With A Song In My Heart

Марио снова вернулся домой. От предостережений врачей он только отмахивался, в своей болезни винил антибиотики и заявлял, что идет на поправку. Он по-прежнему ходил с тростью, но уже не мог усидеть на месте и собирался вскоре продолжить гастроли.

Про себя мы с Пепе гадали, не кончаются ли у Ланца деньги. Тратили в этом доме не глядя, и мы оба слышали, как Бетти жалуется, что надо оплачивать счета из больницы и услуги Косты.

– Может, синьор Ланца собирается продолжить гастроли просто потому, что у него нет другого выбора, – сказала я одним поздним утром, наблюдая, как Пепе готовит обед.

– Карузо тоже продолжал выступать, когда был нездоров, и ни к чему хорошему это не привело, – мрачно заметил Пепе.

На улице было холодно, окна в кухне запотели от пара, поднимавшегося от кастрюли с куриным бульоном, томившимся на плите уже несколько часов. Пепе собирался приготовить сытный суп с ячменем и лимоном.

– У синьора Ланца просто болит нога, – ответила я. – Это не помешает ему выступать.

– Помнишь, что он сказал тем вечером, когда мы втроем сидели за этим столом? Если тело истощено, то и голос не звучит. Чтобы петь, нужны силы, – напомнил Пепе, процеживая бульон через сито, в котором осталась груда куриных костей и разваренных овощей.

Только с Пепе я могла поговорить о том, что происходило в стенах виллы Бадольо. Правда, он видел и слышал гораздо меньше, чем я, но все равно понимал меня и, думаю, тоже беспокоился за Марио и Бетти.

– Ты заметила, что он стал говорить более низким голосом? – спросил Пепе. – Интересно, как это сказывается на пении?

Марио ни разу не репетировал с тех пор, как вернулся из больницы: до полного выздоровления Коста запретил ему даже распеваться. Каждое утро мы ждали, не нарушат ли тишину вокальные упражнения, а потом его счастливая ария – Vesti la Giubba. Тишина угнетала, ведь мы знали, какие божественные звуки могли бы ее наполнить.

– Ему недавно исполнилось тридцать семь, – продолжил Пепе. – Обычно сила и вес голоса с возрастом меняются. Может, именно это и происходит? Его голос становится темнее и еще богаче.

Пепе попробовал бульон, нахмурился и добавил щепотку белого перца и соли. На плите шкварчал в оливковом масле лук, на столе лежали нарезанные лимоны и стоял открытый пакет ячменя. До обеда оставался целый час, Бетти отдыхала, и мы могли беседовать в свое удовольствие.

Не помню, о чем еще мы говорили в тот день. Возможно, о музыке или о семье Ланца. Дети последнее время отбились от рук, и гувернанткам приходилось с ними нелегко. Марио смотрел на шалости маленьких Ланца сквозь пальцы, а ослабевшая Бетти не могла ими заниматься. Одна из горничных уволилась, экономка была чем-то расстроена. Возможно, мы говорили об этом или о здоровье Марио, обсуждали блюда, которые собирался приготовить Пепе, или лучший способ сварить куриный бульон. Нам вновь стало легко друг с другом, и наши беседы согревали мне сердце, несмотря на все несчастья, которые обрушились на виллу Бадольо.

Для Бетти Пепе, как всегда, готовил особенно тщательно. Он разогрел кусочек хлеба и намазал его маслом, посыпал суп тертым пармезаном, потом снова попробовал и, прежде чем налить в тарелку, добавил еще какой-то приправы. Я знала, что если верну ему поднос с почти нетронутой пищей, он придет в отчаяние, но в следующий раз будет стараться с не меньшим усердием.

– Пахнет очень вкусно. Попробую уговорить ее поесть, – пообещала я, забирая у него поднос.

– Удачи! – крикнул мне вслед Пепе.

Шторы в спальне Бетти были опущены, а сама она лежала в постели, безмолвная и неподвижная.

– Синьора, пора вставать, – бодрым голосом сказала я.

– Серафина? – пробормотала она. – Это вы?

– Да. Я принесла вам супу.

– А где Марио?

– В «Эксельсиоре» – обедает с синьором Костой.

Я поставила поднос на столик и раздвинула шторы. В комнату хлынул солнечный свет, Бетти зажмурилась и потерла глаза.

– Наверное, опять упрашивает Косту, чтобы позволил ему петь, – сказала она. – Он так и рвется продолжить гастроли, особенно теперь, когда съемки новой картины отменили.

– А что это за картина? – спросила я, помогая ей сесть в постели.

– Да я толком не знаю. Какое-то дурацкое название, что-то там про любовь… – Бетти откинулась на подушки и прикрыла глаза. – Марио понравился сценарий. Съемки должны были начаться в Англии через месяц, но когда на студии узнали, что он болен, то все отменили.

– А он не может сняться в другом фильме – здесь, в Риме? – с надеждой спросила я.

Бетти зевнула:

– Вряд ли. У него уже запланировано много новых концертов – по всей Англии, опять в «Альберт-Холле», потом в Европе.

– А синьор Ланца уже достаточно поправился?

– Говорит, что да. Мне придется поехать вместе с ним, хотя бы на некоторое время. Кто-то должен о нем заботиться, а на Косту я больше положиться не могу.

– Тогда вам понадобятся силы. Пепе говорит, что этот суп очень вкусный и питательный. Может, попробуете?

Бетти взглянула на тарелку:

– Что-то не хочется.

– Пепе так старался!.. Хотя бы одну ложечку. Уверена, вам понравится.

На лице Бетти появилась слабая улыбка.

– Я так понимаю, у вас с поваром все наладилось? – насмешливо спросила она.

– Мы просто друзья, вот и все.

Бетти взяла у меня из рук ложку, поднесла к губам и сделала маленький глоточек.

– Что же, может, оно и к лучшему.

– Думаете?

Она зачерпнула еще золотистого бульона, проглотила и кивнула.

– Раз мне придется колесить по всей Европе, то вы конечно же поедете со мной. И я хочу быть уверена, что вы не зачахнете в разлуке с любимым.

Вопреки планам Бетти, Марио отправился в турне без нее. С тростью в руке и с туго обмотанной эластичным бинтом ногой, он поехал в Англию в сопровождении одного лишь Косты. Иного выхода не оставалось: Коллин подхватила свинку и хотела, чтобы мама была рядом.

Потом поездку пришлось отложить второй раз, чтобы обе девочки смогли принять первое причастие. Они были очаровательны в своих белых платьях и вуалях и всю церемонию вели себя очень серьезно. Марио даже вернулся из Англии, так ему хотелось не пропустить торжественное событие, и они все вместе долго фотографировались перед церковью, чтобы у девочек остались снимки на память об этом особенном дне.

Марио, одетый в теплое пальто с бархатным воротником и шерстяной шарф, стоял, тяжело опираясь на трость. Вид у него был болезненный, взгляд усталый. Однако всякий раз, как фотограф направлял на него объектив, он с улыбкой наклонялся к дочкам и обнимал их с такой любовью и гордостью, что мне, наблюдавшей со стороны, вспомнилось, как я раньше мечтала, будто Марио Ланца – мой отец. С тех пор столько всего произошло – я познакомилась с новыми людьми, побывала в новых местах. Моя жизнь совершенно переменилась, и я сама была уже не та. И все же мне хотелось получить что-нибудь на память о Марио – частичку его самого, которую я могла бы навсегда сохранить.

Когда фотограф закончил, я подошла к Марио.

– Синьор Ланца, можно мне тоже с вами сфотографироваться?

Несмотря на усталость, он не отказал.

– Конечно, конечно! Идите сюда, Серафина, встаньте рядом со мной. Да, вот так хорошо. Раз, два, три, улыбаемся… Готово! Ну что, еще одну, как думаете?

Он обнял меня за плечи и притянул к себе – так близко, что я чувствовала тепло его тела и вдыхала запах одеколона. Щелкнул затвор фотоаппарата, и фотограф крутанул бобину. Я стояла, прижавшись к плечу Марио, как будто имела на это полное право.

– Готово? – спросил он фотографа, опуская руку. – Наверняка вышел хороший кадр. Напомните потом, Серафина, чтобы мы напечатали вам фотографию.

– Спасибо, синьор Ланца. Я буду хранить ее, как настоящее сокровище.

Из гастролей по Англии мне больше всего запомнилась страшная усталость в конце каждого дня. Мы переезжали с места на место, нигде надолго не задерживаясь. Постоянно приходилось собирать и разбирать вещи, заказывать еду и следить за тем, чтобы Бетти хоть немного поела, а еще выслушивать бесконечные жалобы на всех, кто окружал Марио. Люди появлялись в его жизни так же быстро, как исчезали, и имена недавних фаворитов через несколько дней были уже под запретом. Одним из новых приятелей Марио стал актер Алекс Ревидес. Я так и не поняла, в чем состояли обязанности Ревидеса, но под его влиянием Марио снова вернулся к старым привычкам – начал поздно ложиться и много пить, приводя Косту в отчаяние.

К счастью, проблемы со здоровьем никак не сказывались на голосе синьора Ланца. Наоборот, с каждым концертом он звучал все ярче. Хотя я замечала кое-какие мелочи, о которых упоминала и Бетти: часто, стоя на сцене, Марио переминался на месте или сгибал ноги в коленях, словно его что-то беспокоило. Критики ругали Марио, называли его поведение слишком развязным. Они не могли простить ему того, что он выступает в повседневном костюме, а не в вечернем, ослабляет галстук, когда ему жарко, и пьет воду на сцене. Один журналист объявил это «типично американской распущенностью», другой окрестил синьора Ланца «невоспитанным мальчишкой». Мы негодовали, но сделать ничего не могли. Марио не хотел создавать шумиху вокруг своих проблем со здоровьем, не хотел, чтобы зрители знали, чего ему стоит выступать перед ними на сцене.

Зато когда Марио начинал петь, он покорял всех. Слушая его свободно льющийся, летящий, пластичный голос, я вспоминала предостережения врачей: если он не будет себя беречь, то может скоро умереть. Я пыталась представить себе мир без Марио Ланца – холодный и опустевший.

Такой сумасшедший темп жизни оказался Бетти не по силам. Она нуждалась в отдыхе, и еще до конца месяца мы вернулись в Рим. Марио волновался за нее и звонил каждый день, где бы ни находился. Связь часто бывала плохая, и когда Бетти пыталась до него докричаться, ее голос звонко разносился по всей вилле Бадольо.

Бетти любила пересказывать мне их разговоры, и так я узнала о том, как Марио покорил Францию и Бельгию и хочет снова поехать в Германию. Его обожали повсюду. Все шло как по маслу… А в Гамбурге Марио внезапно сорвался.

Я так и не узнала, что именно произошло, но во всей этой истории был как-то замешан Алекс Ревидес. Вроде бы они вместе напились, и Марио всю ночь горланил песни, не давая никому в отеле спать. Наутро его обследовали, сделали какие-то уколы и опрыскали горло, однако он все равно был не в состоянии петь, и в последнюю минуту концерт отменили. Повторился тот же кошмар, что и после выступления Каллас: зрители рвались на сцену, и из театра Марио и Коста смогли выбраться только благодаря полиции. До самого отеля их с воем и улюлюканьем сопровождала разъяренная толпа.

– Это катастрофа. Теперь он долго не сможет петь, – произнес Пепе.

Я не хотела ему верить и не желала слушать Бетти, когда она со слезами на глазах шепнула мне тем же вечером, что больше всего немецкого доктора обеспокоило вовсе не горло синьора Ланца.

– Он говорит, что Марио в ужасной форме, – сказала Бетти, обхватив голову руками, – что его здоровье сильно подорвано, а жизнь в опасности. Я боюсь, Серафина! Чем же нам ему помочь? Мне так хочется, чтобы все снова стало, как прежде!

Растроганная и огорченная, я погладила ее по волосам – мне и самой хотелось того же.

Когда остальные концерты тоже отменили, Марио вернулся домой. Стоял теплый весенний день, и дул чуть заметный ласковый ветерок. Я стояла у взлетно-посадочной полосы вместе с Бетти и детьми. Когда Марио сошел с самолета, Бетти невольно прижала руку к губам и замолчала. Мы обе тут же заметили, какой обрюзгший и изможденный у него вид. Он постарел и во время ходьбы подволакивал правую ногу, улыбка его казалась вымученной, взгляд потухшим.

Обнимая и целуя жену и детей, Марио шутил по поводу своей болезни и старался нас успокоить.

– Не волнуйся ты так, Бетти, все со мной хорошо! – уверял он. – Ты же знаешь, я здоров как бык. Вот отдохну немного и опять стану как новенький.