Глава 9
Джейн знала, что я ездил в Лондон, но об истинной причине поездки я умолчал. Придумал, что собираюсь на встречу однокурсников. Когда Джейн спросила, как все прошло, я описал веселый денек, проведенный в Сохо. Рассказывал, как мы предавались воспоминаниям в ресторанчике, где подавали дешевую, но вполне настоящую итальянскую кухню, но сам не переставал думать о Палмере. Особенно не шли из головы жалобы бедняги на насмешки медсестер. Я надеялся, что Джейн среди них не было. И, даже если она смеялась над Палмером вместе с остальными, шутки ее не были слишком жестокими.
Было около двух-трех часов ночи. Я сидел на кровати, курил и любовался изящной спиной Джейн, гладкой кожей и соблазнительной впадинкой, которую так и тянуло потрогать. Не в силах противостоять соблазну, я протянул руку, коснулся ее прохладной кожи и ощутил глубокое удовлетворение, почти облегчение. Джейн сидела, уперев руки в поднятые колени, и пила горячий чай.
Не знаю, почему я не сказал правду. Может быть, боялся, что Джейн посчитает мое поведение нелепым, и надо мной станут издеваться, совсем как над Палмером.
Вернувшись в Уилдерхоуп, я зашел в свою комнату и обнаружил очередную записку от Мейтленда. Тот написал, чтобы в марте я на субботу ничего не планировал. В отеле «Савой» в один из выходных намечается благотворительный вечер, организованный Хоуторнским попечительским советом. Это благотворительная организация, помогающая молодым людям, страдающим душевными болезнями. Мейтленд участвовал в одном из их проектов и теперь поручал мне прочитать всем желающим лекцию о «передовой психиатрии». «Организатор – сэр Филипп Остлер, соберется много важных шишек». Фамилия Остлер была мне знакома – этот человек был постоянным героем светской хроники в газетах и журналах.
Я прочел записку Джейн, а когда закончил, она с неприкрытой завистью воскликнула:
– Подумать только, ужин с танцами в «Савое»!
– Да. Жаль, не могу взять тебя с собой. Но…
Джейн состроила угрюмую гримасу:
– Знаю…
– Конечно, в обычной одежде на такое мероприятие не пустят, придется взять напрокат костюм. Надеюсь, Мейтленд не думает, что я буду платить из своего кармана.
– С удовольствием посмотрю на тебя в костюме. – Джейн бросила на меня жадный взгляд и подула на чай. – А кто такой сэр Филипп Остлер?
– Промышленник. Очень богат и жертвует много денег на больных детей. Его собственная дочь страдала от депрессии и покончила с собой, когда ей было всего пятнадцать.
– Бедный…
Я сунул записку под пепельницу.
– Интересно, откуда у Мейтленда столько связей? Вращается в высших кругах. Всего пару недель назад рассказывал, как был на закрытом мероприятии, где присутствовала сама принцесса Маргарет.
– И что же, он говорил с ней?
– Я не спрашивал. Кстати, во время собеседования Мейтленд сказал одну странную вещь. Когда он узнал, что военным Уилдерхоуп не нужен, «оживил старые связи». Откуда у Мейтленда «старые связи» в этой сфере, с чего вдруг военные оказывают ему услуги? Конечно, Мейтленд – человек выдающийся, к тому же известный, но, как бы там ни было, он простой врач.
Джейн вскинула брови:
– Неужели сам не догадываешься?
– О чем?
– Мейтленд работал на британскую разведку.
– А ты откуда знаешь?
В голосе Джейн прозвучала чуть заметная ироничная интонация, легкий намек на то, что я медленно соображаю, но даже такая малость глубоко меня задела. Видимо, поэтому вопрос свой я задал довольно сердито.
Джейн покраснела и как будто смутилась. Прежде чем я успел извиниться, выпалила:
– Ну, я ведь работала в больнице Святого Томаса… Сам знаешь, какой Мейтленд тщеславный. Не умеет держать язык за зубами.
К счастью, Джейн, похоже, не обиделась. Даже не заметила, что я повысил голос.
– Думаю, он все это рассказывал, чтобы произвести впечатление на нас, девушек.
– Что? – удивился я. – Так и говорил, что он шпион?
– Нет, шпионом он не был. Просто работал консультантом в МИ-5… или МИ-6, не помню. В общем, что-то в этом роде. Часто рассказывал, как ездил за границу. Хотел, чтобы мы думали, будто ему важные задания дают.
Джейн опустила чашку на пол и повернулась ко мне. Прикрыла груди руками, отчего они соблазнительно приподнялись. Ее белый упругий бюст порядком меня отвлекал.
– В наше отделение в больнице Святого Томаса часто приходили американцы. То ли из разведки, то ли еще откуда-то. Один был полковник. Мейтленд ему показывал комнату сна в больнице Святого Томаса. Полковник наблюдал, как мы их кормим, в туалет водим… В общем, за всеми процедурами.
Джейн устала и говорила вяло, нехотя. Я снова закурил и сам отключился раз или два. Мы хором зевнули и обменялись понимающими взглядами. После долгого молчания Джейн спросила:
– Слышал про Мэри?
– Что с Мэри?
– Ты был прав. Ей действительно здесь не нравится. Подала заявление, увольняется по собственному желанию. Жаль, я так с ней и не поговорила, а ведь собиралась. Прямо виноватой себя чувствую.
– Тебе не в чем себя винить, – возразил я, затушив сигарету. – Ты бы ей все равно помочь не смогла. Я сам поговорю с Мэри, как только встречу ее.
Джейн посмотрела на мои часы.
– Надо поспать. – Глаза у нее закрывались сами собой. – Мне вставать через два часа.
– Да, конечно, – сказал я, потянулся и выключил лампу.
Джейн положила руку мне на грудь и прижалась ко мне. Устраиваясь удобнее, она тихонько мурлыкала. Наконец мы расположились так, чтобы не мешать друг другу, и я погрузился в объятия Морфея. Но даже не надеялся, что они помогут мне забыть обо всех непростых проблемах.
Той ночью мне приснился очень странный сон. Я спускался по больничной лестнице с граммофонными пластинками под мышкой. Снизу раздавались звуки нежной любовной песни, исполняемой большим оркестром, слышался гул голосов. Я перегнулся через перила и увидел, что вестибюль украшен флажками, бумажными гирляндами и британскими флагами. Над дверью висели золотистые короны, сделанные из картона и оберточной бумаги. Все пациенты танцевали. Многие нарядились по торжественному случаю, но остальные пришли прямо в больничных халатах и пижамах. Никого из этих людей я раньше не встречал, но отчего-то они казались мне знакомыми. В рамке висела большая фотография королевы, а под ней стоял треножник, на котором лежали бутерброды, ячменные лепешки и пирожки. Я увидел миски с джемом и заварным кремом. Две медсестры аккуратными рядами расставляли рядом с чайником чашки и блюдца. Одна из них открыла рот и громко, наигранно рассмеялась. Очевидно, это был праздник по поводу коронации.
Когда я спустился вниз, заметил около доспехов отца. Тот наблюдал за весельем с добродушной улыбкой. Увидев меня, посерьезнел и сказал: «Хороший мальчик». Потом закурил и выпустил в мою сторону облако ароматного дыма. Я прочел крошечные красные буквы на папиросной бумаге: «Абдулла номер 7». Даже точку разглядел. Отец начал кашлять, и тут я обратил внимание, что он плохо выглядит. Кожа казалась серой, к тому же он сильно исхудал.
– Иди, иди, – сказал папа. Он продолжал кашлять, прикрыв рот ладонью. – Отнеси пластинки маме.
Легонько подтолкнул меня в спину, и я пошел прочь, сделал несколько шагов и чуть не врезался в женщину в розовом платье. Она танцевала одна – то быстро кружилась на месте, то вдруг высоко подскакивала.
Мама сидела рядом с граммофоном. Волосы тщательно уложены в прическу «колокольчик», шею в два ряда обвивают жемчужные бусы. Я обогнул танцующих, а когда подошел к маме, она взяла у меня пластинки и сказала:
– Спасибо, Джимми.
– Какой у вас милый мальчик, – умилилась медсестра.
Мама кивнула, благодаря за комплимент, и начала перебирать пластинки.
Мимо прошли в обнимку два пациента. Мужчина был очень высокий, с длинными спутанными волосами. На нем был темный костюм, и вперед он смотрел полными слез, испуганными глазами. К мужчине прижималась хрупкая женщина, крошечная, будто колибри. Одета она была в стеганый халат, помада размазалась, а с губ не сходила безумная улыбка.
– Что будем слушать за ужином? – спросила мама. – Как насчет Элгара?
– Великолепно, – ответила медсестра. – У вас есть его торжественные и церемониальные марши?
– Я тоже сразу о них подумала, – согласилась мама.
Граммофон был покрыт каким-то материалом, похожим на крокодиловую кожу. На обратной стороне открытой крышки я увидел знак фирмы «Голос его хозяина» – маленькая белая собака с коричневыми ушами заглядывает в старинную медную граммофонную трубу. И снова я удивился, до чего же мой сон похож на явь.
– У моего мужа есть запись самого Малькольма Сарджента, «Сон Геронтия», – продолжила медсестра, явно желая доказать маме, что ее муж – ценитель хорошей музыки.
– Да, – грустно и мечтательно произнесла мама, – «Сон».
Тут я проснулся. Шум моря привел меня в чувство, и, повернувшись, я увидел лежащую рядом Джейн. И все же я до сих пор чуял запах духов матери. Вспомнил родительскую спальню и стеклянную бутылочку на мамином туалетном столике. На этикетке было написано «Шанель» и «Париж». Только когда умылся и оделся, наваждение начало понемногу рассеиваться, но окончательно оно улетучилось только после второй чашки кофе.
Первое, что я сделал, – просмотрел график дежурств в комнате сна. Мэри назначили в ночную смену. День прошел без особых происшествий, и в десять часов я спустился поговорить с ней.
Шагнул в подвал и увидел именно то, что ожидал. Мэри сидела за столом, придвинувшись как можно ближе к лампе, будто надеялась, что свет ее защитит. Она резко подняла голову, глаза были расширены от страха. Увидев, что это всего лишь я, Мэри облегченно вздохнула и расслабила напряженные плечи. Я подошел к ней, кожей ощущая присутствие в темноте спящих пациенток. Практикантка слабо улыбнулась:
– Здравствуйте, доктор Ричардсон.
– Здравствуйте, Мэри.
Девушка поспешно захлопнула открытую книгу и спрятала в ящик. Должно быть, опять пришла с молитвенником.
– Все в порядке? – спросил я.
Мэри кивнула:
– Хорошо.
Я сделал вид, будто изучаю записи, и сказал что-то о давлении Кэти Уэбб. Затем обошел кровати и вернулся к столу.
– Мэри, – начал я, – очень жаль, что вы нас покидаете.
Мэри заерзала на стуле.
– Это из-за моего жениха. Понимаете, он устроился на работу в Ипсвиче, вот я и хочу быть поближе к нему…
– Значит, вы помолвлены? – спросил я.
– Да.
– Не знал. Поздравляю.
Мэри пробормотала что-то, отдаленно напоминающее «спасибо», и отвернулась, не желая смотреть мне в глаза.
– И что же, это единственная причина?
Мэри опять повернулась ко мне.
– Причина чего?
– Вашего увольнения.
– Да.
Одна из пациенток застонала. Другая тоже издала стон, и два голоса слились в нескладном, протяжном дуэте.
– Видите ли…
Я умолк, жалея, что не продумал заранее, как поведу разговор. В голову приходили какие-то глупости. Нет, лучше сразу брать быка за рога.
– Мне кажется, дело не только в вашем женихе.
Мэри не ответила. Я заметил, что ее губы плотно сжаты.
– По-моему, вам здесь не слишком нравится.
Мэри помотала головой.
– Нет. Мне здесь очень нравится, доктор Ричардсон.
– Простите, Мэри. – Я развел руками. – Не хочу показаться назойливым, но не уверен, что вы говорите правду.
Мэри ответила не сразу:
– Сестра Дженкинс всегда была добра ко мне…
– Действительно. Строга, но справедлива.
Я улыбнулся, но взгляд Мэри оставался настороженным, а челюсти были плотно сжаты. Во всем облике практикантки чувствовался вызов.
– Вообще-то я не о сестре Дженкинс говорил. – Я взял карандаш, повертел в пальцах и положил на место. – О самой больнице. – Я поднял взгляд на угрожающе перекрещивавшиеся под потолком темные балки. – О здешней атмосфере. А она очень своеобразная, правда?
Подрагивающим голосом Мэри попыталась сменить тему:
– Как думаете, возьмут меня в Центральную Ипсвичскую больницу?
– Да, – ответил я. – Непременно возьмут.
Повисла неловкая пауза, и я решил выражаться еще прямее.
– Мэри, давно хотел вас спросить. Помните, когда я только приехал, мы с вами вместе выходили из подвала? Вы вскрикнули, а когда я обернулся, вы прикрывали рукой шею. Вы тогда сказали, что подвернули ногу, но это ведь была неправда? Вы соврали. Вас либо ударили, либо потянули за волосы.
Вид у Мэри был растерянный, испуганный.
– Послушайте меня, – продолжил я, стараясь не слишком давить на нее. – Понимаю, почему вы не хотите это обсуждать. Это вполне объяснимо. Боитесь, что вам не поверят или, еще хуже, объявят сумасшедшей. Но я верю вам. Пожалуйста, расскажите честно, что происходит. Я никому не скажу.
Мэри пристально посмотрела на меня – видимо, пыталась разгадать, каковы мои намерения и насколько мне можно доверять. Я очень хотел, чтобы она решилась заговорить, поведала мне все, и, казалось, как раз это Мэри и собиралась сделать, но тут дверь распахнулась, и в комнату сна вошла сестра Дженкинс. Я был так раздосадован, что чуть не выругался вслух.
– Доктор Ричардсон! Что вы здесь делаете?
Судя по интонации, старшая сестра давала понять, что мой приход в такой поздний час требует уважительной причины.
– Меня немного беспокоит Кэти Уэбб. Ее давление…
Сестра Дженкинс приблизилась ко мне, каблуки громко стучали по плиточному полу.
– И что же у нее с давлением? По-моему, все было в порядке.
– Оно немного низковато…
– Но в пределах нормы, правда?
– Действительно. Просто хотел проверить… исключить…
Сестра Дженкинс одобрительно кивнула.
И тут раздалось странное постукивание. Обернувшись, я увидел, как карандаш, который я только что крутил, катится по столу и падает на пол. Сестра Дженкинс наклонилась и подняла его. Положив карандаш обратно на стол, бросила строгий взгляд на Мэри. Практикантка немедленно извинилась:
– Прошу прощения, сестра.
Но на самом деле Мэри была здесь ни при чем. Я переложил карандаш поближе к себе так, чтобы она не могла до него дотянуться. Я посмотрел Мэри в глаза, но она ответила мне самым невозмутимым взглядом. Лицо практикантки стало непроницаемым.
Повернувшись, я шагнул в темноту. Оглядываться не стал, но слышал, как сестра Дженкинс что-то шепчет Мэри. Остановившись рядом с Мариан Пауэлл, я стал разглядывать лицо девушки – впалые щеки, острые скулы, растрепанные, точно у пугала, волосы. Ей снился сон. Им всем снились сны, глаза вращались под сухими тонкими веками, руки и ноги подергивались. Первой успокоилась Элизабет Мейсон. Следом за ней – все остальные.
Сестра Дженкинс пошла в ванную, но оставила дверь открытой, и по полу пролег косой желтый прямоугольник света.
Я вернулся к Мэри.
– Скоро уезжаете? – спросил я.
– Не очень. Через три недели.
– Замечательно. Тогда у нас еще будет возможность поговорить.
Мэри закусила нижнюю губу и после долгого молчания ответила:
– По-моему, нам с вами не о чем больше говорить, доктор Ричардсон.
Я взял карандаш и показал ей.
– А по-моему, очень даже есть о чем.
Дверь ванной закрылась, и прямоугольник света исчез. К нам шагала сестра Дженкинс. Я спрятал карандаш в карман и сказал:
– Спокойной ночи, Мэри.
* * *
Чепмен сидел за столом в комнате отдыха. Он не услышал, как я вошел, и не знал, что за ним наблюдают. Наклонив голову, Чепмен щипал себя за левое предплечье и при каждом щипке громко ойкал.
– Майкл, – окликнул его я.
Он оглянулся через плечо, потом повернулся ко мне всем корпусом.
– А-а, доктор Ричардсон.
– Что вы делаете? – спросил я.
– Да так, ничего, – ответил Чепмен.
Я вошел в комнату и опустился на пустой стул рядом с ним.
– Пожалуйста, покажите руку.
Рукава халата и пижамы были закатаны, кожу покрывали маленькие фиолетовые синяки.
– Майкл, – спросил я, продолжая беглый осмотр, – зачем вы это делаете?
Майкл пожал плечами и одернул рукава. Я пытался его разговорить, но он упорно хранил молчание. Бывает, пациенты с депрессией пытаются нанести себе вред, и я решил, что это как раз такой случай, но через несколько дней засомневался, правильно ли истолковал его мотивы. Оказалось, щипки Чепмена были вызваны другой причиной.
Мы играли в шахматы, дело шло к пату. Я продумывал очередной слабый ход, и тут Чепмен с удивительным пафосом проговорил:
– Жизнь…
Подняв глаза от доски, я спросил:
– В каком смысле?
– Когда учился в Кембридже, мы обсуждали, что есть жизнь.
– И…
– Был у нас преподаватель философии. Гальперин, Дж. К. Гальперин. Он очень любил одну китайскую притчу. Древнюю, то ли третий, то ли второй век до нашей эры… – Чепмен сложил ладони вместе и церемонно произнес: – «Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой – счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она – Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я – Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он – бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она – Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!»
– Значит, вы поэтому себя щипали, Майкл? Проверяли, не спите ли вы?
Чепмен сжал руки в кулаки.
– В последнее время мне снятся очень явственные сны, и кажется, будто я снова в Кембридже…
– Понимаю. Значит, сны у вас путаются с явью, и вы не можете понять, какая из ваших жизней настоящая – когда вы были студентом Тринити или сейчас, когда вы лежите в больнице?
Майкл ткнул пальцем в край стола, будто проверял, не снится ли он ему.
– Судя по тому, как ее рассказывал Гальперин, притча на этот вопрос ответа не дает.
– В таком случае прекратите себя щипать, это не поможет вам вылечиться, – сказал я.
– Да, – вздохнул Чепмен. – Пожалуй.
Через несколько дней Чепмен стал рассеянным, говорил вяло. Видимо, его что-то тревожило. Мы еще раз сыграли в шахматы, но он думал о чем-то своем. Я легко его обыграл, а он даже не огорчился. Я начал за него тревожиться и старался заходить почаще. Чепмен сидел на кровати, тупо глядя прямо перед собой. Как-то вечером я снова обнаружил его у окна, пальцы вцепились в металлические прутья. Этого он не делал уже давно. Пейзаж был мрачен, серые тучи висели низко, лил проливной дождь. Не оборачиваясь, Чепмен начал рассказывать:
– В колледже у меня началась бессонница. Вернее, я засыпал, но просыпался очень рано. Мне становилось скучно в крошечной комнатке общежития, и я отправлялся на долгие прогулки. Особенно часто ходил по тропинке на луга.
Чепмен отпустил прутья и сунул руки в глубокие карманы халата. Он не сводил глаз с вересковой пустоши.
– Однажды заметил на траве велосипед. Поблизости никого не было, но тут я услышал женский голос – кто-то пел. Оказалось, в реке купалась молоденькая девушка. Я спрятался за куст, и тут она вышла на берег, и я увидел, что она совсем голая. На следующее утро я снова туда вернулся, и потом тоже, и опять, и опять. Я ходил к реке каждый день, и всякий раз она была там. Было понятно, что она того. – Чепмен покрутил пальцем у виска. – Не в себе. Вела себя как маленькая. Собирала цветы, разговаривала с луной. Когда всходило солнце, махала ему рукой, а когда плавала, напевала детскую песенку. – Чепмен напел простую мелодию. – Слышали такую?
– Да, – ответил я. – Это про лодочку.
– Да. Лодочка, лодочка… – Чепмен поднял руку и замахал ею в воздухе, точно метроном. – Лодочка, лодочка, плывем при луне, гребем мы на лодочке, красиво, как во сне… – Издав отрывистый, мрачный смешок, Чепмен повторил последние слова: – Как во сне – прямо как у меня… – Чепмен повернулся ко мне, и голос его горестно задрожал. – Обнаженная. Невинная. И… я…
Лицо Чепмена сморщилось, грудь начала часто подниматься и опускаться.
– Меня накажут, доктор Ричардсон?
– А что случилось, Майкл?
– Меня накажут?
– Что вы сделали? Расскажите.
Глаза Чепмена виновато забегали.
– Ничего, – рявкнул он.
Я попытался вызвать его на откровенность, но Чепмен повернулся ко мне спиной и снова стиснул прутья. Уходя, я обернулся, и он стоял в той же позе, тихонько напевая мелодию «Лодочки».
Когда я поведал Мейтленду об исповеди Чепмена, тот лишь отмахнулся:
– Ни к чему обращать внимание на рассказы больных, им вряд ли можно верить.
Точно так же Мейтленд отреагировал, когда я заинтересовался историями пациенток комнаты сна, – он словно удивлялся моей наивности, но при этом в голосе явственно звучало раздражение. Мейтленд настоял, чтобы Чепмену назначили курс новых американских антидепрессантов. Я почувствовал себя задетым. Я так старался наладить отношения с Чепменом. Даже если его история – всего лишь плод больного воображения, все равно это прорыв, первый робкий знак доверия.
– Меньше разговоров – больше дела, – провозгласил Чепмен, попытавшись смягчить упрек фальшивой улыбкой.
Мне следовало бы не спускать глаз с Чепмена, особенно после того, как ему назначили новое лекарство. Но на той же неделе в Уилдерхоупе началось полицейское расследование, и я совсем позабыл о Чепмене и его рассказе. Мне предстояло горько пожалеть об этом упущении.