4
Я стал бывать в кафе задолго до того, как в норвежском языке появился термин «кафейная культура». Я ходил и хожу в кафе, потому что это составляет часть моего образа жизни. Кафе, или, лучше сказать, кафетерии, где подают котлеты под соусом, кофе и глазированную сырковую массу в тонких вафельных стаканчиках, занимают в норвежской душе такое же место, как «Девятичасовые вести» и Учредительное собрание в Эйдсволле. Так называемая «волна», возникшая в восьмидесятые годы, когда стали появляться заведения со «стильными», сверкающими красками интерьерами из стали, с дорогим французским «Перье» вместо норвежского «Фарриса», с безвкусным кофе-каппучино в тонких белых чашках, всегда казалась мне не чем иным, как симптомом глубокого кризиса самосознания у целого поколения норвежцев. Но все же и на столь мрачном фоне общественного развития осталось одно светлое пятно: прежняя «кафейная культура» выжила во всех ее многочисленных вариациях от «Ферекафе» в Скансене до «Кафе Йорнет» в «Отеле Британия».
Бистро «Три зала» наименее «стильное» из всех известных мне кафе.
Раньше оно называлось «Бистро сада Лёйтен», а в народе именовалось «Кишкой». Последним кафе обязано тому, что располагалось в длинной, как кишка, пристройке к деревянному дому на Репслагервейта, напротив автобусной станции. Благодаря такому географическому положению часть его посетителей составляют приезжающие в город крестьяне, но в основном в нем находят приют горожане, понимающие толк в хорошей еде и внимательном отношении обслуживающего персонала. Смена вывески произошла несколько лет назад вместе со сменой владельца и реконструкцией всего заведения. Но все эти изменения не затронули традиционных привычек местных жителей. Важнее, в этом смысле, было, наверное, строительство нового и не отличающегося большой красотой здания автобусной станции со своим кафе. Но по моим наблюдениям, прежние требовательные завсегдатаи все так же предпочитают проводить время в «Трех залах».
Никто не сможет упрекнуть проектировщика новой «Кишки», что он руководствовался принципами современной и «стильной» архитектуры или единым замыслом интерьера всего заведения. Если, разумеется, не считать смешение разных стилей архитектурным принципом. Есть также основания полагать, что автор нового названия закончил среднюю школу с не самыми высокими оценками своих знаний в области математики, поскольку кафе располагает скорее четырьмя, нежели тремя залами. Кроме того, можно предположить, что кондитер, ответственный за форму выпекаемых здесь пирожных, никогда не сдавал экзамен на это звание, в противном случае дело кончилось бы самым грандиозным провалом в истории этого славного профессионального цеха.
Но все это говорится не ради критики. Ибо смешение стилей придает череде залов особый шарм, а здешние пирожные, хоть и неуклюжи на вид, но зато самые вкусные во всем городе и, как всё остальное, чем потчуют в кафе, выпекаются прямо на месте. И уже в третий твой приход сюда буфетчица за стойкой знает, берешь ли ты к кофе сахар и сливки, или нет.
Я часто захожу в «Три зала», когда мне хочется побыть одному, без особого риска встретить знакомых. В тот день я обосновался в самом дальнем из четырех залов на втором этаже, с кофейником, «Дон Кихотом» Мигеля де Сервантеса Сааведры и попытался забыть свою стычку с Королевской таможенной службой Норвегии. Когда ушла компания студентов из «Технички», я остался в полном одиночестве. Снизу, из «Каминного зала», до меня доносились обрывки разговора двух женщин, принадлежащих к одной из небольших религиозных общин, в большом множестве распространенных в самой южной части Среднего города. Они обсуждали разные точки зрения на проблему крещения взрослых. Внезапно дискуссию заглушил возбужденный разговор на каком-то иностранном языке.
Собеседники поднимались по лестнице на второй этаж.
Это были мужчина и женщина. Мужчину я узнал.
Им оказался Марио Донаско. Водитель такси из Кесон-Сити.
Он пришел в сопровождении худощавой, небольшого роста женщины, судя по внешности, тоже филиппинки. Но это не была его сестра.
Мне она показалась чем-то знакомой.
Заметив меня, Марио заговорил по-английски. Мне не упомнить такой же широченной улыбки, в какой расплылось его лицо.
— А, Антонио! — воскликнул он с таким жаром, будто мы с ним были хорошо знакомы долгую жизнь. Он повернулся к невысокой женщине, стоявшей с застенчивым видом.
— Тереза, — сказал он, — это Антонио. Я тебе рассказывал о нем в автобусе. Антонио, это Тереза Рённинг. Она замужем за норвежцем. Полиция использует ее в качестве переводчицы на допросах Марселы.
— Вообще-то я работаю учительницей нулевых классов, — уточнила она с какой-то робкой улыбкой. — В Клэбю.
«Клэбю» она произнесла правильнее, чем он «Рённинг».
— Я тебя здесь раньше встречала, — прибавила она.
— Я тоже тебя видел, — сказал я, поняв, почему она показалась мне знакомой. Обычно она сидела в нижнем зале, в «Каминном», одна или в обществе других женщин.
— Тереза пригласила меня на обед, — объяснил Марио.
Он пододвинул ей стул, и она села прямо напротив меня. Вообще-то она собиралась сходить вниз что-нибудь заказать, но он и слышать об этом не захотел. Когда он вышел, она заговорила по-норвежски. У нее оказался заметный акцент, но я вполне понимал ее.
— Грустная история, — заметила Тереза Рённинг. — Я имею в виду историю с Марселой Фьелль. Очень грустная. И не единственная.
— Не единственная?
— Таких много, — пояснила она. — Не тех, что мужей убивают. А тех, что живут с такими мужьями, как у Марселы. Таких филиппинских девушек много.
В ней прибавилось уверенности. И она стала больше похожа на норвежскую учительницу нулевых классов.
— Переезд Марселы в Норвегию связан с клубом знакомств по переписке, — продолжила Тереза.
— Верно, — подтвердил я, — об этом писали в газетах.
— Тебе что-нибудь известно о таких клубах? — спросила она.
— В свое время я переписывался с одной филиппинской девушкой, когда был подростком.
Тереза Рённинг кивнула.
— Утверждают, что филиппинки больше всех в мире такой перепиской занимаются. Возможно, потому, что на Филиппинах многие знают английский. Мы ведь были американской колонией до 1946 года.
— Я знаю. У американцев там до сих пор две военно-морские базы.
— Марсела была членом норвежского клуба знакомств по переписке, который называется «Филконтакт», — сказала Тереза Рённинг. — Этот клуб действует фактически как бюро брачных знакомств, во всяком случае, так его воспринимают норвежцы. Если б ты видел рекламные проспекты этого клуба, думаю, ты понял бы, что, когда был подростком, занимался совсем не тем, чем они.
Марио вошел в зал с полным подносом. Он взял кофе и шоколадные пирожные для них обоих.
— Решил, что нужно попробовать что-нибудь норвежское, — засмеялся он. — Это ведь типично норвежское, верно?
— Типично норвежское, — подтвердил я.
— Masarap, — сказал Марио Донаско с таким видом, будто ему нравилось то, что он ел.
— Я рассказала Антонио о «Филконтакте», — объяснила Тереза Рённинг. Она тоже опять заговорила по-английски. Казалось, манера ее поведения изменялась, когда она переходила с языка на язык. Теперь она снова стала осторожной, несколько застенчивой филиппинкой.
Марио Донаско посерьезнел.
— Мне надо поговорить с Мюрму, — сказал он.
— С Мюрму? — переспросил я.
— С Рагнаром Мюрму, — уточнила Тереза. — «Филконтакт»— это его фирма. Он живет в Люндаму.
В ее голосе послышались нотки отвращения. Как будто «Филконтакт» или «Рагнар Мюрму» не просто слова, а непристойные ругательства. Мне это было не совсем понятно. В пятнадцать — шестнадцать лет я переписывался с девушками и парнями, больше с девушками, из семи или восьми разных стран с помощью таких вот клубов знакомств. Из их писем я почерпнул много знаний о мире, о том, как думают мои сверстники в других странах. Ничего плохого в том, что люди таким образом завязывают более или менее прочные отношения, я не видел.
— Это из-за Мюрму Марсела переехала в Норвегию, — вступил в разговор Марио. — Ей было восемнадцать, когда она вступила в клуб друзей по переписке на Филиппинах. А начала она переписываться с иностранцами с десяти лет. У Марселы была большая коробка с письмами от молодых людей со всего света. Постепенно друзья ее становились старше, как и она сама. Три или четыре раза она крепко влюблялась в парней с другого конца земли, в их манеру писать, в их фотографии, что от них получала, в мечту о том, чтобы когда-нибудь увидеть эти страны, о которых она так много знала. Но все это время рядом с ней был ее Эдуардо. Они знали друг друга с самого рождения Марселы. И должны были пожениться. Через год или два. Или, может быть, через три. Так они решили. А потом появился этот Мюрму. То есть не сам Мюрму, а его клуб знакомств. Тогда Марсела стала получать письма от взрослых мужчин, мужчин зрелых, уже в возрасте, годившихся ей в отцы. Они писали ей, что у них есть красивый дом и большое хозяйство, что они имеют хорошую работу и неплохие доходы, а еще всевозможные технические приспособления для работы по дому.
Марсела смеялась, — рассказывал Марио. — Она смеялась вместе с Эдуардо над этими старыми хрычами, которые с удовольствием женились бы на ней. Потому что Марсела не хотела выходить замуж за старика, она собиралась сыграть свадьбу с Эдуардо. Но потом Эдуардо перестал смеяться. Он заметил, что Марселе нравилось читать эти письма, эти красивые слова о том, как ей будет хорошо, если она переедет в Норвегию. Он заметил, как она стала еще больше прихорашиваться всякий раз, когда получала письмо от мужчины в солидном возрасте, который писал, что если она хотя бы вполовину так прекрасна, как на полученной им фотографии, то она в десять раз изумительнее любой норвежки, какую он только встречал у себя на родине.
И вот Кольбейн Фьелль сообщил, что хотел бы навестить ее, — продолжал Марио. — Ему захотелось проделать этот долгий путь из Норвегии только для того, чтобы увидеть Марселу, чтобы поговорить с ней. А может, и сделать ей предложение, откуда ей было знать? И он приехал, приехал вместе с другом, который говорил по-английски. И тогда выяснилось, что хотя Кольбейн Фьелль и вправду был далеко не первой молодости и через несколько лет мог справить шестидесятилетие, но человек он очень энергичный, бодрый и в чем-то даже привлекательный. К тому же он владел большой фермой в Норвегии, а бумажник у него чуть не лопался от денег.
Нет, — объяснил Марио, — наша семья не бедная. Но и не богатая. У нас хватает на еду и одежду, что уже само по себе для филиппинцев не так плохо. Но тут приехал человек из благополучной европейской нефтяной державы Норвегии, с карманами, набитыми американскими долларами. Разве удивительно, что Марсела забыла своего Эдуардо за те три дня, что двое норвежцев провели у нас? Разве удивительно, что всем нам казалось, будто Марселу ждет лучшее будущее в этой далекой стране, когда две недели спустя Кольбейн Фьелль написал из Норвегии, что как только она сообщит ему о своем согласии выйти за него замуж, он тут же вышлет ей авиабилет на определенное число? Может быть, она сомневалась, может быть, она согласилась потому, что мать с отцом, да и мы с тремя ее сестрами уговорили ее. Может быть, мы совершили ошибку. Но разве ты поступил бы по-другому?
Он не дал мне времени для ответа, и, наверно, правильно сделал, потому что мне нечего было ответить.
— Через четыре месяца она уехала, — сказал Марио. — Первое время мы часто получали от нее письма. Обычно три-четыре раза в неделю. Потом письма стали приходить реже. Одно в месяц, а то и в два. На Рождество она прислала коротенькое поздравление. А больше с сентября от нее не было никаких известий. И мы говорили друг другу, вот, мол, как ей хорошо живется на новом месте, даже родственники ей больше не нужны.
А в среду вечером на прошлой неделе к нам пришел дипломат из посольства Норвегии в Маниле, — закончил Марио свой рассказ.
Наступила тишина.
Только с нижнего этажа донесся звон чашки о блюдце.
Тереза Рённинг посмотрела на часы и сказала:
— Автобус скоро отправляется.