Глава 20

Чуть ли не целый час он бродит по парку в поисках Элизабет Костелло. В конце концов он ее находит у реки – она сидит на скамейке в окружении уток, которых, по-видимому, кормит. При его приближении утки в тревоге разбегаются и с шумом ныряют обратно в воду.

Он останавливается перед ней. Уже седьмой час, но летнее солнце еще пригревает.

– Я ищу Драго, – говорит он. – Вы не знаете, где его можно найти?

– Драго? Понятия не имею. А не собираетесь ли вы спросить обо мне? Вам не любопытно услышать, как я провела ночь, когда вы столь грубо меня выставили?

Он игнорирует этот вопрос.

– У меня только что была встреча с мужем Марияны.

– С Мирославом. Да, бедняга, он чувствует себя таким униженным. Сначала из-за своей собственной ревности, а теперь – увидев, что представляет собой его соперник. Что вы ему сказали?

– Я попросил его снова подумать. Я попросил поставить на первое место интересы Драго. Я повторил, что за моим предложением нет никакой задней мысли.

– Вы имеете в виду: явной задней мысли.

– Совсем никакой.

– А как насчет глубоких чувств. Пол, как насчет нежных чувств?

– Нежные чувства к делу не относятся. Деньги пойдут на образование Драго. Нелепо предполагать, что я пытаюсь купить его мать.

– Нелепо? Об этом нам следует спросить Марияну. Возможно, у нее другая точка зрения. Око за око, может она сказать. Вы сделали свое предложение – так сказать, предложили «око». Теперь она должна заплатить вам, причем какой-нибудь более интересной частью тела, нежели око.

– Не говорите скабрезностей.

– Ну что же, пока что я не поняла, что вы нашли в своей балканской леди. На мой взгляд, она толстовата и у нее довольно поблекший вид. Вот уж не подумала бы, что вам нравятся такие женщины. Высокий мужчина и толстая женщина – довольно комичная пара. Такой парень, как вы, мог бы подобрать что-нибудь поинтереснее. Впрочем, chacun ses gouts .

По моему мнению, уж если вам нужна любовь за деньги, лучше отказаться от миссис Йокич. Она не для вас. Лучшим вариантом для вас является Марианна, именно Марианна. Договоренность с Марианной или с кем-нибудь в том же духе прекрасно сработала бы. Одинокому джентльмену вашего возраста, в силу своего недостатка не склонного появляться на людях, вполне подошло бы раз в неделю, днем, принимать у себя дома неболтливую приятельницу вроде Марианны – кого-нибудь, кто в ответ на свою благосклонность согласится время от времени принять милый маленький презент. Да, Пол, презенты, подношения. Вы должны привыкнуть платить. Больше никакой бесплатной любви.

– Я не могу любить кого захочу?

– Разумеется, вы можете любить кого захотите. Но, вероятно, отныне вам придется держать любовь при себе, как вы держите при себе насморк или герпес, не обсуждая это с соседями. Однако если вы вынесете приговор, что Марианна не подходит, то кто я такая, чтобы вмешиваться? Отчего бы в этом случае не позвонить миссис Путтс? Скажите ей, что ищете новую медсестру. Скажите, что вам нужна не слишком молодая, но и не слишком старая, с красивым бюстом и стройными ногами, незамужняя, можно с детьми, предпочтительнее некурящая. Что еще? Темпераментная, такая, которую легко порадовать. А впрочем, зачем связываться с миссис Путтс? Почему непременно нужно нанимать медсестер и влюбляться в них? Поместите объявление в газете: «Джентльмен шестидесяти лет, не имеющий детей, энергичный, хотя и ограниченный в движении, ищет леди тридцати пяти-сорока пяти лет для любви, тайного отцовства. Красивая грудь, и так далее. Искательниц приключений просим не беспокоиться».

Не сверкайте на меня глазами, Пол. Я просто шучу, просто поддерживаю беседу. Будьте уверены, я усвоила урок. Больше никакого сватовства, обещаю. Если вы решили, что никто не может заменить вам Марияну, что это должна быть Марияна и никто другой, я сдаюсь. Однако считаю своим долгом вас уведомить, что Марианна, бедняжка Марианна, сильно задета тем, как с ней обошлись. Рыдает в свой носовой платок. «Не отчаивайтесь», – говорю я ей, – в океане полно рыбы». Но она безутешна. После того, на что она пошла ради вас, ее гордости был нанесен удар. «Он находит меня слишком толстой!» – причитает она. «Вздор, – говорю я, – его сердце занято другой, вот и всё». Но, возможно, я вас совершенно превратно понимаю. Быть может, вы ищете вовсе не любви за вознаграждение. Или, возможно, ваши поиски любви скрывают что-то другое. В конце концов, Пол, сколько любви требуется вам, объективно говоря? Или кому-то вроде меня? Нисколько. Вообще нисколько. Нам не нужна любовь – таким старикам, как мы. Что нам нужно, так это забота: чтобы кто-нибудь подержал нас за руку, когда у нас начинается дрожь, заварил нам чашку чая, помог спуститься по лестнице. Чтобы кто-нибудь закрыл нам глаза, когда придет наш час. Забота – это не любовь. Забота – это услуги, которые нам может оказывать любая квалифицированная медсестра, – до тех пор, пока мы не просим ее о большем.

Костелло останавливается, чтобы сделать вдох, и он наконец-то получает возможность вставить слово.

– Я пришел сюда в поисках Драго, – говорит он, – а не для того, чтобы наблюдать, как вы оттачиваете на мне свой ум. Я прекрасно понимаю разницу между любовью и заботой. Я и не ждал, что Марияна меня полюбит. Единственное, на что надеялся я, «джентльмен шестидесяти лет», – просто сделать то, что смогу, для нее и ее детей. А что касается моих чувств, то это только мое дело. Я определенно больше не буду навязывать их Марияне. Еще одно слово, поскольку вы исполнены решимости отнестись скептически к моим высказываниям. Не следует недооценивать желание, свойственное каждому из нас, человеческое желание взять под крыло, защитить.

– Каждому из нас?

– Да, каждому из нас. Даже вам. Если вы – человеческое существо.

Довольно разговоров. Руки у него болят, ему жарко, он бы хотел сесть. Но если он усядется рядом с миссис Костелло, они станут слишком похожи на старую супружескую чету, которая вышла подышать свежим воздухом. Да и сказать-то осталось всего одну вещь.

– Зачем же тратить на меня столько усилий, миссис Костелло? Ведь я такая мелкая рыбешка, в самом деле. Вы никогда себя не спрашивали: уж не занялись ли вы мной по ошибке? Не ошибка ли это с самого начала и до конца?

Мимо, бодро улыбаясь, проплывает молодая пара на водном велосипеде в виде огромного лебедя.

– Конечно, я себя спрашивала об этом, Пол. Много раз. И, конечно, в некотором смысле вы мелкая рыбешка. Вопрос вот в чем: в каком смысле? Вопрос в том, насколько мелкая? Терпение, говорю я себе, быть может, из него еще можно что-то выжать, словно последнюю каплю сока из лимона или кровь из камня. НО, возможно, вы правы и это действительно ошибка, я готова это признать. Если бы это не было ошибкой, я, вероятно, не находилась бы сейчас в Аделаиде. И продолжаю здесь оставаться, потому что не знаю, что с вами делать. Может быть, мне следует уступить? Отказаться от вас и начать сначала где-нибудь еще? Я уверена, вы были бы счастливы, если бы я так и сделала. Но я не могу. Это слишком сильный удар по моей гордости. Нет, мне надо выжимать до самого конца.

– До самого конца?

– Да, до горького конца.

Он надеется услышать что-нибудь еще. Он надеется услышать, каков будет конец. Но ее рот захлопнулся, и она смотрит мимо него.

– В любом случае, – продолжает он, – пытаясь понять, что вы делаете в моей жизни, я перебирал одну гипотезу за другой. Я не буду излагать их все, хотя замечу, что все они не слишком лестны для вас. Первая, наиболее правдоподобная, заключается в том, что я вам нужен в качестве прототипа для персонажа в книге. В таком случае позвольте мне повторить то, что я сказал минуту назад и что вы как будто приняли. С того самого дня, как со мной произошел несчастный случай, когда я мог умереть, но был пощажен, я одержим идеей творить добро. Пока еще не слишком поздно, мне бы хотелось совершить какое-нибудь – простите за это слово – благодеяние для других. Почему, спросите вы? В конечном счете оттого, что у меня нет собственного ребенка, которого я мог бы облагодетельствовать как отец. То, что у меня нет ребенка, – большая ошибка, которую я совершил в жизни, скажу я вам. Из-за этого мое сердце все время истекает кровью.

Улыбайтесь, если хотите, миссис Костелло. Но позвольте вам напомнить, что когда-то, давным-давно, еще маленьким мальчиком, я был добрым католиком. До того, как голландец вырвал нас из родной почвы и привез на край земли, я обучался у милосердных монахинь Лурда. А как только мы прибыли в Балларэт, меня отдали на попечение «христианским братьям». «Почему ты хочешь это сделать, мальчик? Почему ты хочешь согрешить? Разве ты не видишь, что сердце Господа нашего истекает кровью из-за твоих грехов?» Иисус и его кровоточащее сердце никогда не тускнели в моей памяти, хотя я давно распрощался с Церковью. Почему я об этом упоминаю? Потому что я больше не хочу ранить Иисуса своими поступками. Я не хочу заставлять его сердце кровоточить. Если вы хотите быть моим летописцем, вам нужно это понять.

– Маленький католик. Я могу это понять, Пол. Я могу это очень ясно себе представить. Не забывайте, что я сама – ирландская девочка-католичка, Костелло из Норткота в Мельбурне. Но продолжайте, продолжайте, я нахожу это замечательным, обворожительным.

– В моей прежней жизни я не так свободно говорил о себе, как сегодня, миссис Костелло. Меня сдерживали приличия… приличия или стыд. Но вы же профессионал, напоминаю я себе, в том, что касается исповеди, – как доктор, или адвокат, или бухгалтер.

– Или священник. Не забывайте о священниках, Пол.

– Или священник. Каким-то образом после моего несчастного случая я стал уже не таким скрытным. «Если ты не заговоришь сейчас, – убеждаю я себя, – когда же ты заговоришь? Итак: Одобрил бы Иисус? Этот вопрос я теперь задаю себе постоянно. Этому требованию я стараюсь соответствовать. Должен признать, не так скрупулезно, как следовало бы. Например, прощение. Я не намерен прощать того парня, который меня сбил своей машиной, – неважно, что скажет Иисус. Но Марияна и ее дети – я хочу прикрыть их своим крылом, защитить, хочу осчастливить их, сделать так, чтобы они процветали. Вот что вы должны учитывать в отношении меня, а я не думаю, что вы это учитываете.

То, что он поведал об отказе от скрытности, строго говоря, не совсем так. Он не раскрыл свое сердце даже перед Марияной. Зачем же ему обнажаться перед этой Костелло, которая, несомненно, ему не друг? Тут может быть только один ответ: она его замучила. Весьма профессиональное поведение с ее стороны. Занимаешь позицию возле своей добычи и ждешь-в конце концов добыча сдается. Что-то в таком роде знает каждый священник. Или каждый стервятник.

– Садитесь, Пол, – приглашает она. – Я больше не могу щуриться, глядя на вас снизу вверх.

Он тяжело опускается рядом с ней.

– Ваше кровоточащее сердце, – бормочет она.

Заходящее солнце так яростно отражается от поверхности воды, что ей приходится заслонить глаза рукой. Семейство уток – точнее, целый утиный клан – собирается сделать еще одну вылазку на берег. Очевидно, они оценили его, незваного гостя, и сочли безобидным.

– Да, мое кровоточащее сердце.

– Сердце может быть таинственным органом, сердце и его движения. Темное – говорят о нем испанцы. Темное сердце, el corazon oscuro. Вы уверены, что сердце у вас не темноватое, Пол, несмотря на ваши многочисленные добрые намерения?

Он полагал, что перейдет к мирным переговорам: предложит этой женщине если не кров на ночь, то хотя бы билет на самолет до Мельбурна. Но сейчас он вновь чувствует раздражение.

– А вы уверены, – спрашивает он ледяным тоном, – что не ищете сложностей там, где их нет, ради этих нудных историй, которые вы пишете?

Миссис Костелло выуживает из пластиковой сумки, лежащей у нее на коленях, булочку и, раскрошив, бросает уткам. Они суматошно набрасываются на угощение.

– Нам всем хотелось бы быть проще, Пол, – говорит она, – каждому из нас. Особенно когда мы приближаемся к концу. Но мы – сложные существа, мы, люди. Такова наша природа. Вы хотите, чтобы я была проще. Вы сами хотите быть проще, обнаженнее. Ну что же, я с изумлением наблюдаю за вашими попытками обнажиться, поверьте мне. Но за это приходится платить – за простое сердце, которое вы так желаете, за простой взгляд на мир. Посмотрите на меня. Что вы видите? Он молчит.

– Позвольте мне сказать вам, что именно вы видите, или что, как вам кажется, вы видите. Старая женщина на берегу реки Торренс, кормящая уток. Старая женщина, у которой кончается чистое нижнее белье. Старая женщина, которая раздражает вас своими, как вы полагаете, лукавыми инсинуациями. Но реальность сложнее, Пол. В реальности вы видите гораздо больше – видите, а затем вымарываете. Например, свет определенной резкости. Фигура, окутанная этим светом, вблизи водной глади. Копья из света, которые грозят пронзить ее насквозь. Ненужное усложнение? Я так не думаю. Расширение. Как, например, дыхание. Вдох, выдох. Расширение, сжатие. Ритм жизни. В вас это есть. Пол, – то, что необходимо, чтобы стать более полной личностью, более открытой, но вы этого не допускаете. Заклинаю вас: не обрывайте эти ваши размышления, ход ваших мыслей. Доводите их до конца. Ваши мысли и ваши чувства. Следуйте за ними, и вы будете расти вместе с ними. Что там сказал американский поэт? Всегда ткется воображаемый покров от чего-то к чему-то. Моя память слабеет. Становится все хуже с каждым уходящим днем. Жаль. Отсюда маленький урок, который я пытаюсь вам преподать. Он находит ее у реки – она сидит на скамейке в окружении уток, которых, по-видимому, кормит, – это, наверное, просто, и простота может вас обмануть, но это недостаточно хорошо. Это не делает меня живой. Возможно, оживить меня – это не столь уж для вас важно, но тут есть одна деталь: вы тоже не оживаете. Или утки, коли на то пошло, уж если вы не хотите, чтобы в центре картины была я. Оживите этих смиренных уток, и они оживят вас – я вам обещаю. Оживите Марияну, если вам хочется, чтобы это была Марияна, а она оживит вас. Все это элементарно. Но пожалуйста, окажите мне услугу – пожалуйста, перестаньте колебаться. Я не знаю, сколько еще смогу выдержать мой нынешний образ жизни.

– Какой образ жизни вы имеете в виду?

– Жизнь на публике. Жизнь в скверах, умывание в общественных туалетах. Жизнь в обществе пьяниц и бездомных, которых мы привыкли называть бродягами. Вы не помните? Я же вас предупредила, что мне некуда идти.

– Вы несете вздор. Вы можете снять номер в отеле. Вы можете полететь на самолете в Мельбурн и вообще куда захотите. Я одолжу вам денег.

– Да, я могла бы это сделать. Точно так же, как вы могли бы избавиться от беспокойных, непоседливых Йокичей, и продать вашу квартиру, и поселиться в хорошем доме для престарелых. Но вы этого не делаете. Мы – это мы. Пол. Такова в настоящее время наша жизнь, и мы должны ею жить. Когда я с вами – я дома; когда я не с вами, я бездомна. Вот как легла фишка. Вы удивлены моими словами? Не удивляйтесь. Но не вините себя. Я поразительно легко освоилась с этой новой жизнью. Глядя на меня, не скажешь, что я живу на чемоданах, не так ли? Или что я не ем много дней. Разве что пару виноградинок.

Он молчит.

– Да и вообще, хватит обо мне. Я повторяю себе: «Терпи, Пол Реймент не просил тебя залезать ему на плечи». И тем не менее было бы чудесно, если бы Пол Реймент поторопился. Как я уже упоминала, силы мои на исходе. Вы себе не представляете, как я устала. И это не та усталость, которая проходит, стоит лишь хорошенько выспаться ночью в настоящей кровати. Усталость, о которой я говорю, стала частью моего существа. Она подобна краске, которая начинает просачиваться во все, что я делаю, во все, что я говорю. Я чувствую себя ненатянутой. Слово, которое вам знакомо, насколько мне помнится. Тетива, которая была натянута, обвисла. И это относится не только к телу – душа тоже ослабела, готова погрузиться в мирный сон.

Он давно уже как следует не разглядывал Элизабет Костелло. Отчасти потому, что смотрел на нее сквозь дымку раздражения, отчасти потому, что находит ее лишенной цвета и черт – точно так же, как находит ее одежду лишенной индивидуальности. Но теперь он пристально в нее вглядывается и отмечает, что она говорит правду: она похудела, кожа на руках обвисла, лицо бледное, нос заострился.

– Если бы вы только попросили, – говорит он, – я бы вам помог, в практическом отношении. Я готов помочь вам сейчас. Но что до остального, – он пожимает плечами, – я не колеблюсь. Я действую в темпе, естественном для меня. Я не исключительная личность, миссис Костелло, и не могу сделаться исключительным ради вас. Простите.

Он ей поможет. Он действительно этого хочет. Он угостит ее обедом. Он купит ей билет, проводит в аэропорт и помашет на прощанье.

– Вы холодный человек. – Она произносит это осуждающее слово легко, с улыбкой. – Вы бедный холодный человек. Я сделала все что могла, чтобы объяснить, но вы ничего не понимаете. Вы были посланы мне, я была послана вам. Отчего так произошло – бог его знает. Теперь вы должны исцелиться сами. Я больше не стану вас торопить.

Она с видимым усилием поднимается на ноги и сворачивает пустую сумку.

– До свидания, – говорит она.

Еще долго после ее ухода он сидит на скамейке, щурясь на реку, ошеломленный. Утки, привыкшие к тому, что их кормят, подходят совсем близко, поощряемые его неподвижностью. Но он не обращает на них внимания.

Холодный. Неужели он действительно кажется посторонним именно таким? Ему хочется протестовать. Друзья его поддержат – люди, которые знают его гораздо лучше, нежели эта Костелло. Даже женщина, которая была его женой, согласится: он желает другим добра, он желает всего самого лучшего. Как же можно называть холодным того, кто от всего сердца желает добра, а уж если действует, то по велению сердца?

Его жена не употребляла слова холодный. Она говорила совсем другое. «Я думала, что ты француз, – говорила она, – я думала, у тебя есть хоть какое-то понятие». Понятие о чем? После того, как она ушла от него, он годами ломал голову над этими ее словами. О чем французы – пусть и французы из легенды – должны иметь понятие? О том, что делает женщину счастливой? Что же делает женщину счастливой? Эта загадка стара, как загадка сфинкса. Почему же француз должен суметь ее разгадать – тем более такой сомнительный француз, как он?

Холодный, слепой. Вдох, выдох. Он не принимает это обвинение. Он не верит, что это правда. Правду не говорят в гневе. Правду говорят – если вообще ее говорят – с любовью. Глаза любви не обманываются. Любовь видит в любимом лучшее, даже когда это лучшее с трудом извлекается на свет. Кто такая Марияна? Медсестра из Дубровника, полноватая, почти без талии, с желтыми зубами и неплохими ногами. Кто, кроме него, глядящего глазами любви, видит под этой внешностью робкую газель с глазами как ягоды терновника?

Вот чего не понимает Элизабет Костелло. Элизабет Костелло считает его наказанием, призванным омрачить последние дни ее жизни, непостижимой епитимьей, когда она вынуждена говорить, декламировать, повторять. Она смотрит на него с отвращением, с неприязнью, с раздражением, с испугом – с чем угодно, но только не с любовью. Ну что же, когда он столкнется с ней в следующий раз, то преподаст ей урок. «Не холодный, – скажет он, – и не француз. Человек, который видит мир по-своему и который любит по-своему. К тому же человек, который не так давно потерял часть своего тела – не забывайте об этом. Будьте милосерднее, – скажет он. – Тогда, быть может, вы станете лучше писать».