Беда от нежного сердца

Что-то в гареме и вообще в Топкапы изменилось, другим стал словно сам воздух.

Нет, все оставалось на своих местах – Босфор, сады Перы на другом берегу Золотого Рога, корабли и лодки в заливе… Но везде слышалось: «Повелитель, Повелитель вернулся!»

Эта новость застала Каролину врасплох. Если вернулся султан, значит, ее в любую минуту могут пригласить к нему на аудиенцию и там решить судьбу. Но Каролина была не готова.

За время отсутствия султана она разведала все что можно о принцах и пришла к выводу, что ни один ей не подходит. Каролина надеялась пробыть в Стамбуле, только пока на Святом Престоле Папа Пий, а потом вернуться в Европу. Ей уже не хотелось блистать при дворах или сорить деньгами, но Каролина понимала, что в нынешней Европе крайне опасно жить той, у которой столько секретов.

Оставаться же в гареме тоже невозможно. За время вынужденного воздержания она едва не сошла с ума. И как эти наложницы могут обходиться без мужчин? Нет, гарем решительно не для нее, разве что на время, пока не окочурится этот Папа Пий.

А это значило, что ни к одному из принцев она отправиться не может, оттуда потом не вырвешься. Но чтобы остаться в гареме самого султана, нужно согласие султанши, а для этого следовало давно с ней поговорить.

Каролина делала несколько попыток, давала понять, что не желает мешать Нурбану, да и вообще, быть последней не в ее правилах… Но это все были только намеки, серьезный разговор таки не состоялся. Каролина оправдывалась перед собой тем, что султанша все время занята, но прекрасно понимала, что это лишь отговорки.

И вот теперь вернулся султан. Если он вдруг возьмется решать ее судьбу, то может получиться неудачно…

Каролина решила немедленно поговорить с султаншей, но все произошло несколько иначе.

– Госпожа, вас зовет к себе Гульфем Султан.

– Что случилось?

– Дорогая племянница, – Гульфем предпочитала не называть взрослую девушку внучкой, – подготовься, сегодня мы идем к султану. Иди оденься, он нас вызовет.

– А султанша? – зачем-то поинтересовалась Каролина.

– Ее нет в Стамбуле, уехала в имение ненадолго. К Повелителю поведу тебя я, я же твоя тетушка.

Эта встреча изменила многое, столь многое, что Гульфем не раз проклинала себя и за то, что вообще согласилась принять Каролину в гареме, и за то, что отправилась к Сулейману с племянницей, воспользовавшись отсутствием султанши. Просто хотелось показать, что и она чего-то стоит.

Каролина превзошла сама себя, а служанки постарались, чтобы их госпожа выглядела как можно лучше.

Но красивых женщин много, Каролина интересовала Сулеймана как дочь императора Карла, отношения с которым были своеобразными всегда.

Карл V, император Великой Римской империи, благодаря матримониальным усилиям своих родственников, многочисленным удачным бракам дедушек, бабушек, дядей и тетей, а также поголовной бездетности последних и следующим одна за другой смертям оказался наследником половины Европы. Его владения простирались от Балтики до Средиземного моря, от Нидерландов до Венгрии, не говоря уже об Испании, Неаполитанском и Сицилийском королевствах. Карл имел владения в Новом Свете и в Африке. В его распоряжении находился флот, способный выполнять любые задачи, сухопутные войска, противостоять которым мог мало кто, и его амбиции сдерживались пока только огромными просторами владений, наличием французских земель, так некстати «вклинившихся» в его земли, а также появлением на Востоке мощной силы – Османской империи, правитель которой султан Сулейман видел себя объединителем Запада и Востока.

И все же главный и вожделенный для многих монархов титул императора Священной Римской империи, который он получил от деда – Максимилиана I – заодно с Австрией, Богемией, Моравией, Силезией и Тиролем, достался Карлу не без усилий. Был коронован еще десять лет назад, в октябре 1520 года в Ахене, но Папа Римский Климент возложил такую корону на его голову только что – в феврале 1530 года.

Священная Римская империя существовала с 800 года н. э., когда на Рождество папа Лев III возложил соответствующую корону на голову Карла Великого. Быть императором Священной Римской империи означало быть прямым наследником славы (и обязанностей) Великого Карла. И хотя империя ныне не та, и власти у императора ровно столько, сколько сам себе добудет, корона оставалась вожделенной для всех королей Европы. Королей много, император один.

Карл благоразумно уступил австрийское эрцгерцогство своему младшему брату Фердинанду, который предпочел бы материнские владения – Арагон и Кастилию, но вынужден был согласиться и на австрийские земли. А еще претендовал на Венгрию, которую почти всю захватили турки.

Не столкнуться Карл и Сулейман просто не могли, хотя предпочли бы дружить, во всяком случае, быть союзниками.

Не получилось, их столь старательно сталкивали друг с другом, норовя свести на поле боя, что понадобилась немалая хитрость и такие же усилия, чтобы прямого столкновения избежать. Они сумели, когда вели странную войну за Вену.

Эти времена прошли давным-давно, определились границы, каждый занят своим, хотя столкновения на море продолжались.

Но теперь Испанией правил сын Карла Филипп, а титул императора Священной Римской империи перешел к его брату королю Фердинанду. Сулейман уже давно стал безразличен к европейским делам, если те не касались границ его империи. Однако интереса к личности самого Карла не потерял, а потому встретиться с его дочерью было интересно.

Для султана не существовало законных или незаконных детей, все, кто рожден от какого-либо отца, должны одинаково признаваться его детьми, мужчина в ответе за свое потомство, какая бы женщина его ни родила.

То, что Каролина не признана отцом, не добавляло Карлу симпатий султана и одновременно несколько возвышало османского падишаха в собственных глазах, а турок поднимало над европейцами.

Сулейман слышал, что Габсбургов отличала выступающая вперед нижняя челюсть, а потому ожидал увидеть нечто похожее у Каролины. К тому же Хуррем сказала, что девушка не слишком похожа на принцессу.

Лицо девушки закрыто яшмаком, Сулейману стало смешно и досадно одновременно. Но на то он и Повелитель, приказал:

– Здесь можно снять яшмак, вам, наверное, непривычно?

Не было ни тяжелой челюсти, ни чего-то другого – перед Сулейманом стояла красивая, очень красивая, зрелая девушка, так похожая на молодую Махидевран, из-за которой он когда-то потерял голову…

Конечно, потом была (и есть!) Хуррем, но забыть ту стройную лань Махидевран он не в силах. На несколько мгновений замер, девушка чуть смутилась. Зато подала голос Гульфем:

– Повелитель, не правда ли, Каролина похожа на Махидевран в молодости?

С трудом проглотил застрявший в горле ком, выдавил из себя:

– Да… похожа…

Каролина мало что знала о Махидевран, разве что слышала это имя от Гульфем, но ситуацию оценила быстро.

– Повелитель, расскажите мне о Махидевран…

Это решило все.

Когда через два дня Роксолана вернулась в Стамбул, то Чичек, остававшаяся в гареме, огорошила ее заявлением, что «эта дрянь» очаровала Повелителя.

– Кто?

– Каролина ваша! Пригрели змею на своей груди! Она от Повелителя не отходит, а он с нее глаз не спускает.

Роксолана накричала на Чичек, как не кричала никогда:

– Занимайся своими делами! Распустила язык! Хочешь, чтобы его укоротили? Что ты такое болтаешь о Повелителе?!

Чичек потупилась, но упрямо проворчала себе под нос:

– Вы еще увидите…

Увидела в тот же день.

Роксолана не верила собственным глазам. Чичек была права, зря накричала на девушку. Султан влюблен, влюблен со всей страстью последней любви!

В бороде и волосах давно седина, Каролина годится ему во внучки, но когда и кого останавливала разница в возрасте, тем более если мужчина силен и достаточно крепок, чтобы любить женщин?

Внутри билась одна мысль: но как же?…

Остановила сама себя: а что как же? Ей пятьдесят два, давно бабушка, больше не способна быть горячей на ложе, пришла пора уступить это место кому-то другому окончательно. До сих пор на ложе бывали только рабыни для услады тела, душа султана по-прежнему оставалась с ней, их связывали отношения куда крепче простой страсти.

Заглянув в свою душу, поняла, что так больно ранило: не то, что взял молоденькую красавицу, не то, что не сводит с нее глаз или влюбился – никто не волен над своим сердцем, если оно выбрало вот эту голубоглазую, значит, так тому и быть. Нет, обижало не это, а то, как легко Сулейман вдруг отказался от их многолетней любви, от нее самой.

Султан оставил Роксолане все дела, доверил то, что не доверил бы никому другому, Сулейман считался с женой, ставил ее выше всех не только женщин, но и мужчин империи, но его сердце отдано другой. И не тот факт, что Повелитель полюбил другую, а тот, что с легкостью отказался от прежней любви, ранил сердце Роксоланы.

Душевная рана обнажала телесную, внутренности болели с каждым днем сильней. Иосиф Хамон только сокрушенно качал головой и советовал уехать лечиться. Но она не могла, нет – не потому, что держали дела, не потому, что ревновала или злилась, хотя было и то и другое, а потому, что сердце подсказывало не верить этой женщине, что султан в опасности.

Но сил видеть его блестящие глаза, восторг которых предназначен другой, не оставалось, и Роксолана все чаще старалась отговориться делами, оставить их без своего присутствия. Сулейман не возражал, Каролина умела развлечь стареющего Повелителя.

И пожаловаться некому, Михримах далеко, писать откровенные письма опасно, а вокруг только служанки. Верная Чичек давно предлагала ценой своей жизни испортить лицо Каролине, Роксолана только отмахнулась:

– И думать не смей!

Унизительным было сознание, что все все видят и понимают. Стареющей султанше оставили только дела, все остальное теперь делает другая – молодая, красивая. Слуги шушукались, придворные переглядывались, во дворец зачастили жены пашей, раньше заглядывавшие крайне редко. Чтобы визит не показался подозрительным, делали вид, что просто привезли деньги для Фонда. Конечно, это хорошо, Фонд помощи бедным стремительно пополнялся, Роксолана смогла позволить строительство того, что раньше казалось слишком дорогим, увеличила расходы на содержание больниц и обеды в бесплатных столовых. Синан заложил очередной фонтан, ведь вода в Стамбуле дорога, ее попросту не хватает, а у бедняков, не имеющих денег для оплаты водоносов, часто единственная возможность получить воду – набрать ее в бесплатном фонтане имарета.

Узнав, что Рустем-паша отвел большой поток для своих садов, из-за чего два фонтана в городе почти пересохли, накричала на зятя и обещала пожаловаться Повелителю. Великий визирь все исправил, это понравилось Стамбулу, жители наконец заметили, что султанша что-то для них делает. Но до признания было еще очень далеко, Роксолана сомневалась, что такое вообще произойдет.

Она занималась делами, стараясь не думать, чем в это время заняты султан и Каролина. Аббас-ага докладывал, что они вместе выезжали на прогулку, но в сопровождении придворных и евнухов, что долго гуляли по саду, плавали на барке по Босфору… Докладывать не просила и даже старалась не слушать, понимая, что просто боится услышать самое главное: Повелитель и принцесса были вместе и в спальне…

Нет, этого не было. Почему? Султан вполне силен, чтобы осчастливить женщину, но эту к себе не брал, потому что берег? Или здесь худшее, что могло произойти для самой Роксоланы, – страсть к красивой внешности переросла в любовь к самой Каролине? Мысли об этом гнала от себя, едва успевали мелькнуть.

Но от себя не убежишь. Все равно думала, а значит, страдала. Страдала и худела.

А еще ждала обещанных Иосифом Хамоном сведений о Каролине Бломберг. Но Хамон в ответ на ее вопросительный взгляд отводил свой в сторону, сведений не было. Зато настаивал на лечении, напоминая, что чем дольше она затягивает, тем тяжелее и продолжительней оно будет.

Когда желудок прихватывало так, что губы синели, клялась, что завтра же попросит у Повелителя разрешения уехать в Эскишехир, но наступало завтра, боль немного утихала и Роксолана ничего не просила. Ведь для этого нужно поговорить с Сулейманом наедине, посмотреть ему в глаза, показать свою боль, душевную и телесную.

Он так увлечен и счастлив, что может не заметить состояния супруги, а если и увидит, то будет недоволен. Султан чувствовал себя виноватым перед женой, а чувство вины еще никому не помогало любить того, перед кем виноват. И чем больше предавал Сулейман свою Роксолану, тем меньше хотелось видеть ее, встречаться взглядом, тем сильней болело сердце у султанши. Узел завязался очень крепко, такие не распутывают, их разрубают.

Роксолана понимала, что разрубать придется самой, но, как и Сулейман, решиться на последний шаг не могла. Да и каким он должен быть? Уехать к Селиму и попытаться взять сына в руки? Или вообще отправиться к Баязиду? Она знала, что сумеет удержать сына от выступления против брата, но все чаще сомневалась, что этому нужно противиться.

А еще чаще становилось все равно, накатывала безумная боль, она принимала настойку и проваливалась в сон. Иногда хотелось утром не проснуться…

Все, за что боролась, что создавала столько лет, рухнуло из-за голубоглазой красотки. Нет, в гареме по-прежнему порядок, но это ненадолго, и главное – Сулейман сердцем не с ней. Столько лет был един, а сейчас не с ней.

Исхак Капсали смотрел на черную махину Везувия и удивлялся. Вулкан вовсе не казался страшным, просто черная гора, на которой ничего не растет. Как же нужно было рассердить Бога, чтобы эта черная махина проснулась и принялась изрыгать из себя пламя и выбрасывать камни, стерев с лица Земли два города!

– Рабе…

Исхак обернулся. Молодой человек скромной наружности уважительно склонился перед ним:

– Вас ждут… – Рука указывала на карету с задернутыми шторками, остановившуюся поодаль. Из-за шума прибоя Капсали не услышал стука колес. Стало не по себе, подумал:

«Старею?»

Но потом посмотрел на колеса и понял, что стука услышать просто не мог – карета давно съехала с каменистой дороги и стояла на песке.

Стоило подойти ближе, дверца кареты приоткрылась, словно приглашая внутрь. В карете его ждал седой горбоносый мужчина, сделав приглашающий жест и подождав, пока Капсали устроится на подушках удобней, он тихо заговорил:

– Судно нанято в порту Неаполя римлянином для римлянки. Весь экипаж и слуги отсюда, но кому будут служить, не знали. Слуг брали надолго, судно должно вернуться сразу.

– Вернулось?

– Да, только капитан ничего не знает, попросили доставить, хорошо заплатили, он выполнил свою работу. Женщина за время плавания на палубе не показывалась, пришла на судно под вуалью, под вуалью и ушла.

– Мне нужно знать, кто эта женщина.

Седоволосый помолчал, потом посетовал:

– Информация стоит денег…

Исхак молча протянул большой кошель с монетами. Его собеседник мгновение подержал кошель на весу, словно прикидывая объем монет, результат, видно, удовлетворил, кивнул:

– Завтра вы будете знать…

– Сейчас, – спокойно возразил Капсали, разглядывая полоску берега в щель между занавесками окна кареты.

Легкая улыбка тронула губы седовласого, он снова заговорил. Со стороны могло показаться, что его слова ничуть не интересуют Исхака, тот словно и вовсе не слушал, продолжая смотреть в щель между занавесками. Но собеседник знал, что слышит каждое слово.

Когда седовласый закончил говорить, Капсали только кивнул и открыл дверцу кареты, бросив на прощание:

– Вам разрешат то, о чем вы просили.

Больше слов не требовалось, серьезные деловые люди не болтают попусту. Разошлись довольные друг другом, каждый получил то, что хотел: Исхак Капсали – информацию, ради которой проделал далекий путь, а его собеседник – немалую сумму и гарантии будущих заработков.

Оба имели основания доверять произнесенным словам, серьезные люди слов на ветер не бросают и говорят только то, в чем совершенно уверены. На этом стоит мир договоров и обмена информацией…

В это время другой гонец мчался сначала в сторону далекого Регенсбурга, а через день – обратно в Стамбул, везя за пазухой драгоценное послание: информацию, которая так много значила во все века. Всегда тот, кто владел нужными сведениями, мог принимать верные решения. И во все времена умные люди платили за информацию, не жалея денег, понимая, что она самое дорогое из всего, что можно купить.

Бедный иудей Шломо Ябецев тоже не из болтливых, но если уважаемые люди присылают с такой малой просьбой, как за хорошие деньги разузнать все о дочери соседа, почему бы те деньги не получить? Таки получил их Шломо, узнал что требовалось и написал, не раскрывая имен (на всякий случай), сами поймут.

Пряча солидный кошель с деньгами, довольно приговаривал:

– Ну вот, Рейна, есть нашей дочери на приданое. А всего-то – сходить и поболтать с соседом-шорником. Хороший человек этот Бломберг, и на дочку зря сердится – не будь ее, и я бы не заработал.

– Ох, Шломо, не нравятся мне те расспросы о дочери Бломберга и ребенке, которого она нагуляла от короля, об этом никто ничего не должен знать, и болтать – тем более.

– А никто и не знает. И не болтает. Нет того ребенка. А деньги на приданое Юзе есть, да еще и нам останется, – сладко позевывая, усмехнулся Ябецев.

Они уже укладывались спать, когда, взбивая тощую подушку, Рейна вдруг ахнула:

– Шломо, а как ты Лейбе объяснишь, откуда деньги взялись?!

Муж даже сел, выпучив глаза:

– Ты права. Если скажешь, что деньги есть, Лейбе долг вернуть потребует, он не из тех, кто забывает долги.

Шломо с досадой задул свечу. Сон как рукой сняло.

Легли, некоторое время молча таращились в темноту, потом Шломо вздохнул:

– Нельзя говорить о приданом, расспросы начнутся…

Судили, рядили, но ничего не придумали, так и осталась Юзя Ябецев бесприданницей, а кошель с деньгами лежал до лучших времен, когда все забудут о дочери Бломберга и том, что на ее секрете можно хорошо заработать. А бедный еврей Шломо так и остался бедным евреем.

Состояние султанши беспокоило Иосифа Хамона все сильней. Он решил не просто вести разговоры о необходимости следить за своим здоровьем, но откровенно сказать, что дело плохо. Все равно получилось не слишком настойчиво.

– Султанша, вам нужно принять меры, поезжайте в Эскишехир, попейте воды, примите ванны, отдохните от дел и забот. А еще я посоветую в Эскишехире хорошего лекаря, который отвары и настои делать умеет от всего.

Роксолана усмехнулась:

– Как конфеты маджуну от всех болезней? Я не ем сладкого.

– Сладкое есть нужно, конфеты и впрямь полезные, хотя не они валиде Айше Хафсу вылечили, конечно. Но Заки-эфенди знает толк в лечении болезней, тех, что внутри человека, и вам поможет.

И все же, если бы султан не проводил дни напролет с Каролиной Бломберг, Роксолана не решилась бы уехать в Эскишехир.

Иосиф Хамон все взял в свои руки: он сам поговорил с султаном и сказал, что если не отправить Хуррем на лечение, то она долго не проживет. Конечно, Повелитель разрешил.

На сей раз с ней не было дочери и внучки, как несколько лет назад, Михримах и Хюмашах еще не вернулись из Эдирне. Внучке пора замуж, совсем взрослая стала, но в ее сердце навсегда Аласкар – человек, чьей женой она не станет никогда. Внучке Повелителя не пристало даже думать о таком браке. Прошли те времена, когда султан мог сделать вчерашнего раба великим визирем и выдать за него свою сестру, когда третьим визирем Дивана становился вчерашний конюший Рустем, чтобы затем подняться до положения зятя султана и великого визиря. Больше таких назначений не было.

И лучший шпион империи, неуловимый и способный решить любые задачи Аласкар, не мог рассчитывать на благоволение султана в случае сватовства к его внучке.

Это понимали все, но Хюмашах упорно верила, что предназначена только для Аласкара и тот сумеет завоевать не только ее сердце, но и сердце султана.

От Михримах пришло письмо, дочь напоминала матери, что Хюмашах не хочет слышать ни о ком другом. Сама Хюмашах в сделанной приписке сообщала бабушке, что намерена вернуться с отцом в Стамбул в ближайшее время и тут же приехать к ней в Эскишехир. Роксолана обрадовалась, эту внучку она любила больше всех других. Понимала, что должна дарить свою любовь всем одинаково, но не могла не выделять красивую, смышленую дочь Михримах – она так напоминала ей саму принцессу.

Хюмашах, как и Михримах, училась вместе с принцами, была не по-женски умна, легко схватывала любые знания, прекрасно ездила верхом, стреляла из лука и даже билась мечом. Когда-то это очень нравилось Сулейману в дочери, но к таким же успехам у внучки султан был равнодушен. А уж о том, чтобы выдать внучку замуж за кого-то не столь знатного, как она сама, не могло быть и речи.

У Хюмашах оставалась одна надежда – на бабушку, Повелитель всегда прислушивался к мнению султанши, если уж бабушка не поможет, то не поможет никто.

Роксолана, прочитав письмо, сокрушенно вздохнула: едва ли в своем нынешнем положении она сумеет помочь Хюмашах. Их с Аласкаром любовь зародилась на глазах Роксоланы в Сакарье. Аласкар тогда служил ее врагу Кара-Ахмеду-паше, мужу султанской сестры Фатимы и великому визирю. По заданию визиря он готовил нападение на Роксолану и ее сопровождающих, среди которых были Михримах и Хюмашах, по дороге на Анкару, потому что Кара-Ахмед-паша решил, что султанша поедет к Повелителю именно этой дорогой.

Роксолана не собиралась ехать в войско, она решила побыть в Эскишехире, а сам Аласкар, сначала вознамерившийся дорого продать султанше тайну, предупредив ее о засаде, привычно перелез в сад при доме, где они остановились в Сакарье, и наткнулся на Хюмашах. Решив, что девушка – служанка султанши, Аласкар применил свою обычную тактику достижения цели: при помощи вздохов и обещаний жениться, но девушка оказалась не робкого десятка, хотя к султанше наглеца все же провела.

То, что эти двое завладели душами друг друга, было видно с первого взгляда. Роксолана посмеялась над усилиями Аласкара, позволила им поговорить в своем присутствии и даже несколько раз обменяться письмами, но, конечно, не больше. Самый лучший шпион все равно всего лишь шпион, а Хюмашах – внучка Повелителя. И все же ни девушка, ни молодой человек не теряли надежды, что Аллах смилостивится и они будут вместе.

Торопиться некуда, Хюмашах четыре года назад была совсем юной, думать о замужестве рано, но время шло и угроза стать чьей-то женой по велению падишаха нависла над Хюмашах по-настоящему. Видно, потому она решила приехать к бабушке и попросить ее о помощи.

Аласкар служил уже самой Роксолане, и весьма успешно, это он смог раздобыть сведения о месте нахождения лже-Мустафы и заманить того в ловушку, подстроенную Рустемом-пашой. Но отец Хюмашах не подозревал, что такой ловкости сверх шпиона обязан не только заданию султанши, но стремлению Аласкара угодить тому, кого тот страстно желал видеть своим тестем.

Еще в Сакарье Роксолана дала Аласкару большой перстень, который открывал шпиону двери в ее кабинет. Правда, пользоваться перстнем не приходилось, ловкий молодой человек умудрялся проникать в любые покои, минуя всех охранников. Это нравилось и не нравилось Роксолане одновременно. Ловкость Аласкара, конечно, хороша, но одновременно она означала беспомощность охранников султанши.

И предстоящий приезд Хюмашах Роксолану тоже радовал и огорчал: она соскучилась по любимой внучке, но понимала, о чем та будет просить, и знала, что ничем не сможет помочь. Султан больше не слушал свою Хуррем, вернее, всячески избегал ее общества. У него была другая советчица в сердечных делах, а возможное замужество относилось именно к таким.

Роксолана послушно выполняла все предписания Заки-эфенди, который лечил ее от внутреннего недуга: пила невкусную воду, принимала ванны, много гуляла, стараясь не думать о делах и о том, что творится в Топкапы. Последнее удавалось с большим трудом, но пребывание на водах все равно пошло на пользу, на лице султанши появились признаки легкого румянца, она уже не держалась за желудок и не принимала опиумную настойку от невыносимых болей.

Рядом с ней помимо верной Чичек постоянно находилась Камиля, знавшая немыслимое количество стихов, особенно персидских и арабских авторов. Во время прогулок она часами читала божественные строчки, иногда Роксолана даже устраивала своеобразную перекличку, тогда они либо читали стихи по очереди, либо одна начинала, а вторая продолжала четверостишие.

Покой, прогулки, вода и другое лечение сделали свое дело – султанша выглядела ожившей, хотя была худа и бледна. Но главное – она не принимала наркотики для обезболивания.

Аббас-ага сообщал из дворца новости обтекаемо, мол, все хорошо, все в порядке, стараясь не упоминать ни султана, ни его новую наложницу. Роксолана даже смеялась:

– Будь я султаном, отправила бы Аббаса-агу послом куда-нибудь, вот кто умеет писать обо всем и ни о чем.

Она не знала, что писал вовсе не евнух, а Муфиде, которая окидывала критическим взглядом очередное послание, сочиненное бедолагой, бросала его в огонь и писала от себя новое. Аббас-ага только сопел, прекрасно понимая, что девушка права.

Наступил день, когда Заки-эфенди объявил, что следует сделать перерыв в лечении и снова вернуться к питью воды через десять дней. А вот отвары и прочее следовало пить постоянно. Это означало, что султанша может на неделю вернуться в Стамбул.

Роксолана махнула рукой:

– Оставьте меня.

Должна бы радоваться, что увидит Стамбул, который давно стал родным, Топкапы, где была полновластной хозяйкой столько лет, посидит в любимом кешке с видом на Босфор, встретится с внучкой, которая уже должна бы приехать в столицу. Но главное – увидит своего Сулеймана, не важно, что он теперь с другой, сердце все равно тосковало по его высокой фигуре, носу с горбинкой, орлиному взгляду…

Сердце болело больше желудка, болело из-за тоски…

Хотела и не хотела ехать одновременно, понимая, что там тоска будет куда сильней, а значит, снова вернется боль в желудке. Но как объяснить всем, почему не желает ехать?

Чичек решительным шагом направилась к Заки-эфенди, растерянно стоявшему в стороне. Он не понимал, почему султанша не рада возможности навестить Повелителя. До чего же эти мужчины глупы и неловки! А еще считают себя умней женщин!

– Заки-эфенди, можно с вами поговорить? Мне нужен ваш совет, желудок, знаете ли…

Лекарь изумленно покосился на служанку:

– У вас прекрасный цвет лица…

– Это только кажется, пойдемте, поговорим.

Буквально оттащив бедолагу в сторону, чтобы никто не слышал, Чичек зашипела:

– Заки-эфенди, вы должны сделать все, чтобы госпожа не ездила в Стамбул!

Тот растерялся:

– Почему? Я думал, она будет рада…

– Нет! Там она снова начет переживать и все возобновится.

– Но что я могу?

– О Аллах! – взвыла Чичек. – Скажите, что отвары, которые ей нужно пить, можно приготовить только из местных трав, которые не растут в окрестностях Стамбула…

– Но травы можно привезти…

Сжав кулачки, чтобы не наброситься на непонятливого лекаря, Чичек с ангельской улыбкой на лице продолжала шипеть:

– Скажите, что именно эти травы привезти нельзя! Что султанше вреден воздух Стамбула, что угодно скажите, только чтобы она не возвращалась туда.

– А… если я не скажу? – зачем-то поинтересовался растерянный Заки-эфенди, хотя уже понял, что султаншу и впрямь лучше не отпускать во дворец.

Чичек, раздвинув губы в сладкой улыбке, пропела сквозь зубы:

– Убью… как собаку…

И тут же почти завопила:

– Заки-эфенди, неужели нельзя отпустить султаншу в Стамбул хотя бы на денек?!

Тот опомнился и все же подыграл:

– Но что даст госпоже день, пусть лучше ее внучка приедет сюда. Хюмашах Хатун тоже будет полезно подышать воздухом и попить целебную воду.

Через четверть часа все вокруг были убеждены, что султанше ни в коем случае не стоит ехать в Стамбул, лучше провести эту неделю где-нибудь неподалеку.

– Пойдемте, попробуем убедить в этом госпожу.

– Да-да, пойдемте, – поспешно согласился с настойчивой служанкой лекарь.

Чичек очень понравилась ему своей настойчивостью. И вообще красивая девушка, даже очень красивая… Чем больше Заки-эфенди приглядывался к Чичек, тем больше та ему нравилась.

Саму служанку меньше всего интересовал лекарь и куда больше султанша.

Роксолана выслушала Заки-эфенди, которого то и дело толкала в бок Чичек, молча, кивнула:

– Я поживу пока в Бурсе, туда вы сможете возить мне отвары.

– Туда? – переспросил лекарь, покосившись на Чичек. Получил ее легкий кивок и тоже закивал. – Туда смогу! Обязательно смогу, султанша.

От Роксоланы не укрылись хитрости Чичек, она рассмеялась:

– Ты довольна?

– Очень, госпожа. А Хюмашах Хатун тоже будет рада побыть с вами здесь.

Роксолана хотела побывать в Бурсе не только ради того, чтобы не ехать в Стамбул, ей была нужна одна встреча…

Ешиль Бурса – Зеленая Бурса…

Так и есть, зелени в этом городе и его окрестностях столько, что хватило бы на весь Стамбул и еще осталось. В Стамбуле деревьев куда меньше, спасают только сады Перы и дворцовых комплексов. Все дело в воде, ее маловато, потому водоносам в столице работы всегда много. В Бурсе воды достаточно, потому деревья и кусты сажают на каждом свободном клочке земли. Много яблонь, но особенно хороши в Бурсе персики – шефтали, сладкие, как поцелуй красавицы.

Бурса была столицей Османского государства до завоевания Стамбула, в ней великие могилы.

Но Роксолану интересовала одна, и даже не сама могила, а приходящая к ней женщина. День за днем, в любую погоду к месту упокоения сына уже четыре года приходила Махидевран, это султанше было известно хорошо.

Зачем сама шла туда – и не знала, просто сердце велело. Аббас отправил с султаншей в Эскишехир достаточно охраны, но в Бурсу Роксолана взяла с собой кроме носильщиков всего двоих и верного Замира – чернокожего гиганта, способного единолично нести носилки, если понадобится. Его имя – «совестливый, воспитанный» – очень подходило смущающемуся от любого взгляда нубийца. Только самые доверенные знали, что Замир не полный кастрат, а потому не стал женоподобным и бессильным.

Замира позвала с собой и тогда, когда носилки остановились.

Махидевран сидела, глядя в пустоту и не замечая ничего вокруг. Они виделись в последний раз давно, когда Махидевран приезжала со старшим внуком из Амасьи. Она тогда жила в Старом Дворце, в Топкапы не появилась, тем более, Сулеймана не было – уезжал в Эдирне на охоту.

Роксолана просто подошла и опустилась на траву рядом. Махидевран лишь покосилась на нее. Теперь было все равно, у несчастной женщины не осталось никого и ничего. Сын казнен, совсем скоро внучки выйдут замуж и покинут ее, но им даже в наследство дать нечего. Дом в Бурсе Махидевран продала, чтобы оплатить постройку мавзолея сыну, Румеиса возразить не посмела. Жить немного погодя будет не на что, и внучкам на свадьбу подарить тоже. Впереди нищета…

Она вдруг усмехнулась: разве что попроситься в имарет султанши, там привечают нищих старух, не дают умереть голодной смертью. Но она ладно, а что делать вдове Мустафы и его дочерям? Деньги, которые дал Кара-Ахмед-паша за то, что признала самозванца своим сыном, украли. Самого Кара-Ахмеда казнили, помощи ждать неоткуда и не от кого…

Но больше надвигающейся нищеты и бездомности Махидевран терзала гибель сына и внука. Мустафа имел право стать следующим султаном и страстно желал этого, слишком страстно, чтобы не надеяться взять власть раньше срока, за это поплатился. И хотя матери все равно, виновен сын или нет, – главное, что казнен, – Махидевран готова признать, что виновен. Но внук?! Ведь она просила султаншу спасти жизнь мальчику, обещала увезти его и никогда не напоминать о существовании.

Султанша сделала вид, что не получала письмо с просьбой. Так Махидевран в это и поверила! Конечно, не ее же внука казнили безвинно!

И вот теперь эта женщина здесь. Зачем? Полюбоваться на унижение и полный крах бывшей соперницы? Убедиться, что хуже быть не может?

Но она не увидит слез Махидевран, даже если действительно придется голодать и просить милостыню. Но руку за куском хлеба в сторону султанши Махидевран ни за что не протянет, скорее эта рука отсохнет от голода…

И все же не выдержала соседства, заговорила глухим голосом:

– Вы должны быть довольны, госпожа. Всесильная султанша… будущая валиде Султан… Всех затмили, со всеми справились, всех уничтожили…

– Я никого не уничтожала.

– Ибрагим-паша, Мустафа, Кара-Ахмед-паша, мой внук… мало?

Чего она ждала, крика, взрыва, приказа уничтожить и ее?

Роксолана вздохнула:

– Ибрагим-пашу, Мустафу и Кара-Ахмед-пашу казнил Повелитель, со мной не советовался. Можете не верить, мне все равно. О том, что должны казнить вашего внука, я не знала.

– А если бы знали?

Роксолана вдруг задумалась, что бы сделала действительно, если бы узнала, и вдруг честно призналась:

– Не знаю, что сделала бы. Есть вопросы, в которых Повелитель со мной не советуется.

– А сейчас особенно?

Ого, даже в Бурсе известно о Каролине? Но гнева почему-то не было, снова вздохнула:

– Сейчас особенно.

Махидевран не выдержала, ей требовалось выплеснуть так долго копившиеся обвинения:

– Вы уничтожили гарем, лишив стольких девушек хотя бы призрачной надежды…

– Махидевран, вы сами сказали, что их надежды были призрачными. Не вам объяснять, что лишь четыре могли стать кадинами, а остальные? Они были лишены всего, кроме этой самой несбыточной мечты стать одной из четырех избранных. Те, что действительно на что-то годились, стали женами других сановников, а глупые и некрасивые остались служанками. Разве так не справедливей? Разве родить сыновей или дочерей в гареме придворного сановника или богатого купца хуже, чем до старости завидовать тем, кому удалось попасть на ложе Повелителя?

– Не стоит объяснять, я все понимаю сама. Но вы сломали старое, не создав нового.

– Нового?

– Да, у ваших сыновей гаремы. Вряд ли они откажутся от множества наложниц в угоду вам. Зачем вы создавали гаремы шехзаде, если считаете, что они не нужны?

Султанша поморщилась:

– Я пришла не за тем…

– А зачем? Чтобы убедиться, что я нищая? Посмотреть, осталось ли еще что-то, что можно у меня отнять? Нет, не осталось, – она с коротким смешком развела руками, – последнее я вложила вот в это. Могилу моего сына вы забрать не сможете.

– Махидевран, что бы ни случилось когда-то или не так давно, речь не о нас с вами. У вас внучки, которых надо растить и выдать замуж. – Роксолана сделала предостерегающий жест, останавливая возражения Махидевран. – Я знаю, что вы вложили все средства сюда, – она кивнула в сторону места упокоения Мустафы, – а потому прошу принять вот это.

Роксолана сделала знак, и чернокожий гигант, возникший словно из воздуха, протянул ей большой ларец.

– Пожалуйста, выслушайте меня. Это не мое, я знаю, что вы не примете от меня ничего. В этой шкатулке драгоценности, оставшиеся от валиде Хафсы, и деньги, которые предназначались… одной женщине. Перед смертью валиде завещала мне заботиться о ней, простите, не могу сказать, кто она, это не моя тайна. Могу только заверить, что Повелитель об этом поручении узнал не сразу, но все же узнал. И против не был.

Махидевран с изумлением смотрела на извечную соперницу: как могла валиде поручить ей что-то?! Роксолана поняла ее сомнения, усмехнулась, отвечая на невысказанный вопрос:

– Просто рядом никого не было, вот мне и поручили. К тому же валиде думала, что я знаю эту тайну. Сейчас в такой заботе надобности нет, дама очень состоятельна сама. Я могла бы отдать деньги на благотворительность от имени валиде, но подумала, что правнучкам Хафсы они окажутся нужней. Как и ее украшения. Посмотрите, вы должны их помнить.

Махидевран с волнением открыла шкатулку…

Еще бы не помнить! Сколько раз она с завистью любовалась вот этими серьгами, оттягивавшими нежные мочки небольших ушек валиде! А вот этот браслет… изумруды в нем так и горят. И это колье с гранатами… и перстень с яшмой…

У валиде был прекрасный вкус, она умела и выбирать, и носить украшения так, что те не затмевали хозяйку и не бросались в глаза, зато прекрасно оттеняли нежную кожу и подчеркивали цвет глаз красавицы.

Махидевран забыла о присутствии Роксоланы, она перебирала украшения, переносясь в счастливые дни молодости, когда Сулейман любил ее, очень любил, предпочитал всем остальным красавицам гарема. Долговязый шехзаде, молчаливый и строгий внешне, оказался прекрасным любовником.

А как был счастлив Сулейман, когда Махидевран родила сына! У него уже были двое, рожденные первыми кадинами, – Махмуд и Мехмед, но Мустафа с первого дня, первого крика стал любимым. Сына Махидевран любили все: и отец, и валиде Хафса, и придворные молодого шехзаде, а потом султана. Никто не сомневался, что именно этот красивый и умненький мальчик в будущем станет следующим султаном.

Все еще более упрочилось, когда страшная болезнь унесла жизни сразу двух старших мальчиков, и теперь Мустафа стал старшим. Болтали, что не обошлось без колдовства, что Махидевран применила какие-то тайные заговоры, чтобы болезнь не тронула ее сына. А все было просто: она сидела взаперти, держа своего сына за руку, получала еду через щель в двери, постоянно окуривала комнаты травами, задыхаясь от запаха, но это помогло – Мустафа выжил.

Правда, выжил не только он, Хуррем родила мальчишку, названного тоже Мехмедом. Этот ребенок не был соперником Мустафы, и Махидевран не обращала внимания на его мать, вообще не считая Хуррем соперницей.

Вот в этом и была ее ошибка, потому что это даже не соперница, с таковыми хотя бы борются, а Хуррем захватила сердце султана сразу и навсегда.

Прошло много лет, Повелитель казнил Мустафу за покушение на власть, все были уверены, что подложные свидетельства подбросила Хуррем, и ее винили в казни любимца янычар старшего из шехзаде.

Махидевран знала, что это не так, что сын и впрямь называл себя султаном Мустафой, что был готов поднять оружие против отца, но какое материнское сердце смирится даже со справедливой казнью сына?! И какое не станет проклинать счастливую соперницу, чей сын теперь стал наследником?

Тем более попросила заступиться за маленького внука, который не виновен в поступках отца. Помощи не получила и прокляла султаншу и ее потомство. Хуррем ответила, что ничего не знала ни о казни, ни о ее просьбе спасти внука, а проклятия возвращала.

Умом Махидевран понимала, что могла и не знать, но сердце кричало о мести!

А потом в горах Румелии объявился человек, выдающий себя за Мустафу. Материнское сердце затрепетало, хотя Махидевран уже начала строительство усыпальницы для сына и внука, но денег не хватало… У Мустафы было несколько двойников, у его сторонников всколыхнулась надежда, что в шатер на смерть отправился именно двойник. Махидевран лучше других знала, что Сулейман легко отличил бы двойника, а также что не оставил бы после этого настоящего Мустафу жить, непременно объявил на него облаву.

И снова разум боролся с сердцем, разум кричал, что султан не мог не убедиться в том, что это Мустафа, а сердце искало зацепки, чтобы верить, что либо не убедился, либо понял, но позволил сыну уйти, не желая его казнить в действительности.

Она придумывала и придумывала для себя истории того, как спасся Мустафа. Но пришел человек от Кара-Ахмед-паши с предложением денег за признание человека из Румелии своим сыном, и мир рухнул. Махидевран поняла, что выдумки были только выдумками, что Мустафы и впрямь нет, он похоронен и нужно построить усыпальницу. А средств на усыпальницу не было.

И тогда несчастная женщина встала перед выбором: совершить грех, признав своим сыном чужого человека, чтобы получить деньги и построить на них усыпальницу настоящему, или… А вот «или» попросту не было, Кара-Ахмед-паша не оставил бы в живых ее саму, невестку и внучек, тот, кто слишком много знает, опасен и жить не должен.

Она приняла деньги, надеясь, что успеет построить усыпальницу, пока те же янычары не сообразят, что матери нелепо возводить усыпальницу сыну, которого она объявила живым.

Зять Хуррем Рустем-паша выловил лже-Мустафу, а в Стамбуле мятежников казнили, молва привычно объявила виновной в этом султаншу.

А вот усыпальницу Махидевран построила совсем на другие деньги. Те украли в первую же ночь, сделал это тот, кто и привез. Махидевран, обнаружив пропажу, смеялась: как она могла забыть, что Кара-Ахмед-паша никогда не отдает, он только забирает? Они с Румеисой и девочками чудом остались живы, просто султан казнил самого Кара-Ахмед-пашу.

Усыпальницу сыну и внуку Махидевран построила в долг, но расплачиваться нечем, за строительство придется отдавать дом и тем самым оказаться на улице.

Тот, кому бывшая кадина задолжала, пока разрешил им с Румеисой и девочками пожить в доме, но только до осени, совсем скоро они уйдут на улицу. А девочек пора выдавать замуж, но что за невесты, у которых запасной рубашки нет?

На дне шкатулки лежали золотые монеты, много, их будет достаточно, чтобы прожить, пусть и скромно, до старости, и чтобы сделать внучкам свадебные подарки, тоже хватит.

Но тут женщина вспомнила, кто предлагает ей деньги и драгоценности. Нет, от Хуррем она не примет ни гроша даже для спасения внучек!

Махидевран вскинула голову и обнаружила, что, пока перебирала украшения свекрови, султанша исчезла. Стоял только ее евнух. Женщина захлопнула шкатулку, с трудом поднялась на ноги, все же сказывался возраст, и покачала головой:

– Отдай это своей госпоже, я не возьму.

Чернокожий гигант поднял шкатулку с земли и спокойно возразил:

– Султанша сказала, что это вашим внучкам. Я провожу вас до дома и буду пока помогать, чтобы вас не обокрали снова.

Махидевран просто задохнулась от возмущения: эта ведьма знает о ней все?! Даже о тех деньгах за предательство и о краже знает?!

Развернулась и быстро зашагала домой, борясь с подступающими слезами отчаяния.

– Госпожа, султанша не знает о краже, ей не сказали.

Замерла.

– А ты откуда знаешь?

– Мой брат служил у вас…

Махидевран поняла, кого ей так напоминает этот рослый красавец с темной кожей.

– Сахиб?

– Да, госпожа.

Ее собственный евнух Сахиб поплатился жизнью за попытку отстоять те самые деньги, его искалечили так, что прожил всего месяц.

– Я думал, что виновата султанша, пошел к ней служить, чтобы отомстить, но теперь знаю, что не виновата.

Махидевран вздохнула:

– Иди, тебе пора.

– Нет, мне разрешили служить вам столько, сколько будет нужно.

– И доносить обо мне?

– Зачем?

Действительно, зачем? О чем теперь доносить, если она уже никто?

– Как тебя зовут?

– Замир. Пойдемте, госпожа, становится жарко, вам не стоит быть на солнце.

– Да…

Роксолана чувствовала себя легче, сняв такой груз с плеч, она договорилась с Замиром, что будет пересылать ему деньги, чтобы тот незаметно подкладывал в бездонную шкатулку, или придумает еще что-то, например найденный в саду клад…

Она по-настоящему жалела Махидевран, понимая, почему та пошла на подлог, одно материнское сердце всегда поймет другое… Но Махидевран не менее строптива, чем сама Роксолана, она не примет помощь прямо из рук соперницы, потому султанша и выдумала разные хитрости. Валиде Хафса никогда не оставляла драгоценности правнучкам, Роксолана сама отложила в сторону все, что принадлежало матери султана, но отдавать своей дочери Михримах почему-то не стала. Шкатулка словно ждала своего часа.

А еще деньги… Те, что валиде Хафса когда-то оставила Роксолане вместе с наказом заботиться о некой кире Эстер, давно закончились. Сулейман узнал тайну и давно содержал Эстер сам, вернее, просто фирманом освободил Эстер и ее потомство от налогов, этого вполне хватило.

Золотые монеты, щедро устилавшие дно ларца, положила сама Роксолана, понимавшая, что просто из ее рук помощь принята не будет.

О бедственном положении Махидевран султанше рассказал Замир, однажды вдруг укоривший ее в безжалостном отношении. Роксолана должна бы приказать казнить евнуха, который посмел открыть рот против нее, но султанша приказала рассказать все, что ему известно. Вот тогда и появилась эта большая шкатулка.

Отправляясь в Эскишехир, Роксолана решила, что в Бурсу с драгоценностями поедет Замир, но потом поняла, что Махидевран и слушать не станет евнуха, и, получив несколько свободных дней, поехала сама.

Помочь Махидевран, пусть и обманом, получилось.

Хюмашах не могла сразу отправиться в Эскишехир к бабушке, не заехав в Стамбул. Но лучше бы не заезжала! Лучше бы сделала крюк и поплыла морем в Бурсу, а оттуда поехала на воды!

Каролина чувствовала себя в гареме хозяйкой, особенно после отъезда султанши. Удивительная женщина спокойно уступила ей свои владения. Это означало, что она серьезно больна, что подтвердил и султан, и оказывать сопротивление не сможет. Нурбану тоже притихла и вообще завела разговор об отъезде к мужу.

Зато приехала из Эдирне (Каролина понятия не имела, где это) внучка султана Хюмашах. Каролина уже поняла, что это дочь любимой султанской дочери, из чего следовало, что с девушкой нужно подружиться.

Хюмашах была хороша, она взяла лучшие черты матери и отца, имела острый ум и независимые суждения. С первой же встречи Каролина почувствовала угрозу своему положению. А это только внучка, что же будет, когда приедет дочь?

И Каролина нашла, как ей показалось, гениальный выход – Хюмашах нужно немедленно выдать замуж, причем не здесь, среди этих дикарей, в гарем, а в Европу! Например, за одного из французских принцев! Да, у короля Генриха и королевы Екатерины Медичи несколько сыновей, и только один из них – Франциск – женат на шотландской королеве. Почему бы нет?

Сулейман, выслушав такие прожекты своей пассии, усомнился:

– Если уж в Европу, то почему не к твоему племяннику, сыну короля Филиппа?

– Карлосу? Он урод!

– Ну, тогда в Италию, у нас там много знакомых и достойных людей.

Нет уж, связываться с Италией Каролине не хотелось вовсе, были свои причины.

– Там от вашей внучки потребуют непременно креститься, иначе нельзя. А во Франции свобода нравов.

Внешне все выглядело настоящей заботой о внучке Повелителя, но сопротивление встретили со стороны самой Хюмашах, которая и слышать не желала о каком-то замужестве.

Это возмутило Сулеймана. Нет, внучка не возражала открыто, все же воспитана в гареме, а не в Париже, где, по словам Каролины, нравы вольные, но ужаснулась именно такой перспективе:

– Повелитель, не отправляйте меня так далеко, я не вынесу разлуки с матерью, бабушкой и с вами тоже!

– Мы подумаем! – объявил Сулейман, чувствуя себя смущенным.

Хюмашах, которая и без того была в ужасе от вольностей, творившихся в гареме, поняла, что нужно спешить к бабушке за помощью.

Девушка не только не хотела уезжать замуж куда-то далеко – она мечтала стать женой Аласкара, супершпиона султанши, к которому сама Роксолана так благоволила.

Султан решил показать новой пассии охотничьи угодья под Эдирне, но чтобы уехать, нужно вызвать из Эскишехира Хуррем.

Он вызвал главного евнуха:

– Отправь кого-то в Эскишехир, пусть передадут султанше мое повеление вернуться в Стамбул. Довольно отдыхать.

Аббас-ага хотел напомнить, что султанша лечится, но не решился.

– Повелитель, Хюмашах Хатун просилась тоже съездить в Эскишехир.

– Вот с ней кого-то и отправь.

– Как прикажете, Повелитель.

Сулейман ворчал себе под нос:

– Распустились, слуги норовят возразить господину! А все потому, что хозяйка гарема отдыхает уже больше месяца.

Хюмашах примчалась в Эскишехир и почти с порога принялась рассказывать, какой кошмар ныне творится в гареме и как ее саму решили выдать замуж за одного из французов, которые, как известно, почти все больны заразными болезнями, подхваченными у нехороших женщин!

– Откуда тебе известно про французов?! – ахнула Роксолана.

– От Каролины услышала, она сама и рассказывала. Они с Гульфем теперь хозяйничают в гареме, а Повелитель им потакает. Бабушка, вы должны вернуться и навести там порядок!

Вот теперь Роксолане страстно захотелось остаться в Бурсе насовсем. Вернуться в Стамбул, чтобы угождать двум наложницам султана – бывшей и новой? Или чтобы решать вопросы за великого визиря Рустема-пашу? Нет уж, ей куда лучше на воле. А может, вообще съездить к кому-то из сыновей или сначала к одному, потом ко второму? Вернуться через год…

К чему вернуться, к развалинам того, что так долго создавала? И все же Роксолана не была готова отправиться в Топкапы, чтобы организовывать жизнь наложниц султана, она не валиде, в конце концов!

– Лекарь предписал мне пить воду из источника еще месяц, я не могу вернуться. Передай падишаху, что приеду через месяц.

Евнух с сочувствием посмотрел на госпожу и вздохнул:

– Султанша, это не просьба вернуться, это приказ Повелителя.

Что? Сулейман ей приказывает стать служанкой у его новой наложницы?

– Хорошо, завтра отправляемся.

Сказала скорее невольно, чем сознательно. Столько лет ее учили и она сама учила других, что воля Повелителя священна и подлежит неукоснительному исполнению… И вот теперь должна делать это сама – не обсуждая и не задавая вопросов, выполнять. Выполнять, даже если прикажет лизать пятки у новой наложницы, если заставит мыть их с Гульфем в хаммаме. Конечно, не заставит, она мать наследника, но подчиняться строгим правилам жизни в Топкапы эти две явно не намерены, значит, ей придется либо постоянно с ними ссориться, либо терпеть наглость и выкручиваться.

За что же такое на старости лет?! Лучше бы самой в Старый Дворец, она бы там организовала все по-своему и жила без забот. И государственные обязанности выполнять тоже не хотелось. Внутри все по-прежнему болело, и есть не могла совсем. Одна радость – дочь и внуки. И внуки не все, с Хюмашах отношения доверительные, а вот Нурбану своих воспитывает так, что хоть плачь или тоже ругайся каждый день.

Ох-хо! О Нурбану-то она и забыла. Если эта красотка спелась с Гульфем и Каролиной, то возвращаться и вовсе не стоит.

Но выбора не было, потому утром, пока еще не жарко, караван султанши отправился в путь в столицу.

Лекарь едва ли не своим телом заступил путь:

– Нет, госпожа, вам нельзя прерывать лечение! Если вы сейчас не долечитесь до конца, болезнь не просто вернется, она станет…

– Ну, договаривайте. Смертельной?

– Да, госпожа. Вы слишком много пережили, ваш желудок может просто сгореть…

– Может быть, можно взять воду с собой или привозить ее в Стамбул?

– Нет, – грустно вздохнул Заки-эфенди, – она теряет свои свойства довольно быстро, нужно пить на месте. Госпожа, вы не должны уезжать! Всего месяц, еще хотя бы месяц. А потом беречься… и, возможно, вы справитесь.

Если бы он не произнес этого «возможно», Роксолана сделала бы попытку остаться, чтобы продолжить лечение, но это слово перечеркнуло все ее надежды. Ради призрачной возможности стоит ли идти против воли Сулеймана?

И она решила ехать.

– Как только появится возможность, я вернусь и все начну снова. А до тех пор буду беречься, как вы мне и советовали.

Заки-эфенди только развел руками, словно снимая с себя всякую ответственность.

– Сколько я смогу прожить без лечения?

Вот теперь в его глазах вспугнутой птицей мелькнул испуг:

– Не знаю, госпожа, на все воля Аллаха…

– Год? Два?

– Не больше.

– Идите. Постойте. – Роксолана сняла с пальца большой перстень. – Это плата за… молчание.

Лекарь снова развел руками.

Дорога шла вдоль берега моря, местами в буквальном смысле, потому жарко не было, но дорожная пыль не позволяла держать окна кареты открытыми, а султанше так хотелось подышать морским воздухом! Потому время от времени, когда берег оказывался совсем близко, останавливались, Роксолана выходила и немного прогуливалась.

Слуги дивились: проще путешествовать морем мимо Принцевых островов, чем огибать по берегу. Не все знали, что султанша не любит море после своего первого страшного путешествия, когда пленную девчонку везли в Кафу на едва державшейся на плаву феллахе и она поклялась, что, если будет ее воля, больше никогда не ступит ногой ни на одно судно. Ступить пришлось, когда везли из Кафы в Стамбул, чтобы повыгодней продать какому-нибудь богачу, привлеченному новым султаном Сулейманом в столицу в связи с восхождением на престол Османов.

Тогда она не могла возразить, посадили и отвезли, как удобней. Теперь сидела на престоле Османов рядом с мужем сама, но возразить все равно не могла. Глядя на морскую гладь, Роксолана усмехнулась: хорошо, не потребовал прибыть морем, могло и так случиться.

Море лежало у ее ног, яркое, красивое, искрилось на солнце… И ему были безразличны мысли и чувства всесильной султанши, как когда-то была безразлична судьба перепуганной девчонки.

Вернувшись в карету, Роксолана приказала плотней задернуть шторки и сделала вид, что дремлет. Но поспать не давали гнетущие мысли.

Какая же она всесильная султанша, если придется потакать капризам хитрой наложницы?

Впервые за много лет шевельнулась мысль о том, что этого не было бы, будь она валиде Султан – матерью наследника, даже Нурбану не посмела бы пикнуть, а сейчас она просто жена, пусть и законная, пусть и самая влиятельная. Но вот нашлась нахалка, которой все влияние нипочем, и будет султанша у нее на побегушках.

Нет, не будет! Не для того выживала, столько боролась, столько сил положила, здоровье потеряла, чтобы теперь исполнять чью-то волю. Разве что волю Повелителя. Мысленно усмехнулась: вот то-то и оно, послушно выполняет волю султана, а тому диктует нахалка. Дома в детстве слышала поговорку, что ночная кукушка всегда дневную перекукует. Не понимала, о чем это, а теперь поняла. Так и есть, ночная кукушка сможет оказаться сильней.

И что теперь делать – непонятно.

И Михримах в Дидимотике, с ней бы можно было посоветоваться.

На нетвердую палубу ступать все равно приходилось: сам Стамбул раскинулся на двух берегах Босфора, когда-то этот пролив спас ее и детей от бунтующих янычар. Она жила словно в ссылке в Летнем Дворце, почему янычары не переправились и не разгромили его, непонятно, но этого не случилось. А вот дворец Ибрагима-паши на площади Ипподром оказался разгромлен, сестра султана Хатидже Султан едва спаслась. Возможно, тот кошмар и повлиял на ее психическое здоровье.

Роксолана испытывала к Босфору какую-то благодарность, может, потому ее в волнах пролива не тошнило?

Никакого разгрома или беспорядка в Топкапы Роксолана не заметила, Аббас все же старался как мог. Но то, что здесь хозяйничала чужая рука, стало ясно сразу. Кое-какие вещи из ее комнат пропали.

– Аббас-ага, что это? Где ваза, которая здесь стояла?

– Госпожа, ее разбили.

– Кто посмел входить в мои комнаты без моего ведома?!

Роксолана была возмущена не на шутку: пусть бы в своих покоях творили что хотели, но приходить в ее закрытые комнаты?!

Евнух забормотал, что девушки тут убирали, стирали пыль, чтобы не забилась в подушки, пришла Каролина Хатун и стала все рассматривать… Бросила подушку и попала…

Роксолана махнула рукой:

– Прекрати! И немедленно распорядись, чтобы здесь все хорошенько вымыли. Мне противно оставаться там, где кто-то что-то трогал без меня. Все вещи вон, ковры тоже! И подушки, подушки уберите! Надо же так испортить мои покои… Все нужно начинать заново.

Это, конечно, бунт, только против чего? Что изменит замена подушек, если новая наложница считает себя вправе бросаться подушками в ее комнате?

Что делать, пожаловаться султану? Смешно, пожилая уже женщина будет жаловаться на молоденькую наложницу? Нет, предстояло придумать что-то такое, что утопило бы эту наложницу в ее собственной наглости, погубило, но изящно.

Роксолана пожалела, что уступила поле боя, уехала, оставив сердце султана этой…

Додумать не успела, узнав о ее возвращении, пришла Гульфем:

– Ох, как я рада, что вы вернулись!

– А что такое, разве Аббас-ага не справлялся со своими обязанностями?

– Нет, просто я вынуждена каждый день куда-то ездить, принимать гостей, что-то придумывать. Мне кажется, что даже Повелитель устал… А ведь завтра надо уезжать.

– Куда?

– На охоту. Так захотелось Каролине, а Повелитель исполняет все ее прихоти. И мне приходится выполнять, – вздохнула Гульфем.

– Не я ее сюда привезла, – все же не удержалась Роксолана.

– А что это у вас? – кивнула на беспорядок несчастная женщина.

– Я меняю все, неприятно знать, что тут хозяйничал кто-то другой.

– Она не хозяйничала, только раз зашла и посмотрела, что и как.

– Все равно неприятно. Извините, мне нужно к Повелителю, он просил прийти сразу после возвращения. Каролина случайно не у него?

– Нет, спит в своих комнатах.

Ничего подобного Сулейман не просил, просто передал приказ срочно вернуться, но Роксолане совсем не хотелось беседовать с Гульфем, подсунувшей султану такую пассию, от которой и сама теперь страдает. Небось, хотела испортить жизнь Роксолане, а испортила заодно и себе, только Роксолане от этого не легче.

Можно отправиться к мужу потайным ходом, но, во-первых, ей вовсе не хотелось, чтобы Гульфем о таком знала, во-вторых, в глубине души боялась, что дверь там окажется закрытой или дильсизам приказано не пускать. Как бы эти немые силачи к ней ни относились, приказ султана куда важней, если приказано, то не пустят даже ценой собственной жизни.

Евнух постучал, прежде чем впустить Роксолану в кабинет Сулеймана. Это внове, потому что уже много лет у нее была привилегия входить в султанские покои не только без приглашения, но и без стука.

– Войди!

– Повелитель, приехала Хуррем Султан…

«Без Хасеки», – мысленно отметила Роксолана.

– Пусть войдет.

Вошла, изображая саму смиренность. Пока шла к покоям Сулеймана, успела порадоваться по поводу отъезда, хоть пару дней можно будет отдохнуть, привести свои комнаты в порядок, разузнать, что тут да как… Она решила пресечь все жалобы, которые последуют, пока не придумала, как быть дальше.

– Повелитель… вы приказали мне срочно вернуться, прервав лечение. Я приехала.

– Прервав лечение? Ты больна?

– Да, Повелитель, я ездила в Эскишехир не на прогулку. Лекарь сказал, что нужно пить воду еще месяц.

– Но ты была в Бурсе, а не в Эскишехире.

Роксолана смотрела на такое знакомое и незнакомое одновременно лицо, и сердце обливалось кровью. Неужели эта самоуверенная девчонка смогла так легко разрушить то, что столько лет создавалось? Хотелось броситься к нему на грудь, встряхнуть, закричать:

– Сулейман, очнись! Ты немолод, зачем тебе наглая девчонка, которая годится во внучки?! Рабынь для утех достаточно любых, зачем же ты становишься рабом ее прихотей сам?

Но как она могла? Всесильная султанша была перед властью Повелителя, его капризом никем и ничем. Это вдруг стало так ясно, словно пелена спала. Да, пелена надежды, что опомнился, что умный, сильный, побеждавший любых врагов, любые недуги и решавший любые вопросы Повелитель сумел не пойти на поводу у минутной прихоти и не стал жертвовать тридцатью пятью годами счастья в угоду пустышке.

Не опомнился, не сумел… или не захотел? Скорее, второе.

Со вздохом ответила:

– Мне нужно месяц пить, потом сделать перерыв в десять дней и снова пить воду месяц и принимать ванны. В перерыве ездила в Бурсу поклониться могилам первых Османов.

– Хорошо, потом еще съездишь, попьешь. Месяц, два, сколько будет нужно. Раз уж вернулась, пока оставайся здесь. Мы послезавтра уезжаем на охоту…

Повелителя не положено перебивать, потому не спросила, надолго ли. Сам сказал:

– В Эдирне надолго, на месяц, не меньше. Ты останешься распоряжаться всем здесь. Кроме того, накопилось много дел: послы приема ждут, письмо от короля Сигизмунда, французы тоже ждут…

И Роксолана не выдержала, усмехнулась:

– Садразам тоже едет охотиться или он не справляется с делами?

– Великий визирь никуда не едет, но ему нужна твоя помощь.

Вот и все. Лето, жарко, гарем в Летнем Дворце, султан с наложницей на охоту, а султанша пусть вместо лечения и отдыха занимается делами.

«Ты хотела править империей? Правь!» – мысленно усмехнулась Роксолана. Вслух сказала иное:

– Какие-то еще приказания, Повелитель?

– Хуррем, не стоит показывать обиду. Ты отдыхала больше месяца, теперь потрудись немного. И у Синана накопились вопросы по строительству, и в Фонде дела есть. Вы с Михримах уехали и все забросили.

– Простите, Повелитель, я все сделаю. Мне можно идти?

– Да.

Даже не поинтересовался, как здоровье, лишь приказал доделать все пропущенные дела.

Желудок снова свело, даже в голове помутилось, но она усилием взяла себя в руки. Никто не должен заметить готовых брызнуть из глаз слез, понять, как ей плохо. Никто!

Аббас все же учуял.

– Госпожа?…

– Аббас-ага, пусть в комнатах поскорей приведут все в порядок, а я успею кое-где побывать за это время, до вечера можно кое-что сделать.

– Вы не будете отдыхать после дороги?

– Нет, Аббас-ага, некогда. Пока я отсутствовала, накопилось много дел, Повелитель потребовал, чтобы я поскорей ими занялась, будто никто без меня не работал. Нужно отправить человека к садразаму, чтобы прислал самые срочные документы, да и вообще пришел сам в кабинет. Решено, я переоденусь и поработаю с бумагами там, пока мои покои приведут в порядок. Пришлите ко мне Чичек и Муфиду.

Допоздна в кабинете султанши горели светильники, почти до утра она разбирала самые срочные дела. К ее удивлению, дел, с которыми не смог бы разобраться Рустем-паша или которые требовали бы ее немедленного присутствия, оказалось совсем немного. Ради этого не стоило заставлять приезжать из Эскишехира, значит, просто каприз? Чей – его или ее? Скорее, второе, красавице просто захотелось иметь султаншу в услужении, решила добиться того, что не смогла из-за отъезда Роксоланы в Эскишехир.

Как хорошо, что султан со своей новой наложницей уезжает в Эдирне, может, к их возвращению удастся все переделать и уехать самой? Пусть лекари скажут Повелителю, что ей нужно три месяца провести в Эскишехире.

Мелькнула нехорошая мысль, что уже и не нужно…

Утром, едва успела подняться и привести себя в порядок, Чичек объявила, что встречи с ней просит Иосиф Хамон.

– Попросите подождать, я сейчас приду в кабинет.

Иосиф что-то узнал об этой девушке, иначе не звал бы. Почему ее так не любит собственный отец, не желает признавать?

– Султанша…

– У вас есть новости?

– Сначала скажите, почему вы вернулись, не доведя лечение до конца?

– Повелитель приказал.

– Вы объяснили, что должны еще пить воду?

– Ему сейчас важней европейская гостья. Есть новости?

– Есть, и боюсь, они вас не обрадуют.

– Что?

То, что услышала, заставило даже присесть, ноги не держали. Она подозревала, что все не так, как утверждает эта голубоглазая красотка, но чтобы настолько…

– Они завтра намерены ехать на охоту, этого нельзя допустить.

– Вы боитесь отравления, султанша?

– Нет, она рвется в его наложницы. И давно стала бы таковой, но ей нужны гарантии. Как хорошо, что вы все узнали сейчас! Благодарю вас.

Иосиф покачал головой, отвергая протянутый султаншей большой перстень:

– Не стоит, госпожа, я тоже переживаю за нашего султана. Вы скажете ему?

– Конечно, он не должен быть игрушкой в руках этой женщины. Вы уверены во всем, о чем сказали?

– Да, госпожа.

Роксолана шла по саду в направлении кешка, из которого слышался смех Каролины и чуть глуховатый голос Сулеймана. В горле стоял ком, она хорошо знала этот тембр голоса мужа, он появлялся, когда султан бывал влюблен. Сулейман влюблен, это видно сразу, влюблен в женщину, его недостойную, лживую и безнравственную. И Сулейман никогда не простит Роксолане то, что она сейчас скажет, но у нее нет выбора.

Каролина и Сулейман обсуждали подробности пути в Эдирне и то, как хорошо там охотиться.

– Я прерву вашу беседу. Повелитель, вы позволите сказать мне кое-что очень важное?

– Это действительно важно?

– Да, мой султан, тем более касается вашей гостьи и вас.

– Говори. – В голосе Сулеймана звучала тревога, он не мог не заметить волнение Роксоланы.

– Вы по-прежнему не желаете становиться наложницей шехзаде, Каролина? – Роксолана назвала девушку ее европейским именем, даже подчеркнула его.

– Наложницей шехзаде? – приподняла четко очерченную бровь красавица. Но бровь тут же опустилась, а на лице появилось выражение ужаса, потому что Роксолана добавила:

– Каролина Венье…

Лицо красавицы просто вытянулось, глаза широко раскрылись, она едва дышала. Султан в недоумении переводил взгляд с жены на возлюбленную, но вопрос задать не успел, Роксолана продолжила сама:

– Повелитель, у императора Карла три дочери, одна из которых незаконнорожденная – это Маргарита Пармская, она вам известна. И один незаконнорожденный сын, рожденный Барбарой Бломберг всего десять лет назад. Барбара живет в Регенсбурге, она замужем и имеет еще шестерых детей от своего мужа, беременна седьмым, но слыхом не слыхивала о «дочери короля». Кстати, ей всего двадцать восемь лет, так что быть вашей матерью, Каролина, она никак не может.

Роксолана стояла, возвышаясь и над женщиной, которая схватилась за горло от потрясения, и над Сулейманом, который сидел, молча слушая супругу.

– А вы… мне рассказать, кто вы на самом деле?

– Нет!

– Рассказать! – приказал султан.

– Каролина Венье – известная римская проститутка, которая, чтобы не попасть на костер инквизиции при нынешнем Папе Пии IV, согласилась стать шпионкой в Стамбуле. Думаю, их целью все же был шехзаде Селим, он наследник и будущий султан, но столкнувшись с Нурбану и поняв, что та легко свои позиции не сдаст, а при случае может и выяснить, кто вы есть на самом деле, Каролина, вы избрали другой объект применения своих чар. Кстати, ей, – Роксолана кивнула на женщину, мгновенно потерявшую весь свой блеск и живость, – не двадцать, а двадцать четыре года, четыре из которых она провела в борделе, а еще два изучала турецкий. Каролина говорит по-турецки и все понимает. Я заметила это давно, еще до своего отъезда, но не имела доказательств ее лжи.

Сулейман наконец смог произнести хоть слово:

– Взять ее!

– Повелитель, пощадите! Я несчастная женщина, которую вынудили! Меня заставили! Умоляю, оставьте мне жизнь! – Женщина билась в сильных руках дильсизов.

– Повелитель, не казните сразу, нужно узнать, кто ее прислал. – Роксолана произнесла это на фарси, султан только кивнул.

– Запереть в комнате и не спускать глаз. Если упустите, шкуру спущу живьем!

Когда Каролину увели, повисло тяжелое молчание, Роксолана ждала решения своей участи, понимая, что теперь Сулейман просто возненавидит ее. Но было уже все равно, внутри болело так сильно, что думать ни о чем, кроме этой всепоглощающей боли, не могла. Глаза застилал туман…

Тем не менее она не могла уйти без его разрешения. Опустилась на подушки дивана, чтобы не упасть, и сидела, стараясь дышать глубже и спокойней, как советовал Хамон.

– Откуда у вас эти сведения?

– Мне их предоставил человек, которому вы безраздельно доверяете, он помогал вам скрывать вашу тайну довольно долго.

– А Хамон откуда знает?

– Я попросила разузнать все об этой дочери императора. В первый же день заметила, что она понимает турецкий, а значит, лжет. Простите, Повелитель, можно мне уйти к себе, я плохо себя чувствую?

– Да, конечно, иди.

С трудом вышла из кешка и добрела до Чичек, которая привела султаншу в ее покои. Чтобы заглушить невыносимую боль, пришлось выпить настойку опия.

Очнулась нескоро, но стоило открыть глаза, как пришел главный евнух:

– Султанша, Повелитель приказал, чтобы вы уезжали лечиться немедленно.

Едва успела подумать, что уже поздно, как Аббас добавил:

– А эта женщина… она шпионка Папы Римского. И прислали ее против вас, не против шехзаде Селима.

– Ей удалось… – с трудом прошептала Роксолана.

Евнух ахнул:

– Это она вас отравила?!

– Разве обязательно травить человека, чтобы уничтожить его? Завтра выезжаем, распорядись, чтобы собрали вещи. Как в прошлый раз. И позови Чичек.

Снова каретная тряска – как ни старались служанки, как ни выстилали перинами внутренности кареты, все равно трясло, было невыносимо больно, накатывала дурнота.

В Эскишехире встретил Заки-эфенди: не выговаривал, не укорял, просто чем-то поил – видно, опиумной настойкой, потому что ничего не чувствовала, словно проваливаясь в небытие, потом давал какие-то отвары, ворчал, требовал от служанок быть внимательней, снова поил…

Пришла в себя нескоро, у ее постели привычно суетились Чичек и Муфиде, в стороне сидел, опустив голову, Заки-эфенди.

– Госпожа проснулась! – подала голос Чичек.

Лекарь поспешил к султанше:

– Госпожа, как вы себя чувствуете?

Она едва заметно улыбнулась:

– Еще не поняла, но, кажется, жива.

– Боль не стихла?

Роксолана прислушалась к своим внутренностям. Конечно, было больно, но не невыносимо, кивнула:

– Утихла.

– Не шевелитесь, вам нужно лежать тихонько и пить отвары. Я боялся, что мы не справимся…

– Что со мной?

– Вы слишком много переживали, от этого внутри вашего желудка образовалась ранка, которая могла разъесть внутренности и истечь кровью. Но Аллах милостив, кажется, обошлось. Теперь нужно залечить эту рану отварами и настоями, чтобы она не кровоточила. И беречься.

И снова потекли дни между сном и явью. Чтобы султанша не страдала от болей и не делала лишних движений, а еще больше чтобы не переживала из-за незавершенных дел, ее снова поили обезболивающими средствами и снотворным.

Узнав о болезни матери, примчалась Михримах. Очнувшись, Роксолана попросила дочь об одном:

– Вернись в Стамбул, не бросай дела, которые мы с тобой начали. Это лучшее, что ты можешь для меня сделать.

Приезжала Гульфем, но ее и вовсе не допустили, чтобы не напоминала о пережитых неприятностях.

Присылали письма с пожеланиями скорейшего выздоровления сыновья и их наложницы. Писала Хюмашах, уверяя, что у нее все хорошо.

Почти каждый день прибывал гонец от султана и привозил послания, которые никто не рисковал читать, складывали стопкой у постели Роксоланы. Она видела эти письма, но не открывала, тоже не решаясь. Будь что будет, ей не хотелось ничего знать о судьбе той, что разрушила ее брак, теперь все равно, что решил султан, даже если он простил эту женщину и оставил в гареме.

Сначала хотелось спросить, что с лже-принцессой, но проваливалась в сон и забывала о ней, а потом произошла встреча, многое изменившая в ее жизни.

Позже Роксолана и вспомнить не могла, почему произнесла по-русски: «Береженого бог бережет», наверное, было к месту. Повторила по-турецки схожую пословицу, Заки-эфенди понял. Любопытная Чичек поинтересовалась:

– Это на каком языке вы сказали, госпожа?

– На русском.

Заки улыбнулся:

– Не забыли? Верно, человек не должен забывать язык, на котором впервые произнес «мама».

– Забыла, – вздохнула Роксолана, – это случайно вырвалось. Как помнить, если больше тридцати лет ни с кем не разговаривала?

– В Эскишехире священник-московит, из Иерусалима возвращается. Приходил сказать слова благодарности за имарет, в Иерусалиме построенный, и дом для паломников-христиан.

У Роксоланы вдруг заблестели глаза:

– Давно приходил? Может, не уехал еще?

– Если не уехал – найду, – обещал лекарь.

Монаха нашли и привели к Роксолане.

Она не сразу смогла произнести первые слова, сидела бледная, обложенная подушками, с синяками под глазами, впалыми щеками, смотрела почти умоляюще, словно боясь, что не поймет ее речь:

– Как ваше имя?

Забыла слово «зовут»… Но остальное, видно, сказала правильно, он понял:

– Отец Иов я, султанша. Могу не по-русски, могу на турецком говорить, ежели надо.

– Нет, по-русски. Сама хочу, давно не говорила… Слова вспоминаю с…

Он подсказал:

– С трудом?

– Да.

– Султанша, вы, если что забудете, по-турецки договаривайте, а я поправлю.

Дальше так и говорили на смеси двух языков.

– Вы русская ли, султанша?

– Русинка из Рогатина. Отец там священником был.

– Ух ты! Нет, в Рогатине не бывал… А как сюда-то?

– Как все – сначала в рабство, потом вот султаншей стала. А ты откуда?

Они были, пожалуй, одного возраста, только он бородой укрыт, волосы седые, худой не меньше, чем Роксолана после болезни, но худоба иная – не болезненная, а сильная, жилистая.

– Я-то московит, только давно дома не был. На Святой Афон ходил, там два года жил, потом три года в Константинополе, потому турецкий знаю, в Иерусалим ходил, там вас добрым словом поминают всякий день. Теперь снова в Константинополь, к патриарху Иоасафу, а в следующем году – обратно в Москву и в свой монастырь на север, к Белому озеру.

– Какая она, Русь, расскажи.

– Русь-то? Великий князь Иван Васильевич на царство венчался…

Остановила жестом:

– Про правителей я и без тебя знаю. Ты мне о Руси расскажи.

Посмотрел внимательно, все понял и тихонько заговорил, даже глаза прикрыл:

– Небо синее-синее… и березки белоствольные стоят… поле в желтых колосьях спелых и по окоему лес темной стеной… журавли клином с юга или на юг… а зимой снега белые, пушистые по пояс… и капель весенняя… и звон колокольный со звонницы над всем плывет…

Покосился на султаншу, вспомнив, что та, верно, мусульманка уже, не стоило бы о колокольном звоне-то. А у Роксоланы по щекам катились слезы, прошептала:

– Я и перекреститься не могу… креста на мне нет…

Некоторое время отец Иов молча смотрел на несчастную женщину, вокруг которой все в серебре да золоте, полным-полно слуг, готовых выполнить любое желание, а вот покоя в душе нет. Потом вдруг полез под ворот рубахи, достал оттуда простой крестик на простом шнурке, поцеловал и… протянул султанше:

– Коли примешь, возьми, он у Гроба Господня со мной побывал, там освящен.

Роксолана дрожащими руками приняла драгоценный дар. Совсем не думала, что будет с ним делать, просто знала, что дан от души и особенно дорог. И вдруг стала тихо говорить, что ее Господь никогда не простит, она веру сменила, даже хадж совершила.

– Я много о вас слышал, султанша. Не сплетни, что в Бедестане ходят, а о том, что бедняков кормите, больницы строите, школы…

– Мечети, – усмехнулась Роксолана.

Монах чуть помолчал, потом вздохнул:

– Я так мыслю: Бог, он един для всех. Пророки только разные. Но Господь видит, кто бы каким пророкам ни молился, чем он полезен: то ли под себя все гребет, то ли людям нужен. Будь честным, не укради, помогай ближнему, не убивай, не лги… у всех одинаково. Кто честен перед совестью своей, тот и прав пред Богом.

Они еще довольно долго беседовали, вернее, говорил все больше Иов, Роксолана не все понимала, но от одного тихо журчавшего голоса становилось на сердце легче и теплей. Посветлело на душе, а потому и полегчало.

В комнату, где сидела султанша с необычным гостем, зашел Заки-эфенди:

– Госпожа, вам пора настой пить. И достаточно сегодня сидеть, пора лечь и поспать.

– Простите, султанша, уморил я вас, – спохватился Иов.

– Нет, все хорошо. Спасибо за помощь и беседу. На душе полегчало. Возьмите, – она протянула перстень, но монах помотал головой.

– Не обижайтесь, султанша, не возьму.

– На дорогу пригодится.

Иов тихонько рассмеялся:

– Э, нет. Нищего не обворуют и сорок разбойников, скорее, внимания не обратят, а тому, у кого есть что взять, путешествовать опасно. Я лучше спокойно пойду без денег…

Они говорили уже по-турецки, чтобы и лекарь понял.

– Возьми, припрячь, чтобы никто не знал, монастырю на нужды отдашь.

После ухода монаха лекарь все же поинтересовался:

– О чем вы так долго беседовали с этим человеком?

– О родине, Заки-эфенди, о том, какая она красивая…

Лекарь на мгновение замер, Роксолане даже показалось, что в его старых глазах блеснули слезы.

– Заки-эфенди, а где вы родились?

– В пустыне. Нет ничего прекрасней пустыни, когда до самого горизонта желтые барханы…

– Лес! – возмутилась Роксолана.

– Нет, султанша, пустыня!

– Реки с прозрачной водой, озера и синее-синее небо!

– Барханы.

– Снега по пояс и капель весной…

– Это что?

– Снег – это…

– Снег я в Амасье видел, а это… капель?

– Капель – это когда на солнце сосульки таять начинают и капают так: кап, кап, кап… Вот и зовут – капель.

Роксолана счастливо смеялась, словно воспоминание о капели вдруг вернуло ей молодость и здоровье. Даже губы порозовели.

Крестик спрятала, позвав Чичек:

– Принеси шкатулку с ключом.

Закрыв, попросила:

– Чичек, этот ключ никто не должен у меня взять. Обещай.

– Клянусь, госпожа.

– А ты откуда родом?

– Я с Дона.

– Откуда?! – ахнула Роксолана. – Что же ты не сказала, что русская?! Мы бы с тобой по-русски говорили.

Чичек смутилась:

– Я не помню. Маленькая совсем была, когда с матерью в плен попала. Мать потом отдельно забрали, а меня добрые люди вырастили, хорошо относились, только продали. А потом к вам попала. Я не помню, знаю только песенку, что мать в детстве пела.

Она запела что-то непонятное, напев хороший, а вот слова… нет, это не по-русски.

– А ты снег помнишь?

– Помню.

– И березки с белыми стволами.

– Березки и здесь есть.

– Здесь не такие! А вокруг Рогатина леса стеной стояли.

– На Дону степь, это я помню. Широкая, и Дон широкий.

С этого дня султанша пошла на поправку.