Джихангир

Из предыдущего похода на запад Субедейбагатур вернулся покалеченным, у него остался один глаз, но полководец видел и одним достаточно хорошо, к тому же прозорливости это не мешало. Он прекрасно понял, что потомки Великого Потрясателя Вселенной не годятся Чингисхану и в подметки, что они быстро перегрызутся между собой и попросту развалят огромную империю, собранную Темуджином. И еще понял, что никогда не простит булгарам своей калечности и обязательно вернется к богатым уруским землям.

Они не собирались гоняться за Мухаммедом так далеко и так долго, просто иначе не получалось. А помимо Мухаммеда пришлось разорить и земли тех кипчаков, которые звали себя половцами. Их глупый хан Котян попытался удрать на запад, призвав на помощь князей урусов, с которыми то враждовал, то роднился. На родственные связи половецкого хана Субедею было наплевать, а вот урусы легко поддались на провокацию, вышли за его туменами в степь и долго догоняли, пока не дошли до самой Калки. Все получилось, как было задумано – монголы заманили урусов в выгодное место и там наголову разбили, использовав их несогласованность в действиях.

Воспользоваться плодами своей победы Субедей не смог, в его распоряжении было слишком мало сил, пришлось вернуться. На обратном пути его тумены получили сильнейший отпор от булгар, которые выступили единой силой, монголы были серьезно биты, а сам Субедей даже ранен. Но он меньше думал о ранении и наказании булгар, чем о том, что урусы неспособны договориться меж собой. В уруские земли отправились один за другим лазутчики, большинство под видом купцов. Все сведения, которые они приносили, говорили об одном: единства среди правителей богатейших земель нет. Они дерутся друг с дружкой, сжигая целые города и уводя людей в плен.

Не воспользоваться этим было нелепо. Но Субедей не мог просто собрать тумен и пойти воевать с урусами, ему было нужно огромное войско, десятки туменов, чтобы навсегда покорить богатейшие земли. Кроме того, это далеко от Каракорума, там можно основать свою собственную империю, такую, чтоб в ней правил один из царевичей, а в действительности сам Субедей. Полководец даже нашел такого царевича – это был любимый внук Чингисхана, не любимый остальными, Бату Из этого царевича будет толк, это не любитель выпить Гуюк, очень похожий таким пагубным пристрастием на своего отца Угедея, это не болтун Мунке, не слабый младший сын Чингиса Кюлькан… И ничего, что Бату даже в своей семье не старший из царевичей, не всегда сила за самым старшим, с его, Субедея, помощью Бату добьется своего. Если, конечно, будет во всем слушать мудрого наставника. Бату слушал…

День за днем постепенно, осторожно Субедей вдалбливал нужные мысли в голову своего воспитанника, пока Бату не проникся ими. Конечно, монголы всегда воевали на юге и юго-востоке против соседних племен, этого вполне хватало, поднять целое войско в поход на запад очень трудно, требовалось решение многих людей. Но Субедей умел ждать и готовиться… А еще рассчитать, кто пойдет во главе, чтобы поход не превратился в набег, а стал настоящим завоеванием, подобным тому, какие совершал Потрясатель Вселенной.

Субедею очень захотелось глянуть на звезды. Вообще-то Барс с Разрубленной Лапой, как звали полководца в Орде, был очень осторожен и никогда не прогуливался вне своей железной кибитки без охраны, слишком хорошо зная, как много вокруг завистников и врагов. Он и Бату твердил то же: куда опасней в Каракоруме, там, где под каждым ковром может быть яма, за каждой юртой прятаться человек с натянутой тетивой лука, в каждой чаше оказаться яд… Опасность не там, в походах и боях чингизиды сами крайне редко выходили биться, обычно наблюдали за боем со стороны, а среди людей, которые улыбаются ртом, сжимая пальцами рукояти мечей против тебя.

Бату и сам прекрасно это понимал, потому легко согласился на дальний поход. Но вместе с ним по решению курултая отправились и другие царевичи, а это означало, что опасность не миновала. Гуюк вполне способен отравить и убить Бату исподтишка, чтобы самому встать во главе похода. А еще Гуюк прекрасно понимал, что лишить Бату большого преимущества можно, всего лишь лишив его Субедея. Поэтому опасность угрожала самому Субедею даже больше, чем внуку Чингисхана. Но полководец знал, как от нее защититься. Вокруг всегда много охраны, это «бешеные» у Субедея свои, у Бату свои. Кроме того, у полководца кибитка, отличная от остальных, – железная, непробиваемая для стрел, с узкими прорезями для обстрела, если к ней подойдет без разрешения чужой, в эти прорези полетят отравленные стрелы. Субедей советовал и Бату завести такую, но молодость всегда легкомысленна, хан отказался, предпочитая доверять охране самого Субедея.

Вокруг привычная степь, в которой полегли прибитые ветрами и копытами коней последние травы. Над головой привычное звездное небо. Сколько хватает глаз – костры, у которых сидят, спят, переругиваются, поют пришедшие с ним воины. Конечно, ближе к кибитке Субедея и шатру Бату-хана только свои, верные псы, готовые растерзать любого, кто без зова приблизится к кибитке или шатру.

Его, Субедея, волей эти люди так далеко от своих родных мест, это его мысль подтолкнула курултай к решению начать западный поход к Последнему морю. И в случае, если бог войны грозный Сульдэ отвернется от монголов, отвечать за неудачу придется тоже ему. Не перед курултаем, он туда просто не поедет, перед духом Великого Потрясателя Вселенной, перед Темуджином, исполнять волю которого они поклялись. Но такого быть не может, никогда Субедей не проигрывал битв, вот и теперь он знал, что прав, отправляясь в великий Западный поход, чтобы расширить империю Чингисхана от одного моря до другого.

Он смог заговорить о таком походе только через десять лет после первого. Уже встал на ноги и оперился его воспитанник – внук Чингиса Бату. У Потрясателя много внуков, но почти все они ни на что не годны, только и знают пьянствовать и ссориться. Каракорум раздирают их свары, везде предательство, зависть, ненависть, яд… Разве о таком мечтал Темуджин, собирая монголов воедино? Разве таким он мыслил продолжение своего дела и своего рода?

Из всех царевичей Субедей выбрал именно Бату, потому что он сын Джучи – старшего и нелюбимого сына Темуджина, потому что его самого больше других не любят остальные завистливые отпрыски Потрясателя Вселенной, ему не место в Каракоруме, не место среди алчных, жадных потомков Великого. Нет, конечно, и Бату алчен и свиреп не меньше других, он тоже способен отравить или зарезать, но он не пьяница, как Угедей, и не бездельник, как Гуюк или Мунке… И все же главное в том, что Бату нет места даже там, где он имеет право на многое, ему не место в Каракоруме, а значит, он будет создавать новую империю. И пока не завоюет новые земли для нее, Субедей ему нужен. Бату нужна хватка наставника, его разум, его хитрость, его безжалостность как к врагам, так и к своим ослушавшимся, не подчинившимся, не выполнившим приказа. А еще полководческий талант. И те сведения, которые Субедей успел получить за десять лет.

Понимая, что рано или поздно поход на запад обязательно состоится, Субедей за прошедшие годы, особенно за последние три, просто наводнил уруские земли своими лазутчиками. Теперь он знал все, у него были подробные рисунки местности, везде жили в ожидании свои люди. Но главное – было готово войско. У урусов города с крепкими стенами, которые не возьмешь с наскока, наученные прежним горьким опытом, они не выйдут биться в поле и не станут гоняться за специальными сотнями монголов, чтобы попасть в ловушку. Урусы могли укрыться за крепкими стенами городов и сидеть там хоть целый год. Но Субедей уже имел достаточно построенных китайцами осадных машин.

И вот через одиннадцать лет после возвращения из того первого похода курултай принял решение о новом походе на запад и о том, что возглавит его именно Бату. Еще одиннадцать царевичей – внуков Чингисхана отправлялись под его началом. Конечно, это вызвало сильнейшее неудовольствие со стороны того же Гуюка, и Субедей прекрасно понимал, что обиженный царевич сделает все, чтобы Бату не доехал живым не только до основной цели похода – к Последнему морю, но и к месту сбора – реке Итиль. Но старому ли хитрецу бояться врагов?

Бату стал джихангиром – предводителем похода, они разгромили прежних обидчиков Субедея булгар, их царство прекратило существовать, и теперь остановились у земель урусов, поджидая остальных и решая, что делать дальше.

Задуматься было над чем: впереди зима, в уруских землях холодно, снежно и они поросли непроходимыми лесами. Где взять траву, пусть и прошлогоднюю, пусть и монгольскому коню, привыкшему раскапывать тощие былинки в глубоких снегах? Недаром половцы, постоянно воюющие с урусами, в походы ходили с весны до осени, а на зиму удалялись к югу на уцелевшие пастбища. Так советовали поступить и Бату, после победы над булгарами откочевать к Теплому морю, а весной двинуться на север к уруским городам.

Субедей думал иначе. После таянья снегов придется ждать спада половодья, а по донесениям его лазутчиков, разлив уруских рек превращает их в непроходимые препятствия, потом пока подсохнет, чтобы огромная конная масса не перемесила землю. Но была еще одна зацепка, заставлявшая Субедея принимать странное на первый взгляд решение, недаром уруские правители коназы сами ходили в походы зимой. Да, холодно, да, бескормица, зато есть возможность пройти замерзшими руслами рек, ведь в уруских землях, как в степи, – дорог почти нет, только в степи скачи куда хочешь, а у урусов лес сплошной стеной.

Субедей верил своим лазутчикам, когда много людей каждый сам по себе говорят одинаково, значит, так и есть. А бескормицу можно одолеть только одним – быстрым взятием многих богатых городов, вон их сколько помечено на большой верблюжьей шкуре, старательно выделанной и расправленной! За десять лет лазутчики успели побывать во всех уруских городах и многих маленьких городках, потому рисунок на шкуре испещрен только самому Субедею понятными значками, из которых одни говорили полководцу, что город имеет неприступные стены, другие о том, что у него проблемы, например, с питьевой водой, третьи означали, что с горожанами можно попытаться договориться. Таких, к сожалению, очень мало, но они есть, если дойти до этих городов, то взамен на обещание свободы они дадут пищу людям и лошадям. Пусть дают, а там видно будет…

А еще были значки, показывающие, что туда лучше не соваться.

Субедей так долго смотрел на рисунок, что заболел единственный глаз, перед ним словно летали мелкие мошки. Сложив шкуру и убрав ее в сундучок, полководец решил выйти посмотреть на звезды, чтобы посоветоваться. Может, увидит какой знак от самого Потрясателя? Все же Темуджин не должен оставить без внимания любимого внука, старательно продолжающего дело своего деда.

Он простоял недолго, из ханского шатра вдруг выскочил Бату и почти бегом бросился к своему наставнику:

– Пойдем в твою кибитку!

– Что случилось?

Но Бату только головой мотал, торопливо забираясь внутрь железной кибитки.

– Скажи всем, чтобы вышли.

Субедей сделал знак, и двое охранников поспешно покинули кибитку, оставив хана и полководца одних. Субедей пригляделся к Бату, что это с ним? Через всю щеку хана тянулись два следа словно от чьих-то ногтей! Третий, чуть поменьше, почти у глаза. Кто осмелился так поцарапать джихангира?!

– Что это? Кто это тебя так?!

Субедей по праву наставника мог задавать вопросы своему воспитаннику, но только когда они наедине, при людях он никогда такого не делал, авторитет Бату должен быть непререкаемым.

– Не знаю… какая-то женщина, – кажется, хан испуган не на шутку.

– Ну, кто спал с тобой рядом? Какая из жен осмелилась протянуть руку в сторону твоего лица? С нее нужно спустить шкуру!

– Нет, я спал один, жены едут отдельно.

– К тебе никого не приводили?

– Да нет же! Я спал совсем один, и вдруг во сне… понимаешь, она подлетела близко-близко, расхохоталась в лицо и впилась ногтями, только успел отшатнуться, чуть глаза не выцарапала! А еще смеялась, что убьет меня!

– Кто?

– Уруская колдунья!

– С чего ты взял, что уруская?

– Лицо светлое, коса толстая, глаза синие… Сказала, что убьет меня. И лицо поцарапала…

Субедей задумался. Если честно, то он ни на мгновение не поверил в то, что Бату поцарапала колдунья, навести порчу можно и без ногтей. Скорее всего, хан скрывает, что одна из жен или недавно взятых наложниц оказалась слишком строптивой, признаваться в этом неудобно, потому и придумал все. Но у Бату слишком испуганные глаза, не хватает, чтобы он перепугал и остальных.

– Оставайся спать в моей повозке, а я схожу к тебе в шатер и велю принести еще одеяла и подушки. Не бойся, в железную повозку никакие колдуньи проникнуть не могут. На этот случай у моей охраны отравленные стрелы есть.

Бату понял, что наставник ему не верит, он сжал кулак, злясь сам на себя. Джихангир называется, испугался какой-то бабы во сне! Но щека саднила, напоминая о ее ногтях и обещании убить. И все равно, надо позвать свою колдунью и заставить перебить той молодой и красивой возможность появляться в его снах, тем более с угрозами.

– Я буду спать в своем шатре. Ты прав, не стоит бояться чужих колдуний, когда есть свои. Вели позвать Кульче, пусть объяснит, что это за уруская колдунья.

Спящую шаманку растолкали с трудом, она брыкалась, кляла обидчиков на чем свет стоит, но как только услышала, что зовет сам джихангир, поднялась со всевозможными стонами и кряхтеньем, подхватила свои бирюльки и отправилась в шатер к Бату-хану Старуха очень хотела спать и совсем не хотела совершать никаких обрядов, ее и без того подслеповатые глаза в полутьме шатра почти ничего не видели, а внутреннее зрение еще не проснулось.

Но дойти до шатра джихангира ей не дали, сильные руки подхватили под локти и быстро втолкнули в железную кибитку Субедея, чей-то голос посоветовал на ухо:

– Не кричи, сначала ты нужна Субедей-багатуру Старуха прекрасно понимала, кто в войске хозяин, а потому успокоилась. Сам полководец был деловит и краток, без всяких предисловий он объяснил:

– Бату-хан расскажет тебе свой сон. Что бы он ни сказал, ты должна ответить, что пора двигаться дальше на урусов, и еще должна оградить его от нападок уруской колдуньи. Ты меня поняла?

Старуха кивнула.

– Все запомнила? Нам пора, не то начнутся совсем злые морозы и можно погубить войско в уруских лесах.

– Ты и так его погубишь…

Субедей схватил старуху за одежду здоровой рукой и подтянул к единственному глазу:

– Ты меня поняла?!

– Я скажу Бату то, что ты хочешь, чтобы я сказала, и загражу его от уруской колдуньи.

– То-то же…

Но уже у выхода старуха вдруг насмешливо проскрежетала:

– Но это тебе не поможет… Ты заплатишь своей жизнью за победу джихангира…

– Проклятая ведьма…

Шаманка сказала все, как должно, кроме того, она действительно пообещала больше не допускать в сны хана уруских колдуний. Вернувшись к себе, шаманка долго жгла в костре какие-то травы и только ей одной ведомые смеси, вызывая духов, потом так же долго убеждала их помочь оградить внука Великого Потрясателя Вселенной от нападок неведомых чужих богов и колдуний. Кажется, получилось… Духи остались довольны принесенными жертвами и впечатлились обещанием еще больших и согласились помочь.

Субедей сделал вид, что не подозревает о словах старой шаманки, но ее совет поскорей двигаться дальше горячо поддержал.

– Бату, мы должны быть на границе уруских земель, когда ляжет снег и окрепнет лед. Мы должны за то время, пока на уруской земле будут морозы, успеть полностью пройти и покорить их. Уруские реки разливаются слишком широко, и переправиться через них будет невозможно. Как невозможно ходить по лесам большим войском.

– Но как же мы будем ходить по этим же лесам зимой?!

– Мы не пойдем по лесам, уруские коназы ходят в походы зимой, потому что лед крепкий и можно двигаться по рекам. Все уруские богатые города стоят на реках…

Субедей еще долго наставлял своего воспитанника, но так, чтобы тот не почувствовал превосходства. Умный учитель всегда сумеет сделать так, чтобы ученик решил, будто он сам догадался обо всем…

Рассвет застал джихангира и его воспитателя все еще за разговором. Но утром, собрав царевичей, Бату объявил, что больше не намерен ждать отставших и пора двигаться ближе к уруским землям, чтобы быть готовыми к нападению зимой.

Гуюк смеялся:

– Наш джихангир сошел с ума! Кто нападает на города, стоящие в лесу, зимой?! Он хочет увязнуть в снегах и погубить войско от бескормицы!

Это была нешуточная угроза, многие призадумались, хотя возражать открыто не рискнул никто, только Мунке привычно поддакнул брату. Внутри у самого Бату тоже что-то дрогнуло, но внешне это никак не проявилось, он хорошо помнил, что Субедей не проигрывал даже битв (булгары один раз не в счет), тем более войн. Если багатур сказал, что пора, значит, пора.

Но сам Субедей не подал ни малейшего вида, что вообще что-то говорил воспитаннику. Он молча прислушивался к болтовне царевичей.

– Мы пойдем зимой по льду рек! Иначе уруситские земли не пройти. А еду возьмем у них самих. И лошадей накормим не травой, а зерном. У урусов много зерна… Красивые женщины и много золота.

Больше Бату ничего объяснять не стал. Его слово в походе – закон, которому должны подчиняться все. Царевичи, как ни ворчали, тоже вынуждены выполнять.

С того дня Субедей усилил у Бату охрану, кроме того, они с джахангиром подолгу не находились на месте, то и дело переезжая от одного тумена к другому. Никто не знал, где в какое время находится Бату. Так безопасней. Для себя хан решил, что после первого же проступка отправит царевичей Гуюка и Мунке в Каракорум, найдя благовидный предлог. Ему не нужны ни соглядатаи, ни, тем более, опасные противники в собственном войске. Это была мысль Субедея, высказанная так осторожно, что, казалось, пришла в голову самому Бату: после первых же успехов найти повод избавиться от Гуюка и Мунке.

Проснувшись, до самого утра заснуть так и не смогла. Я уже привыкла к своей новой родне, тем более, ни в Москве, ни в Рязани никого не осталось, привыкла к Козельску, к забористым выражениям, к экологической чистоте всего вокруг, почти научилась вести себя «как все», по-прежнему очень хотела обратно в свой двадцать первый век, но даже к мысли, что это произойдет позже… когда-нибудь… уже тоже начала привыкать. Я жила почти спокойно, и вдруг этот сон!

Закрывала глаза, и перед ними вставала страшная картина черного вала, накатывающегося на Русь. Страшно хотелось еще раз увидеть перед собой ту рожу, но не для того, чтобы полюбоваться, а чтобы выцарапать гаду глаза. Не сомневалась, что это был Батый, пусть он пока ничего не сделал Руси, но ведь сделает… Уже осень 1237 года, еще немного, и этот черный вал хлынет на рязанские земли, огнем и мечом пройдет по русским городам.

Было настолько страшно, жутко до содрогания, что эта черная масса поглотит славный маленький Козельск, что будут убиты замечательные люди, сож жены дома, разрушены целые города. И я, зная об этом, буду сидеть и ждать, когда меня переправят обратно? Нагляделась прелести чистых лесов, размеренного быта, наслушалась птичьих трелей и забористого языка, научилась нескольким приемам владения клинком и узнала новое о Козельске, который через полгода будет уничтожен, и можно обратно, демонстрировать свои новые знания и умения уже там и вспоминать, какой бывает настоящая рыба или малина?

От такой мысли я даже села. Хорошо, что Лушка спала крепко, не услышала. Я что, рехнулась?! Как можно не предупредить отца, Анею, Лушку?!

Тут же рухнула обратно на подушку. А как предупредить? Сказать, что я из будущего? Но и так уже перебор со всеми знаниями и умениями, приходится язык придерживать. Рассказать сон? Так, стоп! Сон приснился мне не зря, ТАКИЕ сны пустыми не бывают, этот вал действительно уже катит на Русь. Но почему я пыталась выцарапать глаза Батыю? И главное, что я могу? Как только начну рассказывать, что знаю, что-нибудь да изменится, а в прошлом ничегошеньки менять нельзя, иначе несомненно изменится и будущее. В мире и во времени все взаимосвязано, это у кого-то из гениальных фантастов читала. Все верно, стоит изменить судьбу одного человека, как за ней потянутся тысячи других. Получается, я даже Настину судьбу менять не вправе? И что тогда, сидеть статисткой и тупо выполнять указания режиссера? Но где он, тот режиссер? Ау, покажись, скажи хоть, что мне делать?

Я решила все-таки достать Ворона и потребовать объяснений еще и сну. Если такой кошмар будет повторяться, то я вообще превращусь в ведьму, чего бы очень не хотелось. Что за шутки, ей-богу?! Вот пойду и поставлю свечку в местном храме. Правда, он большей частью пустует, потому как священник то и дело где-то отсутствует, да и не слишком его жалуют вятичи…

Утром под ногтями левой руки обнаружилась грязь, которой там быть не могло, ведь в предыдущий день мы мылись в бане. Я содрогнулась от омерзения, несомненно, это грязь с рожи Батыя! Вымывала ее так, словно хотела смыть и ногти заодно.

В тот день я сумела ускользнуть от Лушки, продралась через все кусты и заросли, нашла дорогу к тому орешнику, за которым поляна Ворона, но на поляне никого не было. То ли Ворон совсем ушел, то ли просто не желал больше со мной разговаривать.

И обратно вернулась, Леший не мешал.

Что теперь делать, не знала сама, и Лушке о таком не расскажешь, хватит с нее моих закидонов. Вот чуяло мое сердце, что с возвращением отца мой древнерусский курорт закончится. Как быть?

На обратном пути, только выйдя на лесную широкую тропу, вдруг увидела нашего козельского священника Иллариона, видно, возвращался из какой-нибудь деревни. Не прятаться же от него по кустам, подошла, поздоровалась. Тот благословил, перекрестив, зашагали рядом, благо ширина дороги позволяла. Вдруг мне пришло в голову, что эта встреча может быть не случайной, и я решилась.

– Отец Илларион, во мне бесы есть?

Его брови чуть приподнялись удивленно:

– Они в каждом есть, только многие справляться умеют.

Я зашла с другого конца:

– Мне, после того как с лошади упала, всякое видеться стало. Про будущее наше, про Землю Русскую… Это плохо?

– Почему же, ты худого никому не делаешь.

– А… мне рассказывать о том, что вижу?

– Это смотря что. Если ты скажешь Нинее, что у нее дите снова мертвым родится, так она и надежду потеряет. Надо знать, что говорить, а чего не стоит.

У меня язык чесался сказать, что у Нинеи, небось, резус-фактор отрицательный и полная с мужем несовместимость, потому живучих детей быть не может, и сказать ей об этом стоит, чтобы лучше кого из сирот взяла. Но я сказала другое:

– А если я про грядущие напасти скажу? Что татары зимой придут, чтобы Землю Русскую разорить?

Священник немного помолчал, потом сокрушенно вздохнул:

– Тебе не поверят, потому что степняки не ходят зимой.

– Так что же, не говорить?

И снова отец Илларион помолчал.

– Это тебе решать. Всегда были те, кто предупреждал, и те, кто им не верил. Даже камнями закидывали. Самой решать.

Теперь помолчала уже я. Конечно, мне решать, но не только в том, о чем говорил священник, я не столько боялась неверия, сколько понимала, что стоит мне начать предупреждать открыто, и я что-то изменю в том мире, куда попала. Но первейшее правило гласило: ничего не меняй в прошлом, в котором оказалась, иначе изменится будущее, и ты не сможешь вернуться в свое собственное. Как я могла сказать такое отцу Иллариону? Как ему-то рассказать, что я из будущего, причем далекого будущего?

– Отец Илларион, это страшная напасть, иго на долгие годы над Русью, если сразу не отбить.

Вот и все, стало даже легче, сделала первый шаг, словно в холодную воду бросилась.

Я ожидала расспросов, усмешки, даже возмущения, но только не спокойного согласия:

– Сколь уж лет про то твердим…

– Про… что?

Вот это да! Я тут страдаю: говорить – не говорить, а они давно все знают?!

– Про кару небесную, про то, что за грехи наши нам воздастся…

Так… батюшку повело в свои проповеди. Это не то, надо его вернуть на грешную землю.

– Я не о том, не о неминуемой каре. Я про предстоящее нападение татар. Они зимой придут, этой зимой. И многие города разорят, сожгут, людей в плен уведут или вообще убьют. Половцы всегда весной ходили, а татары зимой придут. И их во много раз больше, чем половцев.

И снова в ответ потрясающее спокойствие. Он что, не понимает, о чем я говорю? Уж не перешла ли я на английский или французский? Вроде нет.

– Русский люд заслужил кару Господню. За грехи наши тяжкие… за междоусобицы, за то, что брат на брата идет, ненавистью земля полнится, кровью людской поливается…

Тоже мне проповедник добра нашелся!

– Да ведь междоусобицы у князей, а пострадают простые люди!

– У князей, говоришь… А князья что, поединки меж собой устраивают и в одиночку бьются? То-то же… В дружину вчерашний пахарь приходит и меч против своего же соседа обнажает, чтобы ограбить, убить, зарезать! И когда разорит и добычу домой притащит, женка обратно вернуть не заставит и за убитых соседей не спросит, а только будет ждать такого же нападения завтра.

– Замкнутый круг получается, – в ужасе прошептала я.

– Чего? А… да.

– Разорвать можно?

– Можно! Да только захотеть надо, и всем сразу. Вот ты про напасть твердишь, а мало ли ее на Русь за последние годы наползало? Чего же не пограбить тех, в ком меж собой ладу не имеется? И пока не научится люд друг дружку поддерживать, а не князей с их дружинами, будет страдать. А кто вырежет да пограбит, степняки или свои, в том разницы не много…

Мы уже подошли к воротам Козельска, неподалеку стоял отец, о чем-то беседуя с сотником Вятичем.

– Так, может, когда опасность для всех увидят, объединятся, распри забудут?

– Надеешься?

– Верю!

– То хорошо, что вера в тебе есть.

– Верю, и потому буду рассказывать всем, даже если мне верить не будут!

Отец Илларион только перекрестил меня в ответ. Он что думает, я в новые святые рвусь, что ли? Ничего подобного, из меня святая, как из тебя, Илларион, диджей или рокер. Я другого хочу: выполнить поскорей свою миссию (знать бы еще, в чем она заключается!) и обратно домой в свою московскую квартирку размером с ваш терем. Завалиться в ванну с пеной по самые уши, включить телевизор, сварить кофейку… Я бы, наверное, еще долго вспоминала, чего хочу, но поймала себя на том, что стою, как дура, посреди улицы и смотрю вслед уходящему к часовне священнику.

Чтобы прийти в себя, пришлось серьезно встряхнуться. Тем более за мной наблюдали двое – отец и тетка. У отца взгляд озабоченный, но почти довольный, он видел, как священник меня благословлял, и слышал его слова про мою веру. Мой ответ разобрал вряд ли, потому что я стояла спиной, а Илларион лицом. А вот у тетки взгляд какой-то слишком внимательный.

Вообще тетка Анея штучка еще та, есть у нее какая-то тайна, и не одна. Лушка с Любавой друг на дружку не больно-то похожи, но суть не в этом, они внутренне разные. Любава спокойная и какая-то смирная, но не строгая, как Анея. Я однажды спросила, в кого она, ответили, что в отца. Тогда в кого Лушка? В Лушке словно тысяча чертенят разом спрятались, но она и хваткая, как сама Анея, сильной женщиной будет. Выходит, Анея сама когда-то такой же, как старшая дочь, была?

Анея, конечно, боярыня, это видно по всему: по осанке, манере разговаривать, держаться, но больше всего по глазам. Вот чей взгляд выдерживать трудно, у тетки глаза темно-синие, темнее Лушкиных, цепкие, внимательные. Когда она пристально смотрела, появлялось ощущение, что ты под рентгеном. Причем этот взгляд мог быть мгновенным, Анея успевала «прочитать» человека за секунду. И за секунду же увидеть все его слабые места, на которые можно надавить. И давила ведь, ее приказам беспрекословно подчинялись все – от дворовых девок до самого воеводы.

Я уже имела удовольствие однажды наблюдать, как с боярыней разговаривал сотник Вятич – чуть склонив голову (все же Анея ниже ростом) и послушно кивая. Конечно, это было в отсутствие отца, может, он и поручил Вятичу подчиняться боярыне, но что-то подсказывало, что и сам отец нередко ведет себя по отношению к сестре так же. Есть женщины в русских селеньях…

Вот и теперь Анея смотрела на меня слишком пристально. Ох, как же я не любила, а вернее, просто боялась этого взгляда, казалось, что тетка обязательно догадается, не может не догадаться с ее-то проницательностью. В проницательности сомневаться не приходилось, стоило нам с Лушкой только задумать какую-нибудь пакость, как тетка оказывалась тут как тут!

– Где была-то?

Глядя прямо в глаза тетке, я соврала, не моргнув:

– С Илларионом ходила…

И мысленно ахнула: а ну как спросит, куда, а я даже не сообразила поинтересоваться у священника, откуда он шел. Но тетка не спросила, она лишь тихонько, чтобы не слышал отец, усмехнулась:

– По лесу одна не шастай, не ровен час, еще на кого нарвешься. Не все тати тебя испугаться могут…

Я поняла, что она ни на мгновение не поверила. Однако и сумасшедшей меня не считает. Тогда в чем дело, почему она не ругается, не корит всерьез? Ох, непроста ты, Анея Евсеевна, ох, непроста… Вообще оказалось, что простых людей в Козельске попросту нет, каждый себе на уме. При этом они открыты и дружелюбны, если злятся или чем-то недовольны, то высказывают это прямо, иногда ругань стоит на весь город только из-за курицы, забредшей в чужой огород, но решив «куриный» вопрос, соседки тут же мирно обсуждают (или осуждают) третью соседку из-за слишком длинного языка (хотела бы я знать, у кого он короткий?) или высмеивают кого-то из мужиков. Интересно, что все обсуждение идет открыто, никто ни про кого не шепчет за глаза, режут правду-матку прямо в лицо, и попробуй обидеться, решат, что дурной. Здесь у колодца можно нарваться на откровенный разнос, если поступил неправедно, причем все, невзирая на личности. Однажды я слышала, как бабы делали внушение священнику! Тот стоял перед ними точно на ковре у начальства – красный, смущенный. Ругали, видно, за дело, только уж за что – не знаю.

Здесь хорошо, справедливо, честно, открыто, но я все равно страшно хотела домой, посплетничать по телефону, валяясь в ванне с чашечкой кофе в руках, и чтоб телевизор орал на всю катушку… Пусть там тоже сплетни и много глупостей, мне их так не хватало! Хотя я понимала, что там, в Москве, мне будет страшно не хватать этих теток у колодца и насмешливого деда Трофима с его цепким языком. Если я, конечно, не забуду вот это свое приключение в тринадцатом веке. Мысль о том, что могу и вовсе не вернуться в Москву, я старательно гнала.

Вечером я снова задумалась о том, чего хочу помимо ванны, телевизора и кофе. Получалось много: сесть за руль и надавить педаль газа, надеть высоченные шпильки, подкрасить глазки, надушиться французским ароматом… хочу окунуться в море, поплавать с аквалангом, выпить хороший коктейль, мороженого хочу, картошки, наконец! Перечисление заняло минут десять, но все сводилось к одному: несмотря на всю благополучную экологию и прекрасное отношение ко мне со стороны родственников, я очень хотела обратно в Москву, в свою прежнюю жизнь. До слез хотела!

Ну, что я еще должна тут сделать, чтобы меня вернули?! Илларион прав, если я вдруг начну всем подряд рассказывать о скором приходе татар, никто не поверит. Тогда к чему все эти героические поползновения? Высшие Силы явно ошиблись, отправляя сюда женщину в обличье девушки, вместо того чтобы переправить какого-нибудь записного вояку в тело князя. Эта мысль мне очень понравилась, а что, если вдруг в Великого князя или кого-то еще вселить разумного комбата, искушенного в стратегии и тактике боя (во какие слова от тоски вспомнила!), толку было бы много больше. Мысленно я просто вопияла к этим самым Высшим Силам, убеждая всем пылом души, что за ошибку зла не держу, только искренне прошу поскорей ее исправить, потому как без прелестей московской жизни уже хоть плачь, а пользы от меня ни на грош.

Кажется, я занималась этими убеждениями полночи, потому что Лушка уже давно сопела, уткнувшись носом в подушку (и как она может спать на животе?). В конце концов, исчерпав мысленно все доводы и убеждения, я со спокойной совестью устроилась поудобней, чтобы заснуть и проснуться в московской квартире или на худой конец где-нибудь в деревенском доме, но только в двадцать первом веке!

Снилось черт-те что, но не такое, как в предыдущую ночь, а разбудил меня… голос Лушки:

– Эй, соня, вставай, все проспишь!

– Что «все», Луша? – В голосе откровенная тоска.

– Твоя Стешка таких пирогов напекла… Аж сюда с кухни тянет, чуешь? Мать решила ее в поварню пристроить, а тебе кого другого дать.

Я потянула носом, действительно обалденно пахло пирогами, но в данном случае меня это совсем не порадовало, это означало, что мои просьбы и убеждения прошли втуне, и Высшие Силы то ли меня не услышали, то ли не восприняли мои доводы. Я оставалась в тринадцатом веке, вернее, в 1237 году в Козельске. Самое то…

Отчаяние толкнуло меня к Воинтихе. Если она и не колдунья сама, то, может, хоть что-то посоветует? Знахарка жила в посаде на самом краю, но разговора с ней не получилось. Подойдя к ее нехитрому домишке и почти взявшись за ручку двери, я вдруг услышала голос… Анеи. Тетка уехала в свою любимую Дешовку, которую она окучивает уже не первый месяц, ее отъезд я видела сама. Странно, если Воинтиха нужна, то достаточно послать к ней холопа, и знахарка прибегала по первому зову. Я прислушалась.

Теткин голос вроде как наставлял, советуя, что делать в одном, а что в другом случае. Это касалось заговоров и еще чего-то, не очень поняла. Я оказалась в дурацкой ситуации, потому что ни продолжать стоять, ни уйти не могла. Чуть посомневавшись, я все-таки шумнула, пусть слышат, что я здесь. Голос немедленно стих, и уже Воинтиха поинтересовалась:

– Кто там?

– Это я, Настя.

– Входи, чего встала.

Я с интересом открыла дверь в дом. Кто ж его знает, как живут простые русские знахарки, пусть и не всемогущие? Филин из угла не ухнул, и черная кошка под ноги не бросилась. Собственно, и курьих ножек у избы не было тоже, крыльцо как крыльцо. А вот кошка была, но нормальная, трехцветная, она мирно спала на лавке, и бриллиантовым взглядом из-под опущенных век не косила. И вообще внутреннее убранство на колдовское прибежище никак не тянуло, большущий котел отсутствовал, с веревок пучки конопли или лебеды не свисали, ничего не шипело и не булькало. Разве это прибежище колдуньи?

Но меня поразило другое – отсутствовала Анея, голос которой я только что слышала!

– А где тетка Анея?

– Кто?

– Я слышала голос тетки Анеи.

– Да что ты, голуба моя, – всплеснула руками Воинтиха, – откуда ей здесь взяться? А ты чего хотела-то, Настя?

Я еще раз окинула беглым взглядом комнату, что-то рассеянно пробормотав о необычном сне. Получалось, что Воинтиха разговаривала голосом моей тетки, причем сама с собой? Толкового разговора не вышло, я была рассеянной и бестолковой, Анеин голос не давал мне покоя. Так и ушла ни с чем.

Тетка вернулась из Дешовки через некоторое время после меня, внимательно вгляделась в лицо:

– Ты чего это смурная, Настя?

– А ты в Дешовке была, Анея Евсеевна?

– А где ж?

Вопрос отпал. Правда, остался неразрешенным другой: то ли мне уже везде теткин голос чудится, то ли Воинтиха свихнулась, говорит сама с собой чужими голосами. Мелькнуло еще соображение, что я не все в комнате видела, за печь-то не глянула, но я его отогнала как совсем уж идиотское, тетка Анея не из тех, кто станет в закуте прятаться.

Но беспокойство из-за сна не проходило. Я решила не разгадывать сам сон (чего тут гадать?), а лучше поговорить с отцом по поводу угрозы с востока. Воевода должен озаботиться.

К моему удивлению, он повел себя совсем не так, как я ожидала.

– Настя, доченька, ну твое ли дело мечом биться да про укрепления козельские узнавать? К чему вам с Лушкой такое? У тебя свадьба на носу, а ты с парнями днями оружием размахиваешь. Не дело это, что люди подумают…

Пока тон был мягким, почти ласковым, но я уже понимала, что это пока. И все-таки продолжила настаивать:

– Отец, я во сне видела…

– Настя, перекрестилась бы или вон к Иллариону сходила поговорить.

– Ничего твой Илларион не знает и знать не хочет!

Я снова и снова пыталась твердить о приходе огромного войска и угрозе для Руси.

– Сядь и слушай! Ты думаешь, я или кто из князей не знает, что монголы рядом? Они булгарское царство еще загодя разгромили и половцев по степи точно кот мышей гоняют. В Дешовке беглая половецкая семья с лета живет. И в Чернигове половцев полно. Они от этой напасти уже который месяц бегут.

– Так что же вы не готовитесь?!

У отца приподнялась бровь:

– Да о том ли ты, девонька, речи ведешь? Твои ли то заботы?

Мягкий тон на глазах черствел. В голосе появились металлические нотки, девка явно лезла не в свое дело, и это воеводу раздражало. Ни фига ты еще не знаешь, с кем связался, я тебе не твоя покорная Настя, я Настя из двадцать первого века! И я не отстану, пока не пойму, что в Рязани знают о грядущей беде. Не может быть, чтобы знали и не мобилизовали все силы. Написано же в летописях, что нападение было неожиданным, с востока, откуда ни возьмись, появилось несметное количество всадников на низкорослых лошадках и черным валом прокатилось по Руси. Я что, этого ждать должна?! Нет, Рязань имеет право узнать заранее об этом черном вале, виденном мной во сне.

Я попыталась рассказать отцу доходчиво о том, что видела, конечно, не упоминая о том, что поцарапала Батыя. Просто сказала, что обязана известить Рязань об этой угрозе.

Отец изумленно смотрел на меня:

– Да знают они!

– Кто знает?

– Рязанцы знают.

– Как знают? А чего же не готовятся?

– А как готовиться? Сама твердишь, что войско такое большое, что и взглядом не окинуть, что Рязань против них может? Только затвориться и молиться, чтоб мимо прошли. Но мимо них никто не проходит.

Я не верила своим ушам. А как же Великий князь, он должен собрать все дружины вместе и вместе разбить Батыя!

Отец снова сокрушенно покачал головой, мол, вот что бывает, когда неразумные девки лезут не в свои дела.

Нет, неправда, в Рязани ничего не знают, и во Владимире тоже, иначе как объяснить то, что татары так легко возьмут многие большие города?

– Мне надо в Рязань!

– Зачем народ страшилками пугать?

– Мне надо к рязанскому князю!

– Тебе надо в Коломну, но только тогда, когда за тобой Андрей приедет! – отрезал отец, которому, видно, надоело уговаривать неразумную дочь. И очень уж его интонация походила на ту, с которой Глеб Жиглов говорил: «Вор должен сидеть в тюрьме. Будет сидеть! Я сказал».

Отец сказал и менять решение явно не собирался. Я едва сдержалась, чтобы не заявить: пешком уйду.

Что за люди, им твердишь об угрозе, а они отмахиваются, мол, степняки никогда не ходят зимой. Им говоришь, что татар уж очень много, а они руками разводят: отсидимся. Рассказываешь о страшной судьбе русских городов – вздыхают, что за грехи и кара… Нет, Русь просто нужно разбудить, не может быть, что, зная об угрозе, князья ничего не делали! Я помнила виденный в детстве фильм про Александра Невского, помнила тот патриотический порыв и песню «Вставайте, люди русские…». Вот как надо, а не благодушествовать. Теперь мне казалось, что стоит приехать в Рязань и открыть им глаза на грядущую беду, как вся Русь проснется, обязательно проснется!

Я уже осознала свою роль – разбудить Русь. Начнем с Рязани. Почти Жанна д’Арк, та тоже вынуждена была разбудить сонного дофина Карла, чтобы французы наконец изгнали захватчиков со своих земель. Мне не слишком нравился конец жизни героини, но ведь на Руси на кострах не сжигали, тем более я ничего не имела против церкви… В общем, со мной все ясно – я тот самый колокол, что заставит встряхнуться сонное русское царство и дать отпор Батыю, какого он никак не ожидает.

Но отец так не считал, он считал меня своей дочерью, которую надо обязательно выдать замуж за боярина Андрея Юрьевича. И никакие возражения не принимались. А о Рязани и обо мне в роли будильного петуха он и слышать не желал.

Я, правда, тоже чуть призадумалась. Жанна д’Арк нашлась, на костер, может, и не отправят, но ведь и обратно в Москву тоже. Вот тогда моим костром может стать замужество с каким-нибудь хмырем похуже Андрея Юрьевича, который, по словам Лушки, весьма хорош. Отдадут за старого боярина, и сядешь до скончания века в светелке под замок.

Это была нешуточная угроза, не замужество со стариком, а невозможность вернуться в Москву. Приходилось задумываться. Может, достаточно того, что я сказала отцу? Он же воевода, и если твердит, что все все знают, значит, так оно и есть.

Внутри начался раздрай, одна половина требовала, чтобы я немедленно, вот просто пешком или с рыбным обозом, как Ломоносов в Москву, топала спасать Рязань. А вторая подленько убеждала, что я не имею права этого делать, что прошлое менять нельзя, не за тем меня сюда пустили… А зачем? Просто погулять по лесу с лешим? Душевного спокойствия в ближайшее время не предвиделось. А стресс, как известно, враг здоровья и красоты. К чему мне эти душевные терзания? Может, согласиться с отцом и жить себе спокойно? До какого времени, пока татары за косу в свой стан не поволокут? Ну, можно же уйти в Новгород и отсидеться там…

Так, героиня хренова, только что хотела быть Жанной, а теперь нору в Новгороде себе подыскивает, чтобы переждать. Никакая я не героиня и угрозы остаться здесь навсегда боюсь!

Быть иль не быть – вот в чем вопрос… Товарищ Шекспир прав, только надо бы чуть изменить: жить иль не жить… или кем быть? Душевный раздрай продолжался.