось после кораблекрушения? — спросил я.
Он потер свои сильные пальцы, словно хотел стереть с них какую-то грязь.
— Отца обвинили в преступной халатности на службе.
— И лишили лоцманских прав?
— Да! — Верхняя губа у него дернулась. — Он утверждал, что вел судно точно в соответствии с огнями Холмевогского маяка. Но ему никто не поверил. — Скоддланд глубоко вздохнул и глянул в окно. — Это его убило. Через год он умер.
Вот оно что! Вот почему сын так замкнулся. Замок я обнаружил, но ключа к нему у меня пока не было.
— Вы считаете, что с вашим отцом поступили несправедливо?
— Я в этом уверен, — твердо сказал он. — Ведь я стоял рядом с ним на капитанском мостике и тоже видел сквозь туман огни маяка — маяк был от нас на севере. Отец приказал рулевому взять тридцать градусов на запад, это был верный приказ.
Скоддланд машинально немного повернул чашку с кофе. Но видел он перед собой не чашку, а что-то другое… Компас? Штурвал?
— Неужели больше никто из команды не видел огней маяка?
— В том-то и дело, что нет! — Он сунул в рот кусок сахара и отхлебнул кофе, сахар захрустел на зубах — видно, у него была потребность все время что-то жевать. — В ту ночь, кроме нас с отцом, на палубе было еще три человека: капитан, рулевой и впередсмотрящий на баке. Когда дело разбиралось в морском суде, все они дали показания против отца — они утверждали, что не видели огней маяка. А мои показания никто во внимание не принял.
Вот она, жизнь!
— Значит, вас сочли некомпетентным?
— Да. Они думали, что я лгу, чтобы выгородить отца.
Он встал. Лицо у него снова замкнулось.
— Теперь вы понимаете, почему мне не хотелось ворошить эту историю? Тяжело…
Расставаясь, я спросил, как мне позвонить ему в Осло. Он мгновенно насторожился. Разве он не достаточно рассказал мне? Что еще от него требуется? Или я все-таки самый обычный любопытный писака?
Но помер телефона он мне все-таки дал.
* * *
Перед сном я читал в кровати газету. Моя жена уже приготовилась заснуть и демонстративно уткнулась лицом в подушку — это означало, что мне следует погасить лампу на тумбочке. Что я и собирался сделать, так как очень устал. Но тут меня в третий раз потянули за рукав.
— Господи Боже мой! — Я уставился в газету.
Лайла оторвала сонное лицо от подушки:
— Что еще случилось?
— Смотри! — В сильном волнении я показал ей заголовок статьи:
КАТО ЗАУБЕРМАНН — ЯСНОВИДЕЦ МОРЯ
— Ну и что тут такого? — Лайла зевнула. — Искусствоведы всегда так пишут о художниках.
— Нет, дело не в этом… Но как-то странно. Понимаешь, я сегодня уже третий раз сталкиваюсь с этой историей.
— Что за история? — Лайла снова уткнулась в подушку.
Я объяснил:
— Утром в музее Мореплавания я видел картину, написанную этим самым Зауберманном. На ней были изображены обломки судна… Через несколько часов я брал интервью у моряков, и среди них оказался человек, который во время кораблекрушения был на том судне. И вот сейчас читаю статью об этом художнике, о котором раньше никогда не слышал.
Никакое чудо не может произвести впечатление на женщину, если она хочет спать. Лайла пробормотала в подушку:
— Ты слишком много общаешься с моряками, Эгиль. Вот и стал таким же суеверным, как они.
— А ты заговорила как все сухопутные крабы, — парировал я. — Впрочем, автор этой статьи тоже недалеко от них ушел.
Чтобы сделать такой вывод, было достаточно прочитать одну фразу: «…супрематический световой эффект дает его композициям новую пластическую объемность…» Искусствовед явно не был ясновидцем моря!
— Больше ничего любопытного об этом Зауберманне не написано. Смотри, какое у него интересное лицо!
— Хватит, давай спать! — Это был приказ.
— Сейчас…
Глаза у меня слипались. Но мне хотелось еще раз взглянуть на эту газетную фотографию… Ну и физиономия! В ней было что-то тяжелое, бычье, нижняя челюсть сильно выдавалась вперед. Зауберманн пристально смотрел на что-то прямо перед собой. Концы бровей подняты вверх, как у сатира. Глаза раскрыты так широко, что полностью обнажен белок, окружающий ирис глаза. Это были не глаза — это были две пасти, распахнувшиеся, чтобы заглотнуть свет, две изголодавшиеся по радуге глотки… Зауберманн. Колдун. Фокусник… А что там за птица летит над ним? Ведь она действительно летит… Подумать только, вечерняя газета начала печатать «живые» фотографии, вот еще одна птица…
В небе надо мной кричала чайка. Запахло водорослями. Я стоял на скале под ослепительными лучами солнца; У моих ног плескалось море.
Но здесь был кто-то еще. Кто-то шевельнулся совсем рядом. Я повернул голову и увидел его. Он стоял за мольбертом у самой воды. Зауберманн.
На нем был длинный до пят халат и островерхая шапка с какими-то странными знаками. В его взгляде, устремленном на шхеры, была магнетическая сила. Как будто он глазами раскалывал пейзаж на части.
Вот он набрал кистью краску и положил ее на холст. Снова закричала чайка. На этот раз она кричала уже с холста.
Я подошел поближе. Интересно, что за краски у него на палитре? Кобальт, индиго, сепия, умбра, слоновая кость… Но все они были более темных тонов, чем требовал пейзаж. Что же он пишет? Во всяком случае, не игру солнечных бликов на воде. На холсте был ночной пейзаж.
Он писал обломки корабля, залитые лунным светом. Маленькое судно разбилось о морскую скалу. Над обломками светила круглая луна, бежали облака.
Я сказал или, может, только подумал:
«Разве можно писать лунный пейзаж при солнечном свете?»
«Где солнечный свет?» — Он обернулся ко мне.
Выступающая вперед нижняя губа изогнулась в улыбке, концы бровей еще больше поднялись вверх. Неожиданно он показал кистью на небо:
«Смотрите!»
Я поднял глаза — темное ночное небо, яркая луна.
Я сказал или, может, только подумал:
«Но ведь только что было солнце?»
Зауберманн повел кистью в воздухе, как будто писал белый диск луны:
«У луны, молодой человек, множество тайн. Не забывайте об этом!»
Я рывком сел в кровати, газета, над которой я уснул, с шелестом упала на пол.
— Луна! — воскликнул я.
— Что у тебя там? — Лайла зашевелилась, не открывая глаз.
Я сидел глядя в пространство, сон еще стоял у меня перед глазами.
— Интересно, можно ли писать при лунном свете?
Лайла осторожно прикоснулась к моему плечу:
— Тебе что-то приснилось, Эгиль? Ложись. Надо выспаться. Ты слишком переутомляешься.
Бедная Лайла! Она считает, что я готов угробить себя на работе, и даже не подозревает, до чего я ленив на самом деле. Она видит только, что я всегда спешу, и не понимает, что я просто «лодырничаю быстрее», чем остальные.
Сна у меня как не бывало.
— Пожалуйста, собери мне утром вещи. Я еду в Вестланн. В Холмевог.
Она погладила меня по щеке.
— В Вестланн? — Лайла всегда знала, что я ненормальный, привыкла к этому и смирилась. — И что же ты там будешь делать?
— Хочу кое-что выяснить.
— А что именно?
Я снова лег и на этот раз погасил свет.
Она склонилась надо мной в темноте. Наконец-то в ней проявилось любопытство:
— Что ты собираешься там выяснять?
— Тайны луны… — пробормотал я и провалился в тот мир, откуда бодрствующие не получают ответа.
Наверное, это звучит дико, но иногда сон подсказывает человеку, что ему делать. Сны могут изменять действительность, и даже довольно часто, это факт. Между прочим, история Норвегии началась со сна, приснившегося королеве Рагнхильд, — она оторвала колючку от своего платья. И сон этот определил мировую культуру.
Александр Великий несколько месяцев безуспешно осаждал город Тир, он совсем пал духом и уже хотел отказаться от своих намерений. Но тут ему приснился сатир, который танцевал на его щите. Александр призвал к себе толкователя снов Аристандра. И Аристандр растолковал его сон, разделив слово «сатир» на две части — Са и Тир, что по-гречески означало Твой Тир. Александр не снял осаду, он завоевал город, продолжил свой поход и основал эллинскую империю.
Таких амбиций после моего сна у меня не возникло, но он не давал мне покоя. Я все время думал о художнике и о солнечном свете, вдруг превратившемся в лунный. И хоть Лайла без конца сокрушенно качала головой, но рано утром мои вещи были уже собраны. Я не отказался от своего решения, хотя истолковать свой сон был не в состоянии. А может, именно поэтому? У меня был свой Тир, и мне предстояло его взять.
Утром в редакции я, чувствуя себя целеустремленным Александром Малым, составил план похода. С главным редактором я договорился очень быстро. Конечно, он нашел мой план бредовым, но раньше уже случалось, что мои сумасбродные идеи давали неплохой журналистский результат. Покачав головой, шеф уступил любопытству и одобрил мою поездку.
В дверь постучали, это был Атле Скоддланд. Утром я позвонил ему и попросил прийти в редакцию с вещами — возможно, нам придется совершить небольшое путешествие. И тем не менее я удивился, увидев его с чемоданом.
Я сказал ему, что хочу поехать в Холмевог, чтобы раскрыть тайну кораблекрушения «Арго». Моя газета тоже заинтересовалась этим делом. Не составит ли он мне компанию?
Мне пришлось его уговаривать. Он долго ерзал на стуле. Ему больше улыбалось вернуться домой и распаковать вещи. Он не бывал в Холмевоге с тех пор, как там довели до смерти его отца.
— Но ведь, раскрыв это дело, мы реабилитируем вашего отца.
— Каким образом? — Он оторвал глаза от пола.
— Снимем с него обвинение в некомпетентности. Помогите мне. Ведь вы там все знаете, и окрестности, и людей.
Его широкоскулое лицо все еще выражало недоверие: какой мне резон добиваться оправдания человека, которого я не знал, лоцмана, отстраненного от работы и уже давно умершего? Что мною движет?
Я выложил карты на стол. Рассказал, что пережил вчера и какой мне приснился сон. Объяснил, что обладаю одним даром — умением задавать вопросы. Потому и стал журналистом. В Холмевоге я намерен задавать вопросы, пока не получу ответа. За одни сутки эта загадка трижды коснулась меня при дневном свете и один раз во сне. И не дает мне покоя.
В каждом моряке живет Одиссей. И он охотно поддержит любого, если поймет, что тем движет не рассудочный практицизм, а честная и безумная любовь к приключениям.
Глаза у Скоддланда широко раскрылись и наконец встретились с моими. На замкнутом лице появилось подобие улыбки.
— Я еду с вами!
— Прекрасно! Поезд идет через сорок пять минут.
Я заказал срочный разговор с пансионом в Холмевоге. Потом встал и протянул ему руку.
— Давай перейдем на «ты». Меня зовут Эгиль.
— Атле. — Он протянул мне огромную ладонь — я как будто пожал лапу белому медведю.
* * *
Целый день мы ехали в поезде и любовались в окно суровым прибрежным ландшафтом Вестланна. До Холмевога было уже близко.
Я заставил Скоддланда рассказать о себе, о Холмевоге и его жителях. В этом романе было много мрачных глав. Рассказ Скоддланда объяснил мне то, что сперва вызвало мое удивление: он совершенно избавился от своего вестланнского диалекта. Ему было неприятно говорить на языке, на котором говорят в аду.
Я долго не переводил разговор на гибель «Арго». Мне хотелось, чтобы мы сначала получше узнали друг друга, тогда он более откровенно и доверительно рассказал бы мне о своих самых тяжелых переживаниях. Мы были уже почти у цели своей поездки, когда я наконец попросил его объяснить мне, что же случилось в ту роковую ночь.
Он начал рисовать карту. Она лежала на столике между нами, он показывал, где что находилось, и по мере своего рассказа пририсовывал некоторые детали.
— К юго-востоку от Холмевога есть опасная мертвая зона, туда свет маяка не попадает, его заслоняет вот этот остров. — Он заштриховал мертвую зону на своей карте. — Мы с отцом поднялись на борт вот здесь, за полосой тумана. — Карандаш переместился в точку ниже волнистой линии. — Полоса тумана тянулась до самого берега севернее маяка.
— Мертвая зона? — перебил я. — Неужели в нашей морской державе они еще встречаются?
— Нет, теперь их почти не осталось… Даже в Холмевоге. Но тогда, в сорок шестом, там был еще старый маяк.
Я внимательно изучал нарисованную им карту.
— Корабельный компас показывал курс прямо на север? Ты так сказал?
— Да. С запада шла большая волна, и отец понимал, что нас будет сносить на восток. Через некоторое время он увидел огни маяка прямо по курсу, то есть на севере, и определил, что судно находится примерно здесь. — Скоддланд обозначил точку А к югу от маяка. — Отец отдал рулевому приказ изменить курс на 30 градусов на запад, чтобы миновать вот эти подводные скалы. — Карандаш показал на рисунке несколько наклонных штришков западнее острова Хёгхолмен. — А в действительности судно находилось в мертвой зоне, примерно вот здесь. — Он обозначил точку Б в заштрихованном поле и провел две пунктирные линии к точкам А и Б. — Из-за огней маяка, которые мы видели на севере, отец считал, что мы прошли путь, который соответствует левой пунктирной линии. А оказалось, мы шли по правой.
Я представил себе трагедию, о которой говорили эти пунктиры, линии и углы, трагедию, выраженную сухим языком геометрии.
— И взяв 30 градусов на запад, вы пошли прямо на…
— Да, на Хёгхолмен.
Я снова глянул на чертеж. Он был такой понятный. Но в нем таилась загадка, уже пятнадцать лет остававшаяся нерешенной. Должно же быть какое-то решение этой геометрической задачи.
— А рулевой мог не заметить огней маяка? — спросил я.
— Вполне возможно. Его дело следить за компасом.
— А впередсмотрящий на баке? Он-то должен был их видеть?
Скоддланд помедлил с ответом. Покосился на угловое место у двери. Там сидел наш единственный попутчик, пожилой человек, севший в поезд полчаса назад. Он, по-видимому, дремал, сложив руки на животе. Но я перехватил его взгляд, который он бросил на наш чертеж, лежавший на столике. У него были тяжелые, грубые черты лица и большие, оттопыренные уши.
Скоддланд продолжал, заметно понизив голос:
— Впередсмотрящий… Кволе… У него-то, во всяком случае, была причина свидетельствовать в морском суде против отца. После этого кораблекрушения он остался инвалидом.
— Но он видел огни маяка? — спросил я. — Он должен был три раза ударить в сигнальный колокол.
Скоддланд пожал плечами.
— Нет, этого он не сделал, — сказал он и прибавил шепотом — Отец считал, что против него был заговор.
Наш попутчик взял свой чемодан и нетвердым шагом вышел в коридор. Скоддланд внимательно поглядел ему вслед.
— Что-то он мне знаком… Ага, это из молельного дома! — Он горько усмехнулся. — Подслушал, о чем мы говорили. Теперь все их змеиное гнездо будет знать, зачем мы сюда приехали!
В купе заглянул кондуктор:
— Следующая Холмевог!
* * *
Городок лежал на северной стороне широкой горловины фьорда, прижавшись спиной к горе, чтобы укрыться хотя бы от самого злого из всех четырех ветров.
Он лежал на границе, где природа западной части Сёрланна уступает место суровой природе Вестланна. Скалистые островки на юге выглядели еще относительно дружелюбно. Но на севере грозно вставали неприступные горные стены. А характер города часто определяется не тем, на что он смотрит, но тем, что находится у него за спиной.
Пансион расположился высоко на склоне. Пыхтя, мы поднимались к нему со своими чемоданами. Брусчатка ходила ходуном у нас под ногами, склон был очень крутой.
Я никогда не был в Холмевоге, и с первой минуты он поразил меня своим негостеприимством. Здесь не было хорошеньких веселых домиков, прячущихся за палисадниками, как в прибрежных городках Сёрланна. Дома выстроились на склоне строгими рядами, однообразные, как гробы. У стены дома на веревке качалась одинокая белая рубашка. Почему-то она напомнила мне о похоронах.
Было только десять вечера, но почти во всех окнах, выходивших на улицу, свет был уже погашен, здесь ложились рано. В дверях какого-то дома появилась женщина и внимательно оглядела нас: что еще за ночные гости? Круглое, бледное лицо ее медленно поворачивалось за нами по мере того, как мы проходили мимо. Словно за нами следил луч прожектора.
Мне пришлось поставить чемодан на землю и перевести дух:
— Далеко еще? Эта улица…
— …задумана как испытание. — Скоддланд недобро усмехнулся. — Жизненный путь и не должен быть легким!
— Чем они все тут занимаются?
— Сельдью, религией и политикой. — Он сплюнул. — И время от времени экспортируют того или другого пророка…
Пансион занимал большой желтый дом с множеством окон. Но и здесь тоже почти все они были темные. Свет горел лишь на первом этаже. Было похоже, что в пансионе сейчас никто не жил, мы приехали в мертвый сезон. Впрочем, еще неизвестно, приезжают ли в Холмевог люди в разгар сезона. Разве что судьба занесет какого-нибудь коммивояжера.
Хозяйка встретила нас в прихожей, мы представились. Ее звали фрекен Фюре.
— Добро пожаловать! Ваши комнаты готовы, — сказала она, но в ее голосе не слышалось гостеприимства, он звучал холодно и сдержанно. Создавалось впечатление, что постояльцы ее тяготят. Я заметил, что при виде Скоддланда в ее глазах мелькнула настороженность. Может, она его узнала? Почему же, когда мы с ней знакомились, она сделала вид, что видит его впервые? Обменявшись с нами рукопожатием, она спросила, долго ли мы намерены прожить у нее — пансион закрывался на зиму. Я ответил, что не больше недели.
Фрекен Фюре было сорок лет, в молодости она, должно быть, была очень красива. Но теперь весь ее облик носил черты ранней старости и увядания. В уголках рта лежали горькие складки, плечи и шея были напряжены, как будто прямая и гордая осанка давалась ей с трудом. Она куталась в большую шерстяную шаль, которая, очевидно, плохо грела ее, — она стояла, обхватив плечи руками, и ей явно было холодно.
— Сюда, пожалуйста, — она взяла оба мои чемодана и пошла по коридору впереди нас.
Комнаты наши были рядом, они соединялись дверью. Безликие, стерильно чистые, казалось, что даже мебель и лампы пахнут мылом.
Хозяйка ушла, Скоддланд смотрел на закрывшуюся за ней дверь. Лицо его выражало сострадание — редкое для него выражение.
— Бедняжка, какой она стала солидной!
— Ты ее знал?
— Не близко. — Он сунул руки в карманы и подошел к окну. — Она была видная девушка. О ней ходили всякие сплетни, красота и веселый нрав не могут остаться безнаказанными… Вот она и стала теперь солидной.
— А что про нее сплетничали?
Нет, видно, я все-таки плохо умел задавать вопросы. Скоддланд скривил лицо и снова замкнулся.
— Не помню, я тогда был мальчишкой. А отец всегда говорил, что лучше слушать ветер и чаек, чем сплетни…
Я подошел к окну. Отсюда хорошо был виден и город и море. Но длинный, спускавшийся к воде склон без всех этих крыш был бы гораздо красивее. Между островками серебрилась вода. Луна уже взошла, до полнолуния оставалось два дня.
— Как тебе свидание с родным городом, Атле?
— Как был дерьмом, так и остался! — сказал он от души, не поворачиваясь ко мне.
Я присел на стол рядом с ним.
— Что это был за заговор против твоего отца, о котором ты сказал в поезде?..
— Компания хотела получить страховку. — Мысленно он был далеко отсюда. Глаза его, не отрываясь, смотрели куда-то в море.
— Вот как?.. Понятно. И как же они хотели это сделать?
— Отец считал, что огни, которые мы видели, были посланы ложным маяком. Что его устроили на одном из островков нарочно для этой цели.
— Чтобы ввести в заблуждение лоцмана?
— Да. И разбить судно. — Скоддланд неожиданно отвернулся от окна, словно силой заставил себя оторваться от этого зрелища.
— «Арго» был застрахован на большую сумму?
Он кивнул.
— Говорили, что на большую. Отец был убежден, что капитан Хогне, во всяком случае, был посвящен в это дело…
Послышался какой-то шорох. В коридоре возле нашей двери скрипнула половица.
— Тсс! — Я приложил палец к губам, осторожно подкрался к двери и распахнул ее.
За дверью стояла фрекен Фюре. Нимало не изменившись в лице, она решительно вошла в комнату.
— Я хотела только поменять полотенца, — сказала она.
Она сняла два полотенца, висевшие возле умывальника, которые, кстати, были совершенно чистые, и выплыла из комнаты, еще выше подняв голову над своей шалью.
Мы со Скоддландом переглянулись. Он шумно втянул в себя воздух.
— Холмевог! — произнес он так, что я не понял, то ли он горько вздохнул, то ли крепко выругался.
* * *
Не помню, что мне приснилось той ночью, забыл, как только проснулся. Но весь день что-то смутно теплилось во мне. И без конца всплывал в памяти один образ, бессмысленный и раздражающий. Луна.
Полдень уже миновал. Наша моторка подпрыгивала на волнах. Несколько часов мы кружили по морю, теперь мы следовали тем же курсом, которым в ту ночь шел «Арго». У нас за спиной на руле сидел владелец лодки, местный рыбак. Разговаривать с ним было все равно что говорить с морскими камнями.
В нескольких километрах к северо-западу на одном из островков виднелась какая-то башня.
— Холмевогский маяк, — показал мне Скоддланд.
С восточной стороны и гораздо ближе к нам из воды торчал скалистый островок. Указательный палец Скоддланда повернулся в его сторону.
— А это Хёгхолмен.
— Значит, мы сейчас войдем в мертвую зону? — спросил я.
— Вот-вот. Только теперь это уже не мертвая зона — маяк сделали выше… Вон смотри!
Маяк скрылся за гористыми очертаниями островка, но его свет был виден и над вершинами скал.
Скоддланд крикнул рулевому, чтобы он взял курс на Хёгхолмен. Рыбак повернул руль. Переместив табачную жвачку за другую щеку, он наблюдал за нами загадочным, как морское дно, взглядом.
Островок представлял собой удивительную горную формацию — геологический каприз Норвегии. Мы приблизились к гладкой вертикальной стене поразительно правильных очертаний. Она была похожа на колоссальный гранитный орган.
— Давай послушаем прибой! — И Скоддланд крикнул, обернувшись к рулевому — Выключи на минутку мотор!
Над нами кричали крачки, их крики предупреждали об опасности — они боялись за свои гнезда. Грохот прибоя звучал зловеще. Волна за волной обрушивались на отполированный водой камень и втягивались обратно, как будто пела огромная флейта. Скала служила мощным резонатором. В море играл орган.
— Вот здесь мы и разбились! — Скоддланд был весь мокрый от брызг, его снова обдало волной. — Ближе лучше не подходить!
Мы отошли от Хёгхолмена и взяли курс на маяк. Вечерело, на небе появилась бледная луна. Она напомнила мне, почему я оказался в этих местах. Толчком к моей поездке послужил сон.
— Послушай, Атле, — я наклонился к нему, я проверил по календарю, в ту ночь тоже было полнолуние. Может, то, что вы приняли за огни маяка, была просто луна? Ведь сквозь туман она могла показаться красной?
Скоддланд надменно улыбнулся:
— Чтобы лоцман спутал луну с маяком? К тому же луна не мигает!
— Ты прав! — Мне стало стыдно. Я задал глупый вопрос, недостойный журналиста, считавшего себя знатоком морского дела.
И тем не менее… Обычно я всегда склоняюсь перед логичными и разумными аргументами. А ответ Скоддланда был и разумный и логичный. Но, как ни странно, он меня не убедил.
Мотор смолк, и лодка подошла к причалу. Мы пристали по моей просьбе, мне хотелось поговорить со смотрителем маяка.
Сразу Скоддланд никак не прореагировал на мою просьбу, но тут он коротко бросил:
— Я подожду тебя в лодке.
— Почему? Тебе не интересно поговорить с ним?
— Нет. — Верхняя губа у него горько дернулась. — Свонес недолюбливал отца. И в суде давал показания против него. Я тебя подожду.
Он сидел на корме, а рыбак, стоя на носу, придерживал лодку. Я уперся рукой в столбик причала, готовясь спрыгнуть на берег. И вдруг мне захотелось вытянуть хоть слово из этого морского волка.
Я тихо спросил:
— Вы что-нибудь знаете о Сиверте Скоддланде, он когда-то был лоцманом в этих краях?
Рыбак бросил взгляд на корму — конечно, он узнал сына лоцмана. Жвачка переместилась за другую щеку, он сплюнул в воду коричневую слюну. И наконец откуда-то из глубины поднялся его голос. Глухой, но зловещий, как шум прибоя:
— Пьяница!
* * *
Смотритель маяка Свонес принял меня гостеприимно. Он читал мои статьи в «Шёфартсбладет», слушал мои программы по радио и, конечно, решил, что я приехал, чтобы написать о его маяке. Он не имел ничего против.
Это был сухонький шестидесятилетний старичок, весьма жизнерадостный и самонадеянный, однако я быстро понял, что за этой самонадеянностью прячется неуверенность в себе.
Мы стояли на башне маяка возле проблесковой лампы. Смотритель только что подробно объяснил мне, как действует механизм.
— Я вижу, у вас современное оборудование! — воскликнул я. — Старый маяк был, наверное, более примитивный?
— Как сказать… — Он пожал плечами. — Да нет, не думаю. Маяк был снабжен хорошей проблесковой лампой, скорость вращения четырнадцать секунд. Ртутные поплавки…
— Ртутные поплавки Бурделя, те, что сменили старые вращающиеся катки? — уточнил я. Всегда полезно показать, что ты разбираешься в предмете разговора.
— Вот-вот. — Он кивком подтвердил мои слова. — Я вижу, вы все знаете… Конечно, старый маяк был маловат. — Смотритель бросил взгляд на берег, и в этом взгляде была укоризна, адресованная местным властям. — Впрочем, маяк был вполне надежен, — значительно прибавил он.
— Если не считать, что у него была мертвая зона? — невинно заметил я.
Он сразу насторожился. Глаза у него сузились. Что этот приезжий хочет тут разнюхать? Я продолжал:
— А скажите, можно допустить, что в ту ночь, когда разбился «Арго», на одном из островков был оборудован ложный маяк?
От его гостеприимства не осталось и следа.
— Конечно нет! Ни один опытный моряк ни с чем не спутает огней маяка. Тем более лоцман! — Смотритель защищался, словно его в чем-то обвиняли.
— Значит, огни маяка нельзя спутать, например… с луной? — невольно вырвалось у меня, я сам не ожидал этого и был готов откусить себе язык.
— С луной? — Смотритель даже глаза закатил от такой наивности. — Сиверт Скоддланд утверждал, что видел огни на севере. А как вам известно, в северном полушарии луну на севере не увидишь!
Я несомненно упал в его глазах. С высоты маяка — прямо в воду.
— Да, верно. — Я по-настоящему смутился. — Простите меня за такой глупый вопрос.
— Вот если бы вы сказали «звезды», другое дело, — он злобно усмехнулся. — Звездочки Сиверт Скоддланд видел сквозь любой туман. И одну звездочку, и целых три!
Почему смотритель вдруг сделался таким агрессивным? А ведь он что-то скрывает! Что-то не дает ему покоя! Неужели его мучит совесть?
— За что и потерял свои лоцманские права? Вы хотите сказать, что он пил даже на службе? — без обиняков спросил я.
— Если человек пьяница, то он пьет везде! — огрызнулся смотритель.
* * *
Мы спустились по крутой винтовой лестнице. Смотритель проводил меня до мостков.
— За год перед тем у нас тут было точно такое же кораблекрушение, — сказал он. — В тысяча девятьсот сорок пятом. Шхуна «Геба», три тысячи тонн, разбилась почти в том же месте, что и «Арго».
— И тоже был туман?
— Да. И «Геба» шла через полосу тумана без лоцмана. Потому что Скоддланд не явился на судно, хотя и был предупрежден.
— Почему же он не явился?
— Гулял на свадьбе. Вино да танцы! — Казалось, смотритель видит перед собой эту картину. И она возмущала его до глубины души. — Правда, говорили, будто он уехал со свадьбы в повозке, дабы выполнить свой долг, и, мол, только несчастный случай помешал ему вовремя попасть на «Гебу». Но у этого несчастного случая одно имя — пьянство!
* * *
— Неправда! Отец никогда не пил во время службы! — Голос Скоддланда перекрыл шум мотора. Рыбак перестал жевать табак и замер с жвачкой во рту, прислушиваясь к нашему разговору.
— Просто наши трезвенники и ханжи не могли ему простить, что он не желал иметь с ними дела. — Скоддланд в ярости ударил ногой о днище лодки.
Я хорошо понял его движение.
— И они объявили его неисправимым пьяницей?
— Лишив работы, им удалось сделать из него пьяницу. Вот тогда-то он и начал пить…

 

Морская прогулка закончилась, она оказалась весьма интересной. Мы со Скоддландом поднимались от пристани в город. С правой стороны улицы выделялось большое серое здание с островерхим порталом в центре фасада. Над порталом висела вывеска, сделанная высокими строгими буквами: ИОСАФАТ.
На крыльце дома стояли два человека в широких черных пальто. Они проводили нас глазами, и я еще долго чувствовал спиной их взгляды.
Впрочем, из молельного дома нас провожали не только взгляды. К осенним весгланнским небесам летел псалом. Грех говорить, но мне он напомнил скрежет пилы в дровяном сарае. И пила эта с завидным упорством пилила необъятное бревно земных грехов:
Грех и горе — близкие слова,
ходят вместе, не тая родства.
Грех нас отделяет от Творца,
оттого болят у нас сердца,
и в груди родится тяжкий вздох,
если терпит пораженье Бог.

— Слушай, я забыл, что там в Библии говорится про Иосафат? — спросил я.
— Неужели не помнишь? — Скоддланд не напрасно провел детство в Холмевоге. — Иосафат — это долина, в которой Господь должен покарать язычников. За грехи против избранного им народа. Иосафат означает — Бог судит.
До нас донесся второй куплет псалма.
— А знаешь, кто там поет? — спросил он. — Правление коммуны.
— Неужели? — Это для меня было неожиданностью.
— Здесь вся власть в руках молельного дома. Как-то раз в правление нашей коммуны случайно попал один эстланнец. Но его очень быстро вытурили оттуда! — Скоддланд поддал ногой камешек, чтобы показать, с какой быстротой эстланнец вылетел из правления.
— Эстланн для них олицетворяет Грех, понимаешь? Это шлюхи, танцы, карты, вино, пьянство и риксмол. Нельзя допускать Эстланн в правление коммуной Иосафата!
Внизу, у нас за спиной, звучал уже четвертый куплет псалма:
Грошик я и сознаю вполне,
что недаром горе близко мне;
гнев и радость спорят меж собой,
радость часто смешана с тоской…

И два язычника на каменистом склоне невольно потупили головы.
* * *
Тем же вечером я сидел и беседовал с нашей хозяйкой в ее гостиной. Просто-напросто постучал и вошел к ней. Мне хотелось обратить ее внимание на то, что не худо бы получше топить в наших комнатах — постояльцам неприятно сознавать, что их удобства совершенно не интересуют хозяев. Но, главное, я надеялся выудить из нее какие-нибудь дополнительные сведения.
Мы немного поболтали о всякой всячине, и сдержанность фрекен Фюре постепенно растаяла. Однако стоило мне осторожно коснуться темы «Арго», как она нервно вскочила со своего места:
— Нет! Я не хочу впутываться в эту историю! К тому же я ничего не помню, прошло столько времени…
Гостиной были присущи те же пуританские черты беспрестанного мытья и уборки, что и комнатам для гостей. Обстановка была самая обычная. И вдруг я увидел один предмет, который странно выделялся среди традиционных плюшевых кресел, вышитых подушечек и семейных фотографий в рамках красного дерева. Это была картина. Я не сразу заметил ее, потому что она висела в дальнем углу и была частично загорожена ширмой, закрывавшей печь. Я подошел поближе, чтобы разглядеть ее.
В раме под стеклом висел рисунок тушью, изображавший умирающую морскую птицу, судя по узору на крыле и темным полоскам на горле и зобе, это была гагара чернозобая. Она качалась на волнах, раскинув крылья, одно уже скрылось под водой, клюв был задран вверх, в глазах бился страх смерти. Из огнестрельной раны на плече в воду стекала кровь.
Это было нечто большее, чем просто натуралистический рисунок художника-анималиста, — он был сделан в манере старинных японских рисунков тушью, которые на языке образов, почерпнутых у природы, говорили о тайнах бытия. Картина изображала неотвратимую гибель грешной души и сопровождалась названием, сделанным также тушью с сильным наклоном влево: «Море возьмет ее». Кто нарисовал эту картину, я догадался раньше, чем увидел подпись художника: Зауберманн, 1946.
Мой явный интерес к картине встревожил фрекен Фюре. Она нервно ходила по комнате у меня за спиной.
— Это мне подарил сам художник, — объяснила она.
— Вы были знакомы с Зауберманном? — Я повернулся к нет.
Она помолчала. И повторила тот жест, который я заметил у нее по приезде: обхватила себя за плечи, как будто ей было холодно.
— Да… Я некоторое время работала у него… Была экономкой, — сухо сказала она, я видел, что она говорит через силу.
— Он жил в Холмевоге?
Лицо у нее дрогнуло, она подошла к окну и открыла его. Я последовал за ней. Она показала на островок среди шхер.
— Вон там… Его у нас называют Художников остров. Видите, там еще стоит дом.
В лунном свете я различил очертания дома. И вдруг с удивлением подумал, что Скоддланд ни разу не упомянул о Зауберманне, хотя рассказывал мне о многих жителях Холмевога. А ведь такой художник в маленьком городке не мог не быть экзотической фигурой.
— А сейчас там кто-нибудь живет?
Она передернула плечами и вернулась в глубь комнаты, я — тоже.
— Нет. С тех пор как он умер, дом стоит пустой.
— С сорок шестого года? Столько лет?.. Разве у него не было наследников?
Теперь она стояла уже в противоположном конце комнаты, мне показалось, что она старается держаться от меня как можно дальше. Она взяла в руки метелочку из перьев для смахивания пыли.
— Наследники приехали вскоре после похорон и увезли все, что представляло собой какую-то ценность. — Фрекен Фюре озабоченно провела метелочкой по статуэткам — сколько пыли в этом грешном мире!
Она выразительно посмотрела на меня, продолжая смахивать пыль.
— А потом уже никто не хотел там жить.
Я вспомнил эпизод, случившийся вечером, когда мы возвращались с пристани. Нам перебежала дорогу черная кошка, и Скоддланд быстро трижды плюнул ей вслед. Моя жена не ошиблась, говоря, что моряки суеверны. Уж не из суеверия ли он не показал мне Художников остров, когда мы кружили по морю на моторке? И ни разу не упомянул о Зауберманне? Если дом покойника стоит пустой, на то есть причины.
Я спросил как бы между прочим:
— От чего умер Зауберманн?
Метелка прошлась по стеклу рисунка, изображавшего морскую птицу.
— Он утонул. — Фрекен Фюре кивнула в сторону окна. — Там, возле острова.
— Это случилось вскоре после того, как разбился «Арго»?
— Да, кажется. — Ее глаза выискивали новую пыль — какой умысел в моих вопросах? — А вообще-то не помню. Прошло уже столько лет.
Хватит ее мучить. Я пошел было к двери, но остановился. У меня перед глазами возникла абсурдная картина.
— Он писал при лунном свете?
— Что? — Метелочка опустилась, фрекен Фюре наморщила лоб. — Как это? Я не понимаю…
— Нет, нет, неважно… Спасибо за кофе, фрекен Фюре!
* * *
Ночью мне опять приснился сон. Очень короткий, и я его хорошо запомнил. Может, из-за того, что он так странно оборвался.
Я стоял в большой темной комнате, освещенной лишь лунным светом, падавшим из окна. Мне было очень важно увидеть, что происходит за окном. Но для этого нужно было открыть окно, через стекло я не мог разобрать, что это там прыгает, это было что-то светлое. Но что именно? Я уже хотел отодвинуть задвижку, но тут у меня за спиной послышался шорох.
Я быстро обернулся. Из угла вдоль стены что-то метнулось, как может метнуться только крыса. Но это было похоже на плащ или на какую-то другую черную одежду, которая вдруг ожила. Оно кинулось на меня, и я почувствовал сильный удар в лоб. Я тут же проснулся.
Мне было не столько страшно, сколько досадно, потому что во сне я так и не успел открыть окно. Надо было разглядеть, что же там прыгало, чтобы понять, почему это имело для меня такое большое значение… Однако через минуту мне стало страшно, и не на шутку.
Я лежал в темноте и вспоминал этот сон. Он казался таким живым, таким реальным, что у меня даже болел лоб после этого удара. Я невольно провел рукой по лбу. Тут же я зажег свет и с испугом уставился на свою руку.
Она была в крови.
Я спрыгнул с кровати и кинулся к зеркалу в ванной. Слева на лбу у меня была свежая ссадина, она еще кровоточила. Сердце бешено заколотилось. Меня охватил страх.
Увидев на полу какой-то белый предмет, я поднял его. Это был камень величиной с яйцо, завернутый в бумагу. Должно быть, он и угодил мне в лоб.
Я развернул бумагу. На ней большими печатными буквами было написано:
УЕЗЖАЙ ДОМОЙ!
А внизу мелкими буковками была сделана приписка:
«Ты не узнаешь, в который час найду на тебя».
Окно у меня было открыто. Комната находилась на первом этаже. Я вынул из чемодана карманный фонарик и подошел к окну. От земли до окна было не более полутора метров. Бросивший камень целился мне в голову и не промахнулся. Я направил лучи фонарика на землю под окном. Но на твердом гравии не осталось никаких следов.
Я разбудил Скоддланда. Его ночью никто не навестил — он имел обыкновение спать с закрытым окном. В двух словах я рассказал ему, что случилось, и показал камень с запиской.
— Я ждал чего-нибудь в этом роде. — Он сидел на кровати и разглядывал смятую записку. — Нас хотят напугать, чтобы мы уехали.
— Не рановато ли они начали, как по-твоему? — Виски, булькая, полилось в стаканы для зубных щеток. После случившегося мне захотелось выпить.
— Слухи в Холмевоге распространяются со скоростью звука, весь город уже знает, для чего мы сюда приехали. И кто-то заинтересован в том, чтобы наше расследование не удалось.
Он откинул голову, вылил в себя виски и протянул стакан за новой порцией. Мой камешек произвел впечатление и на него.
— Нет никаких сомнений, что пятнадцать лет назад здесь произошло преступление. — У Скоддланда на скулах задвигались желваки. — И срок действия закона еще не истек, закон будет в силе еще пять лет.
Я взял записку.
— Каким странным стилем написана эта угроза. Похоже на цитату откуда-то: «Ты не узнаешь, в который час найду на тебя»…
— Типичный эстланнец! — Скоддланд засмеялся над моим врожденным язычеством. — Совсем не знаешь Писания! Ведь это из Откровения!
Меня это мало утешило. Сейчас мне было не до Писания.
Вскоре я снова лежал в постели и вспоминал свой сон. Это нечто, бросившееся ко мне и ударившее меня по лбу, было, несомненно, вызвано чем-то реальным… Известно, что человек во сне мгновенно реагирует на любое физическое воздействие. Это даже удивительно. Помню, в учебнике психологии я читал о человеке, который проснулся от удара по шее — что-то упало ему на шею со спинки кровати. За это время он успел увидеть во сне целый роман из эпохи Французской революции — его отправили на гильотину и на шею ему опустился топор, отчего он и проснулся.
Чем-то подобным был вызван и мой сон, но этим он не ограничивался. Я должен был увидеть что-то за окном. Что-то светлое, прыгающее.
В ту ночь мне было уже не до снов. Я спал плохо. С зажженной лампой и закрытым окном.
* * *
Мы завтракали в столовой. Я обратил внимание, что завтрак сегодня был более обильный, чем накануне, — мой вчерашний визит к хозяйке сыграл свою роль. Во всяком случае, фрекен Фюре стала намного приветливей. Она то и дело подходила к нам, предлагая то кофе, то сливки.
Мы не заслужили такой чрезмерной любезности. Скоддланд наблюдал за ней с затаенной усмешкой, я знал, что он думает. Я и сам думал примерно то же: любопытство, имя твое Холмевог!
Но мы не могли оправдать ее надежд. Нас самих мучило любопытство.
— Ты мне еще ничего не рассказал о Зауберманне, — заметил я. — Что ты о нем знаешь?
— Ничего. — Скоддланд раздавил в рюмке яичную скорлупу. — Жил уединенно на своем острове, и все.
— Уединенно? Но он все-таки держал экономку, фрекен Фюре?
Скоддланд бросил на меня удивленный взгляд:
— Значит, она рассказала тебе об этом? Да, верно. Но вообще-то он не имел никаких дел с местными жителями.
Фрекен Фюре снова подошла к нам: не хотим ли мы съесть еще по яйцу. Мы не отказались. Я сказал Скоддланду:
— Можешь достать на вечер моторку, но только без водителя? Мне хочется вечером сплавать на Художников остров.
— Почему обязательно вечером? — Это явно пришлось ему не по душе.
— Потому что сегодня полнолуние, — объяснил я.
Он не нашел в этом логики. Я, впрочем, тоже.
— Полнолуние? Что ты имеешь в виду?
Я не имел в виду ничего определенного и переменил тему разговора:
— Кого мне посетить здесь, чтобы расспросить об «Арго»?
Он ненадолго задумался.
— Двое из тех, кто в ту ночь был на палубе, живут в Холмевоге. Это капитан Хогне и впередсмотрящий Кволе. — Скоддланд не пытался скрыть свою к ним неприязнь.
— А еще кого?
Нам принесли яйца. Скоддланд не ответил, пока не убедился, что фрекен Фюре находится за пределами слышимости.
— Отец не признавал никого в этом змеином гнезде. Он общался только с фру Хьос, вдовой штурмана, мы все звали ее тетей Моллой. У нее найдется что рассказать.
— Прекрасно! — Я допил кофе. — Пожалуй, я начну с Кволе и обойду всех по порядку. Объясни только, как их найти. А сам ты тем временем позаботься о лодке.
Он как будто хотел возразить мне, но промолчал.
— Все будет в порядке.
* * *
В сарае стоял приятный запах. Морской воздух беспрепятственно проникал в открытую дверь и смешивался здесь с запахом дерева, инструментов, смолы и лака. На козлах вверх дном лежала небольшая плоскодонка. Кволе ее ремонтировал. Он продолжал работать во время нашего разговора и только два раза поднял на меня глаза. Как и смотритель маяка, он говорил на звонком местном диалекте, но я даже не буду пытаться передать его вам.
Кволе показал на свое бедро:
— После того кораблекрушения мне больше нечего было делать в море. Вот и утешаюсь починкой лодок на берегу.
Он сильно приволакивал ногу, и я отметил в голосе у него горькие нотки. Но в остальном он был невозмутим и равнодушен.
— Может, вам неприятно, что я говорю об этой истории? — спросил я.
— Да нет, отчего ж. — Его внимание было поглощено планкой, которую он подгонял на место сгнившей. Очевидно, судьба лодки интересовала его больше, чем собственная.
Я вытащил чертеж, который мне сделал Скоддланд в двух проекциях, и положил его на выпуклое дно лодки.
— Простите, что я вам мешаю… Этот чертеж показывает, в каком месте палубы вы находились в ту минуту, когда лоцман видел огни маяка. — Я показал на чертеж. — Вот вид сверху. Рулевой и лоцман с учеником стояли в центре мостика в точке С. Капитан стоял у правого борта в точке В, а вы — впереди на баке в точке А. Правильно?
Он бросил беглый взгляд на чертеж и кивнул:
— Все так.
— И вы не видели никаких огней?
— Нет! — Он подкрепил свои слова ударом топора по планке.
— Кажется, есть такое явление, которое называется «дыра в тумане»?
Подгоняя планку, он встал на одно колено.
— Да, такое случается.
— Можно ли этим явлением объяснить, что лоцман с учеником видели то, чего не видели вы с капитаном?
— Как же это так? — Лодка по-прежнему занимала его больше, чем все остальное.
— Пожалуйста, посмотрите сюда. — Я опять показал на чертеж. — Капитан, как уже говорилось, стоял у правого борта. Чертеж справа — это вид сбоку. Вы находились на баке, впереди, на три или четыре метра ниже капитанского мостика…
Он сразу понял мою мысль и покачал головой.
— Нет, таких маленьких «дыр в тумане» не бывает. Если бы впереди были видны огни, я бы их заметил. И рулевой тоже…
— В тумане рулевой ведет корабль только по компасу, — перебил я его.
— Нет! — Он отщипнул от планки щепку. — Нет, так быть не может.
Я убрал чертеж в карман.
— Какой он был, старый Скоддланд?
— Сиверт был очень гордый. — Топор в последний раз прошелся по планке. Кволе огляделся в поисках наждачной бумаги, нашел ее и сказал глухим голосом — А у нас в Холмевоге лучше не быть слишком гордым.
— Гордым? А в чем это выражалось?
— Ну, например, в ту ночь, когда мы потерпели кораблекрушение, входить в полосу тумана было чистым безумием. Но Сиверт заупрямился…
Наждачная бумага снимала с планки небольшие неровности. Кволе сдувал пыль и тер дальше. Планка должна была быть совершенно гладкой.
— Он был очень упрямый… А после того случая с «Гебой»… — Кволе на мгновение поднял глаза. — Вы, небось, слыхали?
— Кое-что. — Я кивнул.
— То кораблекрушение сильно подействовало на Скоддланда, и теперь он хотел показать всем свое искусство. — Новое облачко пыли поднялось в воздух. — Это было безумие, чистое безумие…
— Кволе! — Я еще раз заставил его оторвать глаза от работы. — Сами-то вы верите, что он был пьян?
— От тщеславия, но не от алкоголя! — Он произнес это не раздумывая. — В той катастрофе виновато только его профессиональное тщеславие.
И наждачная бумага вновь заходила по дереву. Я собрался было уйти, но тут вспомнил еще об одной вещи.
— А вы не помните, была ли в ту ночь луна?
— Луна? — Он задумался. — Конечно, ведь было полнолуние. Мы видели луну до того, как вошли в полосу тумана.
— А потом она скрылась?
— Естественно. А почему вы о ней спрашиваете?
— Потому что меня вообще интересует лунный свет, — ответил я. — Не стану вам больше мешать.
* * *
Я бывал у многих капитанов, живущих в прибрежных городах, и не знаю ничего лучше настоящей капитанской гостиной, стены которой украшены раритетами, собранными за всю жизнь на море. Но гостиная капитана Хогне была совсем не такая. Там не было ни кораблей в бутылках, ни кожаных барабанов из Аргентины, не было больших раковин или чучела спрута, подзорной трубы или старого секстанта. Стены у него были украшены выгоревшими репродукциями из религиозных рождественских журналов. Кроме того, там была толстая Библия, напечатанная еще готическим шрифтом, и в рамке под стеклом висела вышивка, сделанная золотом: «Господь — мой пастырь».
Капитан был уже на пенсии, он держался с большим достоинством, волосы у него были седые, облик и походка еще носили следы его старой благородной профессии. Он сохранил остатки прежней выправки — выправки человека, который властно и уверенно идет по шаткой палубе жизни. Но, к сожалению, он многое утратил, сойдя на берег, на этот берег. Его показная набожность производила отталкивающее впечатление.
— Я предупреждал Сиверта Скоддланда, чтобы он не входил в полосу тумана, но ему хотелось рискнуть, он проявил высокомерие! — Хогне с удовольствием смаковал эти слова, блаженно потирая пальцы. — А кто ожесточает сердце свое, тот попадает в беду, сказано в Писании.
Мне было трудно скрывать свою неприязнь, но у меня была непреодолимая потребность пробиться через его собственную полосу тумана.
— Капитан Хогне, на следствии вы заявили, что Сиверт Скоддланд находился под воздействием алкоголя, это правда?
— Я только намекнул о такой возможности, — мягко поправил он.
— Но как же вы могли доверить вести свое судно человеку, внушающему, пусть даже самое пустяковое, подозрение, что он нетрезвый?
— У меня не было таких подозрений. — Капитан улыбнулся апостольской улыбкой. — Я всегда думаю только самое лучшее о своих собратьях.
Человек с таким лицом не бросил бы первого камня. Ну, а второй?
Мне не хотелось отступать:
— У вас были какие-то основания предполагать, что он находился под воздействием алкоголя? Он что, нетвердо держался на ногах?
Улыбка не сошла с лица капитана, но теперь она стала более надменной:
— При сильной волне это можно сказать о любом.
Я не позволил сбить себя с толку:
— А как Скоддланд выглядел, когда поднялся на борт?
— Должен вам сказать, что было очень темно. — Хогне прищурился, словно вглядывался в свои воспоминания. — Да, очень темно.
— Значит, по его виду вы ничего не заметили?
Вместо ответа капитан встал, подошел к шкафу и достал оттуда пустую бутылку из-под можжевеловой водки. Этикетка выглядела старой, водка была хорошей голландской марки. Эта бутылка была ответом на мой вопрос, он держал ее передо мной с многозначительной миной.
— Видите эту бутылку? — Капитан дал мне проникнуться зрелищем Левиафана, потом показал на окно. — Однажды ночью Сиверт Скоддланд швырнул мне в окно эту бутылку во время одной из своих попоек! Этот человек был безнадежный язычник. Спаси, Господи, его душу!
Я тоже поднялся.
— Но ведь он это сделал уже после того, как его лишили лоцманских прав. Верно?
Капитан был поглощен разглядыванием затейливой этикетки, на ней было написано — Скидам. Что-то в его руке, державшей бутылку, подсказало мне, что для нее это привычный предмет.
— Вам не кажется, что Скоддланд был несправедливо осужден из-за ваших показаний, капитан Хогне?
В ответ капитан постучал по этикетке:
— Он спился и умер, и виновата в этом голландская можжевеловка, — в голосе капитана вдруг зазвучали кремневые нотки. — Так ему и надо!
Вот оно — самое непростительное. Смертный грех Сиверта Скоддланда перед небесами и Холмевогом. Не то, что он спился, а что употреблял столь оригинальный напиток.
Капитан патетически поднял бутылку:
— Но Бог сокрушит голову врагов своих, волосатое темя закоснелого в своих беззакониях!
Я невольно провел рукой по голове, волосы у меня всегда были густые. И тут же понял, почему я это сделал. По ассоциации со словом «темя». Лысый череп мы обычно называем «луной».
— Кажется, вы сказали, что было темно, когда лоцман поднялся к вам на борт, капитан Хогне?
— Совершенно верно, была кромешная тьма. — Бутылка вернулась в шкаф, она исполнила свою роль вещественного доказательства.
— Но ведь за пределами полосы тумана стояла ясная погода и было полнолуние?
Наконец я прижал его! Набожная маска слетела с него в одну минуту, глаза забегали:
— Я… я… Этого я не помню…
Бегающие глазки обнаружили спасительную соломинку в кармане жилета. Он извлек массивные золотые часы.
— Молодой человек, вам пора. А я должен идти на собрание в «Иосафат». — И он утешил меня улыбкой. — Так называется наш молельный дом. Добро пожаловать на наши вечерние собрания…
* * *
Фру Хьос, вдова штурмана, оказалась приятным исключением в этом городе. Но она была не из местных. Мягкие согласные в ее речи выдали уроженку одного из маленьких городков Сёрланна с игривыми домиками в уютных палисадниках. Такой же садик был у нее и в Холмевоге, единственный, который я пока здесь видел.
Мы сидели в беседке, скрывавшей нас от полуденного солнца. Разговор, мягко говоря, был оживленный — фру Хьос строчила как из пулемета. Эта милая старая дама обнаружила почти циничное отношение к действительности и была не лишена чувства юмора. Она могла говорить о чем угодно с таким лицом, словно речь шла о фруктовых деревьях.
Свободомыслие фру Хьос подкреплялось колодой карт, которую она держала в руках, а ведь греховность карт могла соперничать в этом городе только с можжевеловой водкой. Пока мы беседовали, она «заглянула» в мою судьбу, раскинув карты тут же на садовом столике. Потому что, как она сказала, незнакомого человека она всегда проверяет по картам.
Она положила трефы на бубны.
— Это правда, капитан и лоцман ненавидели друг друга. — В ее устах эти слова прозвучали даже весело.
— И отношения между смотрителем маяка и лоцманом тоже были далеко не дружеские? — спросил я, но ответа так и не дождался — ее внимание привлекли карты.
— Я вижу, вы женаты…
— Не скрою. — Я с улыбкой показал обручальное кольцо.
Волосы у нее были седые, но вились энергичными локонами. Она тряхнула головой.
— Сиверт был веселый. А веселый человек в Холмевоге может вызвать только гнев.
Звезда из карт понемногу росла. В просвет между листьями я видел шхеры.
— Вы хорошо знали Сиверта Скоддланда, фру Хьос?
— Зовите меня тетей Моллой!.. Да, он дружил с можжевеловой водкой и со мной. — Что-то было не в порядке с бубновой дамой. — Ваша жена светловолосая и полная?
— Нет, она стройная и темноволосая.
— Правильно, теперь вижу… у вас будет ребенок.
— Совершенно верно… Скоддланд говорил вам что-нибудь о своих подозрениях относительно мошенничества со страховкой?
Она показала картой на шхеры.
— В последнее время Сиверт часто плавал на острова. Сходил там на берег.
— Искал следы ложного маяка?
— Да. — Она кивнула на устье фьорда. — Говорят, он до сих пор ходит там по ночам… Но его призрак является только людям с нечистой совестью.
— Вы суеверны, тетя Молла?
— Нет, но мне было бы страшно оказаться на Художниковом острове после заката.
Она даже вздрогнула, чтобы показать, как ей было бы страшно.
— Вы знали Зауберманна?
— Художника? Он был сумасшедший.
Это было сказано твердо, она просто констатировала факт, точно так же она сказала бы: «Он был из Флеккефьорда».
— Абсолютно сумасшедший. — И она весело подкрепила свою мысль таким аргументом — Понимаете, ему очень хотелось написать себя в виде плавающего утопленника. Ради этого сюжета он и утонул. Представляете себе? Но писать в этом состоянии оказалось невозможно! — Тетя Молла таинственно улыбнулась. — Он немного не рассчитал, понимаете?
— Он покончил с собой? — спросил я, не совсем полагаясь на «достоверность свидетельских показаний», как говорят на языке юриспруденции.
— Нет, его просто убили. — Она как будто хотела успокоить меня и тут же радостно показала на карты. — Ваш ребенок родится в феврале!
— А разве не в марте? — Я вытаращил глаза.
Седые локоны энергично затряслись.
— Я думаю, вы тоже просчитались!
— Так вы говорите, его убили? — Поистине наш разговор принимал самые неожиданные обороты!
— Да, именно так. — Она почесала нос валетом. — Сиверт считал, что художника убили, потому что ему было известно о «заговоре». Должно быть, он знал, что произошло той ночью, когда разбился «Арго».
От всех этих сведений и неожиданных оборотов, которые вдруг принимал наш разговор, у меня голова пошла кругом. Мне было трудно соединить все нити — не интервью, а какой-то запутанный клубок.
— Скажите, а фрекен Фюре, что держит пансион, кажется, она была экономкой Зауберманна?
— Экономкой? — воскликнула тетя Молла, подняв глаза к небесам, — она апеллировала к чувству юмора Господа Бога. — Да, кое-кто так это называет. — Король пик был твердо положен на даму червей. — Она бегала по острову нагишом, как кошка, взбесившаяся в полнолуние.
— Взбесившаяся в полнолуние? — Напоминание о луне заставило меня вздрогнуть.
— Вот-вот! Прости, Господи, мой язык!
— Напрасно, тетя Молла, благослови, Господи, ваш язык! Спасибо за беседу!
Я встал совершенно очарованный ею, хотя и изрядно сбитый с толку. Она пожала мне руку:
— Поздравляю вас, молодой человек!..
Уже у калитки я узнал, с чем именно она меня поздравляла. Она крикнула мне вслед:
— У вас будет мальчик!
И она не ошиблась.
* * *
Все эти дни я почти непрерывно задавал вопросы. Что же я выяснил, беседуя со всеми этими людьми? С точки зрения журналиста результат был весьма жалкий — я не набрал достаточно материала для статьи, его не хватило бы даже на короткую заметку. Правда, я приехал в Холмевог не по служебным делам. Однако любой журналист предпочитает, чтобы собранные им материалы можно было использовать, даже если он собирает их не из профессиональных побуждений.
Какую-то подоплеку в этом деле я все-таки уловил. Подоплеку, которую можно объяснить трагедией норвежских будней. Старая, грустная история столкновения одиночки с толпой. Но сама тайна произошедшего казалась мне еще более загадочной, чем раньше. Я уже не знал, какие еще можно задать вопросы — рациональные средства были исчерпаны. Может, прибегнуть к иррациональным? Ведь отправила меня сюда не газета, а мой собственный сон?
Оставались еще двое, с кем мне хотелось бы потолковать. Один — гористый великан, другой — покойный художник.
Сначала я решил навестить великана, который, высясь над местными жителями, повелевал ими. Может, он поможет мне понять, что тут случилось, ведь это он сделал Холмевог таким.
Я поднялся на гору, к которой город притулился спиной. На это ушло три часа, и по дороге у меня не раз кружилась голова. Но я не жалел о затеянной прогулке, потому что там, наверху, встретился с этим великаном. На своих синих плечах он нес сотни седых голов, самые дальние терялись в небесах. Я никогда не думал, что он так величествен.
Да, я люблю эту землю, но не слишком ли здесь много простора ветрам?
Я смотрел на север и думал: норвежцы в своей стране — все равно что вши в шевелюре великана. По воскресеньям этот народ морализирует, а по пятницам пьет. Это народ жалобщиков и юродивых, хвастунов и лодырей. Он подмигивает вечности, а собственная жизнь уходит у него между пальцами. Он ловит звезды, но его не хватает даже на то, чтобы собирать бруснику.
О Норвегия, что ты сделала с нами? Мы не в состоянии ничего совершить. Мы начали с «Эдды», а кончили «Трангвикспостен». Мы высекали руны на островах в море, но в конце концов так запутались в собственном языке, что теперь не можем правильно написать даже свою фамилию. В воскресенье мы открыли Америку, а в понедельник уже забыли об этом. Что такое Винланд, Маркланд и Хеллуланд? Верно, какая-нибудь мелочь, вроде старых подошв, которые нашел Аскеладден, но даже не потрудился взять с собой в королевский дворец… Что ты сделала с нами, Норвегия?
Нет, ты не виновата, что мы не можем равняться с тобой. Ты не виновата, запугав нас до того, что мы превратились в карликов. Испепелив нас. Солнце не виновато, что мы не можем смотреть на него.
Далеко-далеко на севере синева скрывала Гейрангер-фьорд. Я был там один раз. Миля за милей тянется этот фьорд между отвесными, уходящими в небо горными стенами. В том краю фьорд — это улица. Один раз я был там. Неожиданно Бог дохнул между ущельями, и над бездной повисли две радуги, сразу две, одна в другой! Гейрангер-фьорд — самая норвежская часть Норвегии, непостижимо прекрасная и непостижимо пустынная.
Одна мысль о Гейрангер-фьорде может заставить норвежца в ужасе закрыть глаза и вскрикнуть. И он тут же сядет на теплоход и уплывет, безумец, куда-нибудь к черту на кулички.
Я обратил свой взгляд на запад, к Атлантическому океану. Да, это единственное, на что мы способны: уйти в море. Прочь, прочь от этих страшных каменных нагромождений! Достаточно пять минут полюбоваться норвежской природой, чтобы понять, почему наш торговый флот насчитывает тринадцать миллионов тонн водоизмещения и занимает по величине третье место в мире. Норвежец хорошо чувствует себя в море, потому что оно — нечто противоположное Норвегии, то есть самое плоское место, какое имеется на земле!
Среди каменных глыб послышался крик птицы, протяжный и безутешный. Ты права, ржанка, нет ничего прекраснее и страшнее, чем наш Вестланн.
Потому-то здесь, в Вестланне, и началась наша морская сага — началась с массового бегства. Отсюда уплыл Флоки Вильгердарсон, давший имя Исландии. За ним последовали все исландские первопоселенцы — Ингольв Арнарсон со товарищи. Здесь, в Вестланне, сели они на свои корабли, обуреваемые тягой к скитаниям, их гнали отсюда горные обвалы и преследовали радуги, висящие над ущельями…
Хёвдинги уплыли. А простые люди остались, те, что были достаточно мелки, чтобы жить в шевелюре великана. И в тени гор они творили неписаную конституцию Норвегии — кто на голову выше нас, должен расстаться с головой!
Я повернулся на юг: Холмевог. Скопище точек у подножия великана. Кое-кто тогда все-таки остался. Их потомки построили «Иосафат» и убили Сиверта Скоддланда…
Да, я люблю эту землю, иначе я бы на нее не сердился. К тому же меня заразила ненависть, которую мой новый друг, моряк с нелегким детством, испытывал к своему родному городу. А главное, здесь, наверху, мной овладело самодовольство, свойственное только норвежцам. Теперь мне хотелось поскорее спуститься, поесть и завалиться спать.
* * *
Лодка на хорошей скорости шла к Художникову острову, энергично тарахтел мотор. Скоддланд сидел на руле и внимательно смотрел вперед, видимость была не очень хорошая. Погода стояла ясная, светила луна, но над самой водой лежала пелена тумана, и с каждой минутой она становилась все плотней.
Я взглянул на часы — половина одиннадцатого. Мы выехали поздно, прошло всего полтора часа, как я вернулся после моего похода в горы. Скоддланд хотел отложить поездку на завтра, считая, что я устал после такой прогулки. Да, устал, но именно поэтому я настоял на своем. Я был как пьяный от усталости и от того, что плохо спал ночью. Тело у меня ныло после карабканья по скалам, голову покалывало от накатывающей волнами сонливости. Но я как будто сам искал этого состояния. Потому и настоял на выполнении нашего плана: мне непременно нужно было сегодня ночью попасть на Художников остров!
Над пеленой тумана высокой, вытянутой дугой встал остров, вверху виднелся серый фронтон дома. Вскоре мы обошли остров с юга, и дом повернулся к нам боком. В лунном свете обозначилось большое, темное, как морская бездна, окно. Стены словно покосились от ветра, водостоки кое-где оторвались и висели вдоль стен. Мне редко случалось видеть столь заброшенное жилище.
С тех пор как мы сели в лодку, Скоддланд не произнес почти ни слова, но его молчание было выразительней всяких слов — он тяжело сгорбился от отвращения к моему мероприятию. При виде пустынного дома он вздрогнул. Так же вздрогнула и тетя Молла: «Мне было бы страшно оказаться на Художниковом острове после заката!» Я поднял глаза на мертвый дом и понял их обоих. Однако самого себя я понимал все меньше и меньше.
Мы обогнули мыс и вошли в небольшой заливчик, где некогда был причал. Там мы пришвартовали лодку к гнилой свае, я спрыгнул на берег и достал из лодки два рюкзака со спальными принадлежностями. Скоддланд наконец позволил себе выразить свое неудовольствие:
— Не понимаю, зачем тебе понадобилось ночевать здесь?
— Хочу отдохнуть от пансиона. С тех пор как в меня стали бросать по ночам камни, у меня началась бессонница.
Ничего разумного в моем объяснении не было. Просто мне очень захотелось переночевать здесь.
Мы поднялись на пригорок и вышли на узкую, заросшую тропинку. Дверь оказалась упрямой и открылась с трудом, скрип ржавых петель был похож на предостерегающий крик крачек. Я зажег карманный фонарик.
Мы прошли через прихожую и оказались в большой комнате, которая, по-видимому, служила художнику ателье, за дверью стояли остатки мольберта. Внутри было относительно светло, в большое окно, выходившее на юг, было видно море, небо и безупречный диск луны. Мне показалось, что я уловил даже слабый запах масляных красок и скипидара. Но вообще-то воздух здесь был сырой, как в пещере. Стены и потолок были покрыты большими пятнами плесени, обои от сырости вздулись и висели клочьями.
Скоддланд посветил вокруг карманным фонариком и сказал:
— Ну и мерзость!
За полчаса мы осмотрели весь дом. Все было в удручающем состоянии. Лучи наших фонариков скользили по заплесневелым стенам и гнилым половицам. Наследники Зауберманна действительно увезли отсюда все, имевшее хоть малейшую ценность, мы обнаружили лишь обломки старой мебели. В одной комнате стоял колченогий стол и два стула. В другой — остатки шкафа, затянутые паутиной, и старый диван с проржавевшими пружинами, выглядывавшими из-под рваной обивки. Конечно, здесь никто не хотел жить.
Мы приготовились ночевать в ателье. Скоддланд набрал веток и расчленил один из стульев. Открытый чугунный камин проржавел насквозь, но тяга была хорошая, и вскоре ножки стула уже весело пылали. Мы зажгли привезенную с собой керосиновую лампу. Потом прикрыли сгнивший пол сухим мхом и разложили свои спальные мешки. Особого уюта не получилось, но стало все-таки терпимо.
Я стер пыль с большого окна. Туман над водой стал гуще, но над его пеленой отчетливо виднелись многочисленные островки. Один из них отличался своей необычной формой. Каменный орган, вставший из моря.
— Отсюда хорошо виден Хёгхолмен, — заметил я.
— Да, — буркнул Скоддланд из своего темного угла. Моего попутчика явно больше интересовал огонь в камине, чем вид из окна.
— Если Зауберманн стоял у этого окна в ночь кораблекрушения, как думаешь, что он видел?
— Думаю, что немного, в таком-то тумане.
Я подумал, что глаза у всех разные.
— Зауберманна называли ясновидцем моря, — сказал я.
— А вот слышать-то он, конечно, слышал. — Скоддланд встал и подошел ко мне. — Слышимость в тумане гораздо лучше.
Я поднял глаза на небо:
— И все-таки главную роль в этой истории сыграла луна!
Нынче ночью луна была совершенно круглая. Там, наверху, воздух был такой прозрачный, что на белом диске были видны все линии. Я увидел даже лучи, исходящие из кратера Тихо, происхождение которых астрономы так и не могут объяснить.
Отставшая половица тревожно скрипнула у Скоддланда под ногой.
— Почему тебя так занимает луна?
— Не знаю. Но я чувствую, что ответ на эту загадку связан с ней.
Как это сказал мне художник в моем первом сне? «У луны много тайн». Я приблизился к одной из них.
— Эгиль, давай ложиться! — Скоддланд напомнил мне, что я сегодня устал.
Конечно, устал, безумно устал. Прогулка к великану отняла у меня много сил. И наверное, помутила разум. У меня действительно все плыло перед глазами. Но состояние было даже приятное.
— Как думаешь, Атле, на луне можно помешаться?
— Да, если пялиться на нее, как ты! — Он взял меня за плечо.
— Ты знаешь, как «помешательство» по-английски?
Моряки хорошо знают английский, и он ответил без запинки:
— Lunacy.
— Оно происходит от имени богини ночного света Луны, — объяснил я.
— Хватит нагонять на меня жуть! — Он топнул ногой, и гнилая половица с треском сломалась.
Это вернуло меня к действительности. Я взглянул на него и не мог удержаться от смеха. У него было то же выражение лица, с каким он плюнул вслед черной кошке.
Нельзя безнаказанно смеяться над страхом своих собратьев. Кара последовала незамедлительно. Дом издал громкий, человечий вопль, и смех застрял у меня в горле.
Несколько секунд мы вслушивались в тишину. Теперь был его черед смеяться:
— Ты что, никогда не слыхал, как кричит сова?
— Но мне показалось, что кричали в доме, — смущенно пробормотал я.
— Значит, совы проникли сюда через трубу. — Скоддланд взял свой фонарик. — Здесь есть еще один камин и несколько отдушин. Давай посмотрим?
Мы снова обошли весь дом. Сову мы не нашли, должно быть, она сидела на крыше. Зато мы нашли нечто другое, чего не искали. Этого не обнаружили и наследники, пятнадцать лет назад забравшие из дома только вещи.
В первый раз мы невнимательно осмотрели платяной шкаф, во всяком случае, нам не пришло в голову посмотреть, что лежит на нем сверху. Совершенно случайно я направил на шкаф луч фонарика и увидел там что-то покрытое толстым слоем пыли. Я поднялся на цыпочки и стянул со шкафа рулон бумаги. В комнате поднялась настоящая пыльная буря. Я развернул рулон, а Скоддланд осветил его фонариком.
Это был карандашный набросок судна, разбившегося о высокую скалистую стену в шхерах.
— Смотри! — Ручища Скоддланда показала на буквы, написанные на обломке штевня. — Видишь, тут написано «Геба»! Так называлось судно, на которое отец не поспел приехать за год до гибели «Арго»!
Меня привлекло не столько название судна, сколько сам сюжет.
— Странно, Атле. Я видел уже три картины этого Зауберманна. И на всех он изображал то, что вот-вот будет поглощено морем…
И опять послышался какой-то звук. На сей раз это была уже не сова.
Сперва что-то громко и протяжно скрипнуло, словно неохотно поддалась упрямая дверь. Потом раздалось несколько глухих ударов, будто кто-то постучал кулаком в стену.
Лучи наших фонариков перекрестились в дверном проеме.
— Это в ателье! — крикнул я.
Мы побежали обратно. В ателье никого не было. В прихожей — тоже.
Я осветил фонариком входную дверь.
— Что же это могло быть?
— Тсс!
Что-то показалось Скоддланду подозрительным. Мы затихли и прислушались. Но не услышали ничего, кроме потрескивания огня в камине.
И вдруг тишина взорвалась оглушительным звоном.
Он был такой громкий и такой короткий, что мы не поверили собственным ушам. Мы стояли ошеломленные и смотрели друг на друга: был звон или нет? Но очевидно, все-таки был, потому что весь пол был усеян осколками стекла.
Сперва мы со Скоддландом стояли спиной к окну. Теперь повернулись, точно по команде, и увидели, что оно разбито. Сквозь большое звездообразное отверстие на нас смотрело осеннее небо. По полу еще прыгали осколки.
Лучи наших фонариков заплясали по пригорку. Там все было неподвижно. Лишь на западе равномерно мигал маяк.
Наконец мы увидели предмет, которым было разбито окно. Он валялся посреди комнаты. Он тоже был из стекла, но более крепкого, чем оконное, и выдержал этот удар. На полу лежала бутылка из-под можжевеловой водки.
Я поднял ее и сразу узнал этикетку — Скидам, точно такую же бутылку мне показывал капитан Хогне. Так назывался благородный, немного горьковатый напиток, убивший отца Атле. Бутылка была пустая.
Белый как мел Скоддланд смотрел на бутылку. Кулаки у него сжались.
— Скорей! — Он скинул оцепенение. — Этот подлец не уйдет от меня!
Он бросился к двери, я — за ним. Дверь не открывалась. С наружной стороны в скобу был вставлен железный болт.
Мы разбежались, чтобы общими усилиями высадить дверь. Но она была дубовая, а болт и скоба — железные. Сломать дверь нам не удалось. Дом был построен на совесть, он противостоял морю и был еще способен противостоять людям.
Сперва мы растерялись, но тут же бросились в ателье к окну. И снова остановились: пролезть в дыру было невозможно, она была обрамлена острыми стеклянными пиками. Как открывается окно, мы понять не могли. Скоддланд бросился в соседнюю комнату, там на окне была обычная задвижка.
По тропинке мы помчались к причалу. Я, ни о чем не думая, бежал за Скоддландом и старался не отставать от него. В нем не осталось ничего от провинциальной норвежской неторопливости. Он сбросил ее с себя, точно одежду. Ярость преобразила его. Он несся вниз с ловкостью хищного зверя.
Задыхаясь, мы стояли на берегу заливчика и глядели в густой туман.
— Слышишь? — Его пальцы клещами впились в мое плечо.
В тумане слышались удары весел.
Скоддланд весь подобрался, готовый к борьбе. Спина у него выгнулась, как перед прыжком, руки повисли вдоль туловища, кулаки-кувалды сжимались и разжимались. И в глазах появился блеск, свойственный самым отважным жителям Вестланна — мореходам Исландии. Взгляд его горел жаждой кровной мести.
Там, в тумане, греб его враг. Тот, который убил его отца и разбил его жизнь, сам Холмевог поднимал и опускал там весла. Наконец-то это невидимое зло будет настигнуто — мотор быстрее любых весел! Наконец-то враг получит возмездие!
Скоддланд перемахнул через перила мостков и схватился за пусковую ручку.
— Атле! — крикнул я. — Остановись! В таком тумане…
— Ничего! — Он повернул ручку, но не раздалось ни звука. Мотор был мертв.
Скоддланд поднял крышку ящика, в котором стоял мотор, и посветил туда фонариком. И взвыл от ярости. Это был настоящий волчий вой.
— Что случилось?
— Этот мерзавец уже побывал здесь и обрезал провода зажигания! — Скоддланд сразу смекнул, в чем дело.
— Это можно починить?
Он снова взглянул на мотор:
— Да, но на это уйдет несколько минут.
Я светил фонариком, пока он ножом зачищал медные проводки и соединял концы. Они были перерезаны во многих местах.
До сих пор я был заражен его охотничьим азартом, но теперь почувствовал, как меня одолевает усталость. Спасительная усталость. К чему спешить?
Мотор завелся только через четверть часа. К тому времени удары весел уже давно затихли вдали. Скоддланд выключил мотор и поглядел на меня. Теперь передо мной был уже не хищник и не мрачный Скарпхедин, а просто усталый лодочный мастер.
— Нет, уже не догнать… — Он с мольбой посмотрел на меня. — Может, вернемся ночевать в пансион?
Я уже поднялся из лодки на причал.
— Поезжай один, а утром вернешься за мной… Я останусь. Мне хочется увидеть здесь рассвет.
— Теперь тебе понадобилось и солнце? — съязвил он.
Но он уже успокоился и пошел за мной по тропинке к дому.
Мы справедливо рассудили, что из-за дыры в стекле ночью в ателье будет холодно. Мой спутник отправился по дому в поисках топлива. Доломал остатки стула и дивана. Я видел, что эта работа действовала на него благотворно.
Наконец он остановился, злобно глядя на притаившийся в углу мольберт. Потом стал решительно ломать его о колено и бросать в огонь.
— Варвар! — заметил я, но тепло доставило удовольствие нам обоим.
Я лежал в спальном мешке и думал: даже когда талант художника погас, он еще может согреть людей своим мольбертом. Забавная мысль!
Я расположился так, чтобы лежать лицом к окну. Тело покалывало от усталости. Но мне хотелось еще раз поглядеть на это звездообразное отверстие, пробитое в стекле бутылкой… Глупо делать окна из стекла. Если бы оно было из воды, от такого удара осталось бы всего несколько кругов… Но ведь оно и было сделано из воды, я ясно видел, как по подоконнику расходятся круги… Прекрасная мысль, господин стекольщик! Или правильнее сказать «водянщик»?..
В небе надо мной кричала чайка. Я стоял на скале, залитой лунным светом, и смотрел, как по воде от брошенного камня расходятся круги. Вот упал еще один камень, потом еще, круги росли и сливались с предыдущими.
Неподалеку от меня, почти у кромки воды, стоял за мольбертом Зауберманн. На нем была островерхая шапка с какими-то знаками. Эти знаки были сложены из камней. Той же рукой, в которой он держал кисть, художник отрывал камень за камнем. Отрывал и бросал в море. И когда камень, булькнув, уходил в воду, художник делал очередной мазок.
Он писал круги на воде.
Вот он оторвал и бросил очередной камень. Потом обернулся ко мне:
«Море возьмет их!»
Я сказал или, может, только подумал:
«Как красиво лунный свет блестит на волнах!»
Брови сатира поднялись вверх, нижняя челюсть выпятилась еще больше:
«Лунный свет? Молодой человек, лунного света в природе не существует!»
Я сказал или, может, только подумал:
«Как же не существует?»
Он показал кистью на небо:
«Смотрите! — И протер рукой лунный диск, словно хотел очистить его. — Луна — это зеркало!»
Я изо всех сил пытался освободиться. Кто-то связал меня. Мне нужно было срочно освободиться!
Проклятый спальный мешок! Я так и не выбрался из него, встал прямо в нем и запрыгал к окну, словно состязался в беге в мешках.
Скоддланд испуганно сел в своем углу у камина.
— Господи, это еще что?
— Луна — это зеркало! — крикнул я.
Он быстро вылез из мешка и подошел ко мне:
— Что ты сказал?
— Я говорю, что луна — это зеркало! Невероятно, правда? — Он не возражал. — Мне это только что приснилось… А вчера во сне кто-то не давал мне открыть окно, чтобы я не разглядел, что там на земле прыгает!..
Взгляд Скоддланда красноречиво объяснил мне, что он не сомневается в моем помешательстве.
Он заговорил со мной тихо, спокойно и даже с уважением к моему безумию, совсем как Санчо Панса с Дон Кихотом:
— Ложись спать, Эгиль! Ты просто очень устал!
Но сон с меня как рукой сняло:
— Эврика! Вот где разгадка!.. Атле, видишь это углубление?
Я показал ему на косое углубление, как будто процарапанное ножом поперек подоконника.
— Конечно, вижу. И что с того?
— Знаешь, как открывается это окно?
Окно открывалось, поворачиваясь на вертикальной оси, проходящей посередине. Я откинул крючок с левой стороны, толкнул окно наружу, и оно повернулось. Я остановил его в том положении, которое было отмечено углублением в подоконнике, и выглянул.
Сверху на меня лился лунный свет, лучи кратера Тихо. Астрономы не знают, что это такое.
Да, я победил. Вернее, за меня победил сон. Са-Тир, Александр, город твой!
Я закрыл окно и сказал:
— Можем ехать обратно.
— Прямо сейчас? — Кажется, он начал понимать меня.
— Да, сейчас.
— Но ты, по-моему, хотел увидеть здесь рассвет?
— Я уже видел его, — сказал я.
Набросок разбившейся «Гебы» я взял с собой. И я не чувствовал никаких угрызений совести. Это был ничейный дом, вещи здесь стали опять частицей природы, вроде гранита и камнеломки. Это было все равно что унести с берега ракушку.
* * *
В пансион мы вернулись уже в третьем часу. На первом этаже светились два окна.
— Наша хозяйка еще не спит. — Я показал на окна. — Зайдем, поговорим с ней?
Скоддланд с удивлением уставился на меня:
— Так поздно? — В Холмевоге это явно было не принято. — О чем ты хочешь поговорить с ней в такое время?
Я скинул рюкзак на пол.
— Хочу пожаловаться, что в этом городе плохо обращаются с приезжими.
Я постучал в дверь гостиной. Мне пришлось постучать еще раз, прежде чем она открылась. Щелка была узкая, но тем не менее я увидел, что хозяйка одета.
— Простите, фрекен Фюре. Я знаю, уже очень поздно, но не разрешите ли вы на минутку заглянуть к вам?
Скорбное лицо стало еще более скорбным, а дверная щель — еще уже.
— В чем дело?
— Речь идет о жизни и смерти, — сказал я.
Мой ответ так смутил ее, что она без долгих слов впустила нас в гостиную. Я сел в кресло. Скоддланд остался стоять у дверей, намереваясь улизнуть при первой возможности.
На столе лежала раскрытая книга, это была Библия. Измученное, грустное лицо фрекен Фюре свидетельствовало о том, что в этот поздний час она нуждается в утешении. Она стояла посреди гостиной, обхватив себя руками за плечи, и зябко вздрагивала. Она явно нервничала, так как я медлил и не объяснял, что мне понадобилось от нее в столь поздний час. Она сказала, словно ее ночное бдение требовало оправдания:.
— Я тут читала. У меня бессонница.
Я смахнул с плеча соринку.
— Разве морская прогулка на веслах не помогает против бессонницы?
Она вздрогнула, глаза у нее округлились:
— Я… Я вас не понимаю.
Да, пятнадцать лет назад она была настоящей красавицей. Скоддланд сказал, что когда-то она была «видной девушкой». И теперь, от страха, она снова стала почти красивой. Страх способен оживить любое лицо.
Я показал на раскрытую Библию:
— Ну и как, вы нашли новое изречение, которым могли бы бросить в меня, когда я лягу спать… Впрочем, в этом нет необходимости, утром мы уезжаем.
Скоддланд не спускал с нее глаз. Сперва он смотрел на нее с нескрываемым удивлением. Потом на скулах у него заходили опасные желваки. Но они тут же пропали.
Фрекен Фюре покрылась смертельной бледностью. Я был беспощаден.
— Если вы намерены и впредь бомбардировать по ночам своих постояльцев, фрекен Фюре, запаситесь мелкими камешками и позаботьтесь, чтобы окна на ночь оставались открытыми. Хватит одной бутылки и одного разбитого окна.
Я как будто подбил ее дуплетом. Она упала на стул. Видно, ей хотелось что-то сказать, но губы у нее дрожали, она была не в состоянии произнести ни слова.
Я наклонился над ней:
— Вы разбили окно, чтобы мы не догадались, что им пользовались как зеркалом, открывая под определенным углом по отношению к маяку? Верно?
Больше она не могла сдерживаться. Она уронила руки на стол и спрятала в них лицо. Плечи у нее вздрагивали от безудержных рыданий.
— Я любила его… — проговорила она сквозь слезы. — Пятнадцать лет я скрывала это, потому что любила его!
Я снова про себя отметил, что Скоддланд ничего не сказал мне об этом. Он не мог не знать о ее отношениях с Зауберманном. Но отец научил его презирать сплетни маленького городка. Может, поэтому он и скрыл от меня все, что имело отношение к Художникову острову? Чтобы защитить ее, в том числе и от меня?
— Что же именно вы скрывали, фрекен Фюре? — как можно мягче спросил я.
Она приподняла голову и оглядела комнату пустыми глазами.
— Он хотел писать только то, что разбито и взято морем. Он… — Голос изменил ей.
Мне захотелось помочь ей, я кивнул на картину, висевшую на стене — «Море возьмет ее».
— И поэтому он сам создавал себе сюжеты, верно? Птицу, которую подстрелил на море, корабль, который заманил на скалы?
— Я это поняла не сразу. Но потом… — Она снова закрыла лицо руками. — Наверное, он был душевнобольной!..
Гагара на картине была настолько живая, что было слышно, как она кричит, ударяясь о скалу. Конечно, он был сумасшедший. Потому и мог так хорошо изображать Норвегию.
Мы со Скоддландом тихонько вышли. В гостиной он не проронил ни слова, но его молчание было красноречивее всех слов. На пороге он обернулся и посмотрел на вздрагивающие плечи фрекен Фюре. И опять у него на лице мелькнуло сострадание, которое я видел у него по приезде сюда. Она, как и он, потерпела поражение в войне с провинциальным норвежским городком. Она была его сестрой по несчастью.
Ему бы ненавидеть ее, ведь она оказалась соучастницей преступления, сломавшего жизнь его отца, да и его собственную. Но в книге, раскрытой на столе, говорилось, что тому, кто много любил, многое простится. А Скоддланд хорошо знал эту книгу.
* * *
Мы зашли ко мне в комнату. Разлили остатки виски в стаканы для зубных щеток.
— Эгиль, как ты догадался, что это она?
— Только у нее могли быть основания разбить окно. К тому же только она знала, куда мы отправимся вечером.
Он задумался:
— Подслушала за завтраком?
— Да. Я помню, она подходила к столу, когда мы говорили об этом. Она спросила, не съедим ли мы еще по яйцу.
— Но зачем же было разбивать окно?.. Объясни мне, пожалуйста.
Я взял карманное зеркальце и поймал им луч лампы, стоявшей на тумбочке. По стене заплясал круглый зайчик.
— Когда Зауберманн открывал окно своего ателье под определенным углом, отблеск огней маяка попадал в мертвую зону юго-восточнее Хёгхолмена. Как раз туда, где вы с отцом видели огни маяка. Но видели их тогда только вы… Подойди к стене, Атле.
Он послушался, и я направил зайчик на стену у него над головой.
— Вот сейчас ты — впередсмотрящий. Луч проходит над тобой, и ты его не видишь. — Луч скользнул в сторону. — А сейчас ты — капитан Хогне, стоявший на мостике у правого борта. Луч проходит левее тебя.
Наконец я направил зайчик прямо ему в лицо.
— А вот теперь ты стоишь там, где вы стояли с отцом, посередине мостика. И вы видели огни маяка там, где был Хёгхолмен.
Я убрал зеркальце в карман. Скоддланд, присвистнув, вернулся к стакану с виски.
— Но какое отношение ко всему этому имела луна?
— А она направила меня по верному следу. Ведь луна — это зеркало. — Я с благодарностью взглянул на луну через окно. — Ночью мы находимся в мертвой зоне по отношению к солнечному свету. Но отраженным мы его видим.
— Отраженным луной? — Скоддланд снова присвистнул.
— Да, точно так же, как вы с отцом видели в море огни маяка, отраженные окном Зауберманна.
Была уже глубокая ночь. Когда-то существовало поверье, что во время полнолуния человек становится оборотнем. Что человек может лишиться рассудка, если во время сна ему на лицо упадет лунный луч.
— Мне приснились очень странные сны о луне, — сказал я. — А кроме того, они как будто намекнули мне, что Lunacy — это безумие.
— Мало увидеть сон, его еще надо уметь растолковать! — сказал Скоддланд. — Спасибо тебе, Эгиль!
Он стоял у окна рядом со мной и смотрел на свой родной город. В глазах у него больше не было горечи. Рассчитался ли он с Холмевогом? Или у него просто пропала потребность сражаться с ним?
Мы молчали со стаканами в руках. Нас связали события этих дней. Мне они не дали ничего, ни статьи, ни даже маленькой заметки. Но один подарок я все-таки получил. Наверное, это и есть тот самый обходной маневр, который делает жизнь, чтобы возникла дружба, подумал я.
Скоддланд поехал сюда со мной, чтобы восстановить честное имя своего отца. Теперь действовать предстояло ему.
— Что ты намерен предпринять, Атле?
Он пожал плечами, с них свалилась огромная ноша.
— Мертвых не вернешь, а вот живые, бедняги, еще маются. — Он кивнул на комнату, которую мы только что покинули.
— А тайна, которую мы раскрыли? — спросил я.
Он с улыбкой показал на окно:
— Тайна пусть останется луне… Так будет лучше.

 

Элисабет прервала молчание, наступившее после рассказа Странда. Круглыми, как у ребенка, глазами она смотрела на огонь.
— До чего все-таки интересно жить!
Странд был с ней согласен. Особенно интересно ему было сейчас — он ждал суда доктора Карса.
Долгий рассказ сожрал много поленьев, и в комнате было очень жарко. До сих пор доктор Карс сидел в застегнутом пиджаке, теперь он его расстегнул и уютно развалился в кресле. Новая проблема, поставленная в последнем рассказе, по-видимому, не потребовала от него особых усилий мысли. Он дружелюбно поглядывал на журналиста, благодарный за приятное развлечение.
— Итак, в этой истории вы выступали как детектив и руководствовались своими вещими снами.
Странду это понравилось:
— Можно сказать и так.
Директор Бёмер положил в пепельницу окурок сигары:
— И что же говорит наука о детективах, которые руководствуются вещими снами?
— Что они оперируют вполне объяснимым феноменом. — Доктор Карс просунул большие пальцы в проймы жилета. — В истории господина Нордберга мы видели, как с помощью подсознания можно иногда разгадать тайны, недоступные сознанию. А в данном случае тайна раскрывается благодаря двум снам.
— Вообще-то, трем, — поправил Странд. — Даже четырем, я забыл про четвертый, но по-моему, и он был о том же.
— Помню, помню. — Профессиональная улыбка доктора Карса подтвердила, что он — хороший слушатель, что ни одна деталь не ускользает от его внимания, но выбирает он самые существенные. — Главную роль играют первый и последний сон, остальные — это связующие звенья. В первом сне подсознание поставило проблему, которая, когда вы проснулись, побудила вас предпринять определенные действия. В последнем сне было найдено решение этой проблемы, и опять же оно сформировалось в вашем сознании, когда вы проснулись.
Странд взъерошил свои густые волосы, словно ему требовалось привести в беспорядок прическу, чтобы навести порядок в мыслях.
— Но ведь в некотором смысле отгадка содержалась уже в первом сне. Правда, она была выражена символически: солнечный свет оказался вдруг лунным. А главное, этот сон приснился мне до того, как я поехал в Холмевог, и вообще до того, как я углубился в это дело!
— Ну и что? — Взгляд за стеклами очков был полон внимания. — Вы хотите еще что-то сказать?
— Да! А тот сон, когда я понимал, что мне необходимо открыть окно? Ведь он приснился мне до того, как я побывал на Художниковом острове, то есть до того, как я догадался, что главную роль в этой истории играло зеркало!
— Но вы же не смогли открыть тогда окно, — заметил доктор Карс. — И не поняли, что за свет там прыгал. Тогда догадка только еще приближалась к вам.
— Нет, это были вещие сны! — стоял на своем Странд.
— Едва ли. — Доктор Карс взял коньячную рюмку за ножку и начал медленно вращать ее на столе. — Что, собственно, произошло? Во всех трех сновидениях фигурирует свет. В первом была поставлена проблема: каким образом можно перепутать два источника света? Как «солнце» может оказаться «луной»? В другом сне у вас возникает предчувствие, начинает брезжить догадка: зеркальная поверхность. И в третьем — догадка переходит в уверенность. Потому что ваше сознание обогатилось новым опытом.
Он продолжал вращать рюмку, пустую и прозрачную. Смотрел через нее на свет, поворачивал под разными углами.
— Нет никаких оснований полагать, что человек обладает неким даром ясновидения. Фантазия сновидений пользуется только тем материалом, который поставляет ей память.
— Какой еще материал? — Рука Странда беспокойно ерошила волосы.
— Вы слышали об огнях маяка, но оказалось, что их видели совсем в другой стороне, ведь так? — Рюмка остановилась. — Разве в этом случае объяснение, что это был «зайчик» зеркала, не лежит на поверхности?
Голова Странда была похожа на голову мальчишки после драки.
— Но ведь оно пришло мне в голову только потом…
— Сознательно да, а подсознательно… У подсознания очень хорошая память, оно бережно хранит опыт, приобретенный в детстве. Кто из детей не пускал солнечных зайчиков обыкновенным карманным зеркальцем, которым вы так хорошо воспользовались, чтобы проиллюстрировать свою мысль Скоддланду… Догадка вполне могла вам присниться до того, как ее нашло ваше бодрствующее сознание.
— Насколько я понимаю, вы в этом случае признаете интуицию, доктор Карс? — немного презрительно заметила Элисабет, она еще не забыла, как он анализировал ее «приступ истерии». — А я-то думала, что вы допускаете эту способность только у женщин.
Доктор Карс с легким поклоном парировал ее замечание:
— Во сне даже мы, мужчины, умнеем, сударыня.
Растрепать шевелюру Странда еще больше было бы уже невозможно.
— А то, что меня потянули за рукав? Что трижды в один и тот же день я столкнулся с этой историей?
— Мы в науке называем это случайными совпадениями.
— Случайные совпадения? Три раза подряд?
— Подумаешь! — Доктор Карс внимательно разглядывал граненую коробочку с костями, стоявшую на полочке под столешницей. — Разве, играя в кости, нельзя три раза подряд получить «шестерку»? Удивительно, но случайно!
Взгляд его скользнул по каминной полке, но единорога он решительно не замечал:
— Как ни прискорбно, но должен сказать: я по-прежнему не вижу единорога. Не вижу!
Элисабет не могла принять такую, чисто мужскую, точку зрения и сделала типично женский вывод:
— Вы нам испортили все удовольствие, доктор Карс! За это вы должны что-нибудь рассказать нам!
— Искренне сожалею, сударыня! — Он развел руками. — Мое ремесло в том и состоит, чтобы объяснять подобные истории. А потому не надейтесь услышать от меня что-нибудь в этом роде.
— Как, вам нечего нам рассказать? — Нордберг встал. — Что ж, сейчас будет! Сейчас вы сами переживете встречу с единорогом, здесь на месте и сию же минуту!
Иногда даже психиатры испытывают нечто похожее на удивление:
— Что вы хотите этим сказать?
Нордберг воинственно тряхнул головой.
— Я полагаю, что вам не повредит небольшой шок!
— Шоковая терапия — моя узкая специальность. — Доктор Карс иронично поклонился. — Прошу вас!
— Я с радостью напугал бы вас до смерти, доктор Карс, — возбужденно продолжал Нордберг. — Вы — психиатр, ваша специальность обязывает вас проникать в дебри человеческой души. Но вы не видите дальше внутренней стороны стекол ваших собственных очков!
— Алф! Не забывайся, ты же хозяин! — одернула его Элисабет.
— Мне хочется, чтобы вы хоть краем глаза заглянули в ту бездну, которая называется психическими способностями человека!
Доктор Карс положил очки на стол, его как будто задели слова Нордберга об очках.
— Я к вашим услугам, — сухо сказал он.
Нордберг справился со своим возбуждением. В его голосе вдруг появилось подозрительное спокойствие и мягкость:
— Сегодня мы выслушали три длинные истории. Три, так сказать, романа. История, которую впредь сможете рассказывать вы, доктор Карс, будет короткой новеллой. Короткой, но не менее занимательной!
Назад: История директора Бёмера Кукла из Царства Эльфов
Дальше: История психиатра, которую он не рассказал, но пережил Часы в лучах лунного света