Воевода
От Чернигова до Брянска плыли ладьями по Десне, а уж там пришлось до Жиздры и вдоль нее идти на конях берегом. Но это не беда, к Козельску дороги наезжены с разных сторон, город на перепутье торговых путей.
Ехали малым числом, не таскать же за собой всю дружину, если по делу в Чернигов? К тому же оголять город не стоило, мало ли что… Но воевода хорошо знал своих людей, сам их воспитал и обучил, каждый стоил десятка, а потому опаски не было. Его дружинники не заснут у ночного костра, не проглядят вражину в случае чего. Да и сам воевода тоже все слышит что днем, что ночью.
Вечером десятник Димитрий кивнул в сторону:
– Ласточки низом. К дождю.
Кто-то вздохнул в ответ:
– Да, ежели польет, вборзе не поскачешь…
Им не надо было «вборзе», торопиться некуда, но все же хотелось домой и не хотелось мокнуть. А мокнуть пришлось, потому что разбудил мелкий дождик. Дорога мигом раскисла, воевода распорядился ехать осторожней, скользко, коням бы ноги не повредить. Поднявшийся ветер пригнал крупный дождь, пришлось и вовсе вставать и прятаться, чтобы не вымокнуть без толку.
Пока пересиживали дождь, воевода Федор совсем задумался. Десятник лишь косился на него, не решаясь спросить, о чем. Неужто что о Чернигове неладное услышал?
Вообще-то в Чернигове действительно слухи неладные про новую напасть, что с востока снова половцев теснит, но воевода думал не о том, а о самом себе и своей семье…
На Руси давно спокойствия нет. И вовсе не из-за половцев, к их набегам уже привыкли, знали, что придут по весне, как только пригонят своих коней от Теплого моря, готовились, загодя высылали в Степь свою разведку, стереглись. Редко когда удавалось застать русские крепости врасплох, а осаждать половцы просто не умели, да и что толку сидеть под стенами? Грабили округу, иногда со злости жгли что ни попадя и снова уходили в свою степь.
Иное дело свои русские князья. Ольговичи и Мономашичи словно псы цепные друг на дружку ярятся уже сколько лет, и ведь каждый, кто силу брал, города разорял и сжигал подчистую, а людей в полон уводил. Но не холопами на свои дворы, а чаще населял земли боярские уведенными, заставляя ярмо тянуть. Так едва не половина Суздальской Руси населилась – чужими людьми наводнилась после набегов. Даже реже к булгарам за добычей стали ходить, чем на своих же русских.
Хитрые владимиро-суздальские князья точно опытные бортники: ведь мед можно из лесной борти брать, каждый раз по деревьям лазая наперегонки с медведями, а можно и ульи завести, а пчел в них нарочно посадить. Так и Великий князь Всеволод, тот в свои ульи-города столько рабочих пчелок натащил… Вон Кучково-Москова давно ли селищем была, а теперь в город превратилась. И сколько таких? Крепнет Владимиро-Суздальское княжество, подминая под себя соседей.
Одна из таких соседок Рязань. Город хорошо поставили, всем удался, только вот спокойствия в нем никогда не было. В Рязани сильные бояре, может, потому слабые князья? А если нет сильного князя, то княжеский стол другие норовят занять, отнимая друг у дружки. Или свои бояре неугодного прочь гонят, призывая другого. Но страдают при том сами рязанцы.
Федор был в Рязани боярским сыном, наследовал по отцу немалые земли и большой двор. Наследовал бы, да недовольные бояре схлестнулись с Великим князем Всеволодом Большое Гнездо. Изначально-то схлестнулись рязанские князья. В первый раз Всеволод пошел силой сначала на Пронск и взял его измором. Сделать это в жаркое засушливое лето нетрудно, потому как в сильной крепости Пронска не было очень важной вещи – колодцев, вода в город подавалась трубой от реки. Стоило перекрыть эту трубу, и город начинал мучиться жаждой. Рязани тогда только погрозили, но рязанцы решили не дразнить, отправили на переговоры епископа Арсения, обещая встать под руку Великого князя. Всеволод потребовал выдать всех мятежных князей, что и было выполнено.
Вроде замирились, в Рязани сел сын Всеволода Ярослав, а по городам княжества наместники. И дружина, присланная из Владимира, ставшего стольным градом, и наместники вели себя довольно нагло, почти вызывающе, потому отличавшихся строптивым и воинственным нравом (а как иначе, если живешь на самой границе Руси со Степью и воюешь каждый год?) рязанцев надолго не хватило. Часть владимирцев перебили, часть повесили или засыпали в погребах. Почувствовав угрозу собственной жизни, Ярослав отправил жалобу отцу. Великий князь долго не раздумывал, вскоре он снова был на Проне.
Вот теперь рязанцы поняли, что беда близка, бросились уговаривать молодого Ярослава, чтобы заступился за них перед отцом, клянясь, что будут верны до гроба. Только не уточнили – до чьего. Князь поддался, выехал навстречу отцу с большим посольством. Но бояре сумели обмануть молодого князя, вместо того чтобы, как в первый раз епископ Арсений, замирять Всеволода, принялись выговаривать ему, вели себя не просто вызывающе, а нетерпимо. Великий князь раздумывать не стал, не посмотрел, что во главе непослушного посольства собственный сын (было сразу видно, что он ничего не может против своих бояр и попросту их боится), а объявил, что Рязань за проступки будет сожжена!
Федору тогда было десять лет, его брату Глебу пять, а Анея совсем кроха у матери на руках. Он навсегда запомнил тот страшный день, когда вся Рязань, весь город вышел в поле за стены и попросту встал на колени, надеясь умилостивить Великого князя. Ворота мятежного города были открыты, со звонниц несся приветственный перезвон, Рязань признавала власть Великого князя, моля только об одном: не уничтожать их город.
Мать тогда сильно пнула Федора, не желавшего вставать на колени:
– Самый умный выискался?! Опускайся, коли жить хочешь!
Мальчишка взъярился:
– Жить хочу, а на колени вставать не буду! Я тех владимирских бояр или дружинников не бил, с чего мне кланяться?!
Но рядом старик-сосед прокряхтел:
– Эх, милый… если б на земле-матушке только виновные за все отвечали, так и половины бед не было бы… Вставай, сынок, а посчитаешься потом… Даст бог, посчитаешься…
Он встал, опустил голову, боясь, чтобы никто из владимирцев не заметил нена видящего взгляда…
Целый город стоял на коленях, да не маленький городишко, а стольный град княжества. Рязань молила, рыдала, протягивала своих детей, надеясь тронуть сердце Всеволода. То ли не тронула, то ли Великий князь слишком хорошо знал нрав непокорного города, понимал, что завтра же он запрется и даст сдачи, но Всеволод объявил, чтобы забрали свои вещи из домов, потому как город будет сож ж ен, а жители расселены по городам и весям Владимирского княжества.
Они с ужасом смотрели, как занимаются один за другим дома, как дымы распространяются по городу, захватывая все новые и новые постройки. Рязань сгорела под вой и плач своих жителей, уведенных во владимирские земли. На след ую щий день это же случилось с Белгородом. Целых два города расселил князь по своим уделам.
Тогда Федор с матерью и сестрами оказался в Ростове. Вернувшийся из дальней поездки отец разыскал их только через два года, чтобы забрать обратно. Матери удалось унести с собой мало что, они очень бедствовали эти годы, братишка Глеб даже умер. В Рязань вернулись не сразу, богатых имений там уже не было, их захватили те, с кем спорить опасно, и семья жила скромно. Да и вернулась в Рязань не вся семья, к тому времени Федор, росший крепким и сильным, уже решил, что станет служить новому Великому князю – Константину Всеволодовичу, а вернее, его сыну Васильку, с которым крепко подружился. Отец скрепя сердце согласился.
Так и получилось, что отец, мать, и две сестры (Анея и только что родившаяся Олена) отправились в Рязань, а Федор остался в Ростове. Одержав победу над братьями и став Великим князем, Константин отдал Ростов Васильку, несмотря на его молодость. С Васильком Константиновичем Федор прошел многое, стал сотником и даже сопровождал его в Киев на общий сбор князей, когда решался вопрос, помогать ли половецкому хану Котяну в ответ на его просьбу выступить против неведомого врага – татар. Василько тогда отправился во Владимир и Ростов собирать дружину, а поранивший ногу Федор остался в Киеве дожидаться.
Василько не успел, а вот Федору довелось участвовать в погоне за татарами до Калки и битве там. Он был ранен, с трудом остался цел и возненавидел всю княжескую власть. Но в Ростов вернулся, потому что там ждали жена с дочкой Настей. Хорошо, что вернулся, его Мария прожила недолго, оставив четырехлетнюю Настю сиротой. Девочку воспитывала бабушка.
Когда дочери было восемь, Федор получил ранение, заставившее его уйти из дружины. Тогда он и вспомнил про маленький город Козельск, в котором побывал проездом, возвращаясь из Чернигова после Калки. Федора оставили там на целых полгода – залечивать раны. Козельск понравился, особенно его продуманная система укреплений. А по весне Федору пришлось вместе с козельчанами отбивать набег половцев, тогда оценил разумные старания прежнего воеводы и молодого князя сполна. Воевода был стар, он звал Федора к себе, но тот рвался душой в Ростов к семье.
Когда больше не смог ходить в походы с Васильком, попросился отпустить в Козельск, князь был не слишком доволен, все же Козельск принадлежал Черниговскому княжеству, но потом махнул рукой:
– Езжай, Федор, живи как сам себе мыслишь.
Два года в Козельске ходил под рукой воеводы, а потом воевода Ставр отошел от дел, передав дружину Федору. И вот уже пятый год он сам воевода Козельска, а после гибели князя Тита на охоте и вообще Хозяин города. Маленькому князю всего четыре, но Федор успокоил княгиню:
– Вырастим твоего сына, Красава, всем городом вырастим. Пусть силы набирается.
И правда, Козельск стоял крепко, половцев не боялся, да и княжьих дружин тоже. Ставший после смерти старшего брата Константина Великим князем, Юрий Всеволодович вроде успокоился, и лежавший почти на границе княжеств Козельск жил мирно который год. Но воевода гонял дружину как прежде – до седьмого пота и черных мушек в глазах, утверждая, что потому и мирно, что всегда к отражению готовы.
Федор возвращался из Чернигова, куда ездил к Черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу обговаривать многие накопившиеся дела. Он был рад тому, что едет домой: там ждала Настя. Перед самым отцовским отъездом с дочерью случилась беда – взбрыкнула, поднявшись на дыбы, в общем-то смирная кобыла Зорька, и Настя, не удержавшись, грохнулась наземь. Ударилась, видно, сильно, потому что, когда к ней подбежали, была без чувств. Воинтиха сказала, что ничего страшного, только нужно отлежаться.
Настю отец оставил дома под присмотром, к нему в Козельск после гибели мужа переехала со своими детьми сестра Анея. Она взяла все хозяйство не только его двора, но и всего Козельска твердой рукой, оставив брату ратные заботы. И трех девчонок воспитывала тоже строго. Анея тоже успокоила брата, мол, езжай, все, что нужно, сделаем сами. Все бы ничего, да Насте в эту осень замуж выходить, давно с Юрием Ивановичем сговорено про детей. Маленькая глазастая Настена так понравилась другу Федора Юрию, что отцы договорились, когда девочке исполнится пятнадцать, женить на ней сына Юрия Андрея. Так и оказалась Настя сосватанной, вернее, сговоренной в неполных четыре года.
После того, как Федор из ростовского боярина превратился в козельского, Юрий своего решения не отменил, Андрею двадцать уж давно минуло, а он все ждет, когда Настя повзрослеет. Девушке зимой пятнадцать, пора бы уж, но если она и впрямь память потеряет после падения с лошади, тогда беда, кому же нужна пусть и красивая, но беспамятная невеста? Оставалось надеяться, что все пройдет быстро… Когда уезжал, дочь лежала пластом, это Воинтиха постаралась. Сам Федор ни за что бы такого не допустил, но Анея так глянула: «Езжай в свой Чернигов!», что он поспешил ретироваться. А на душе все равно кошки скребли…
Небо посветлело, вылив все, что можно, туча исчезла, и выглянуло солнце. Солнце и ветер быстро подсушили все вокруг, потому от намокшей одежды, да и от самой земли поднимался пар. Осень вообще стояла переменчивая – то солнце, то дождь. Но холода пока не наступали, а ветер не давал земле размокнуть в непролазную грязь.
Воевода размышлял теперь уже об услышанном в Чернигове. Он помнил, как съезжались четырнадцать лет назад в Киев князья, созванные Мстиславом Киевским. Тогда к Мстиславу Галицкому примчался со странной вестью его тесть половецкий хан Котян. Такими испуганными половцев никогда не видели, Котян только что не на коленях перед тремя князьями Мстиславами – Киевским, Галицким и Черниговским – ползал, убеждал, что коли половцев та страшная сила осилит, то Русь – следующая. Князья приосанились, решив, что половцы навсегда под их руку встанут, а узнав, что «страшной силы» всего-то три тумена, то есть тысяч тридцать, долго смеялись половецкому испугу.
А потом был ужас и позор. Русских дружин собралось в несколько раз больше, можно бы шапками тех татар закидать, но если лада меж охотниками нет, то они не только медведя или лося, но и зайца вместе не возьмут. Три Мстислава со своими и примкнувшими к ним дружинами, вдрызг перессорившись по пути, преследовали татар до Калки и там были не просто биты, а уничтожены! Вырвался только Мстислав Галицкий со своим зятем Данилой, недаром, знать, у Мстислава прозвище Удатный, то есть Удачливый.
Владимиро-суздальской дружины там не было, рязанцев немного, а от Ростова и вовсе чуть, потому как бывший на съезде Василько Константинович, совсем юный, горячий, возбужденно блестевший глазами в предвкушении будущей рати, отправился свою дружину собирать и на Калку попросту не успел. А вот Федору довелось, он видел, как эти всадники на низких лошадках легко разделываются с лучшими русскими дружинами. Видел все княжеские просчеты, что все врозь и каждый ждет, чтобы другого побили. Как тут не побить?
И вот теперь прибегавшие в Чернигов и Брянск половцы твердили, что та сила снова пришла, булгар, мол, уже побили, дальше очередь половцев, а потом как и в первый раз – Руси. Только бы не вышли князья еще раз сдуру в поле с теми татарами биться, только бы не повторили ошибку Калки. В прошлый раз татары югом пришли, Степью, и на булгар на обратном пути налетели. Булгары друг перед дружкой не чинились, а потому побили обидчиков русских князей знатно. Теперь та сила вернулась и начала с булгар. Русские ближе половцев, на кого пойдут?
Одно успокаивало – это степняки, а степняк хорош в поле, крепостей брать не умеет и осаждать тоже. Если Козельск еще укрепить, то нестрашно, можно и пересидеть. Для себя воевода решил, что всю зиму положит на укрепление стен и округи, надо подновить засеки, подготовить побольше чеснока для разбрасывания под копыта степных коней, посмотреть стены, озаботиться наконечниками для стрел и копий… Да мало ли дел у воеводы крепости, стоящей на границе, а Козельск на границе двух княжеств и недалеко от Степи… Готовность к нападению никогда не помешает.
Десятник Димитр (это с его десятком Федор ездил в Чернигов) принял этот вздох по-своему:
– Беда, что ли, Федор Евсеич?
– Пока нет, но готовыми быть нужно.
– А что за новая напасть, про которую половцы твердят?
– Есть такие, я с ними встречался… Надо, Димитр, к весне особо подготовиться, половцы всполошились не зря.
– Ох, лихо, – только и вздохнул десятник. Что мог еще сказать дружинник?
– Одна радость – эти тоже степняки, крепостей брать не могут, пограбят округу да уйдут.
– А чего же тогда их половцы так боятся?
– Половцы сами на конях, крепостей не имеют, спрятаться в степи негде и пересидеть тоже. А для русских князей нужно только не выходить в чисто поле, где это войско победить невозможно. В наших лесах они завязнут и пропадут.
– Это хорошо, что они крепостей брать не умеют. Я вот слышал от купца одного, что на востоке есть такие хитрые штуки, что в них камни грузят, веревки натягивают, потом отпускают, и камень летит в стену или ворота. А еще вроде бревна с кованым концом, подвешенного на качели. Раскачают такое и в ворота со всего маху! Только щепа во все стороны летит.
– Господи! – даже перекрестился воевода. – Защити и сохрани. Надо подумать, как эту страсть к воротам не допустить.
– У нас-то проще простого – мост разрушим, и все. А вот с теми, которые камни мечут, что делать?
– Неужто они с собой такую страсть всюду таскают? По нашим-то лесам и топям?
Приходилось соглашаться, что никаким захватчикам русских крепостей, вроде Козельска, не взять.
– Наш Козельск можно только измором одолеть, а степняк так долго сидеть не станет. Главное – не пропустить, чтобы все успели за стены уйти.
На том и порешили.
Когда впереди на горе показались знакомые стены Козельска, воевода еще раз все внимательно и критически оглядел. Нужно кое-что подновить, укрепить да побольше стрел заготовить, особенно для самострелов, чтоб через реку метать, а так все прочно, еще долго простоит.
Мы с Лушкой отрабатывали шаги с ударами, когда со двора раздался вопль Любавы:
– Едут!
Господи, вот кому и без рупора через поля разговаривать можно! Когда Любава кричит, рядом лучше не находиться, уши закладывает.
Кто едет, понятно, уже который день отца ждут. Отец… у меня при этом слове странное ощущение. Мои родители – вирусологи. Были вирусологами. После их гибели где-то на просторах Африки я слово «вирус» слышать не могу, хотя случилось это давно, мне было около пяти лет. Отец и мама работали во Всемирной организации здравоохранения и дома бывали редко, заразы даже в самом конце двадцатого века на планете пруд пруди. Подозреваю, что и в двадцать первом тоже. Дед по отцу тоже был вирусологом и тоже погиб. Но мои-то не от заразы, они просто оказались в ненужное время в ненужном месте, когда одна банда местных свергала другую под видом установления «правильной» демократии, и им было наплевать на всяких там врачей и вирусы…
Меня воспитывали две бабушки, у одной я жила большую часть года в Москве в профессорской квартире деда (она потом мне весьма помогла пережить бурные девяностые и начать свой бизнес), а вторая меня «проветривала» летом в Рязани. Почему-то им не приходило в голову, что воздух на рязанских улицах с потоком автомобилей мало отличается от московского, не знаю, но меня на следующий день после окончания занятий увозили «в деревню», как называлась бабушкина квартира в центре Рязани, чтобы вернуть двадцать пятого августа с целью пробежки по магазинам за новой одеждой взамен той, из которой я вырастала за время отдыха. Собственно, такой же ритм был и при жизни родителей, разве что нарушался редкими их приездами с немыслимыми подарками в виде масок, каких-то ритуальных фигурок и прочего, чего московская бабушка боялась до смерти, твердя, что привозить ребенку в подарок заразу опасно.
Как бы то ни было, с раннего детства я знала только бабушек и отца с матерью помнила очень плохо. А потому представить себе, как надо встречать отца, тем более воеводу, пятнадцатилетней боярышне, не могла. Решила – как получится, в конце концов, я же стукнутая, мне простительно.
Во двор въехали несколько всадников. По тому, как к одному из них первым бросился холоп – принимать коня, я поняла, что это и есть отец. Оценка была мгновенной. Довольно рослый (по сравнению с остальными) мужчина, как сказал бы один известный обладатель штанов с моторчиком, в самом расцвете сил, лет сорока.
Я сделала пару шагов навстречу, глядя прямо в глаза, и вдруг на меня дохнуло таким родным, что даже сердце сжало. Меч полетел в сторону, в следующее мгновение я уже прижималась к его груди, а он сам держал меня за плечи, целуя в голову:
– Настена…
Кажется, я обняла этого только что бывшего чужим человека, прижалась крепко-крепко, словно боясь отпустить, упустить это мгновение. Счастье захлестнуло меня с головой, у меня был отец, который любил и ждал нашей встречи!
Сколько мы стояли, не знаю, наверное, все же недолго, но из оцепенения вывел голос Анеи:
– Ну, будет, будет… Отцу с дороги разболокаться надо, голодный небось.
Я отпустила руки, чуть смущенно шагнула в сторону, заметно смущен был и сам воевода Федор, видно, не часто дочь баловала вот такой лаской. Подтвердила догадку и Лушка:
– Чего это ты дядьку Федора так-то?
– А что?
– Да тебя раньше и не приобнять было… Он все жалился, мол, неласковая ты с ним.
– Это раньше, – почти счастливо прошептала в ответ я.
– Ну, здравствуй, Федор Евсеевич, – Анея выполнила обряд как положено, поклонилась поясно, поднесла сбитня, повела рукой, приглашая в дом. И тут же покосилась на нас с Лушкой, словно говоря: вот как принимать надо, учитесь, дурехи. Мы хихикнули.
Отец оглядел пристройку, довольно крякнул:
– Закончили?
– Да, славно сделали.
– Довольна твоя душенька?
– Довольна, – усмехнулась Анея, а я ехидно подумала, что это пока, а потом будет, как у пушкинской старухи с корытом. Наша Анея не остановится, пока терем не вырастет такой, чтоб из него Москву видно было. Тьфу ты, снова я о Москве, ее-то пока не жалуют, Кучковым все больше называют. Интересно, Москва действительно так мала или это из некоей вредности? Попыталась вспомнить, какой была столица (будущая, конечно) нашей Родины город-герой во времена Батыева нашествия, и не смогла. Ничегошеньки я об этом не знала. А что знала? Только то, что придет Батый и сожжет Рязань, а потом еще множество городов и, не дойдя до Новгорода, с какого-то перепуга повернет к вот этому самому маленькому городишке на горе и простоит у него целых пятьдесят дней. Но этого лично мне было вполне достаточно, чтобы очень хотеть поскорее домой в ту Москву, которой Батыево нашествие уже не грозит, потому как в далеком прошлом.
Тут отцу на глаза попался мой учебный меч, отброшенный в сторону. Воевода нахмурился, он был прав, бросать оружие, даже учебное, – не дело. Я метнулась, чтобы поднять:
– Это мой.
– Твой?
– Да.
Я стояла, пряча за спину меч и опустив в землю глаза, и чувствовала себя почти преступницей. И вдруг разозлилась. Ну ни хрена себе, с чего я должна смущаться и прятаться?! Да, я учусь биться мечом, что в этом плохого? Пусть только попробует что-нибудь сказать, не посмотрю, что отец. В моем взгляде, когда я все же подняла глаза, был почти вызов: ну, попробуй возрази!
Отец хмыкнул:
– Узнаю дочь. К чему тебе меч-то?
Ответила не я, а Анея:
– У них с Лушкой новое занятие (я мысленно поправила: хобби) – с парнями мечами бьются, Вятич учит.
– И получается?
«Встряла» Лушка, та просто не могла не продемонстрировать новые умения:
– Гля, дядька Федор!
Колечко получилось вполне приличное, плоскость держалась, рукоять проскальзывала вовремя…
– Ай да Лушка! – расхохотался воевода.
– А Настя еще и не так может!
– Покажи.
Я внимательно посмотрела на отца и покрутила девятки в разных плоскостях. Первым взвыл от восторга дед Трофим, который, как оказалось, не видел моих упражнений, только Лушкины:
– Вот девки, а?! Вот девки! Ты глянь, Федор, таких супротив вражины выпусти, с перепугу обделается и прочь убежит.
Воевода не был столь восторжен:
– Нет, Трофим, такими выкрутасами вражин не испугаешь, он смотреть не станет, он этот меч выбьет из рук, и все.
– Пусть попробует! – не выдержала уже я.
Отец примирительно хмыкнул:
– Ладно, завтра посмотрим, не время ноне воинское умение показывать.
На следующий день мы с Лушкой держали экзамен на площадке вместе с остальными молодыми дружинниками. Вятич словно отчитывался перед воеводой о том, как потрачено время, пока Хозяина не было дома. Оказалось, что потрачено с пользой.
Интересно, что отец сделал вид, будто не заметил нас с Лушкой, прошел мимо и смотрел как на остальных. И все же я чувствовала его напряжение, когда Вятич поставил меня в пару с довольно сильным парнем. Данила бился хорошо, но я знала его слабые места: стоит мне перекинуть меч в левую руку – и он пас. Кроме того, Данила спешил, горячился, потому надо быть, с одной стороны, осторожней, с другой – подловить на этой горячности парня нетрудно. Бой я выиграла, хотя Данила очень старался, он даже смог взять себя в руки.
Увидев меня с оружием в руках впервые, отец замер. Я чувствовала на себе его пристальный взгляд, сначала он был явно тревожным, и это страшно мешало, пришлось приложить усилие, чтобы отвлечься от отцовского волнения, которое он, однако, никак не выдал. Лушка потом говорила, что «у дядьки Федора щеки вот так ходуном ходили», это означало, что ходили желваки. Потом взгляд стал ощутимо меняться, я спиной чувствовала, что он смотрел уже довольно, а в конце даже горделиво. Только одного не стал делать отец – брать оружие против меня. Недостойна такого снисхождения – биться против самого воеводы? Ведь против других отец бился, да еще как!
На мой вопрос Вятич только головой покачал:
– Дурища! Как же может отец биться супротив собственного дитя?
– А если бы сын был, разве отец не может научить сына держать меч в руках?
– Может, когда больше некому. А тебя не он учил, здесь только бой, а это уже совсем другой расклад.
Зато сам Вятич со мной бился, конечно, вполсилы и иногда просто замедленно, потому как я со всеми своими умениями была сильна только по сравнению с мальчишками своего возраста. Он же научил меня нескольким приемам, которые не показывали в Москве, что неудивительно, похоже, у Вятича, как и у отца, меч с собой всю жизнь, рука больше к рукояти оружия привычна, чем к ложке.
– Настя, встань против меня.
Бились одновременно несколько пар, Лушка тоже уже скрестила оружие с каким-то мальцом, на нас никто не обращал внимания. Вятич – соперник очень серьезный, с ним надо быть очень и очень внимательной, если, конечно, нет желания поваляться на земле. Над нами с Лушкой никто не смеялся, но я не могла себе позволить проигрывать даже Вятичу, хотя прекрасно понимала, что снова окажусь побежденной. Отработали пару выпадов. Вятич похвалил меня:
– Схватчивая.
И вдруг… Этот прием я испытала на себе у Ворона, но теперь знала, как реагировать. Конечно, отбить не удалось, но хоть не упала, сумела уйти в сторону.
– Запомнила…
Он усмехнулся, и мне на мгновение показалось, что из-под густых бровей Вятича блеснул насмешливый взгляд… Ворона! И голос его! Даже головой помотала, чтобы отогнать видение. А наставник уже спокойно стоял, ожидая, когда я приду в себя.
Он показывал сущность приема, как от него уйти так, чтобы мгновенно быть готовой к новой атаке, как вообще отбить, а я не могла отделаться от странного ощущения, будто только что видела Ворона. Чтобы не пропускать позорно удары, пришлось взять себя в руки. Получилось не сразу, мало того, заканчивая тренировку, я вдруг снова встретилась глазами с Вятичем, и тот снова едва слышно усмехнулся:
– А ты крепкая… крепче, чем я думал.
Господи, это снова были глаза Ворона, и цвет их разобрать невозможно!
Домой я возвращалась просто шальной, заметив это, Лушка поинтересовалась:
– Ты чего это? Чего тебе Вятич такое сказал, что аж побелела вся?
– Луша, кто он такой? Вятич – это прозвище?
– Да.
– А почему такое прозвище?
– Я не знаю, вроде потому, что совсем местный, здесь же вятичи испокон веку жили, у него, кажется, дед волхвом был…
– А он сам?
– Что сам?
– Ну… он тебе никого не напоминает?
Лушка немного подумала, потом отрицательно помотала головой:
– Не, ни на кого не похож. А чего?
– Странный он…
– Не, он простой. А бьется здорово.
Я вспомнила, как разговаривал с Лушкой Ворон, и поняла, что даже если Вятич и был непростым, то уж никак моей сестрице этого демонстрировать не стал бы. Ни к чему.
– Почему не он стал воеводой, а отец?
– Вятич вроде не хотел этого, ну, становиться воеводой. А дядьку Федора принял сразу и хорошо. И с матерью дружит непонятно с чего. Они иногда даже по округе вместе ездят.
Почему-то было ощущение, что вокруг меня просто клубятся загадки. Это добавляло тревожности, становилось не по себе. Может, лучше вообще не задумываться, жить себе и жить, дурачась вон с Лушкой за компанию и мечтая вернуться обратно? В конце концов, кто вообще сказал, что меня вернут? Ворон. Он ответил, что не он меня притащил, не ему и возвращать, что доставили меня Светлые Силы, с них и спрос.
Ну, Светлые так Светлые. Только при мысли о Вятиче у меня теперь возникало какое-то странное чувство соприкосновения с тайной. При общении с Воинтихой такого не бывало… Я разгадаю тебя, сотник Вятич, обязательно разгадаю!
На следующий день я попробовала расспросить у Вятича о здешних местах и о крепости подробней. Тот усмехнулся:
– А чего же у своих не спросишь?
– Они в Козельске недавно.
– Тоже верно. Здесь издревле вятичи жили в лесах непроходимых своим миром. Даже Киеву не очень подчинялись, но это пока князь Владимир и его сыновья не стали города по Оке и Итилю ставить.
Мне понадобилось усилие, чтобы сообразить, что Итиль – это Волга. Значит, города вроде Ярославля и Владимира-на-Клязьме?
– Да.
– Что да?
Вятич усмехнулся:
– Ярославля и Владимира, а еще Ростова, а потом Московы…
Я замерла. Я ведь ничего не произнесла про Ярославль вслух, как он узнал, о чем я думаю? Сотник снова усмехнулся:
– Чего замерла, дивишься, что я мысли твои разгадываю? То нетрудно, о чем ты могла подумать, как не об этих городах?
Ну ни хрена себе, они что тут все вот так легко мысли разгадывают?! Или мысли написаны у меня на физиономии?
Вятич рассказывал, что когда его сородичи стали ставить укрепления города на месте впадения Другуски в Жиздру, то очень удачно воспользовались всем, что окружало холм. Мы уже ходили по стене, и сотник показывал рукой по округе. Вдруг у меня закралось сомнение:
– Вон там Жиздра?
Я показывала на юго-восток и восток, где река огибала холм с Козельском широкой дугой.
– Жиздра.
– А там Другуска?
– Другуска.
– И там?
– И там.
Я стояла на стене, глядя на Другуску и соображая. Получался этакий большой остров в окружении Жиздры и двух рукавов Другуски… Прямо под горой она вдруг раздваивалась и двумя рукавами охватывала город. Что-то мешало мне просто согласиться с таким фактом. У Козельска Другуска текла вполне плавно и буйством не отличалась, с чего бы ей вдруг делиться и, уходя на юг, пробиваться вокруг холма? Конечно, южным рукавом путь к Жиздре короче, но река как-то странно прорыла себе русло в горе. Вдруг меня осенило:
– Южное русло ей прорыли?
Глаза Вятича смеялись:
– Ох и сообразительная!
Да уж, древним козлянам в такой же сообразительности не откажешь. Весь город получался действительно на острове, причем большом и неприступном по самому своему положению. Высокий холм, со всех сторон окруженный речными рукавами, да еще и местность заболоченная, это я успела заметить, когда мы с Лушкой по лесам мотались. По ту сторону Жиздры отменный сосновый и смешанный лес, по другую сторону Другуски поля, а с юга и с северо-востока со стороны еще одной речки, кажется, Клютомы, болотень большую часть года, небось, непролазная. Ни с какой стороны не подступиться. Ай да вятичи!
Стало понятно, почему татары не могли всей своей мощью столько времени справиться с маленьким Козельском.
Позже я поняла, что это далеко не все хитрости Козельска, но тогда и этого было достаточно, чтобы восхититься древними вятичами. Вятичу мой восторг явно пришелся по душе. Еще бы. Только почему он не удивился моему полному незнанию местности, если я, то есть Настя, прожила в Козельске несколько лет? Странный он, этот Вятич.
До чего же мы плохо знаем собственную историю! Кто из нас в двадцать первом веке что-то знает о Козельске? Только те, кто в нем живет или нарочно занимался историей Древней Руси, вроде моего Андрея, из-за которого, кстати, началось все мое безобразие, я с него еще спрошу, когда вернусь. Мелькнула мысль: если вернусь…
По нашим понятиям, Козельск – крохотный городишко, затерявшийся в лесах на Жиздре, на который войска Батыя буквально случайно наткнулись по пути от Новгорода, не дойдя до последнего каких-то километров сто. Во всяком случае, так твердят все историки в один голос, это я знаю из-за Андрюхиной диссертации.
Посмотрели бы эти высоколобые умники на настоящий Козельск! Я не умею определять площадь навскидку, а спрашивать в местных мерах бесполезно, да и незачем. Но по ощущениям раза в четыре больше новгородского Детинца, что в пределах стены. Здесь целый город внутри стены. Есть посад по ту сторону Другуски вроде как на террасе холма, но и он отгорожен валом.
Дороги – в четыре стороны. Спросила, Вятич объяснил:
– Вон туда по Жиздре на Рязань, в обратную сторону на Смоленск. Через южные ворота на Дебрянск, на север к Коломне.
Дебрянск это Брянск, что ли? Наверное… Перекресточек получался? Я не очень представляла себе расположение Козельска, знала только, что Калужская область.
– А где Калуга?
– Чего?
Так, тормозим, видно, Калуги еще нет, я же не знаю, когда она поставлена.
– Коломна там? А за ней Москва?
– Кучково-то? За ней.
Я лихорадочно пыталась вспомнить еще какие-нибудь города, которые помогли бы мне сориентироваться. Вспомнила:
– А Владимир?
– Суздальский? Там, – рука махнула примерно на северо-восток, но так, что стало ясно: далековато.
– А Чернигов?
– За Дебрянском.
Нормально. Если для меня сам Брянск «где-то там», то как я могу понять, где же за ним Чернигов. Вятич усмехнулся, присел, разровняв ногой землю, принялся схематично изображать петляющую Жиздру и остальные доступные моему пониманию реки. Точками тыкал города. Названия ласкали слух, позволяя не чувствовать себя полной дурой: Рязань, Коломна, Суздаль, Дебрянск, Чернигов (далековато)… и вдруг «Вщиж»…
– Чего?
– Ну, Вщиж, что на Десне. У него крепость сильная.
Вот так, госпожа знаток древней географии, причем не физической, а политической. Какой-то Вщиж, про который я слыхом не слыхивала, а он оказывается такой важной точкой, что его рисуют наравне с Дебрянском, который Брянск. И снова спасительный вопрос:
– А Москва?
– Далось тебе это Кучково. Москова вот тут.
Обижаете, дорогой Вятич, это для вас в тринадцатом веке Москова скорее Кучково, а она так разрастется, что весь ваш Вщиж даже не микрорайон, а так, пара кварталов…
Что ж, каждому свое. Я пыталась понять, откуда придут татары. Если я ничего не путала, то получалось, что они после Рязани – на Коломну, Москву, которая для Вятича Кучково, потом на восток к Владимиру и городам на Волге? А вообще, какие Батый города взял, а какие нет? Вот, блин, историчка, ничегошеньки не помню! Кажется, не взял Торжок, потом от урочища Игнач Крест повернул обратно, не дойдя до Новгорода километров 100, вроде из-за бескормицы. На обратном пути натолкнулся на вот этот Козельск и проторчал под ним 50 дней. Немудрено такой город не взять, здесь осадные машины приткнуть некуда, а бить через реку, да еще и снизу вверх на холм, толку мало.
Но ведь взял же, и жителей, кажется, уничтожил всех до единого. Опять-таки интересно: если всех уничтожил, то откуда знают, что взял? В Рязани потом вернувшиеся убитых хоронили, а в Козельске? Я попыталась вспомнить, есть ли массовые захоронения в Козельске, но поняла, что ничего не знаю и ничего не помню. И все-таки, как Батый смог взять этот совершенно неприступный город? Только измором, но пятьдесят дней для готового к обороне города это не срок, едва ли защитники могли оголодать до полного беспамятства. Что-то здесь не так…
И вдруг осенило:
– А если враг окружит Козельск и встанет надолго?
Я даже не подумала о том, как выглядит мой неожиданный вопрос после интереса к Москове. Но Вятич не удивился, видимо, он наблюдал за мной все это время, а я о его присутствии просто забыла. Оглядывалась вокруг, словно прикидывая, как можно взять город-крепость.
– В городе есть колодцы.
– Я не про то.
– А про что? Про еду? И запасы есть.
– А стрелы? Вдруг враг простоит месяц, два, три?
– Ты где таких врагов видела? Степняки вообще больше седмицы округу не грабят, да и свои князья постольку не стоят.
– А вдруг?
Вятич рассмеялся:
– Ну, девка! На месяц стрел хватит.
– Надо больше.
– Зачем?
– Не знаю. Надо.
Пусть думают обо мне что хотят, но теперь я знаю причину падения Козельска и даже вроде предупредила. Послушают ли? Судя по результатам – нет. Странно, отец и Вятич производят впечатление очень разумных людей, и очень осторожных. А может, все было не так, как в учебниках, ведь кто из нас знает про сильную крепость Вщижа? Ох, эта история, заманчивая ты штука, да только постигать тебя на собственном опыте как-то страшновато…
Вернусь – перепишу всю Андрееву диссертацию к чертовой бабушке! Интересно, это только мой неверный бойфренд такие ляпы допускает или историки действительно знают пунктиром? Боюсь, что второе.
Теперь у меня появилась новая страсть – узнать все как можно подробней, чтобы, когда вернусь обратно, дать настоящий бой тому же Старикову. У него шок будет не меньший, чем у Лушки от моего умения размахивать мечом.
Отныне я смотрела на Козельск совершенно другими глазами, все время что-то выясняя и о чем-то расспрашивая. Не будь я дочерью воеводы, это наверняка вызвало бы подозрения. Мне активно помогала любопытная Лушка, девушка страшно удивилась тому, что за два года жизни в Козельске умудрилась многого о нем не знать. Эх, милая, а сколького ты не узнаешь! Над двумя любопытными боярышнями посмеивались, но рассказывали, старики так с явным удовольствием.
Я очень быстро убедилась, что человечество за последние восемь сотен лет изменилось мало, старикам также казалось, что во времена их молодости жизнь была осмысленней и понятней, а потому лучше. Получалось, что и зверья было в лесу видимо-невидимо, и птицы просто все кусты засидели, а перед глазами так и мельтешили – не пройти, и рыба была больше, даже мальки с руку размером, а уж люди так вообще богатыри, не в пример нынешним маленьким и хилым. С одной стороны, меня так и подмывало сказать, что они мелкой рыбы не видели, а люди, наоборот, в тринадцатом веке мелюзга по сравнению с двадцать первым, значит, и раньше были не больше. И по поводу «загруженности» леса всякой живностью я не согласна, куда ж больше-то, итак ступить невозможно, под ногами, под кустами, в траве кто-то путается.
Но, как известно, в молодости и голуби были другие, и ворковали куда приятней. Спорить с ветеранами не стали, терпеливо выслушивали, только приходилось то и дело возвращать разговор в нужное нам русло, чтобы дедки, вроде наших Трофима или Никодима, без конца не сбивались на воспоминания о том, как бегали к какой-нибудь Веселке «городами да задами» на «свиданку». Вообще, я заметила, что деды меж собой куда охотней вспоминали о прелестях этой Веселки, чем о боях и походах. То ли не слишком часто ходили, то ли просто хотелось забыть боль и ужас… Вот если надо нам рассказать, как героически бились с во много раз превосходящими силами противника, это пожалуйста, тут начиналось такое, что только диву давались, откуда на земле после столь блестящих побед враги оставались вообще. Казалось, деды поодиночке могли извести пару сотен половцев. Наверное, во все времена старшее поколение любило прихвастнуть перед младшим своей силой и удалью.
Я заметила и еще одно: как только разговор заходил о боях со своими же русскими, то есть с дружинами соседних княжеств, деды заметно скучнели. Даже когда их дружина побеждала соседскую, начинались заминки. Ясно, русским стыдно, что они били русских же. А не бить было нельзя?
В ответ на такой явно дурацкий вопрос Трофим почесал «репу» и крякнул:
– Так ведь как не бить, Настена? Либо мы их, либо они нас.
Похоже, я своими расспросами зашла не туда, пришлось срочно переводить разговор на другое:
– Дед Трофим, а ты чего не женился-то?
– Как не женился?! Да у меня женка такая красавица была, что вам и не снилось! У нее коса твоей – совесть не позволила Трофиму соврать уж совсем откровенно, – ну почти такая же была. И статная, во! – Руки Трофима выписали в воздухе нечто вроде песочных часов. – А вы с Лушкой из-за своих мечей скоро вовсе казюльками станете, ни тебе боков, ни титек, одни глазищи вон остались.
Ну, это ты, Трофим Иванович, ошибаешься, во мне еще килограммов десять лишних, и у Лушки тоже. И бока есть, и титьки. Конечно, с твоей любушкой не сравнить, но лично для меня многовато. Правда, явное похудание (а по моему мнению, просто приведение тел в более приличную форму) стало бросаться в глаза всем, начала ворчать и Анея, мол, что за девки, тощие как жердины, кому такие нужны. Я чуть не съехидничала, что мы ни к кому и не напрашиваемся. Это мысль, может, «отощавшую» до сорок четвертого размера невесту оставят в покое, пока не поправится (а вот тут, как говаривал товарищ Шарик в Простоквашине, «индейское национальное жилище», попросту фиг вам!)? Зря надеялась, Анея, кажется, собралась принимать меры по нашему с Лушкой «откорму». Придется утроить тренировки, чтобы мышечная масса не позволила жировым отложениям взять верх. А еще смириться с нелюбовью «моей» Насти к сладкому (вот дома в Москве отыграюсь, неделю буду в кондитерской сидеть!).
Все мое спокойное житье оборвалось в одночасье. Я больше всего переживала, как бы не оказаться действительно замужем за боярином Андреем Сивым, а налетела совсем на другое…
Словно шла по яркому летнему лугу и вдруг провалилась в какую-то яму ужаса и отчаяния, из которой немедленно следовало выбраться, иначе засыплет. Почти установившееся душевное равновесие разом перечеркнул один сон…
Под окном слышался голос деда Трофима:
– Анеюшка, а скажи-ка ты мне, к чему бы мне ноне такой сон снился…
Что-то я не замечала, чтобы тетка снисходила до толкований кому-либо снов… Сейчас как глянет искоса, у деда Троима не только все желание разбираться в своих сновидениях, но и память отшибет, небось, не один сон, но и имя свое забудет. Анея так может…
Но… тетка спокойно выслушала рассказ деда о странном ночном видении, мол, перло на него прямиком какое-то чудище, лось не лось, повыше будет, ноги длинные, вроде как лошадиные, только крепче, морда не то овечья, но опять же на лошадь чем-то похожа, а главное, спина горбатая… Меня так и подмывало высунуть нос и сказать, что это верблюд, но не рискнула, кто знает, как отреагирует на мои познания Анея, не стоит выдавать, и без того уже многое продемонстрировала.
– Что это за чудище такое, а, Анеюшка?
– Есть такой зверь, верблюдом зовется, вроде нашей лошади купцы из дальних стран держат. Животина выносливая, крепкая. А с чего тебе приснился, не знаю… Сходи к Иллариону, поставь перед божницей свечку, может, пройдет?
Вот те раз! Мало того, что наша строгая тетка позволяет себя называть Анеюшкой, она еще и про верблюда все знает. Потом я вспомнила, что Анея жила в Рязани, наверное, там у купцов и видела, а до Козельска эти животины не доходили.
Мне в ту ночь тоже снился весьма странный и даже страшный сон, но я к Анее советоваться не пошла, наоборот, постаралась никому не подать вида, что мне дурно после увиденного…
Это была какая-то странная, жуткая картина. Я проснулась, не в силах поверить, что всего лишь снилось. Вокруг – наша с Лушей светелка, а мне все казалось, что я в степи в жилище страшного монгола. Говорят, те, кто летает во сне, растут. Я давно уже перестала расти (разве что в Лушкиных глазах), но этой ночью летала, испытывая от полета не удовольствие, а страх, настоящий, почти животный ужас. Потому что подо мной сначала была огромная равнина, по которой широкой черной лавой двигались всадники, тащились кибитки, мерно покачиваясь, вышагивали верблюды, шли пешие. Скрипели телеги, ржали кони, ревели верблюды, кричали люди… Эта масса заполонила всю землю, насколько хватало глаз.
Я то опускалась, подлетая к отдельным всадникам настолько, что были видны их грязные лица с узкими глазами, то поднималась, и тогда равнина внизу снова превращалась во множество движущихся точек, сливавшихся в единый страшный вал, готовый поглотить на своем пути все живое… Даже во сне я понимала, что это татарское войско, хотя узкоглазые рожи всадников на лица моих знакомых татар не походили вовсе.
У меня были приятели татары, я имела дела в Казани и прекрасно знала, что выглядят жители Татарстана совсем не так. Дело не в отмытости или одежде, лица другие – не широкие и не узкоглазые.
А потом я увидела большой желтый шатер и болтающееся над ним какое-то знамя со множеством концов и хвостов, развевающихся на ветру, и внезапно оказалась внутри прямо перед знатным монголом, судя по обилию позолоты и прочей дряни. Но разглядывать некогда, во сне иногда и не видишь, а точно знаешь, кто перед тобой и что вокруг. Очень хотелось впиться ногтями в его широкоскулую рожу и расцарапать ее до крови. Я не стала сдерживать себя в этом желании, мои ногти полоснули по физиономии, но, к сожалению, до глаз не дотянулись, оставив только следы на щеках. Монгол отшатнулся как от чего-то ужасного, а я, расхохотавшись, словно вылетела прочь. Правда, успела крикнуть на прощание:
– Я убью тебя!
Ну ведьма ведьмой, разве что метлы не хватало. Это уже слишком! Мало того, что провалилась в тринадцатый век, так еще и ночами летать стала. Так и на Лысую гору занести может.
Хорошо, что не закричала в действительности, но, проснувшись, долго лежала в темноте, с трудом переводя дыхание и едва удерживая готовое выскочить из груди сердце. Попыталась сообразить, не Хеллоуин ли нынче, но не смогла толком вспомнить, когда он, кажется, в самом конце октября. Мировые ведьмы здесь ни при чем, это дело рук местных.
Во сне я, несомненно, видела Батыево войско и его самого. А он испугался… ох, как испугался… Может, повернет в сторону? Ради такого случая я готова была испытать ночной кошмар еще раз, пролететь над его туменами, поорать по пути, а потом по-настоящему, куда крепче вцепиться в рожу хана и расцарапать ее до безобразия.
Если бы я знала, что происходило с самим Батыем…