По сути, начиная с этого времени государства уже не было. Была пародия, усугубленная анархией. Ландтаги собирались, прерывались в связи с мордобоем и распускались, а через месяц все шло по новому кругу. Торговля сошла на нет в связи с грабежами на дорогах, а поскольку за бандами стояли местные лендлорды, жаловаться было некому. Уголовщина, крышуемая с самого верха, процветала и в городах, где стало опасно ходить даже днем, в сельской местности закона и правил не было вовсе, а жалобы в Варшаву, после первого раздела ушедшую в глухое пике, уже не помогали. А самое страшное, в ситуации форменного голодомора, впервые за пять веков взыграл инстинкт самосохранения у «туземцев», ранее смирных и совершенно незаметных: они не выдвигали никаких лозунгов, они просто толпами врывались в поместья, забивали палками всех, кто сопротивлялся, и растаскивали все съестное и не съестное, а бороться с ними было некому (прикормленные банды сами боялись озверевших крестьян), и ждать помощи тоже ниоткуда не приходилось.

В такой ситуации, когда герцогская власть формально была, но фактически не существовала, а в Варшаве о Курляндии просто-напросто забыли и вспоминать не хотели, дворянство края, по ходу склок, как-то незаметно задумалось о том, что с суверенитетом нужно кончать. Вопрос заключался только в том, как сделать это юридически красиво (тут всем было ясно, что следует дождаться конца Польши, который прогнозировали все), а главное, под кого лечь после того. Тут мнения, естественно, расходились: городские «нобили», мастера и торговцы, а также примерно две трети дворян победнее симпатизировали России, «магнаты» (27 семей) предпочитали слиться с родственной Пруссией. Однако в Берлине к идее отнеслись без ажиотажа. То есть против присоединения пары вкусных портов никто ничего против не имел, однако брать на себя заботы по восстановлению совершенно разрушенной экономики края хозяйственные «старшие братья» не намеревались категорически, разве что в случае, если Россия выдаст беспроцентный долгосрочный кредит. Россия же, со своей стороны, ничуть не возражала против ухода Митавы под Берлин, но оплачивать это удовольствие категорически отказывалась. И в конце концов, в очередной раз разбив лоб о берлинские стены, барон Отто Герман фон Ховен, бывший лидер «каролинцев», вождь «прусской» партии, потомственный враг Биронов и России, лично поехал к Екатерине, которую, в ходе аудиенции, умолял «пощадить и спасти Курляндию». На что Матушка в тот момент – лето 1792 года – не ответила ни «да», ни «нет», но былого врага обласкала и дала денег на восстановление хозяйства. После чего все сомнения «прусской» партии рассеялись, как роса на рассвете, и она перестала существовать, слившись с «российской».

А в январе 1795 года, когда, в связи упразднением Речи Посполитой, курляндский ландтаг освободил себя от присяги Польше, объявив о полной независимости герцогства, наступила развязка. Пышно отметив сбычу вековых мечт, господа делегаты при полном непротивлении сторон утвердили и обращение к Екатерине, «препоручая Ее Величеству дальнейшее устройство Курляндии и Земигалии таким образом, каким ей самой будет угодно». О живом и законном герцоге Петре не вспомнил никто, разве что два министра отказались подписать манифест, заявив, что полностью согласны со всеми принятыми решениями, но, будучи на государственной службе, хотят сохранить уважение его светлости. Объяснение было принято, герцогу, незадолго до того уехавшему в Петербург, направили курьера с сообщением, что отныне он – никто и может опять стать кем-то, только ежели в Петербурге так решат, и в Петербурге решили. В конце марта второй и последний Бирон был приглашен к императрице, спрошен, предпочтет он герцогство или деньги, выбрал деньги (очень большие), отрекся от титула и в августе навсегда покинул Курляндию, уехав в одно из своих саксонских имений. Матушка же, приняв в апреле присягу представителей курляндской элиты, милостиво указать соизволила, что население вновь учрежденного Курляндского наместничества обретает – «в соответствии с сословием» – все права дворянства и мещанства российского, сохранив за собой и все привилегии, ранее ему принадлежавшие. О латышах, конечно, не было ни слова – за отсутствием латышей, – но особая оговорка о «надобности впредь избегать тиранства над крестьянами под угрозой гнева Государыни» в одном из актов содержалась, и это был первый в истории документ, где вопрос о недопустимости превращения туземцев в скот хоть как-то поднимался.

Вот и все.

Но память обо всех этих событиях, в частности, разумеется, и о наглости «русских варваров», захвативших кусочек Европы и помешавших Европе разрастись на восток, никуда не девшись, легла в коллективное цивилизованное подсознание, стала основой для непреходящей неприязни. Хотя, следует отметить, на тему Курляндии, весьма пребыванием в составе Империи довольной, в XIX веке претензий России не предъявляли. Ее активно поругивали, а затем и хором осуждали – главным образом за «угнетение бедной Польши», по сей день считающееся показательным, можно сказать, хрестоматийным примером «русской агрессивности».