История писателя
Книга черной магии и игра в прятки
В усадьбе был устроен пышный бал. В темноту ночи летели звуки спинета, флейты и виолончели, в каждом окне сияли огни веселого праздника. В ту же самую ночь и природа давала свой грандиозный зимний бал: мириады крошечных танцовщиц в белых накидках выводили менуэт на оконных стеклах. И парк, и густой еловый лес вокруг усадьбы превратились в великолепный зал, где исполнял свой танец мороз, где каждое дерево, каждый куст, одетые в хрустящие кружева, были в числе приглашенных. Несколько часов назад, миновав службы, к господскому дому подъехало множество саней, гости поднялись по парадной лестнице и прошли в широкие двери в стиле барокко. Теперь же следы от саней и ног вокруг дома исчезли, исчезла и сама дорога, ведущая к дому, — земля превратилась в белый пол бального зала.
Но в самом доме в сиянии люстр царило веселье. Ежегодный зимний бал в имении камергера Хамела был для всей округи знаменательным событием. Гости съезжались со всех концов уезда, получить приглашение на этот бал мечтали все, стремящиеся в высшее общество. Приглашение на декабрьский бал в Видванг считалось лучшей рекомендацией в дома местной аристократии. В этом глухом уголке земли праздник сверкал и переливался всеми цветами радуги, в тот вечер Видванг был средоточием всего самого элегантного и изысканного, чем мог похвастать уезд Смолёнене. В зале на втором этаже сверкали хрустальные подвески люстр, танцевали дамы и кавалеры, одетые по моде периода Директории. Советница Блок плыла в паре с генерал-интендантом Адлером: она — в платье с высокой талией и кашемировой шали, ее прическу украшало страусовое перо, он — во французском фраке с высоким воротником, из-под которого виднелся галстук и накрахмаленный стоячий воротник рубашки, в черном как смоль жилете и узких панталонах.
Только что отгремела стремительная мазурка, и можно было передохнуть. Гости разбрелись по залам и покоям; разбившись на небольшие группы, они оживленно беседовали. Одну группу взял под свою опеку сам хозяин, он решил исполнить ритуал, который неизменно каждый год повторялся во время бала в Видванге, — продемонстрировать гостям библиотеку — святая святых дома. В библиотеке вдоль всех стен, от пола до потолка, высились книжные шкафы. Камергер Хамел был известен своей страстью к книгам. Он обладал одним из самых крупных в стране собранием редких книг и манускриптов.
Пожилая дама с любопытством разглядывала сквозь стекла книжного шкафа корешки книг Щурясь в лорнет, она прочитала название, написанное золотыми тиснеными буквами:
— De Revolutionibus Orbium Coelestium. Anno Domini 1543. Кто автор? Ax, Боже мой! — Она с почтением посмотрела на камергера Хамела. — Неужели это сам великий Коперник?
— Вы угадали, сударыня. Это первое издание. То самое, которое стараниями его друга Рэтика было напечатано в Нюрнберге и попало в руки автора, когда тот уже лежал на смертном одре.
Хамелу было около шестидесяти, голову его успела посеребрить седина. Но когда он рассказывал о своих находках, он становился похож на юношу.
— Хотите взглянуть? — с готовностью спросил он. — А могу показать вам подлинную инкунабулу, отпечатанную самим Иоганном Гутенбергом.
— Лучше покажи гостям свои новые приобретения, Томас.
Это произнес молодой женский голос с легким иностранным акцентом. Облик фру Дафны также свидетельствовал о том, что родилась она не здесь, а в далеких теплых краях. Тяжелые, черные как ночь волосы обрамляли маленькое лицо, прекрасное, как у мраморной нимфы на старинном фонтане. Глаза у фру Дафны были темные и блестящие, а проворные движения отличались легкостью и грацией, невиданными в уезде Смоленене даже на изысканных балах в доме камергера Хамела. Ее лоб венчала диадема из бриллиантов, поверх белого платья с высокой талией была надета золотистая туника — не только красота, но и наряд говорили о том, что она царица бала.
Фру Дафна была очень молода, почти на сорок лет моложе своего мужа. Легкой рукой в бальной перчатке она тронула камергера Хамела за плечо и сказала:
— Покажи нашим гостям Киприануса.
Камергер Хамел радостно кивнул. Он подошел к книжному шкафу, отворил стеклянную дверцу и достал старинный, весьма потрепанный фолиант в кожаном переплете на застежке. Положив книгу на стол, он осторожно и торжественно открыл титульный лист.
ЮЛИУС КИПРИАНУС
Искусство черной магии
писано в Виттенбергской академии в год 1569
— Это первый датский перевод знаменитой, или, лучше сказать, нашумевшей книги, — объяснил камергер Хамел. — Смею признаться, эта книга — предмет моей гордости.
Он перевернул страницу. Дама с лорнетом склонилась над книгой и прочитала:
«Клянусь Господом Богом и Святым Духом, просветившим меня, что вручаю себя Владыке Мира, бессмертному Люциферу, за что он будет служить мне и исполнять мои желания. Что и скрепляю подписью, сделанной моей кровью».
— Спаси Бог! — дама отпрянула от книги и дальше читать не пожелала.
Над книгой склонился молодой человек. Он перевернул несколько страниц и начал читать нарочито глухим голосом:
Как сделать, чтобы человек уснул на девять дней.
Разотрите заячью печень, размешайте ее в водке с пивным уксусом и дайте выпить тому, кого хотите усыпить. Потом положите ему под голову заячье легкое, и он будет спать до тех пор, пока вы не вольете ему в рот пивного уксуса.
— Чудное средство против бессонницы! — произнесла молодая дама и прикрыла улыбку веером, на котором были нарисованы бабочки.
Общество развеселилось. Только камергер Хамея сохранял серьезность, ему не нравилось, что из его сокровища устроили развлечение. Но, как радушный хозяин, он воздержался от замечания насчет неуместного смеха гостей.
Получив одобрение, молодой человек вошел во вкус:
Как стать неуязвимым для стали и железа.
Возьмите камень из головы ласточки, белую кладбищенскую землю и ложку ртути. Все это положите под мышку, и целые сутки вам будут не страшны ни сталь, ни железо.
Терпению хозяина пришел конец. Он поднял руку, словно хотел прекратить веселые насмешки великосветских дам.
— Нам посчастливилось жить в самое просвещенное из всех времен, — начал он. — Но разве это дает нам право смеяться над предрассудками прошлого? Ведь мы ни разу не пробовали воспользоваться старинными рекомендациями.
Стройный и красивый молодой человек стоял прислонившись к книжному шкафу и с безразличным видом поигрывал лорнетом. На шее у него был пышный белый галстук, искусно повязанный a la revolution. Это был молодой Пребен Берле, получивший ученую степень магистра, коммерсант, подающий большие надежды, во всех отношениях человек нового времени, одинаковый поклонник и английских мануфактуристов, и корсиканского узурпатора Бонапарта. Он вмешался в беседу с бесцеремонностью, присущей новому веку:
— Не чувствую ни малейшего уважения к средневековой магии. Нашему времени принадлежат чудеса куда более значительные. Что такое ведьма на помеле по сравнению с маховым колесом паровой машины!
— Зато напиток ведьмы гораздо приятнее паровой машины, хотя наверное не так полезен, — сказала молодая дама с веером.
— Фрекен, вероятно, случалось пробовать этот напиток? — осведомился камергер Хамел.
Пребен Берле подошел к раскрытой книге.
— Я полагаю, чары нашей прекрасной хозяйки сильнее любой черной магии, — заметил он и галантно поклонился фру Дафне.
В ответ на комплимент фру Дафна присела в низком реверансе. Камергер Хамел кашлянул и направился к двери. Он был не прочь положить конец этому обмену любезностями.
Но на этот раз свою находку в книге Киприануса сделал Пребен Берле. Он указал лорнетом на пожелтевшую страницу:
— Кстати, любопытный рецепт: Как стать невидимым.
— Неужели это возможно, господин Берле? — изумилась дама с веером.
Пребен Берле поднял лорнет, словно волшебную палочку, и прочитал голосом, каким читают заклинания:
Паутину и зуб покойника сварите в смеси вина и уксуса. Влейте туда кровь черного теленка и выпейте в полночь. После этого вы станете невидимы.
Молодая дама пришла в восторг.
— Полночь уже близко! — воскликнула она. — Вот если бы у нас было все, что необходимо!
— А все есть. — Фру Дафна показала рукой вниз, внизу на первом этаже находилась кухня. — Только вчера у нас зарезали черного теленка, его кровь до сих пор хранится на кухне.
— А зуб покойника? — не без страха спросила пожилая дама с лорнетом.
— Зуб тоже найдется, — ответила фру Дафна уклончиво и развернула свой веер. На веере был изображен фавн, играющий на флейте.
— А паутина?
— Паутины в Видванге предостаточно. — В этих словах фру Дафны прозвучал затаенный намек.
Пребен Берле прервал неловкую паузу.
— Тогда у меня есть предложение. Воспользовавшись этим рецептом, мы сможем сыграть в прятки, но на новый лад, гораздо интереснее…
— Великолепно! — Молодой человек, тот, что первый читал магические рецепты, тут же уловил суть. — Мы сможем прятаться гораздо надежнее, чем раньше.
— Если, конечно, наша любезная хозяйка распорядится приготовить напиток, — заметил Пребен Берле.
Фру Дафна с улыбкой перебила его:
— Лучше я приготовлю его сама, иначе наутро мы недосчитаемся кого-нибудь из прислуги.
При этом намеке на суеверность простолюдинов гости рассмеялись. Однако дама с веером отнеслась к предстоящей затее очень серьезно.
— Когда же мы начнем игру? — спросила она с нетерпением.
— Каждый получит бокал с вином, — сказал Пребен Берле и, держа лорнет, как бутылку, сделал вид, что разливает вино по бокалам. — Но в одном из бокалов будет колдовское зелье, по цвету точно такое же, как вино. Каждый спрячется и в своем убежище выпьет вино. Абраксас!И если кого-то из нас так и не найдут, я готов склонить голову перед мрачным средневековьем, которое так мило сердцу господина камергера.
Гости восхищенно зааплодировали, идея привела их в восторг. Только камергер выслушал этот план даже не улыбнувшись. Игры, в которых принимало участие все общество, были неотъемлемой частью балов в Видванге, однако новая затея пришлась явно не по душе хозяину дома. Он поспешил спрятать книгу Киприануса на место. Казалось, он хочет защитить то, что ему дорого, от насмешек этих молодых профанов.
— Кто будет водить? — спросил один из гостей.
Пребен Берле поклонился в сторону камергера Хамела:
— Надеюсь, господин камергер не откажет нам в этой любезности? Было бы весьма прискорбно, если бы при таком стечении гостей исчез сам хозяин.
Камергер Хамел запер книжный шкаф и стоял с ключом в руке.
— Не проще ли, чтобы напиток выпил сразу господин Берле? Через несколько дней он покидает наши края, и мы в любом случае вряд ли его когда-нибудь увидим.
— Иными словами, господин камергер хочет сказать: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. — Тон у Пробега Берле был по-прежнему любезный, но далеко не кроткий.
Гости засмеялись чуть громче, чем требовалось, словно старались показать, что воспринимают эту словесную дуэль как шутку. Чувствовалось, что господину камергеру и Пребену Берле общество друг друга не доставляло ни малейшего удовольствия.
Камергер Хамел повесил ключ на гвоздь, движения его были торопливы, и ключ звякнул о стену.
— Я готов водить, но заранее прошу уволить меня от ответственности, что бы ни произошло, — предупредил он.
Его жена, которая собиралась было покинуть библиотеку, обернулась.
— Неужели, Томас, ты и в самом деле веришь…
— Ну, разумеется, верит, дорогая! — перебила ее дама с веером.
Фру Дафна улыбнулась, вновь повернулась к двери, но опять остановилась.
— Что там сказано в рецепте?
Помещик, который уже успел основательно приложиться к чаше с пуншем, встал со стула и пробормотал:
— Паутина… шкура теленка… черный зуб…
— Позвольте, лучше я! — Пребен Берле подошел к хозяйке и увел ее в синий кабинет, который находился рядом с библиотекой. Там он остановился и перечислил, загибая пальцы — Паутина и зуб покойника варятся в вине и уксусе, туда же вливается кровь черного теленка. Вот и все, что нам необходимо. Только где же взять зуб?
— Предоставьте это мне, — ответила фру Дафна и загадочно улыбнулась.
— Может быть, фру Дафне потребуется моя помощь?
Но фру Дафна покачала головой и быстро удалилась по коридору Пребен Берле поклонился ей вслед и вышел в другую дверь.
* * *
Тем временем в синем кабинете на кушетке-рекамье сидели и беседовали две дамы. Когда пара вошла в кабинет, они умолкли и стали пристально разглядывать хозяйку и гостя. Такой зоркий взгляд бывает только у дам, для которых молодость осталась в далеком прошлом.
— Как хороша сегодня фру Дафна, — заметила жена судьи.
— Пребен Берле тоже красив, такой стройный и такой молодой. — Жена уездного предводителя бросила мечтательный взгляд на фигурки пастуха и пастушки саксонского фарфора, которые стояли на бюро.
— Как печально, что он уезжает в Датскую Вест-Индию. — Жена судьи вздохнула. — Но ведь ему, кажется, надо заняться отцовской сахарной плантацией?
— Это верно. —Предводительша тоже вздохнула. — Его шхуна стоит в Христиании, она уже готова к отплытию… Ах, Эллен Агнета, ты видела, как они танцевали фанданго?
— Да, Хенриетта Мария, видела. — Жена судьи склонилась над своей сумочкой-помпадур, словно хотела поверить ей свою печаль. — Грустно, очень грустно, что он уезжает.
— Да, грустно… Фру Дафна так прекрасна.
И они обменялись взглядами, вмещавшими в себя весь женский опыт и всю женскую мудрость.
* * *
Молодая хозяйка легко пробежала по темному коридору в своих мягких сандалиях. Длинные бальные перчатки она успела снять, одной рукой она поддерживала шлейф, в другой несла фарфоровую чашу. На плечи она накинула толстую шаль, чтобы Не испачкать золотистую тунику. Однако все эти помехи не мешали ей двигаться бесшумно и легко, словно она едва касалась ногами половиц. Она нырнула в узкий боковой проход так же внезапно, как лесная нимфа ныряет в заросли кустарника. Потом, будто птица из гущи листвы, выпорхнула из темноты. Все время она смотрела на потолок и что-то искала.
И наконец нашла. В углу, под потолком, там, где коридор поворачивал направо. Она поставила в угол стул и встала на него.
— Вот ты где, — прошептала она, обращаясь к кому-то в углу.
Посреди паутины неподвижно висел большой паук, как лесной орех среди листвы. Рядом висел орех поменьше — этот паук был мертвый. Более крупный орех ожил и начал стремительно спускаться — стебель, на котором он рос, удлинялся с невиданной скоростью.
— Кш-кш! — отмахнулась от него молодая хозяйка.
Паук юркнул в широкую щель.
Изящная ручка собирала клейкую паутину, будто это была не паутина, а цветы. Наконец вся паутина была собрана, и чаша наполнилась до краев.
Фру Дафна опять улыбнулась — этой улыбки не видел никто.
* * *
Внизу в кухне на широкой плите стоял котел. В котле начало что-то булькать, и запрыгала крышка. Пятнадцатилетняя Петрина, помощница кухарки, уже давно таращилась на этот котел. Теперь она потянулась, чтобы снять крышку, однако ее остановила великанша повариха. Железная рука схватила Петрину за запястье.
— Сказано тебе, не трожь! Вот неугомонная!
— Но ведь кипит, Марта! — захныкала Петрина.
— Госпожа не велела снимать крышку. Мешай-ка себе шоколад и не суйся, куда не просят.
— А чего хоть там такое?
— А это не твоего ума дело!
— Да ты и сама-то, поди, не знаешь? — Петрина была поражена своей догадкой.
Марта не ответила, она тоже была сбита с толку. Во-первых, госпожа собственноручно занималась стряпней на кухне, а во-вторых, запретила ей, кухарке, заглядывать в котел, — это было похоже на светопреставление.
Марта должна была согреть бутылки с вином, Петрине поручено было помешивать шоколад. Горничная собиралась подать глинтвейн в курительную комнату, где господа играли в карты. Но они позабыли о своих обязанностях, выстроились вокруг плиты и смотрели на загадочный котел, в котором что-то булькало.
В соседней комнате над пустой пивной кружкой клевал носом кучер. Вот он встал и отправился в кухню, чтобы заново наполнить кружку. Но там он вместе со всеми уставился на котел.
— Убежит! — крикнул он.
Марта осторожно сдвинула крышку, чтобы оставить щель для пара. Кучер подошел к самому котлу и попытался заглянуть в него. Марта отпихнула его:
— Ишь, любопытный! Сходил бы лучше в подвал да принес сухих дровишек.
Кучер повиновался. Приказания Марты были для всех законом, даже для кучера, у которого пересохло в горле.
— Петрина, шоколад! — вновь загудел голос Марты. — А ты, лентяйка, бери графины и марш в курительную комнату!
Горничная схватила поднос и, звякнув графинами, исчезла.
Только сейчас Петрина заметила на столе бутылку вина, пузырек с уксусом, чашу с какими-то серыми лохмотьями и сосуд с густой красной жидкостью.
Паутина и., кровь? Петрина задохнулась от своей догадки. Так и есть, телячья кровь, только ее варить не будут, ее нальют после. Петрина прилежно постигала кулинарную премудрость, как того требовали ее долг и совесть. Но стоило ей это больших усилий — приходилось выдерживать нешуточную борьбу с самой собой, со своей второй более легкомысленной натурой.
Многопудовая Марта обычно твердо стояла на земле. Она немного косила. Правый глаз у нее смотрел прямо и видел привычные сковородки, поварешки, перечницы и банки с кардамоном. Зато левый — поглядывал в сторону, будто заглядывался на что-то другое. Марта была родом из Нурланна. А у всех нурланнцев левый глаз такой — видит то, чего другим не видно.
— Что же там такое варится? — не унималась Петрина.
Марта занялась вином, а она все-таки улучила минуту и заглянула в котел.
— Боже правый! Там нитка!
— Нитка? — Марта выпрямилась, это уже было выше ее сил.
Ей, как и Петрине, было трудно победить свою вторую натуру. Она шагнула к плите.
Горничная уже вернулась на кухню, никогда прежде она не подавала глинтвейн так быстро. Теперь она выглядывала из-за широкой спины Марты, трепеща от нетерпения.
— Ну, посмотри, что там! Ну, прошу тебя!
Марта решительно подняла крышку. Поперек котла была положена проволока и к ней посередине привязана шелковая нитка. На нитке висел какой-то светлый желтоватый предмет, который захлестывала кипящая жидкость.
Петрина закусила губу:
— Это же зуб!
— Ой, человеческий! — охнула горничная.
Марта отпрянула от плиты и перекрестилась.
— Что здесь происходит, осмелюсь спросить? — раздался голос из глубины кухни.
Появилась фрекен Матильда, камеристка госпожи, которую наняли несколько недель назад. Она была невысокая, седая, немного сгорбленная, в толстых очках, за которыми щурились маленькие глазки. Больше всего на свете фрекен Матильда боялась уронить свое достоинство. Она держалась как придворная дама, и ее речь отличала чистота и строгость, присущая жителям Христиании.
— Что здесь происходит, осмелюсь спросить? — повторила она.
— Смотрите сами! — Марта указала на котел.
Фрекен Матильда так и сделала. Ей пришлось погрузить голову в облако пара, прежде чем она разглядела предмет, болтавшийся на нитке. Когда до нее дошло, что это такое, она схватилась за горло, потом ее рука поползла вниз, к груди.
— Медальон, — пробормотала она. — Не может быть! Я должна посмотреть у себя в комнате. — И она поспешно покинула кухню.
— Тут дело нечисто! — объявила Марта, вложив весь свой многопудовый вес в эти слова.
Ее левый глаз скосился еще больше. Неожиданно она закрыла глаза и вытянула правую руку, растопырив и обратив вниз указательный и средний палец. Скороговоркой, почти беззвучно, но отчеканивая ритм, она произнесла:
Угони его прочь по воде,
по которой никто не плывет,
угони его прочь к берегам,
на которых никто не живет.
Пусть он там бранится,
пусть он там ярится.
Заклинаю тебя во имя Иисуса Христа,
и никому не во вред.
Петрина смотрела на нее, разинув рот.
— Господи, что это ты такое говоришь?
— Не твое дело. — Горничная в страхе загремела рюмками и графинами, ей хотелось услышать какой-нибудь обыденный звук. — Марта всегда так говорит, когда ей что-то не нравится.
— Хорошо, что я здесь не живу и мне не надо ночевать в этом доме, — вырвалось у Петрины. — Бог ее знает, нашу госпожу, кто она на самом деле.
Марта сняла котел с огня и снова накрыла крышкой.
— Хватит ему кипеть. — Она повернулась к служанкам и многозначительно изрекла — Одно вам скажу, она не из знатной семьи. Она иностранка.
— Небось артисткой была, недаром на скрипке играть умеет, — заметила горничная под звяканье графинов. — Только упаси Бог от ее представлений. Бедняга камергер, ему-то от нее уже никуда не деться.
— Может, она цыганка? — предположила Петрина. — У нее все какие-то тайны…
Марта кивнула:
— Камеристка видела у нее в комнате какой-то чудной стеклянный шар… Верно я говорю, фрекен Матильда? — Последние слова были обращены к камеристке, которая как раз появилась на пороге кухни.
Камеристка была бледная как смерть, руки у нее дрожали. Она держала маленький медальон из слоновой кости, оправленный в серебро. Медальон был раскрыт, он был пустой.
— Так я и думала, — сказала она чуть слышно. — Пропал!
— Пропал? — переспросила Марта. Она была готова ко всему.
— Я хранила его в медальоне в память о брате. Мой брат умер еще мальчиком.
— Неужто зуб? — прошептала Петрина и испуганно покосилась на дверь. — Я хочу домой!
— Теперь мне ясно, чем они там занимаются. — Фрекен Матильда взволнованно кивнула головой на бальный зал. — Они затеяли игру с черной магией.
Марта скосила левый глаз на котел.
— Это ж надо, зуб покойника! Тут добра не жди! Бог покарает за такие дела.
И она снова растопырила пальцы, заклиная нечистую силу.
Камеристка сжала медальон.
— Ради пустой забавы украсть мое сокровище!
— Наша госпожа — ведьма! — сказала Марта, отчеканивая каждое слово.
Возле двери, ведущей в подвал, что-то загремело. Служанки как по команде повернули головы. В дверях стоял кучер, глаза у него были испуганные. Его поход за дровами сильно затянулся, видно, он коротал время подле одной из пивных бочек. Но в кухне его блаженное настроение мигом рассеялось. Услышав слова Марты, он выронил охапку дров.
— Ведьма! — повторил он последнее слово, которое еще висело в воздухе.
* * *
Общество собралось в столовой на первом этаже. Две горничные внесли подносы, уставленные бокалами с вином. Они расставили бокалы в три ряда на огромном дубовом столе. Одна из горничных, судя по всему, работала недавно и была еще неопытной, бокалы у нее на подносе звенели, как множество колокольчиков. И руки дрожали так, что она чуть не опрокинула несколько бокалов. Поставив наконец бокалы на стол, она метнулась из столовой, словно перепуганная птица, которая случайно залетела в дом и в конце концов нашла открытое окно.
— До чего неотесанная прислуга, — тихо заметила советница.
Занятая приготовлениями к полуночной игре, фру Дафна долго отсутствовала. Теперь она снова сияла среди гостей, и бриллианты диадемы казались неотъемлемой частью ее собственной красоты. Фру Дафна встала во главе стола. Она указала веером на ровные ряды бокалов с красным вином, выстроенные как солдаты на параде.
— Вино на столе! В одном из бокалов колдовское зелье. Прошу вас, господа!
Пребен Берле обошел столовую и потушил все свечи, оставив гореть только две свечи на столике рококо в дальнем конце комнаты. Слугам велели потушить свет во всем доме, разрешено было оставить лишь несколько свечей в самых больших комнатах, во флигеле для прислуги и на кухне. В глубоком молчании гости по очереди взяли бокалы, они словно исполняли торжественный ритуал.
Камергер Хамел принес маленькие песочные часы и поставил их точно посередине между двумя зажженными свечами. Он стоял возле столика, ожидая начала игры. В руках у него была черная трость с серебряным набалдашником.
Он выглядел величественно — хозяин огромного имения, окруженного кольцом хозяйств, которые сдавались в аренду. Сразу было видно, что это самый богатый человек в уезде. Внизу за лесом, там, где грохотала Гломма, у него была водяная толчея, пять мельниц и двенадцать лесопилен. Он владел также семью грузовыми шхунами, которые возили лес, табачной фабрикой, железоплавильным заводом и фаянсовой фабрикой. Но его интересовали не только богатство и власть. Он любил называть себя Гулливером, так как побывал во многих странах и из последнего путешествия привез свою юную красавицу жену. Не чужды были ему и современные идеи, он знал и Монтескье, и Месмера, и Гальвани. Он овладел опытом и знаниями нового времени, но не мог смириться с его дурными манерами. По своим привычкам и поведению он был господином старой закваски, grand-seigneur, получивший воспитание еще до Великой французской революции.
В тот вечер он не изменил себе. Хотя ему и не нравилась затеянная игра, он прилежно исполнял возложенную на него роль, повинуясь желанию гостей. Делал он это с величайшей серьезностью. Как справедливо заметил модный философ Руссо: игра — самая серьезная вещь на свете.
Наконец гости разобрали все бокалы. Хозяин дома трижды ударил тростью в пол и провозгласил, как герольд перед городским собором:
— Игра начинается! Сначала все прячутся, потом осушают бокалы! В вашем распоряжении пять минут!
Хозяин перевернул песочные часы, и песчинки тонкой струйкой потекли вниз, а сам он сел у столика спиной к гостям и приставил руки к глазам, как шоры. Гости с бокалами в руках стали разбредаться по темному дому. Лица у всех были мрачные, словно в эту ночь их ожидало какое-то роковое событие.
Минуты шли, по всему дому слышался шорох, похожий на шелест летучих мышей. Скрипели ступени лестниц, взвизгивали дверные петли, кто-то заполз под кровать, кто-то притаился за гардинами. И каждый, спрятавшись, осушил свой бокал. Только что в нем было, вино или колдовское зелье?
Когда на дно песочных часов упала последняя песчинка, камергер открыл маленькую табакерку и взял понюшку табаку. Чихал он нарочито громко. Потом встал, и по дому раскатился его оглушительный голос:
— Время истекло!
С тростью в правой руке и подсвечником в левой он пустился на поиски.
В гобеленовой комнате возле самой печки хакедальских мастеров подозрительно оттопырился один гобелен. Камергер Хамел откинул его и обнаружил фрекен фон Сибберн с пустым бокалом в руке. Камергер легонько ударил ее по плечу серебряным набалдашником своей трости.
— Вы найдены! — объявил он.
— Ой, значит, я не стала невидимой? — И очаровательная фрекен фон Сибберн окинула себя игривым взглядом. Ее прелесть и обаяние по-прежнему радовали глаз.
Из соседней комнаты доносились странные звуки, как будто там работала мельница. Камергер Хамел вошел в комнату, и пламя его свечи осветило стену над диваном. На стене висели две гравюры Уильяма Хогарта, каждая иллюстрировала прискорбный итог пьянства. Что касается третьей иллюстрации, то к Хогарту она не имела ни малейшего отношения, — прискорбный итог пьянства лежал на диване собственной персоной. Это был помещик, любитель пунша. Он храпел, как мельница или лесопильня камергера Хамела.
— Вы найдены! — воскликнул камергер Хамел, на этот раз удар серебряного набалдашника был посильнее.
Помещик забормотал во сне:
— …розги, молодой человек! Пальчики фру… Хамел! — Последнее слово он произнес в момент пробуждения, увидев стоявшего над ним камергера.
Вскоре камергер Хамел уже пробирался через вороха одежды в гардеробной. Он решил заглянуть сюда, заметив перед дверью два пустых бокала, которые стояли словно двое часовых. В глубине гардеробной висело старинное платье-кринолин, эта мода конца прошлого века пала вместе с Бастилией. Притаившись за сей шелковой крепостью, замерла в пылком объятии юная пара.
Серебряный набалдашник был беспощаден:
— Найдены, найдены!
— Пожалуй, это недалеко от истины. — Юная особа посмотрела сияющим взглядом на своего кавалера. Это была та самая дама с веером, разрисованным бабочками. Здесь, в гардеробной, она нашла своего суженого.
Камергер продолжал охоту. В темноте он застал немало нежных сцен, то и дело слышался смех, игра в невидимку имела большой успех. Гости, которые уже были «найдены», собрались внизу в столовой, там они утешались горячим шоколадом с пышками и ждали конца игры. Общее оживление возрастало с появлением каждого нового гостя. Пока что здесь были только те, кто выпил всего-навсего чистое бургундское, без примеси уксуса, паутины или телячьей крови. Кому же досталось колдовское зелье?
Игра длилась долго — дом был велик и гостей съехалось много. И некоторые из них спрятались весьма искусно. Прошел почти целый час, прежде чем все общество вновь собралось в столовой.
Опять зажгли свечи.
— Все на месте? — спросил пьяный помещик, ему казалось, что игра затянулась, его опять мучила жажда.
Камергер Хамел стоял и осматривал своих пленников.
— Все здесь, кроме одной. — Он нахмурился. — Но она знает все углы и закоулки в доме лучше, чем я. — Он распахнул дверь в коридор и крикнул — Дафна, сдаюсь, выходи!
Молчание. Ни ответа, ни звука шагов.
Вскоре голос камергера Хамела был слышен уже по всему дому: то в одном зале, то в другом, то на лестнице, то где-то вдали, то совсем рядом.
— Дафна, выходи! Где ты?
Наконец он вернулся к гостям.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он.
— А может быть, ее и нет в доме — ведь она могла спрятаться в сарае или амбаре, — предположил кто-то из гостей.
— Выйти она не могла. — Пребен Берле показал в окно на дорогу, которая вела к парадному входу.
На заснеженных ступеньках лестницы не было ни одного следа. А между тем снегопад прекратился не меньше чем полчаса назад.
Проверили все выходы из дома: один был в задней части дома, два другие — во флигелях. Всюду у самого порога лежал нетронутый снег.
— Значит, она в доме, — сказал Пребен Берле. — Только где?
Исчезли его удаль и самоуверенность, он был встревожен. Гости приуныли. Их лица уже не сияли весельем, и только пьяный помещик благополучно утратил способность что-либо понимать. В гнетущем молчании гости растерянно смотрели друг на друга, они не знали, что и думать, лица у них окаменели. Время от времени кто-нибудь подходил к окну и оглядывал заснеженные окрестности.
Камергер Хамел предпринял новую экспедицию в коридор и наткнулся на камеристку, фрекен Матильду.
— Фрекен Матильда, может быть, вы видели фру Дафну?
Щуря глаза за толстыми очками и ломая руки, она пролепетала:
— Нет… то есть — раньше видела, а сейчас нет.
— Мы играли в прятки, фрекен Матильда, и вот фру Дафна пропала.
— А господин камергер смотрел на чердаке? — Белым иссохшим пальцем старой девы фрекен Матильда показала вверх, на чердак.
— Там я уже был… — Камергер Хамел потер лоб. — Разве что в сундуке?
Он быстро повернулся к гостям.
— У нас на чердаке стоит большой сундук, — начал он. — Что если…
— Она в него спряталась, — договорил за него Пребен Берле.
— И замок случайно защелкнулся, — сказала, ни к кому не обращаясь, жена судьи. А потом зашептала на ухо предводительше — Однажды такое случилось на деревенской свадьбе. Играли в прятки, и вдруг невеста пропала.
— Я слышала эту историю, — прошептала предводительша. — Через много лет ее нашли в сундуке на чердаке — скелет в подвенечном уборе…
Пребен Берле рванулся к двери.
— Скорее наверх!
Многие из гостей устремились за Пребеном Берле и камергером Хамелом. Узкая лестница, ведущая на чердак, скрипела и содрогалась от топота нетерпеливых ног. Камергер со свечой в руке поднимался первый, почти на самом верху его толкнул взволнованный Пребен Берле, который хотел протиснуться вперед. Владелец Видванга обернулся и прошипел:
— Осторожней, молодой человек!
Гости ввалились на чердак. Здесь было холодно, у стены стоял большой сундук, над ним висела старая рабочая одежда. Пребен Берле кинулся к сундуку и рванул крышку. Она не поддалась.
Камергер Хамел спокойно поставил трость и сказал:
— Подвиньтесь-ка, молодой человек, вы пытаетесь открыть сундук не с той стороны.
Он наклонился и отодвинул тяжелый сундук от стены, чтобы можно было добраться до запора, который находился сзади. Камергер Хамел сделал это легко, без натуги: несмотря на почтенный возраст, он был еще полон сил. Потом он коснулся пальцами замка, раздался щелчок, и камергер Хамел откинул крышку сундука.
Сундук был пуст. Из глубины его поднимался горьковатый запах плесени.
Все смотрели друг на друга в тусклом свете восковой свечи. И здесь не оказалось фру Дафны. Камергер Хамел закусил губу. Пребен Берле резко выпрямился и ударился головой о скат крыши.
Вдруг фрекен Матильда, поднявшаяся на чердак вместе со всеми, судорожно глотнула воздух. Дрожащей рукой она показала в угол.
— Смотрите! — сказала она едва слышно.
В углу, на другом сундуке, покрытом пылью, стоял пустой бокал.
— О, черт! — Камергер Хамел редко произносил подобные слова. — Как это я не заметил его сразу?
Лейтенант Стабелль, один из молодых гостей, сходил, пригнувшись под низким скатом крыши, и принес бокал.
Он посмотрел его на свет.
— Из него пили совсем недавно. Вон свежая капля.
Он обмакнул палец в остатки вина и лизнул его. Лицо у него скривилось.
— Это не чистое вино… — сказал он.
— Мне дурно… — Фрекен Матильда покачнулась. — Нет, благодарю, я сама.
Она отказалась опереться на руку лейтенанта. Несмотря на страх, воспитание не позволило фрекен Матильде потерять сознание на чердаке, тем более в присутствии мужчин. Гости слышали, как она спускалась по лестнице, с трудом нащупывая ступени. Только в своей комнате она смогла наконец упасть в обморок.
На чердаке было окно. Должно быть, оно оставалось незапертым, потому что вдруг под напором ветра со скрежетом распахнулось. Дыхание декабрьской ночи ворвалось на чердак, сдунув снег с оконного карниза на пол. Пребен Берле и лейтенант Стабелль выглянули наружу, камергер с гостями последовал их примеру.
До земли было около тридцати локтей. На гладкой снежной поверхности не были видно ни одного изъяна.
— Этим путем уйти невозможно, — заключил лейтенант Стабелль.
— Странно. — Камергер Хамел провел рукой по подоконнику. — Не понимаю, почему окно открыто.
* * *
В доме возобновились поиски, на этот раз участие в них приняли все гости. Они осмотрели все мыслимые и немыслимые закоулки, побывали на чердаке и в подвале, не пропустили ни один угол, ни одну нишу. Но все было бесполезно, фру Дафна исчезла, исчезло белое платье, золотистая туника, веер с фавном.
И вновь все пришли к твердому убеждению, что выйти из дома она никак не могла. Они исследовали снег под каждым окном первого этажа — он был девственно не тронут. Да и не стала бы фру Дафна вылезать в окно — в иных местах сугробы у стены достигали пяти футов. Что касается парадного входа, то его ни разу не открывали за последние несколько часов. На всем Видванге лежала снежная печать, еще никем не сломанная. И это неопровержимо доказывало, что фру Дафна по-прежнему находится в доме.
А между тем ее нигде не было.
Пребен Берле и лейтенант Стабелль начали по порядку допрашивать гостей, принимавших участие в игре. Результат был неутешительный. Почти никто не видел хозяйку после того, как все разошлись прятаться. К тому же почти во всем доме была кромешная тьма. Пьяный помещик тоже хотел дать свои показания, но все прекрасно знали, что он спал. Предводительша утверждала, что видела, как фру Дафна проскользнула в свою спальню, которая была на первом этаже в конце длинного коридора, откуда начиналась господская половина. Но это было сомнительно — на время бала спальня была заперта, а ключ повешен в шкаф. Хозяйка Видванга не желала, чтобы в ее отсутствие входили к ней в спальню. Другой гость сказал, что видел фру Дафну на чердачной лестнице. Но это ничего не означало. Музыканты тоже не могли сказать ничего вразумительного. Они сидели в маленьком кабинете позади бального зала и угощались пивом. Прятаться к ним никто не приходил.
Судя по всему, прислуга тоже вряд ли могла пролить свет на случившееся. Камергер Хамел, однако, хотел допросить и прислугу. Но это ему не удалось.
* * *
Слуги собрались на кухне, все эти добрые домовые, без которых знатные господа, затеявшие бал, не могли обойтись. Здесь были кучера, горничные, камеристка, главная кухарка, ее помощники. Марта собиралась высказать свое мнение. Остальные почтительно молчали, все ждали от нее решающего слова. И она его произнесла.
Она стояла спиной к стене, до потолка увешанной медной посудой. Казалось, это спинка огромного трона. В увесистом кулаке Марта сжимала поварешку, символ власти, которую она намеревалась с себя сложить. Много лет Марта правила в этом царстве дымящихся котлов и звонких тарелок, была владычицей плиты и повелительницей кухонной утвари. Теперь она собиралась отречься от престола.
— А что я вам говорила? — Слова давили своей чугунной тяжестью. Такими же тяжелыми были и следующие слова — Ведьма улетела.
— Марта права, — сказала фрекен Матильда, которая только что поведала всем о том, что ей пришлой пережить на чердаке. Старая дева выглядела еще более сгорбленной и иссохшей. В глазах ее затаился страх, который не могли скрыть даже самые безупречные манеры. — Другого объяснения нет. — Она выглянула в окно, за которым стояла самая текшая ночь в году. — Ведьма улетела.
Никогда левый глаз Марты не косил так сильно. Она закрыла глаза, снова растопырила два пальца и скороговоркой произнесла:
Несан Факсус Парно!
Далёко вверх,
далёко вниз,
далёко в обе стороны!
— Хочу домой! — взвыла Петрина и бросилась к двери.
Фрекен Матильда посмотрела ей вслед и понимающе кивнула.
— Петрина права, здесь нельзя оставаться, — сказала она, с трудом сохраняя самообладание. — В этом доме завелась нечистая сила.
И тут началось невообразимое. Слуги, которые не только работали, но и жили в усадьбе, устремились в свои комнаты и стали собирать пожитки. Другие сразу бросились в сени, срывая на ходу с крючков свою одежду, спотыкаясь и толкая друг друга в поисках курток, шалей и сапог. Даже кучер, стряхнув с себя хмель, натянул свой овчинный тулуп. Смятение было внезапным и общим, никто не хотел ни на миг задерживаться в Видванге.
В этом доме побывал сам дьявол и увел свою подданную.
* * *
Стоя у окна, камергер Хамел вдруг увидел небывалое зрелище. Темные фигуры людей вереницей, утопая в снегу, бежали прочь со двора. Большинство из них тащили узлы, некоторые — расписные короба, двое несли сундук. Отступление было таким внезапным, что люди не успели толком одеться. У одного недоставало рукавицы, другой натянул куртку задом наперед, у третьих полы незастегнутых сюртуков развевались на фоне белого снега, как черные мантии всадников. Все эти люди отбрасывали причудливые тени. Никто из беглецов ни разу не обернулся, за исключением девочки Петрины, которая бежала позади всех, уцепивших за Марту. Она обернулась, как жена Лота, которая хотела последний раз взглянуть на Содом.
Снова повалил снег, он становился все гуще и гуще, и скоро за окном уже ничего нельзя было разглядеть. Природа возобновила прерванный зимний бал, вновь зазвучал оркестр. И мириады крошечных танцовщиц в белых накидках вновь выводили свой менуэт на оконных стеклах.
Камергер Хамел отвернулся от окна, лицо у него было белое как снег Взгляд его упал на небольшой предмет, который по-прежнему стоял между двумя свечами на столике рококо.
Песочные часы. Они уже давно отсчитали пять минут.
Нордберг отложил рукопись.
— На этом запись кончается.
— Но, надеюсь, не сама история? — спросил Странд.
— Нет, наоборот, история теперь только начнется. На этот раз — моя история.
Нордберг зажег в камине скрученную бумагу и закурил сигарету.
— Фру Дафну так и не нашли. Игра в невидимку в Видванге осталась неразгаданной тайной в норвежской усадебной хронике. И эта тайна взывала к драматургам.
Директор Бёмер кивнул:
— Вы правы, в этой драме явно не хватает последнего акта.
— Типичный сюжет с запертой комнатой, — сказал Странд, который был усердным читателем детективных романов. — Эту тему постоянно варьирует Джон Диксон Карр.
— Вот и я разработал свой вариант этой темы, — сказал Нордберг. — Правда, в моей истории речь скорее идет о «запертом доме». Эта старая загадка давно не давала мне покоя, и наконец мне показалось, что я нашел подходящее объяснение. — Он глубоко затянулся и снова обдал дымом единорога. — Но и в найденном мною объяснении не обошлось без единорога.
— Позвольте вопрос, — начал доктор Карс и откашлялся. — Все подробности в этой вашей новелле соответствуют историческим данным? — Представитель науки занес руку над свободой творчества. Интонация, с которой было произнесено слово «новелла», не оставляла сомнений.
— Я ждал этого вопроса. — Нордберг с улыбкой отразил выпад доктора Карса. — Признаюсь, кое-что я здесь приукрасил, чтобы лучше передать атмосферу того времени. Я прочитал вам заготовку, да простит меня доктор Карс, к художественному произведению. Но основная суть соответствует историческим документам. Эта история изложена в мемуарах бывшего лейтенанта, а в последствии генерал-майора, Стабелля.
— А что вы скажете насчет образа несломанной снежной печати, которая лежала на Видванге? — начал было директор Бёмер.
— Это исторический факт И найденный на чердаке пустой бокал тоже. Даже слова фрекен Матильды «мне дурно» я нашел в одном из источников.
— Ну, а продолжение? — спросил Странд. — Ты нас всех заинтриговал.
— Сперва я должен кое-что добавить к тому, что уже рассказал. Вскоре после той декабрьской ночи не стало и двух других действующих лиц этой драмы. Пребен Берле отбыл в Датскую Вест-Индию и через год умер там от тропической лихорадки. Камергер Хамел стал затворником и погрузился в черную меланхолию, он тоже умер в 1803 году. Видванг перешел во владение к другой ветви рода Хамелов, а в военной кампании 1814 года усадьба опять сыграла свою загадочную роль, — но это уже другая история. С конца прошлого века усадьба принадлежала муниципалитету, и нынче там музей. Эта усадьба — уникальная достопримечательность, поскольку полностью сохранился ее интерьер, в отличие от Эйдсволла или других усадеб, обстановка которых была распродана во время волны банкротств, прокатившейся по Норвегии в двадцатые годы прошлого века. Со времен камергера Хамела в доме ничего не изменилось. Идеальное место для писателя, который находится «в поисках утраченного времени». Ну, а теперь, — Нордберг сделал глоток коньяка, дабы раньше времени не иссяк талант рассказчика, — на сцене появляется моя скромная персона.
Несколько лет назад одна из коммун Эстфолла обратилась ко мне со странной просьбой. Меня попросили написать четверостишие для пьедестала нового памятника. Руководство коммуны находилось в безвыходном положении: открытие памятника должно было состояться через месяц, а на пьедестале обнаружилось пустое пространство, куда так и напрашивалось стихотворение. Комитет по открытию памятника перевернул вверх дном всю нашу классическую литературу, но не нашел ни одной подходящей цитаты. Не мог бы я срочно написать для них четыре строки в духе Бьёрнсона?
Дело было необычное, но оно меня заинтересовало — не каждый день твои стихи высекают на граните. Я взялся за работу и приложил все усилия, чтобы выполнить ее как можно лучше, — слова, выбитые на камне, живут дольше, чем на бумаге. Руководство коммуны было в восторге. Какой бы мне хотелось получить гонорар? Председатель коммуны написал мне, что за помощь, оказанную в трудную минуту, я могу рассчитывать на приличное вознаграждение.
Однако, когда я взялся за этот заказ, у меня была своя тайная мысль. Как вам известно, Эстфолл в старину назывался уездом Смоленене. И в той самой коммуне, где должен был открыться памятник, находилась усадьба Видванг. Я ответил председателю коммуны, что поскольку заказ весьма необычный, то я хочу, чтобы и гонорар тоже был необычный. В качестве гонорара я просил позволить мне прожить две недели в Видванге вместе с двумя моими друзьями. Дело было в декабре, а музей принимал посетителей только в летний сезон. Я объяснил, что просьба моя вызвана желанием глубже изучить культуру и историю прошлого, и давал слово сохранить убранство усадьбы в целости и невредимости. Через три дня я получил торжественное официальное послание, в котором говорилось, что руководство коммуны рассмотрело мою просьбу и единогласно постановило ответить на нее положительно. Заботу об отоплении коммуна брала на себя. Ей-богу, чиновники бывают лучше, чем мы о них думаем.
Я как раз начал работать над пьесой о тайне Видванга и тут получил уникальную возможность продолжить работу на месте событий. Друзья, которых я пригласил с собой, были двое молодых актеров, Герт Вегнер и Элисабет Дарре. Я люблю работать с актерами, когда пишу пьесу, — можно сразу проиграть диалог, проверить сценические возможности того или иного эпизода. С этими актерами я уже работал и раньше, когда писал небольшую комедию, и эксперимент оказался весьма успешным. Эти актеры удивительно угадывали стиль, необходимый для исторических ролей, незадолго до того они превосходно сыграли в драме Ибсена «Фру Интер из Эстрота», Герт исполнил роль Нильса Люкке, Элисабет — Элины Гюльденлёве.
Нынче не так много актеров, которые могли бы исполнить роль молодого светского льва прошлого века, умевшего держаться с утонченным достоинством. Вряд ли кто из актеров сможет поднять лорнет, но так, чтобы зрителям почудилось, будто они услышали звуки менуэта. Зато Герт Вегнер был просто создан для роли Пребена Берле. Да и актрис, которые могли бы легко и изящно порхать на балу в старинной усадьбе, тоже раз два и обчелся. Не каждой актрисе дана способность обмахиваться веером с изображением фавна, носить золотистую тунику и хранить великую тайну наполеоновской эпохи. Что касается Элисабет Дарре, она была для меня олицетворением фру Дафны.
Декабрьским утром мы подъехали к усадьбе Видванг При виде господского дома Герт Вегнер почтительно притормозил автомобиль.
— Господи, ну и красотища! — воскликнул он.
Действительно, маленький барочный дворец — зрелище для лесного норвежского ландшафта неожиданное. Видванг стоит на широкой возвышенности, открытое пространство которой нарушается горными уступами и купами деревьев. В центре вытянутого, сверкающего окнами фасада высится парадный вход, точно такой же, как в Версальском дворце, к нему ведут две лестницы, которые наверху сливаются в одну. С двух сторон к дому примыкают внушительные флигели. Дом окружен английским парком с дубами и липами, поодаль возвышенность окружает еловый лес. В этом вообще-то густонаселенном уезде усадьба стояла в гордом одиночестве, и занесенные снегом поля лишь подчеркивали ее уединенность. В тот месяц, когда мы приехали в Видванг, выпало столько же снега, сколько в декабре 1802 года. Мне повезло, что довелось побывать там именно зимой и именно в декабре.
Я видел много норвежских усадеб, но ни одна не очаровала меня так, как эта. К тому времени я уже успел побывать в ней дважды, и с каждым разом ее чары действовали на меня все сильнее. Но одно дело посетить усадьбу как музей, а другое — пожить в ней.
Элисабет смотрела на дом из окна машины круглыми глазами.
— Когда его построили?
— Часть фундамента сохранилась с 1500 года, — сказал я. — Первоначально усадьба принадлежала королевской семье. Но после 1660 года, когда распродавалась королевская собственность, усадьба стала родовым имением Хамелов. В начале восемнадцатого века дом был перестроен и принял свой нынешний облик.
Я бы мог водить по Видвангу экскурсии.
— Да это же настоящий замок! Смотри, какие стены!
— Стены сложены из валунов, скрепленных строительным раствором.
Я знал все об этой усадьбе.
Герт включил мотор, мы подъехали к дому и начали выгружать вещи. Багаж у нас был немалый, мы привезли с собой кое-какое театральное оборудование и костюмы, которые Элисабет и Герт взяли напрокат в театре. Планы у меня были грандиозные: работая над пьесой, я собирался превратить в сцену весь дом.
Сторож отпер дом и показал нам наши комнаты: три маленькие спальни на первом этаже во флигеле для прислуги. Элисабет была несколько разочарована — она рассчитывала, что будет спать на кровати под пурпурным балдахином. Сторож объяснил нам, как топить печи, и велел соблюдать осторожность со свечами. После этого он удалился, и больше в этой саге о нем не говорится. Дом был целиком в нашем распоряжении.
Мы отправились в увлекательное путешествие по своим новым владениям. Это был уже не музей. Все веревочные заграждения вокруг мебели были сняты. Расплачиваясь со мной, коммуна проявила широту: нам было позволено не просто жить в доме, но и пользоваться всем, что в нем находилось.
В первом же зале внимание Герта привлекли стены. Он стучал по панелям и прислушивался.
— Оставь, Герт, — сказал я. — За полтора века дом излазили вдоль и поперек. В нем не осталось ни одной укромной комнатки, ни одного тайника, ни единого замурованного в стену скелета.
— Плохи дела. — Герт засмеялся и покачал головой. — Как же ты в таком случае будешь работать над пьесой?
Другая комната была увешана портретами представителей рода Хамелов, это была семейная галерея. Со стен на нас смотрели владельцы и владелицы Видванга, лица у них были замкнутые и надменные. В каждом портрете отразилась ненависть художника к аристократам, и месть его состояла в том, что он хотя бы на полотне лишал свою модель жизни. Так написать портреты аристократов мог бы разве что Робеспьер.
Элисабет пристально разглядывала портреты дам.
— Ни за что не поверю, чтобы одна из этих мумий была фру Дафна. Где ее портрет, Алф?
— Здесь ты его не найдешь. Камергер Хамел распорядился убрать его после исчезновения жены.
— Как, по-твоему, она выглядела?
— Ну, разумеется, как ты. Иначе зачем бы я тебя сюда привез?
Элисабет заглянула в соседнюю комнату.
— А я все-таки попробую найти место, где висел ее портрет.
Мы поднялись на второй этаж и зашли в библиотеку Нетрудно догадаться, что так жадно высматривали за стеклами книжных шкафов люди, оказавшиеся здесь впервые.
— Увы! Книгу по черной магии вы здесь тоже не найдете, — сказал я. — Камергер Хамел не захотел оставлять ее у себя, и это вполне понятно.
— Как, и книгу тоже? — Вопрос был чисто женский. — Но почему?
— В свое время узнаешь.
Я еще не изложил им свою версию разгадки этой полуторавековой тайны, пока что им был известен только эпизод с игрой в прятки и колдовским зельем. Я дал прочитать им это место в рукописи, просто чтобы у них были кое-какие сведения, прежде чем они начнут осматривать дом, — эмоциональный фактор усиливает впечатление.
— Ты же знаешь, что я жутко любопытная, Алф!
— Потерпи. Искусство требует жертв.
— Уфф! — Больше она ни о чем меня не спрашивала.
На полке в кабинете, который, судя по всему, должен был принадлежать женщине, стояла музыкальная шкатулка в стиле рококо. На крышке с двух сторон стояли маленькие куклы: Пьеро и Пьеретта.
— Ой! — воскликнула Элисабет, показывая на них. — Можно их завести?
— Вообще-то инструкция запрещает…
— Герт, заведи, пожалуйста!
И Герт нарушил инструкцию. Куклы медленно поплыли по краю шкатулки, а изнутри послышалась нежная серебристая мелодия. Пьеро, взметнув шелковые рукава, протянул к Пьеретте руки. Она тоже потянулась к нему, но приблизиться друг к другу они не могли.
— Слышишь, какая печальная мелодия? — сказал я Элисабет. — Бывало, фру Дафна стояла и слушала ее. И смотрела на несчастных кукол. Она и сама была несчастна.
Завод кончился — Пьеро и Пьеретта так и замерли с протянутыми друг к другу руками. Элисабет не сводила глаз со шкатулки.
— Да нет, она была вполне счастлива. Только иногда ей бывало страшно.
Я удивился:
— Что ты имеешь в виду?
Но Элисабет уже была в коридоре.
— Хочу посмотреть чердак!
Воздух наверху был тяжелый и спертый. Густая серая пыль словно дым клубилась в полоске света, проникавшего через окно. Пахло одеждой вековой давности, старыми, ненужными предметами, истлевшей тканью, ржавчиной. Старый чердак — это кладбище вещей.
У стены, как и полтора века назад, стоял длинный сундук. Он потемнел, и его поверхность покрылась черными пятнами, точно он долгое время пролежал под землей. Ничего удивительного, что его не любили открывать, он выглядел так, словно хранил внутри человеческие останки. Мы с Гертом вместе подняли скрипящую крышку, внутри зияла сумрачная пустота.
— По-твоему, этот сундук имеет отношение к исчезновению фру Дафны? — спросил Герт. — У меня такое чувство…
Вдруг Элисабет громко вскрикнула. Мы обернулись. Она смотрела в маленькое чердачное окошко. Она что-то увидела за пыльным стеклом.
— В чем дело, Элисабет? — Мы с Гертом подошли к ней.
Она показывала на заснеженную поверхность земли.
— Вон… Видите? — испуганно спросила она.
Шел снег. Все было неподвижно, и только снежинки медленно падали на оцепеневшую землю, и от этого вокруг становилось еще белее и тише. На горизонте чернел застывший лес. Высокие раскидистые дубы у дома были похожи на снежные розы, разбросанные по декабрьскому небу.
— Ничего там нет. Снег да деревья, — пробормотал Герт.
— Ох… Мне показалось. — Элисабет со смущенным лицом отошла от окна.
Она кивнула в угол, словно хотела переключить наше внимание:
— Пустой бокал нашли в том углу, правда?
* * *
Наступил вечер. Мы сидели в столовой, в подсвечниках горели свечи — керосиновые лампы нарушили бы атмосферу начала прошлого века. На большом дубовом столе лежал чемодан с театральным реквизитом — нарядами, париками и прочим добром. Герт стоял прислонившись к стене и учился пользоваться лорнетом. Элисабет сидела, держась безупречно прямо, как того требовала мебель в стиле Людовика XVI, на коленях у нее лежала диадема из поддельных бриллиантов. Оба, и Герт и Элисабет, внимательно слушали мое небольшое вступление перед репетицией. Я наконец решил посвятить их в тайну Видванга.
— Существует, пожалуй, единственное объяснение, которое не противоречит всем известным фактам, — начал я. — И состоит оно в том, что фру Дафна и Пребен Берле любили друг друга и готовили план бегства фру Дафны из Видванга.
Это, конечно, весьма романтическое толкование. Но вспомните, ведь шел 1802 год, над Европой только что загорелась звезда романтизма. Только что вышел «Голубой цветок» Новалиса. Фру Дафне не оставалось ничего, как искать свой «голубой цветок» в Датской Вест-Индии вместе со своим возлюбленным.
Раздалось шуршание — это Элисабет беспокойно задвигалась на своем стуле. Герт с улыбкой поигрывал лорнетом.
— Я ждал чего-нибудь подобного.
Я продолжал:
— Давайте остановимся на деталях, которые вам известны из моей рукописи. Я опирался на мемуары Стабелля.
Кто первый предложил воспользоваться рецептом черной магии для игры в прятки? Фру Дафна и Пребен Берле, а их охотно поддержала дама с веером, подруга фру Дафны. Именно фру Дафна попросила мужа показать гостям книгу черной магии. А Пребен Берле отыскал в ней нужный рецепт и исподволь подсказал идею игры.
Фру Дафна покидает гостей, чтобы заняться приготовлением колдовского зелья. Чуть позже мы попадаем на кухню, где служанки испуганно глазеют на котел, который им запрещено трогать. Но где же сама фру Дафна? На кухне ее нет. Однако там появляется чудачка камеристка, которая устраивает настоящий переполох. Вопрос: кто она на самом деле?
Я выдержал театральную паузу и вынул из чемодана очки в старинной оправе.
— Нам известно, что фру Дафна наняла камеристку всего за несколько недель до бала. Мне удалось выяснить, что ее комната помещалась на господской половине и граничила со спальней фру Дафны. В этом было свое удобство, если вспомнить, что в обязанности камеристки входило помогать госпоже при ее туалете, а также одевать и раздевать ее. Юной хозяйке усадьбы, которая по нескольку раз в день меняла наряды, камеристка нужна была под рукой.
И тут меня осенила мысль: за все эти недели, что фрекен Матильда жила в доме, ее ни разу не видели вместе с госпожой. Впрочем, удивляться тут нечему. Характер ее обязанностей требовал, чтобы они с госпожой находились в спальне один на один.
Я вынул из чемодана и положил рядом с очками шаль, большой кружевной чепец и накладные букли.
— Короче говоря, я считаю, что фру Дафна и фрекен Матильда — одно лицо. Весь день фру Дафна только и делала, что переодевалась и меняла облик: то она была хозяйка усадьбы, то — камеристка.
Снова под Элисабет скрипнул стул, она слушала меня с особым вниманием.
Я продолжал:
— В моей рукописи упоминается еще одно важное обстоятельство, о котором я также узнал из мемуаров Стабелля: фру Дафна «играла в театре». И для меня это поставило последние точки над i.
Своим спектаклем она заморочила и служанок на кухне. В первом акте таинственность нагнетается, благодаря всевозможным предметам на кухонном столе, а также котлу, который запрещено трогать. Во втором акте появляется фрекен Матильда, и разыгрывается сцена с зубом покойника, исчезнувшим из медальона. Фру Дафна то и дело меняет облик и справляется с этим виртуозно. Все усилия брошены на то, чтобы посеять панику среди слуг. И она достигает своей цели: левый глаз Марты стал косить еще больше, Петрина хочет убежать домой, а кучер при возгласе «ведьма!» с грохотом роняет поленья. Слугам слышится даже шуршание помела по крыше.
Кто же в конце концов высекает последнюю искру, за которой следует взрыв? Конечно, все та же камеристка — в третьем акте. Она рассказывает о том, что видела на чердаке. Для подготовленной аудитории — это попадание в яблочко. Публика уже не ставит под сомнение подлинность происходящего и в страхе покидает театр. Между прочим, — а это главное! — и сама камеристка.
Фрекен Матильда, она же фру Дафна, держит путь в Христианию, где в гавани ее ждет шхуна.
Я сложил ладонь парусом и дунул в нее.
— Вперед в Атлантику! Прощайте навсегда!
Мое драматическое выступление сменилось паузой.
— Неплохо, — одобрил Герт. — А как быть с пустым бокалом на чердаке? И как ей удалось заполучить именно тот бокал, который нужно?
— Ну это проще простого, ведь наполняла бокалы она сама. Гостям вынесли бокалы с настоящим вином. Бокал с колдовским зельем она оставила себе. Видел же один из участников игры ее на чердачной лестнице. Отнести бокал на чердак и спуститься вниз дело одной минуты. Потом видели, как она заходила в спальню. Там-то она и переоделась за запертой дверью. А вышла уже из комнаты камеристки.
Таким образом она исчезла, не оставив никаких следов. Следы появились только через час, и оставила их убегавшая из дома прислуга.
Герт задумался.
— И, таким образом, не нашли ни фру Дафны, ни ее платья, ни веера?
— Пока велись поиски, бальное платье лежало в комнате у камеристки, спрятанное в саквояж. А потом фрекен Матильда, подхватив свои вещи, убежала.
Герт, по-видимому, был удовлетворен таким объяснением, но у него оставался еще один вопрос.
— И все-таки за довольно короткое время ей нужно было трижды поменять облик. В библиотеке она — фру Дафна, на кухне — камеристка, в столовой снова фру Дафна. На чердаке и во время последней сцены на кухне она опять камеристка. Неужели это возможно?
— И это говорит актер! Элисабет, подойди к нам.
Элисабет подошла и встала передо мной. Я надел ей на голову черный парик с красиво уложенной наверху косой, закрепил на лбу диадему и вложил в руку веер.
— Вот так. Теперь ты — фру Дафна.
Она, легкая, как эльф, сделала несколько па менуэта и приблизилась к высокому зеркалу. Осмотрела себя внимательно, грациозным жестом поправила диадему и обернулась к нам. Поверх веера на нас смотрела царица бала — между нами и ею пролегло сто шестьдесят лет.
— Великолепно! Подойди-ка еще раз.
Я снял с нее диадему и надел очки. Поверх парика натянул кружевной чепец, лоб и виски закрыл седыми буклями. На плечи накинул шаль.
— А теперь ты — фрекен Матильда.
Элисабет Дарре славилась своей способностью перевоплощаться, в руках хорошего режиссера она была как кусок глины. На сцене в каждой новой роли она менялась до неузнаваемости: менялись даже ее рост и форма головы. В один миг Элисабет постарела на тридцать лет. Усохла и сгорбилась. Она потирала костлявые руки старой девы, словно чувствовала, что ее вот-вот разобьет приступ ревматизма. Глаза ее близоруко щурились, походка стала неуклюжей, и она произнесла несколько жалобных фраз на безукоризненном языке, который был характерен для уроженцев Христиании. Словно по мановению волшебной палочки, юная газель превратилась в старенькую мышку, пугливую, но с хорошими манерами.
— Браво! — вскричал Герт и захлопал в ладоши. — Верю!
Но сама Элисабет не верила. Она быстро подошла к столу и сняла очки. Буквально сорвала с себя шаль, чепец и букли. Покончив с этим, она сказала коротко и без обиняков:
— Полная ерунда!
— Что ты сказала? — Это было как гром среди ясного неба.
— Я сказала: полная ерунда! — Ее тон не допускал возражений. — Зачем фру Дафне нужно было из своего побега устраивать мелодраму? Она могла уехать, когда ей вздумается.
— Каким образом?
— Найти предлог — нет ничего проще! Ну, например, захотела повидать друзей в столице, да мало ли что. К чему вся эта возня: черная магия, колдовское зелье, пустой бокал на чердаке, бегство перепуганной прислуги? — Она махнула рукой на стол, где валялись очки, букли и чепец. — К чему все это?
— К тому, что моя драма повествует о женской натуре. — Я расправил грудь, готовый отстаивать свое авторское достоинство. — Фру Дафну окружала унылая снежная пустыня, рядом был старый муж, а она жаждала жизни, страстей, переживаний. Ты вот говоришь — мелодрама.
Но ведь она, как и ты, была актрисой, ей нравилось играть. К тому же, превращая свой побег в столь грандиозную мистификацию, она брала реванш за свое тягостное замужество.
— А почему ты решил, что оно было для нее непременно тягостное? — Элисабет сложила руки на груди, она и не думала отступать. — Подобное представление о женщине может родиться только в фантазии женоненавистника.
Тут уж я возмутился не на шутку. Я привык к всевозможным выходкам детей Мельпомены, но все имеет свои пределы. Ни один драматург не потерпит, чтобы актер учил его, как надо писать.
— За все полтора века я — единственный, кто нашел приемлемое объяснение этой загадки, и оно гениально, если можно так сказать про себя, — запальчиво проговорил я.
— В таком случае, прошу прощения! — сказала Элисабет с издевкой.
Герт попытался восстановить мир:
— А мне кажется, в этом что-то есть. — Он постучал пальцами по рукописи, лежавшей на столе. — К тому же Алф, как хороший фокусник, не сразу демонстрирует все свои трюки.
— Вот именно, — подтвердил я.
Элисабет потянулась за рукописью:
— Я хочу взглянуть.
Но я придвинул папку к себе.
— Нет уж, извини, фокусники не раскрывают заранее своих секретов.
Я взял только два листка, которые лежали поверх папки, и протянул их Элисабет и Герту.
— Проглядите эти сцены. Завтра утром у нас будет репетиция.
* * *
Мы пожелали друг другу доброй ночи и разошлись. Я прилег не раздеваясь, сна не было ни в одном глазу. Мне было не по себе, я нервничал. И дело было не только в стычке с Элисабет, сам дом действовал на меня угнетающе.
Принято считать, что привидений не существует, что они — плод воображения, в крайнем случае — редкая форма галлюцинаций. Однако видимые и слышимые призраки — это не что иное, как специфическое проявление повседневной реальности. Каждый дом, в котором когда-то жили люди, становится домом с привидениями. Призрак гостеприимства встречает нас на пороге, призрак меланхолии взирает на нас с поблекших обоев, призрак бесплотной эротики шевельнется в старинной супружеской постели — и уже никто не ляжет в нее. Если давно умершая хозяйка любила смотреть на розы в хрустальной вазе, призрак ее восхищения сохранится в хрустале, как электрический заряд — в лейденской банке.
Стоит мне войти в какой-нибудь дом, и я сразу моту определить, «добрый» он или «недобрый». Видванг был сказочным местом, но домом он был «недобрым». Чем-то хмурым веяло от потолка, на каждом предмете лежала печать уныния, в коридоре притаился страх… Я вскочил. Мне хотелось заглушить ощущение тревоги работой над пьесой.
Я разложил на столе все необходимое для работы — документы, наброски, черновики, но никак не мог найти нужные мне записи. Неужели я забыл взять их с собой? Однако я отлично помнил, что видел их в своей папке, когда мы сидели в столовой. Правда, уйдя, я забыл папку на столе, мне пришлось вернуться за нею. Неужели Элисабет успела стянуть из нее несколько листков? Она с таким любопытством тянулась к моей папке. Я становлюсь принципиально подозрительным, когда дело касается женщин. А Элисабет вечером вела себя в высшей степени по-женски, и ее поведение вызвало у меня скорее раздражение, чем восторг.
Мне захотелось немедленно выяснить, не взяла ли она мои бумаги. Поэтому я постучался к ней. На мой стук никто не ответил, и я вошел. Элисабет в комнате не было, постель стояла несмятая.
Ее определенно не устроил флигель для прислуги. Очень на нее похоже, подумал я, небось перебралась на кровать под балдахином.
Я направился в господскую половину. Возле двери, ведущей в спальню фру Дафны, я остановился, поскольку увидел тонкий луч света, пробивавшийся сквозь замочную скважину. Не постучавшись, я осторожно открыл дверь.
На кровати под балдахином Элисабет не оказалось. Она сидела в противоположном конце комнаты спиной к двери, перед бюро, на котором горели две свечи.
Убранство комнаты говорило о том, что в ней когда-то жила молодая женщина. На обоях был нежный рисунок, изображавший цветы вишни. На тумбочке возле кровати стоял трогательный маленький тазик с кувшином, здесь она мыла свои крохотные ручки. Такой умывальник мог стоять в кукольном доме. Слева у стены стоял туалетный столик, над ним висело дамское зеркало времен Директории, перед которым наводила красоту хозяйка дома. Пламя свечи освещало зеркало, и в нем я увидел профиль Элисабет. В зеркальной раме ее профиль выглядел удивительно красиво, словно был помещен сюда специально.
Она не обернулась, когда я вошел, как будто не слышала. Ее взгляд был устремлен на стену, и руки были молитвенно сложены. Мне и в самом деле показалось, что она молится.
Я тихонько подкрался и встал у нее за спиной. И тут я понял, что так приковало ее внимание. В полумраке это можно было разглядеть только вблизи. Собственно, никакого предмета у нее перед глазами не было, это был след от предмета. Светлое прямоугольное пятно, оставшееся на обоях после висевшей здесь когда-то картины.
— Элисабет!
Даже не вздрогнув, она медленно обернулась. Значит, притворялась, будто не слышала, как я вошел, играла. Она любила играть. Во мне всколыхнулось раздражение, я прекрасно понял, что означала ее теперешняя поза.
— Так вот ты где? — Я упер руки в бока и насмешливо смотрел на нее.
— Да, здесь… — Взгляд у нее был отрешенный.
Я показал на светлый прямоугольник:
— Прекрасный образ Марии с младенцем, не правда ли?
— При чем тут Мария с младенцем? — не поняла Элисабет.
— Хватит играть! Откуда ты узнала, что здесь висела икона?
— Я этого не знала.
— Не притворяйся! Дафна была гречанка, а стало быть, греческого вероисповедания, и на этом месте у нее висела икона.
— Я понятия не имела о ее религии… — Элисабет растерялась.
— Как бы не так! — В моем голосе появились инквизиторские нотки. — Ты все-таки умудрилась сунуть нос в мои записи, которые я забыл в столовой. Кстати, они случайно не у тебя?
Элисабет встала.
— Что ты хочешь сказать? — с негодованием спросила она.
— Ты меня прекрасно поняла. Ведь ты сама призналась, что патологически любопытна. Короче, у меня пропали кое-какие бумаги.
— Я никогда не трогаю чужих бумаг!
В ее голосе слышалось такое неподдельное негодование, что я даже растерялся, но ненадолго.
— Но если так, почему ты села в позе молящейся гречанки при двух свечах и перед следом от иконы?
Она вдруг смутилась.
— Не знаю… Что-то, видно, навело на мысль… Я стараюсь проникнуться атмосферой дома.
— Атмосферой, пожалуйста, но не моими бумагами. Спокойной ночи!
Мой гнев пропал, когда, вернувшись в свою комнату, я нашел потерянные листки — они упали за комод. Выходит, Элисабет к ним не прикасалась. Оказывается, я был несправедлив к женщине.
* * *
На следующее утро мы приступили к работе. Столовая служила нам репетиционным залом.
Я дал Элисабет общие указания относительно роли фру Дафны. Например, она должна была говорить с легким акцентом, как говорила настоящая фру Дафна, о чем пишут в своих воспоминаниях люди, знавшие ее. Мы немного порепетировали акцент, и тут мне был задан вопрос, который мне совсем не понравился:
— Если она говорила с акцентом, то как она могла воспроизвести безупречную городскую речь фрекен Матильды?
Моя версия дала трещину, все здание грозило рухнуть. Но я успел подставить подпору.
— Ты же знаешь, как это бывает, Элисабет. Ты сама играла роли на диалекте, на котором никогда раньше не говорила.
Элисабет сморщила носик.
— Но это все равно заметно. К тому же она иностранка…
— Иностранку может скрыть акцент, если будет очень старательно артикулировать, — перебил я ее. — Давай попробуем.
Я сел за стол и положил перед собой лист бумаги.
— Возьмем ту сцену, где камергер Хамел и его жена читают список гостей, которых они хотят пригласить на зимний бал… Я буду за камергера Хамела. Встань рядом, так чтобы ты тоже могла заглядывать в список.
Элисабет встала справа.
— Но почему Дафна должна стоять?
— Потому что она почти на сорок лет моложе своего мужа. — Я положил руку на лист бумаги. — Это наш список. Реплики помнишь? Отлично, начинаем.
Герт поодаль изображал заинтересованную публику. Элисабет перегнулась через мое плечо и превратилась в хозяйку Видванга. Я старался, как мог, превратиться в пожилого почтенного камергера. Мы начали:
Камергер (читает)-. Советник Блок с супругой…
Фру Дафна (кивает): М-м…
Камергер: Уездный предводитель Воллник с супругой…
Фру Дафна (украдкой зевнув): Да, их, пожалуй, не избежать.
Камергер: Подполковник Карстенсен…
Фру Дафна (наклоняется и заглядывает в список): Без супруги?
Камергер: Она больна.
Фру Дафна (с облегчением): Хоть на этот раз мы будем избавлены от ее приступов мигрени, а то они у нее начинаются, как только ее муж выпьет пуншу.
Камергер (смотрит на нее с укором, строго покашливает): Хм! (Читает дальше): Генерал-интендант с супругой…
Фру Дафна (с тоской): И никого моложе шестидесяти пяти?
Камергер: Молодые в списке идут после пожилых, мой друг. (Читает дальше): Лейтенант Стабелль с невестой, фрекен фон Сибберн… Магистр Пребен Берле…
До сих пор все шло прекрасно. Но тут последовала пауза, которая не была предусмотрена ремарками. Элисабет не подавала реплику.
— Магистр Пребен Берле! — повторил я внушительно.
Снова никакой реакции. Я взглянул на Элисабет. Она с безучастным видом смотрела перед собой.
— Ну? — подгонял я ее.
— Что? — рассеянно, как бы издалека, спросила она.
— Ты должна сказать: «Пребен Берле? Зачем ты его пригласил?»
Элисабет как будто проснулась.
— Прости, но я бы эту реплику выкинула.
Я заметил, что Герт с недоумением смотрит на Элисабет из своего «партера», точно он не узнавал ее.
— Абсолютно исключено! — возмутился я. — Это же ключевая реплика в сцене. В ней сказывается нервозность фру Дафны. Она же боится, что муж догадается о ее отношениях с Пребеном Берле.
Я снова взялся за список.
— Повторим: «Лейтенант Стабелль с невестой, фрекен Сибберн… Магистр Пребен Берле…»
Новая пауза. Элисабет, как и в прошлый раз, молча смотрела в пространство.
Я решил подсказать ей:
— Пребен Берле? Зачем ты его пригласил?
Бесполезно. Элисабет только покачала головой.
— Прости, но у меня не получается произнести эти слова… Я… — Она пыталась найти подходящее слово. — Вряд ли фру Дафна могла это сказать, — закончила Элисабет неуверенно.
— Что? — Я вытаращил глаза. — Как это вряд ли?
— Очень просто. Мне кажется, она этого не говорила, — сказала Элисабет на этот раз убежденно.
— С чего ты это взяла?
— Не знаю.
Герт встал.
— Возьми другую сцену, Алф!
Случается, что когда репетируется какая-нибудь сцена, на актера вдруг находит упрямый стих. Режиссеру ничего не остается, как отложить эту сцену и перейти к другой. Герт дал верный совет. Я подумал, что, может быть, на Элисабет плохо действует мое партнерство — за последние сутки между нами установились натянутые отношения. Пусть порепетирует в паре с Гертом.
Мы попробовали две короткие сцены, в которых действуют фру Дафна и Пребен Берле, они прошли как по маслу. Но на третьей сцене опять произошел сбой.
Пребен Берле и фру Дафна должны были стоять у окна и смотреть на заснеженный пейзаж. Фру Дафна сравнивала свою постылую, скудную событиями жизнь в Видванге с окружающей природой. А Пребен Берле расписывал ей теплую, красочную страну за океаном. В этот момент дверь открылась, и на пороге появился камергер. Пара должна была молниеносно переменить тему разговора.
Мои актеры заняли свои места, а я отошел к двери, чтобы в нужный момент известить о появлении камергера.
Я ждал, когда они начнут диалог. Но они не начинали. В чем дело? Герт, как и требовалось, стоял и смотрел в окно. Зато Элисабет повернулась к окну спиной. Диалог и не мог получиться, потому что начинался он с того, что фру Дафна показывала на деревья.
Я махнул Элисабет рукой.
— Повернись, Элисабет! Ты должна смотреть в окно.
Она же, как будто назло, продолжала стоять спиной к окну.
— Да повернись же ты! Выгляни в окно!
Тут я заметил, что она судорожно сцепила руки.
— Не могу! — Голос у нее был такой же испуганный, как вчера на чердаке, когда ей что-то померещилось за окном.
— То есть как это не можешь?
Не поворачиваясь, она показала головой на окно:
— Там что-то есть.
Через мгновение я был у окна.
Заиндевелые деревья. Снег.
— Ты что-нибудь видишь, Герт?
— Нет, ничего. — Однако Герт смотрел не столько в окно, сколько на Элисабет.
Я положил руку ей на плечо.
— Ну, что с тобой, Элисабет?
— Ничего. — Она провела рукой по глазам, рука ее чуть дрожала. — Верно, глаза у меня не выдерживают этой ослепительной белизны.
Снова «стих»? Может, она заболела? Ее взгляд был одновременно и испуганным, и молил о пощаде.
— Может быть, возьмем другую сцену?
Мы так и сделали. Новая сцена, где играли они вдвоем с Гертом, прошла гладко. Но вот дело дошло до свидания в охотничьей комнате. И тут случилось неожиданное.
Это была самая живописная комната в доме. Владельцы Видванга были страстными охотниками. Стены комнаты были увешаны охотничьими атрибутами прошлого века: оружием и трофеями. Влюбленную пару я поместил в углу, где между двумя скрещенными старинными ружьями висел старинный зеленый егерский картуз.
— Самое подходящее место для влюбленных, — сказал я. — Счастливый охотник, добыча твоя!
Герт и Элисабет начали диалог. После нескольких реплик я их прервал:
— Ты должна его чувствовать, Элисабет. А ты играешь так, будто Пребен Берле для тебя пустое место.
Что было на ее лице? Отчаяние или упрямство? Скорее всего опять безучастность. Как бы нехотя она обронила:
— А разве это не так?
— Нет, не так! — Я был уже сыт по горло ее неуместными выходками. — Соберись! Поехали дальше, Герт, твоя реплика.
Они продолжили:
Пребен Берле: Дафна, ты чахнешь здесь, как бабочка в склепе!
Фру Дафна (улыбается)-. Но зато у меня есть крылья…
Пребен Берле: Это верно, любимая! (Подходит к фру Дафне и раскрывает руки для объятия.)
И вот тут произошло нечто фантастическое.
На стене, позади Элисабет, висел хлыст для верховой езды. Когда Герт приблизился к ней, она отпрянула, сорвала хлыст с гвоздя и ударила Герта по руке.
Удар получился сильный, но Герт был так ошеломлен, что даже не вскрикнул. Он только схватился за руку.
— Господи! — только и сказал он.
Добавить было нечего.
Я вскочил со стула, чтобы обезоружить ее и предотвратить следующий удар. На миг мне показалось, что она сошла с ума. Но тут она словно вышла из транса и с удивлением увидела у себя в руке хлыст. Она торопливо повесила его на место. Несколько секунд Элисабет была отгорожена от нас гнетущим молчанием. Ее отчаянный взгляд обращался то ко мне, то к Герту, она была не в состоянии объяснить нам свой поступок.
— Не знаю, что это со мной, — пробормотала Элисабет, — но мне нестерпимо, когда он… Прости, я не о тебе, Герт.
Герт Вегнер был молод, но уже имел достаточный театральный опыт. Его успели потрепать закулисные бури, он знал, что актерская жизнь — это беспокойное море, и давно не страдал морской болезнью. Как старый, добродушный шкипер, он примирительно похлопал Элисабет по плечу:
— Ну, ну, не расстраивайся, девочка…
— Не репетиция, а сущее наказание! — Я рванул на себе волосы и кинулся к двери. — Пожалуй, на утро хватит. Продолжим вечером.
* * *
Мне необходимо было пройтись по воздуху. Побродив с Тертом по лесу несколько часов, мы возвращались к дому. Мы побывали внизу, у реки, и видели остатки старой мельницы, которая во времена камергера Хамела принадлежала усадьбе.
Я шел по обочине дороги и бил прутом по сугробам. Во мне не утихало раздражение, а ударяя по белому и холодному снегу, я разряжался, к тому же снежная пыль приятно освежала лицо.
За всю прогулку мы ни разу не упомянули про Элисабет, это была болезненная тема. И первый коснулся этой темы я, кто-то же должен был начать.
— Тебе не кажется, что она немного того, Герт?
— Наоборот, по-моему, она в полном порядке, — убежденно сказал Герт. — Тут дело не в ней, а в чем-то другом.
Герт Вегнер мог казаться флегматичным, заурядным, даже скучным, но он великолепно разбирался в людях. Я всегда прислушивался к его суждениям, о ком бы он ни говорил.
— Впервые вижу ее такой, — сказал я. — С ней было всегда легко работать. И вдруг… одна причуда за другой.
Мне было обидно за свою драму.
— У Элисабет не бывает причуд, — спокойно возразил Герт. — Просто она очень непосредственна. Как и положено актеру.
— Хороша непосредственность! Кстати, как твоя рука? Ты держался джентльменом.
Герт на ходу подбрасывал ногой ледышку. Он был какой-то задумчивый.
— Я согласен, она ведет себя странно. Отказалась пойти с нами в лес. Между прочим, она не выходила из дому с тех пор, как мы сюда приехали. Даже в окно не хочет смотреть.
— Во всяком случае, когда я ее об этом прошу, — проворчал я.
Из кювета торчал сугроб, похожий на человека. Это ветер соорудил снежную бабу, заметя снегом старый пень. Своим прутом я снес бабе голову.
— Элисабет меня не любит.
— Ты глубоко ошибаешься, Алф.
Герт улыбнулся хорошо отрепетированной театральной улыбкой. Эта улыбка верно служила ему не в одном спектакле, где речь шла о взаимоотношениях мужчины и женщины.
— Почему же она принимает в штыки мою пьесу?
— По-моему, это не так. Я достаточно хорошо знаю Элисабет. Понимаешь, она очень чувствительна ко всему: к вещам, к месту. Я думаю, тут все дело в доме. Почему-то он плохо на нее действует.
Остаток пути мы прошли молча. Герт продолжал поддавать ногой ледышку, будто обкатывал твердую, холодную мысль. Мне тоже было о чем подумать.
Предметы и место… Несколько лет назад я написал рассказ, он назывался «Дом, который умел сочинять». Два писателя поселились на лето в старом доме у моря, чтобы вместе написать комедию. Работа шла прекрасно, они пекли сцены, как блины. Но вдруг они заметили, что отклонились от первоначального замысла — их комедия вот-вот грозила превратиться в трагедию. Они вернулись на исходные позиции, кое-что переписали, двинулись дальше, но незаметно для себя опять свернули с намеченного пути. Каждый раз, когда они возвращались к комедийному сюжету, их жизнь в доме становилась невыносимой: стены раздраженно трещали, хлопали не в меру общительные двери, красноречивые вещи сами собой оказывались у них на столе. Дом хотел рассказать свою историю.
Многие писатели могут поведать о своем уникальном опыте, и едва ли найдется хоть один истинный художник, который бы этого не сделал. Писатель может написать произведение на совершенно отвлеченную тему, никак не связанную с ним лично, так сказать, чистый плод воображения. А через несколько лет все сочиненное им обрушится ему же на голову. Получается, что он как бы заранее написал свой дневник.
Неужели что-то подобное предстояло пережить и мне? Мысль эта так захватила меня, что я прекратил рубить головы снежным сугробам.
Перед нами в лучах вечернего солнца лежал Видванг. Под карнизом крыши сверкал частокол сосулек. Белый фасад вырастал из белизны снега, как будто был творением зимней стужи. Однако и от черноты окон тоже веяло холодом, а окон в доме было много, и все они были черные. Их чернота усиливалась тайной, прятавшейся за ними, поэмой, вмерзшей в этот дом.
— Дом, который умел сочинять, — произнес я вслух.
Герт оторопело посмотрел на меня.
— Что ты сказал?
Я распахнул калитку в парк.
— Да так, мелькнула одна мысль.
* * *
Герт остался осматривать парк, а я пошел в дом и разделся. По пути в свою комнату я увидел в коридоре Элисабет. Она стояла и разглядывала что-то на потолке. Из маленького окошка на нее падал свет, и я опять поразился, до чего она прекрасна. На этот раз профиль ее имел другое выражение, не такое, какое было вчера в зеркале фру Дафны. Казалось, она разглядывает что-то очень забавное. Глаза у нее блестели, как у заигравшегося ребенка.
У меня под ногой скрипнула половица. Элисабет резко обернулась. Кровь отлила от ее лица, глаза погасли, в них мелькнул страх.
— Это я! — сказал я.
— Ты? — В голосе слышался уже не страх, а смертельный ужас.
Может быть, она не узнала меня в темноте? Я подошел ближе.
— Это я, а вовсе не привидение. Я, Алф. Алф Нордберг.
Я засмеялся, чтобы ободрить ее, и она рассмеялась вместе со мной, правда, несколько натянуто.
— Как ты меня напугал! — Она дотронулась пальцами до висков. — Ты прости, я такая взвинченная. Это из-за бессонницы. Я сплю здесь отвратительно.
— А ты иди и приляг сейчас, — велел я ей. — Ты должна хорошенько отдохнуть, чтобы блистать вечером на балу. В одиннадцать часов у нас будет костюмированная репетиция.
— Первый прогон? Как интересно! — Глаза у нее загорелись.
— Приятных сновидений!
Повелительным жестом я указал ей на ее комнату, и она покорно удалилась. Постепенно ее шаги затихли. Быстрые и легкие.
Я встал на то место, откуда она смотрела на потолок. Что она там увидела?
С потолка свисала паутина, на которой сидел паук. Большой, неподвижный, как лесной орех среди листвы.
* * *
Коммуна предоставила Видванг в наше распоряжение на две недели. Но из-за того, что случилось в ту ночь, мы прожили там не более двух дней.
Был поздний вечер, часы показывали одиннадцать. Я расставлял в столовой необходимый реквизит на столике рококо: две свечи в подсвечниках, между ними песочные чаш.
Я был одет камергером и чувствовал, что выгляжу очень внушительно в длинном фраке, узких панталонах и башмаках с пряжками. Благодаря пышному серебристо-седому парику, я ощущал себя и впрямь владельцем огромного имения. Я старательно загримировался, наклеил брови и теперь мало чем отличался от представителей рода Хамелов, портреты которых висели в семейной галерее.
Герт фланировал позади меня в костюме Пребена Берне. Он поправлял галстук и с удовольствием разглядывал в лорнет свое отражение в зеркале.
— Ну и как тебе на заре девятнадцатого века? — спросил я его.
Он галантно поклонился.
— Я чувствую себя превосходно, господин камергер. Но, к сожалению, не вижу прекрасных дам и не слышу веселого гавота.
Я указал на дверь, к которой он стоял спиной, и возвестил:
— Вот и прекрасная дама!
Вошла Элисабет. И будто солнце заглянуло в столовую. Поверх белого блестящего платья со шлейфом на ней была туника цвета утренней зари. Но волосы были чернее ночи с бриллиантовыми звездочками диадемы.
— О-о! Какая ты красивая! — вырвалось у Герта.
Элисабет присела перед ним в кокетливом реверансе и обмахнулась веером, на котором был изображен фавн, играющий на флейте. Герт подал ей руку. Другой рукой он уперся себе в бок и отвесил мне низкий поклон:
— Вы позволите, господин камергер?
— Я вам позволю, — сказала Дафна — Элисабет.
Они грациозно заскользили по паркету под мелодию Моцарта, которую напевал Герт.
— Превосходно! — воскликнул я голосом камергера Хамела. — Сперва праздник, потом — трагедия.
Вопреки предостережениям сторожа, я зажег свечи, вставленные в бра. Потом протянул Герту колпачок для тушения свечей.
— Молодой Пребен Берле гасит свечи. Начинается игра в черную магию.
Элисабет встала во главе дубового стола. Она обратилась к невидимым гостям, произнося слова с очаровательным акцентом:
— Вино подано! В одном из бокалов — колдовское зелье. Прошу вас, господа.
Перед Элисабет стояли два полных бокала.
Все свечи были погашены, за исключением двух на столике у стены. Я три раза топнул и провозгласил:
— Сначала каждый прячется, потом осушает свой бокал. В вашем распоряжении пять минут.
Я перевернул песочные часы и сел. Герт и Элисабет взяли свои бокалы и стали изображать, как пятьдесят человек гостей покидают столовую. Им это удалось блестяще.
Я окликнул их, когда они были уже в дверях:
— Ты остаешься здесь, Герт, а фру Дафна бежит в свою спальню и быстро переодевается. Проверим, через сколько минут к нам явится камеристка.
Элисабет махнула нам сложенным веером и исчезла. Герт затворил за ней дверь.
— Ну, ты доволен? — Он возвратился в двадцатый век. — Видишь, Элисабет пришла в себя.
— Наверное, потому что выспалась. — Я глянул на песочные часы. — Интересно, сколько у нее уйдет времени на переодевание? Хорошо бы она уложилась в пять минут.
Песчинки струйкой стекали вниз.
В углу столовой стоял большой глобус на деревянной подставке. Герт подошел и покрутил его.
— Точно такой же глобус я видел на портрете Наполеона, — сказал он. — Император указывает на него своему маленькому сыну и говорит: все это будет твое.
— Там есть точка слева от Африки — это остров Святой Елены, — сказал я.
Оглядев столовую, я подумал: камергер Хамел умер здесь от черной меланхолии. Всякого, жаждущего власти, ждет под конец жизни свой остров Святой Елены.
Герт медленно вращал большой шар. Потом пальцем остановил его. Под пальцем у него лежала Греция.
Он взглянул на меня.
— Ты помнишь древнегреческий миф про Дафну? Она бежала от Аполлона и исчезла?
— Да, она превратилась в дерево, — сказал я.
И меня вдруг зазнобило. Я посмотрел на часы: песок уже просыпался.
Герт перехватил мой взгляд.
— Нервничаешь?
— Да нет… Правда, пять минут уже прошло.
На Элисабет это было непохоже. Работала она всегда на совесть, выдавала все, на что была способна. Если ее просили переодеться как можно быстрее, она не стала бы рассиживаться перед зеркалом.
Прошло еще несколько минут. Герт в недоумении смотрел на закрытую дверь.
— По-моему, времени у нее было больше чем достаточно.
Еще несколько минут — Элисабет не появлялась. Внутренний голос начал нашептывать мне что-то зловещее. Это была реплика кухарки Марты: «Тут добром не кончится!»
— У нее была уйма времени, — снова сказал Герт.
— Ты прав. — Я сложил руки рупором и крикнул — Элисабет! Ты скоро?
Молчание. Герт подошел к двери и распахнул ее.
— Эй! Ты идешь?
Из коридора ему ответило эхо. И снова тишина. Мы переглянулись.
Я попытался пошутить:
— Ну прямо настоящая фру Дафна. Вот что значит дар перевоплощения.
Вновь во мне поднялась волна раздражения — досада режиссера на примадонну.
— Либо это ее чертовы шуточки… — Однако я чувствовал, что шутки тут ни при чем. — Либо случилось что-то непредвиденное.
— Перестань. А то у меня мороз по коже! — Наконец-то Герт сбросил маску флегматика.
Мы стояли в дверях и смотрели в коридор, слабо освещенный маленькими настенными керосиновыми лампами.
— Нужно идти искать, — сказал я.
Мы поспешили в спальню фру Дафны. Там было темно, и Элисабет там не было. Я принес из сеней керосиновую лампу. На кровати под балдахином лежало черное платье, шаль и кружевной чепец. А на туалетном столике — очки и накладные букли. Все это было не тронуто. Похоже, Элисабет сюда даже не заходила.
В зеркале над туалетным столиком я увидел свое отражение: пожилой господин в седом парике из давно минувшей эпохи. Отличный фрак. В руке лампа — он ищет пропавшую жену. Я чувствовал, что для данной ситуации выгляжу чересчур театрально. Но переодеваться не было времени.
Я повернулся к Герту, который в оцепенении смотрел на нетронутую одежду.
— Нужно обыскать весь дом, Герт. Ты начнешь с господской половины, а я — с флигеля для прислуги. Возьми эту лампу, я найду другую.
Дирекция музея бдительно оберегала усадьбу, по этой причине в доме не провели электричество. Как бы оно нам теперь пригодилось! Большая часть дома лежала в кромешной тьме. Может, Элисабет шла на ощупь и заблудилась в лабиринте коридоров, — но зачем? Может, она оступилась в темноте, упала с лестницы и сейчас лежит где-нибудь без сознания? Только вряд ли, мы бы услыхали.
Я прошел несколько безмолвных залов и кабинетов. Обшарил весь флигель для прислуги, начиная с комнаты, которую занимала Элисабет, потом осмотрел другие комнаты на первом этаже, на втором.
Может, она вышла из дома? Я открыл окно второго этажа над парадным входом. Из противоположного конца дома сквозь ночь донесся крик: Элисабет! На парадной лестнице не было никаких следов. Уже час, как шел снег и мелькали снежинки… Вскоре я обследовал дом с тыла, но также безрезультатно. Дом и на этот раз был запечатан «снежной печатью».
Устраивая костюмированную репетицию, я, конечно, старался воспроизвести атмосферу той давней ночи. Но на такое совпадение я не рассчитывал.
Я стоял возле чердачной лестницы. Где логичнее всего искать Элисабет? Однако логика в этом случае вообще отсутствовала. И тем не менее нашли же в свое время на чердаке пустой бокал. Я стал подниматься по узким скрипучим ступеням.
На чердаке было пусто. На всякий случай я заглянул даже в сундук. Обвел взглядом голые стены, и вдруг у меня родилась дикая мысль.
Сегодня Элисабет с таким странным выражением разглядывала паутину в углу, с такой улыбкой, будто играла роль. Она знала рецепт колдовского зелья из моей рукописи. А вдруг она приготовила этот напиток, чтобы выпить его здесь? Неужели могло случиться, что… Нет, в любом случае это исключено.
Тем не менее я поднял лампу и спросил:
— Элисабет, ты здесь? Отзовись!
Я сам понимал, что это нелепо. И снова спустился вниз.
В конце концов дошла очередь до кухни. При свете керосиновой лампы медная посуда вспыхивала красным огнем. Редко я чувствовал себя таким беспомощным. К тому же меня мучили угрызения совести.
Нет хуже эгоиста, чем писатель, помешанный на собственном произведении. Где была моя хваленая проницательность и интуиция, если я целых два дня не замечал простертых ко мне рук. Я вбил себе в голову, что на Элисабет нашел «стих», что она играет даже наедине с собой, что она упряма, своенравна и осмеливается перечить мне, автору. Я не заметил, что с той самой минуты, как она переступила порог Видванга, над нею нависла опасность.
И сейчас в красных отблесках медной посуды я угадывал сигнал — опасно!
Мой взгляд упал на дверь. Возле этой двери, по моему замыслу, должен был произойти один из эпизодов праздничной ночи: именно здесь кучер рассыпал охапку дров. Но ведь он поднялся из… Да, надо срочно обследовать подвал!
Я спустился вниз и вошел в коридор со сводчатым каменным потолком. Пол был неровный и скользкий, идти приходилось осторожно, держась за стену. Время отполировало камень. Эти стены были самыми старыми во всем доме — их сложили еще при короле Хансе.
Я освещал лампой одно за другим холодные помещения: здесь держали дрова, там — всякое старье. В одном месте вдоль стены, плавно переходящей в свод, тянулись наклонные полки, это был винный погреб камергера Хамела.
Здесь было сыро, пахло подземельем. Вряд ли Элисабет зашла сюда, оставаться здесь было неприятно. Я уже хотел уйти, как вдруг услышал какой-то звук. Словно кто-то шаркнул ногой по каменному полу.
Звук донесся откуда-то сбоку. Я осветил стены и свод бокового прохода. И тут мой взгляд упал на приоткрытую дверь.
Я тут же рванул эту дверь. В углу темной комнаты стояла женщина в светлом платье.
— Слава Богу! — Я поставил лампу на выступ в стене. — Наконец-то ты нашлась.
На ней был тот же наряд. На лбу в лучах керосиновой лампы сверкала диадема. Среди темных каменных стен ее платье казалось особенно белым. Одной рукой она поддерживала шлейф. В другой держала пустой бокал.
Не передать словами, какое я испытал облегчение, увидев ее. Но радость моя была недолгой.
Казалось, Элисабет чего-то ждала и вот дождалась. Она не смотрела мне в глаза, она смотрела на мои волосы и бакенбарды. Я не в состоянии описать выражение ее лица.
От страха у меня зашевелились волосы от лба до затылка. Передо мной стояла не Элисабет. Это была совсем другая женщина.
Я подошел к ней — нужно было что-то сделать. Она уронила бокал, и он разлетелся вдребезги. Ее глаза почернели от ужаса. Она прошептала с незнакомым мне акцентом:
— Не надо! Не делай этого!
Я погладил ее руку, коснулся шеи. Кожа была ледяная, как стена у нее за спиной.
— Ты больна? — спросил я и не узнал собственного голоса.
— Это неправда! — хрипло простонала она, словно ей сдавили горло. — Между мною и Пребеном Берле ничего нет!
— Элисабет! — Я в отчаянии потряс ее за плечи. — Да очнись ты, Элисабет!
Но ее лицо потемнело. На лбу вздулась жила. Слова звучали отрывисто:
— Ты… ты заблуждаешься, Томас! Я его просто… просто не выношу! Умоляю, поверь мне!
Ошеломленный, я отпустил ее. Она судорожно хваталась за горло, словно пыталась от чего-то освободиться. Лицо почернело еще больше, глаза вылезли из орбит. Потом ее тело свело судорогой, и она упала.
Я оцепенел. Когда я наклонился к ней, она дышала. В отчаянии я огляделся — надо было немедленно привести ее в чувство. В нише я увидел окно, заметенное снегом. Сугробы возле дома закрывали подвальные окна.
Нужно открыть окно, и я рванул створку. Набрав пригоршню снега, я насыпал его ей на лицо. Стал тереть снегом виски и лоб.
Она открыла глаза. Я обнял ее и помог сесть.
Она смотрела на меня спокойно, казалось, она только что крепко спала и еще не совсем проснулась.
— Алф?
— Да, да, это я, Алф!
Я ощутил на шее тепло женских рук. Она была живая, это была Элисабет.
Взгляд ее упал на окно, на ямку, которую я оставил в снегу. Она вдруг сосредоточилась, словно хотела припомнить сон. Потом произнесла тихо и отчетливо:
— Так вот как это было.
— Что было?
Она показала наверх.
— Он нашел ее здесь и задушил. Потом вон там, в снегу, вырыл яму, спрятал в нее труп, а сверху снова завалил снегом.
Она ненадолго замолчала. Я посмотрел на окно и подумал: она права. Только так и можно было исчезнуть, не оставив следов на снегу. Под снегом.
А Элисабет продолжала все тем же ровным голосом:
— Под снегом она могла незаметно для всех пролежать очень долго. В одну из ночей, когда поиски уже прекратились, труп можно было втащить обратно и спрятать в другом месте…
Элисабет глубоко вздохнула и всхлипнула из сострадания к своей несчастной сестре.
— Бедняжка Дафна! Дорого ей обошлась игра в прятки с собственным мужем. Лучшего места не найти.
Позади нас скрипнула дверь. На пороге стоял Герт, бледный и запыхавшийся.
— Господи боже мой! Чуть не умер, пока вас нашел! — Он еще не верил, что это действительно мы. — Почему вы сидите на полу? В подвале, да еще в этих костюмах?
— Больше они нам не понадобятся. — Я встал и помог подняться Элисабет. — Репетиции окончены. К сожалению, моя пьеса не состоится.
— В чем дело? — спросил Герт.
Я смахнул с туники фру Дафны пыль и осколки стекла.
— Дело в том, что Элисабет раскрыла тайну давнего убийства.
История о том, как единорог настиг автора пьесы, была закончена. Нордберг рассказал ее весьма живо, особенно достоверным выглядел эпизод в подвале. Его голос, жесты были до того убедительны, что даже доктор Карс чуть было не попался на эту удочку. Несколько раз он особенно крепко прижал очки к переносице. Но испытание окончилось благополучно, и доктор Карс вышел из него с честью.
Нордберг устало полулежал в глубоком кресле. Слушатели сидели молча, словно хотели получше осмыслить историю. Первый заговорил Странд:
— Что ж, мне это чем-то напоминает заявленный малый шлем. Посмотрим, удастся ли тебе взять все взятки.
— Доктор Карс, ваш ход, — объявил директор Бёмер.
Доктор Карс задумчиво потирал подбородок, разглядывая отсветы пламени, плясавшие на потолке. Складка на переносице свидетельствовала о том, что рассказанная история не оставила его равнодушным. Однако улыбка у него была саркастическая.
— Значит, ваша актриса была медиумом, — начал он насмешливо. — Н-да, вся эта история очень похожа на сказки о том, как нашли воду с помощью ивового прута.
Последовала артистическая пауза. Доктор Карс тоже был не чужд театральных эффектов.
— Что вы имеете в виду? — не понял Нордберг.
Доктор Карс достал из коробка спичку, надломил ее посередине и взял за концы, будто держал крошечный ивовый прут, которыми в старину искали воду. Водя спичкой над поверхностью стола, он продолжал развивать свою мысль:
— Успех таких поисков объясняется вовсе не волшебными свойствами ивового прута, а тем, что ищущий неосознанно использует свои наблюдения над местностью. Он подмечает и топографические особенности, и растительность. У вас тот же самый случай: ваша актриса нашла разгадку, иными словами, указала место, где надо копать. Но и она подсознательно руководствовалась своими наблюдениями — точно так же, как тот, кто ищет воду с помощью прута.
Однако Нордберга не так-то легко было сбить с толку:
— Что же в данном случае выполняло роль «местности» и «топографических особенностей»?
— Да хотя бы сугробы, завалившие окна подвала. — Доктор Карс внимательно посмотрел на своего противника. — Понимаете?
— Не совсем, — Нордберг и не собирался понимать психиатра.
— В таком случае, я вам объясню, — терпеливо и вкрадчиво сказал доктор Карс, словно втолковывал азбучные истины упрямому ребенку. — Вы неподражаемо описали восприимчивость актрисы, ее повышенную чувствительность к окружающей обстановке. Она не только подсознательно отмечала все явления, но так же мгновенно улавливала между ними связь и делала выводы, короче говоря, она обладала даром, который называется интуиция. И эта ее способность немедленно активизировалась, как только она переступила порог Видванга и увидела… Что она, собственно, увидела в первую очередь, еще не входя в дом? Высокие сугробы, наметенные вокруг дома.
— С чего вы взяли, что ее внимание привлек именно снег? — спросил Странд.
— Но это же ясно! Как она на чердаке реагирует на снежный пейзаж? «Там что-то есть!»— говорит она. В работу включилась ее интуиция. А на следующий день во время репетиции актриса просто боится посмотреть в окно. Подсознательно она уже сделала определенные выводы. Ее уже что-то тревожит, но она еще не понимает истинной причины своей тревоги. Отсюда страх.
— Вы говорите, что она интуитивно улавливала связь между явлениями? — Директор Бёмер потер себе лоб. — Но каким образом? Каким образом интуиция подсказала ей, что тут произошло убийство? Ведь она догадалась не просто об убийстве, но и о его мотивах, о способе осуществления.
Доктор Карс разломал спичку на четыре части.
— Во-первых, в тех записях, которые прочитал нам господин Нордберг и с которыми, судя по всему, он знакомил свою актрису, четко прослеживается тема ревности. Вот вам мотив преступления.
Доктор Карс положил на стол один обломок спички.
— Во-вторых, обилие снега, который помог проникнуть в тайну исчезновения фру Дафны. Вот вам способ осуществления этого убийства.
Рядом с первым обломком спички лег второй.
— Кроме того, актрисе стало известно, что определенные предметы после исчезновения фру Дафны были удалены из дома. Например, книга черной магии. Что это могло означать? А то, что камергер Хамел не желал иметь перед глазами напоминание о роковой игре, во время которой он стал убийцей.
Третий обломок спички лег на стол рядом с двумя другими.
— При этом исчезли также два произведения живописи. Портрет из семейной галереи, — вероятно, хозяин не хотел, чтобы с полотна на него взирали глаза жертвы. И икона из спальни фру Дафны, — по-видимому, камергер Хамел не желал иметь предмет религиозного культа, который принадлежал его жене, а потому напоминал бы ему о высшем суде.
Четыре обломка спички образовали квадрат.
— Вполне вероятно, что камергер Хамел испытывал глубокое раскаяние, недаром он вскоре умер от «черной меланхолии». Всего перечисленного больше чем достаточно, чтобы заработала женская интуиция.
— Нет, погодите, — вмешался Нордберг. — Откуда Элисабет могла знать, что на стене висела икона? Ведь, как выяснилось, в бумаги мои она не заглядывала.
— Ну, а если все-таки заглянула, когда вы забыли их на обеденном столе? — Доктор Карс ласково улыбнулся. — Ведь вы сами подчеркивали, что она невероятно любопытна.
— Однако… — Нордберга раздражала эта возня с обломками спички. — Как вы объясните то, что случилось в подвале?
Доктор Карс подышал на очки и протер их кусочком замши, видно, ему все время хотелось сделать стекла еще чище и прозрачнее.
— Предположим, вашей актрисе удалось разгадать тайну Видванга, — начал он. — Предположим также, что эта разгадка пришла к ней подсознательно. Такие озарения подсознания иногда заменяют мыслительный процесс, я часто наблюдал этот феномен у пациентов, страдающих острой формой истерии. Поэтому нетрудно понять, чем было вызвано ее упрямство во время репетиций вашей пьесы, господин Нордберг. Она была вынуждена подчиняться другому сюжету и другому режиссеру, который руководил ею из недр ее подсознания.
Последняя пылинка была удалена с очков доктора Карса. Взгляд его под отполированными стеклами был ясный и пронзительный.
— Она вложила свое содержание в тот образ, с которым себя идентифицировала, в образ фру Дафны. И это подспудное содержание продиктовало ей роль с известной вам кульминацией — приступом удушья.
Странд подхватил нить анализа, производимого доктором Карсом:
— Итак, она пришла в себя, увидела подвальное окно и…?
— …И то, что находилось за семью печатями подсознания, стало вполне осознанной мыслью. В тот же миг ее приступ истерии как рукой сняло.
Доктор Карс откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе. Он все разложил по полочкам, свел все концы с концами, все загадочное и иррациональное встало на твердую основу здравого смысла. История с привидениями превратилась в элементарный случай из медицинской практики.
Нордберг упрямо скрипнул креслом.
— Все понятно — «истерия». Снова магия слова! На тайну навешен ярлык — научный термин, и считается, что всем сразу все должно стать ясно!
— Истерия — одно из наиболее изученных явлений в психиатрии, — любезно пояснил ему доктор Карс. — Еще в восьмидесятые годы прошлого века ученый Шарко раскрыл механизм и описал основные признаки этого душевного расстройства. Мы знаем, что истерики — это подлинные актеры — «глина в руках хорошего режиссера». Организм истерика может имитировать рак, аппендицит, следы от гвоздей, которыми распяли Христа. И мы знаем, как это объяснить: он или она фактически играет роль, идентифицирует себя с той или иной личностью. А в качестве режиссера выступает подсознание.
Странд продолжил свое интервью:
— Ну а профессиональный актер может настолько войти в образ, чтобы это повлекло за собой истерические симптомы?
— В некоторых случаях — несомненно. — Доктор Карс потеребил свою острую бородку. — Однажды меня вызвали в театр, где только что кончилось представление. Играли пьесу, в которой несчастная героиня в последнем действии принимает яд и погибает. И вдруг актриса, исполнявшая эту роль, почувствовала все симптомы отравления мышьяком… Но в данном случае потребовалась помощь психиатра, а не терапевта.
Красивая женская рука взяла со стола бутылку коньяка и наполнила рюмку доктора Карса.
— Моя интуиция подсказывает мне, что вам хочется выпить, доктор Карс. Надеюсь, это не проявление истерии?
Элисабет Нордберг довольно долго слушала эту беседу, стоя в темном углу гостиной. Ее никто не заметил. Шаги у нее были неслышные, к тому же все были поглощены рассказом Нордберга и последовавшим за ним разговором.
— Уж эти мне картежники! — Элисабет с притворной обидой покачала головой. — Оставили меня возиться на кухне, а сами рассказывают тут интересные истории, да к тому же еще и про меня! Теперь-то я уже больше не уйду.
И она уселась на диван.
Доктор Карс был новым человеком в доме и, судя по всему, плохо знал представителей театрального мира. Он вдруг густо покраснел и, приоткрыв рот, уставился на хозяйку.
— Прошу прощения… Так это были вы?
— А вы не догадались? — Элисабет наградила своего супруга нежной улыбкой. — Нет, мужчины определенно лишены интуиции.
— При чем тут мужчины! Скажи лучше — ученые, — поправил ее Нордберг.
— В ту же ночь Алф сделал мне предложение, — сказала Элисабет, и глаза у нее просияли. — Вы правы, доктор Карс, мой приступ истерии доконал его.
— Но это уже не относится к мистической части моей повести, — сказал побежденный женоненавистник.
Он встал и подошел к камину, где огонь уже еле теплился. Пошевелил угли, подбросил новые поленья.
— Огонь горит, пора рассказывать очередную историю, — сказал Нордберг — Кто следующий?
— Может быть, предоставим решить это единорогу? — предложил Странд и кивнул на статуэтку на каминной полке. — На кого из нас он смотрит?
— По-моему, на Бёмера, — сказала Элисабет.
Доктор Карс оправился от удивления.
— Я согласен, что господин Нордберг рассказал нам весьма страшную историю, хотя она и имеет вполне реальную основу. Но я убежден, что подобные переживания — удел исключительно художников.
— Ничего подобного! — невольно вырвалось у директора Бёмера. — Я, например, не художник, а предприниматель, занимаюсь производством картона. И тем не менее… — Он запнулся и продолжал уже менее уверенно — Вернее, скажем так, речь пойдет не обо мне, а… о моем близком друге. Он тоже не художник, а самый заурядный обыватель.
— Стало быть, мы не услышим про черную магию и музыкальные шкатулки в стиле рококо? — спросил Странд.
— Нет, моя история случилась в обстановке гораздо более банальной, так сказать, в гуще норвежских будней. Тем не менее она достаточно загадочная. И в ней тоже речь пойдет о проделках сверхъестественных сил.
Он закрыл глаза, выстраивая свои воспоминания в нужном порядке. В камине потрескивал огонь. Все ждали затаив дыхание.
Наконец он начал:
— Вы, конечно, знаете, что некоторые дети придумывают себе невидимых друзей? Они беседуют с ними, играют…
— Это известный психологический феномен, — пояснил доктор Карс. — Обычно это случается с детьми, которые испытывают трудности в общении со своими сверстниками.
— Трудности в общении? — Директор Бёмер как будто пробовал на вкус это профессиональное выражение. — Что ж, вполне возможно. Я расскажу вам о таком ребенке, который завел себе подобного друга. Впрочем, друг был даже видимый, только не говорящий. Это была кукла. Однако кукла со своими причудами.
— О, эта история мне уже нравится, хотя я ее еще не слышала! — воскликнула Элисабет и уселась поудобнее, подобрав под себя ноги.
— Кроме того, речь пойдет о родителях, у которых были определенные… Как это вы выразились? — Директор Бёмер с улыбкой поклонился доктору Карсу. — Трудности в общении друг с другом.
