A Little Love, A Little Kiss

В Трастевере я теперь стала чужой. При виде меня официанты в летних кафе только вяло приподнимали руку, а старушка, всегда лущившая горох на крыльце своего дома, не прерывала работы и даже не улыбалась. Я больше не покупала вчерашний хлеб и пожухлую зелень на рынке Тестаччо, не ходила с мамой на воскресную мессу, не гуляла с сестрами по Риму. Все изменилось, хотя я этого не хотела, и жизнь моей семьи продолжала идти своим чередом, но уже без меня.

Даже наша квартира была не той, что прежде, – ни запахов пищи в тесной кухоньке, ни сохнущего на балконе белья. Теперь мама и сестры ели в кафе и могли себе позволить услуги прачки. Перекладина в спальне прогибалась под весом новых Кармелиных платьев из блестящего атласа и ярко-розового шелка с тканым узором – облегающих платьев с осиной талией, обильно расшитых бисером. Среди всевозможного хлама валялись туфли на тонких каблуках, сумочка с серебряной застежкой, серьги с искусственными бриллиантами и обтянутая бархатом шкатулка, в которой сестра хранила помаду, прессованную пудру и лак для ногтей. Когда Кармела рассказывала, как важно хорошо выглядеть, чтобы выступать в кафе и на вечеринках, я предпочитала ей верить. Если у нее и были другие причины разряжаться в пух и прах, мне думать о них не хотелось.

Больше всех моему приходу радовалась Розалина. Я часто приносила ей лакомства от Пепе или старые комиксы, которые уже надоели маленьким Ланца. Мамы с Кармелой обычно не было дома, и Розалина сидела одна и скучала. «Они все время на работе, а меня оставляют», – жаловалась она.

По выходным я стала брать ее с собой на виллу Бадольо. Сестра была примерно одного возраста с Коллин и Элизой, и они хорошо играли вместе, да и Бетти, похоже, нравилось, что у ее дочерей появилась подружка-итальянка. Сначала моя Розалина только во все глаза смотрела на игрушки маленьких Ланца: педальный автомобиль, кукольный домик и его обитательниц, для которых горничные нашили одежды. Раз на третий-четвертый сестра освоилась, и, глядя, как она рисует или играет с девочками в фей, я думала, что и для нее вилла стала вторым домом.

Каково было ей уходить из великолепных залов с прислугой и возвращаться в крошечную квартирку к своей единственной кукле? Не выводило ли это ее из равновесия? Не думаю. Розалина принимала оба места такими, как есть, не пыталась их сравнивать и просто радовалась жизни.

По пути домой мы обычно встречали маму с Кармелой перед баром на углу и, если вечер выдавался теплый, подсаживались к ним за столик: Розалина пила лимонад, а я потягивала кампари. Я все больше молчала, зато Кармела, к моему удивлению, вмешивалась в беседу женщин часто и так громко, что слышно было даже за соседними столиками. Говорила сестра в основном о деньгах: сколько чаевых она получила и что собирается на них купить. Думаю, Кармела завидовала Розалине, ее дружбе с семьей Ланца. По крайней мере, она любила поехидничать над нами и не упускала случая сказать про Марио какую-нибудь гадость.

– Видела я вчера твоего босса – в кафе рядом с виллой Бадольо, – однажды сказала она, хитро глядя на меня.

– Да?

– С ним была девушка – гораздо моложе его жены, очень смуглая и разряженная. Кажется, они неплохо проводили время вместе.

– Что за девушка? Вроде тех, с которыми дружит mamma? – не удержавшись, спросила я. Меня неприятно поразила мысль, что Марио посещает те же заведения, что и Кармела.

– Возможно… Там было темно и людно, а я стояла слишком далеко. Но он точно был пьян – это все видели. Когда я исполняла Arrivederci Roma, он поднялся на ноги и начал во все горло подпевать.

– Значит, ты все-таки исполнила дуэт с Марио Ланца? – язвительно сказала я.

– Да, и у меня получилось в тысячу раз лучше, чем у Луизы ди Мео, не сомневайся. Хотя он был в таком состоянии, что вряд ли почувствовал разницу.

– Синьор Ланца имеет право ходить в кафе и развлекаться, как любой другой человек, – бросилась я на защиту Марио. – Между прочим, он всегда покупает Бетти цветы у уличных торговцев.

– Той ночью он думал явно не о жене, – ехидно ответила сестра.

Эта короткая встреча дала Кармеле массу пищи для разговоров. Она долго описывала, какой Марио полный, красный и постаревший.

– Не таким я видела Марио Ланца год назад перед «Эксельсиором», – не уставала она повторять. – Теперь понятно, почему ты так за него волнуешься.

– С ним все будет хорошо, – резко ответила я. – У синьора Ланца лучшие в мире врачи. Скоро его вылечат, не переживай.

Я лгала. На самом деле врачи рисовали довольно мрачную картину, и каждый новый штрих заставлял меня волноваться еще сильнее: увеличенное сердце, больная печень, воспаленные легкие, повышенное давление. От лекарства, которое Марио прописали, у него появлялась одышка, а к лицу приливала кровь. Чтобы сбросить вес, он заказывал самую что ни на есть спартанскую пищу, но, едва взглянув на нее, требовал приготовить свои любимые блюда: шелковистые спагетти в яичном желтке с жирной панчеттой, фритто-мисто из сардин, каракатиц и хвостов норвежских омаров, приправленную фенхелем свинину в молоке и пиццу, зажаренную на костре, который Пепе разводил в саду. Марио ел так же, как пил шампанское: еда словно заполняла пустоту у него внутри и приносила умиротворение, когда больше ничего не помогало.

Кармела была права: Марио стал другим человеком – располневшим, замкнутым, быстро теряющим вкус к жизни. Погода стояла теплая, но ему не хотелось ни свозить детей в сады виллы Боргезе, ни пообедать с Костой на Виа Венето. Он не желал ни слушать музыку, ни принимать гостей. Почти никто из его друзей не заглядывал больше на виллу Бадольо, а сам Марио выходил из дома, только чтобы отправиться в бар. Наверное, там он чувствовал себя свободным от недовольства Бетти и предписаний врачей.

Полная аппетитных ароматов кухня стала теперь его убежищем, а Пепе – главным собеседником. Перекинув больную ногу через подлокотник, Марио часами сидел за длинным сосновым столом, на котором стоял бокал кампари и тарелка жирных сицилийских оливок, пил и разговаривал.

– О чем вы так подолгу беседуете? – однажды спросила я Пепе.

– Он жалуется, а я слушаю. Его вынуждают сняться в новом фильме, поехать с гастролями в Южную Африку. Предлагают хорошие деньги, но, по-моему, синьор Ланца не в состоянии работать. У него нет больше сил. Он хочет только спать, есть, пить и забыть обо всем остальном.

Присутствие Марио меня смущало. На кухне я чувствовала себя лишней: мужчины разговаривали, и их слова не предназначались для моих ушей. Однако если я подходила к двери и до меня доносились их голоса, я всегда замирала и прислушивалась. Так я узнала о том, что беспокоило Марио: мафия, которая так и не оставила его в покое, угрозы подать в суд за отмененные концерты, страх перед будущим. Также я узнала, что Пепе пытается уговорить Марио устроить себе годовой отпуск и как следует подготовиться к выступлению в опере.

– Я все время вас слушаю и не устаю восхищаться, – горячась, говорил Пепе. – Какое владение голосом! Какая мощь! Для вас нет ничего невозможного. Будь у меня ваш голос…

– Будь у вас мой голос, дружище, вы бы поняли, что это дар Божий, – уклончиво ответил Марио.

– А вы тратите этот дар на Голливуд! Ваш голос достоин того, чтобы звучать в одном из великих оперных театров!

– Мне все время предлагают петь в опере, – ответил Марио. – «Ковент-Гарден» хочет, чтобы я пел в «Отелло», «Ла Скала» просит открыть театральный сезон… И когда-нибудь это непременно произойдет. Но зачем спешить? Голос ведь никуда не денется.

Марио не любил обсуждать, что ему следует делать, и предпочитал говорить о своих неприятностях – нарушенных обещаниях, постоянных ссорах с Бетти, обманах и интригах. Весь день он прихлебывал пиво, а к вечеру переходил на коньяк и кампари, и даже когда его голос становился вязким от алкоголя, все равно продолжал пить.

Попытки Бетти поговорить неизменно оканчивались скандалом. Она боялась за Марио и оттого была резка. Бетти постоянно донимала его, убеждая снова заняться спортом, не переедать, а главное – не притрагиваться к пиву и виски.

– Когда я счастлив, то не веду себя так, – говорил он заплетающимся языком. – Не сердись и не думай, что я спятил. Мне просто надо забыть о неприятностях.

В отчаянии Бетти пригласила врача, который усадил Марио перед собой и без обиняков объявил, что пьянство скоро сведет его в могилу. Отповедь врача ненадолго отрезвила Марио, но уже через несколько дней Пепе опять застал его на кухне: он стоял с кружкой пива в руке и ел холодную пасту прямо из кастрюли.

– Сила воли у меня есть, – уверял он Бетти. – Я могу взять себя в руки и сбросить вес. Со следующей недели начну питаться одной здоровой пищей – обещаю. А пока мне слишком плохо.

Когда мы впервые услышали о лечении «сумеречным сном», оно показалось нам чудом. Врачи объяснили, что синьор Ланца отправится в санаторий высоко в Баварских Альпах, где воздух чистый и целебный. Там его погрузят в бессознательное состояние, и он будет целыми днями спать, позабыв о волнениях и неприятностях, пока тело сжигает накопленный жир.

Бетти всей душой поверила в новое лечение.

– Марио придется провести в санатории несколько недель, иначе ему не прийти в форму к началу съемок, – говорила она мне. – Место это элитарное. Там лечились Ричард Бертон и Элизабет Тейлор, так что, думаю, помогут и Марио.

Сначала синьор Ланца наотрез отказался уезжать. По вилле Бадольо снова разносились крики, и Бетти даже вызвала на подмогу Косту – убедить Марио, что другого выхода нет.

– Таковы условия контракта, – увещевал его Коста. – К сентябрю ты должен сбросить сорок фунтов.

– Семь недель в Баварии? Еще и взаперти, как тигр в клетке? Да я с ума сойду! Помру от скуки!

– У тебя нет выбора, – настаивал Коста. – Или тебе поможет лечение сном, или не поможет ничто.

– Давай поговорим завтра, – попросил Марио.

– Говорить тут не о чем, – отрезала Бетти. – Студия на дыбы встанет, если придется откладывать съемки во второй раз. Решено: ты едешь в Вальхензее и будешь лечиться у доктора Фрювайна. Никаких возражений.

Большую часть того дня, как и следующее утро, Марио провел на кухне. Позже я обнаружила там пустые бутылки из-под пива и попробовала остатки блюда, которое приготовил для него Пепе: купающиеся в сливках феттуччине с жареным луком-пореем, пармезаном и беконом – последняя пирушка перед началом диеты. Не знаю, о чем они говорили, пока ели пасту – Пепе так и не рассказал мне ничего, – но через три дня Марио сел на поезд и отправился в крошечную деревушку в Баварии, чтобы лечь в больницу и подвергнуться любому лечению, которое сочтут необходимым врачи.

В Вальхензее ему жилось тоскливо. Марио постоянно звонил и жаловался, что скучает по Бетти и по детям, ненавидит лечение сумеречным сном и вообще чувствует себя в больнице узником. Прошло всего две недели, а он уже умолял Бетти спасти его от одиночества и приехать в гости.

И вот я снова достала чемоданы и уложила в них побольше теплых вещей, чтобы не замерзнуть в Альпах. Вместе с нами ехали дети и обе гувернантки, поэтому до Вальхензее решено было добираться на большом «Фольксвагене» семьи Ланца. В последнюю минуту Бетти решила взять с собой и Пепе.

– Пусть Марио живет на одном твороге и консервированных персиках, но нам-то надо что-то есть, – заметила она.

Вальхензее оказалось крошечной деревушкой на берегу глубокого озера, живописной и тихой. Делать там было особенно нечего – только купаться в ледяном озере, бродить по лесам, слушать пение птиц и дышать чистым воздухом, – однако очарованию этого места поддался даже Марио. Когда курс лечения сном закончился, он сразу повеселел и целыми днями занимался спортом, играл с детьми в мяч, а иногда возил Бетти в ближайший город, чтобы пройтись по магазинам. Уже через несколько дней после нашего приезда он объявил Вальхензее «маленьким раем на земле».

Теперь у нас с Пепе появилось свободное время, и мы вместе исследовали окрестности. Золотые были дни: мы гуляли по горам, наслаждаясь запахом нагретых солнцем сосен, с визгом прыгали в ледяную воду озера, устраивали пикники на берегу, рыбачили на весельной лодке. А главное, я наконец-то смогла лучше его узнать.

На вилле Бадольо Пепе постоянно прятался от меня на кухне, заслонялся работой, как щитом: начинал помешивать соус или резать лук, когда хотел уйти от разговора; с ожесточением переворачивал отбивные на плюющейся горячим маслом сковороде, отгораживался острыми ножами и кастрюлями с кипящей водой. Здесь, на природе, он не мог держать меня на расстоянии под предлогом, что занят. Мы все время были вместе: часами гуляли и болтали, спорили и смеялись, открывали друг другу свои мысли. Еще никогда я не испытывала такой близости к Пепе… да и ни к кому другому тоже.

В тот день, когда он меня поцеловал, мы сидели на берегу озера в тени деревьев и ели обваленные в сухарях эскалопы, зажатые между двумя ломтями хрустящего хлеба. После еды Пепе вытер мне лицо и ладони той же салфеткой, в которую были завернуты сэндвичи. Ну а потом не могло быть ничего естественнее, чем взять меня за руку, наклониться ближе и коснуться губами моих губ – сначала осторожно, потом смелее. Мы целовались так долго, что губы у меня запылали.

Еще никогда я не позволяла мужчине так к себе прикасаться. Когда мы отстранились друг от друга, я смогла заговорить не сразу. Отдышавшись, я дотронулась до его щеки и сказала:

– Я этого не ожидала… я вообще никогда не знаю, чего от тебя ожидать.

Пепе заявил, что не понимает, и я напомнила ему все то, что сбивало меня с толку: необъяснимое молчание, холодность, возникающее по временам чувство, будто я вообще ему не нравлюсь.

Пепе не отрывал взгляда от дальнего берега озера, а когда я закончила, вздохнул и попытался свалить вину на меня: я слишком чувствительная и сама все придумала. Разумеется, я ему нравлюсь – разве это не очевидно? Он же только что меня поцеловал!

– Поцеловать девушку легко, – ответила я. – Это еще ничего не значит.

Пепе нахмурился. Я взяла его за руку и крепко сжала. Долгое время мы молча смотрели, как солнечный свет играет на покрытой рябью озерной глади. Я наблюдала за идущей против ветра парусной лодкой, потом за ночной цаплей, замершей у края воды, и ждала, когда Пепе заговорит.

– Порой мое настроение пугает меня самого, – сказал он наконец. – Я словно над ним не властен.

Я не была уверена, что поняла, поэтому просто молчала и ждала, когда он снова заговорит, однако тишину нарушали только плеск воды и легкий шелест ветра в соснах.

– У всех иногда бывает плохое настроение, – сказала я наконец. – Это нормально.

– Но не настолько плохое. – Пепе продолжал неотрывно смотреть на озеро. – Ты не видишь, что творится у меня в душе, вот и не понимаешь. Это как темнота, как черная бездна. Порой мне кажется, будто я схожу с ума, и мне уже никогда не полегчает. Тогда остается одно – держаться из последних сил и надеяться, что это пройдет. Я не хочу, чтобы ты знала меня таким, Серафина. Не надо было водить тебя в оперу и тем более целовать. Ты достойна лучшей участи.

– Ты хороший человек.

– Не всегда.

– Ты стараешься быть хорошим, а это главное.

Пепе встретился со мной взглядом.

– Прости, Серафина… Я люблю тебя, но никогда не смогу сделать тебя счастливой.

– Ты меня любишь? – в недоумении повторила я. – Правда?

– Неужели ты не догадывалась? И не улыбайся, пожалуйста, ничего хорошего тут нет.

– А если я тоже тебя люблю? Ведь это же все меняет, правда?

– Нет, не говори так.

– Но если…

– Я причиню тебе боль, пусть и невольно. В конце концов ты начнешь бояться перепадов моего настроения так же сильно, как и я сам.

Возможно, дело было в озере или в свете, падающем на лицо Пепе, возможно, в свежем запахе сосен, но в Вальхензее мне казалось, что с нами не может случиться ничего плохого. На этот раз я поцеловала его сама.

За несколько недель, проведенных в горах, мы все окрепли и загорели, и даже Бетти немного поправилась. После целого дня на свежем воздухе у нее разыгрывался аппетит, и она соглашалась поесть простой пищи: супа с картофельными клецками, немецкой белой колбасы со сладкой горчицей, тушенной в уксусе капусты и кислого творога. Что же до синьора Ланца, то он стал совершенно другим человеком и клялся провести в Баварии остаток жизни. Он героически держал себя в руках: почти не притрагивался к местному пиву и соблюдал суровую диету, которую прописал врач. После приезда Косты Марио стал каждый день репетировать и был совершенно готов вернуться к работе. С какой же радостью мы снова услышали этот голос – повеселевший, сильный и выразительный.

Мы все покидали Вальхензее счастливыми людьми. Марио сбросил сорок фунтов и больше не опирался при ходьбе на трость, Бетти не могла нарадоваться на его выздоровление и тоже чувствовала себя лучше.

Что до меня, то я теперь была более уверена в Пепе и своих чувствах к нему.