Двум султанам не бывать…

– Зачем? – спрашивала Роксолана. – Неужели земель мало, ведь империя разрослась настолько, что от края до края за месяц не проедешь.

Сулейман смеялся:

– Не месяц, а много дольше.

Пытался объяснить, почему намерен снова воевать с шахом Тахмаспом, рассказывал историю суннитско-шиитского несогласия и удивлялся интересу Роксоланы, не вежливому или фальшивому, когда с трудом сдерживается зевота, а настоящему. Любопытная султанша задавала вопросы, показывающие, что ей и впрямь интересно. Ум его жены впитывал знания, как песок воду, только вот толка было больше.

Сулейман объяснял, где расположены владения сефевидов, почему между османами и сефевидами постоянно возникают конфликты, кто такие кызылбаши, поддерживающие шаха Тахмаспа… А потом вдруг позвал к столу:

– Посмотри.

На столике была разложена большая и немного странная картина, таких Роксолана никогда не видела. Ислам запрещал изображать живых существ, особенно людей, но здесь их и не было, были какие-то линии, однако не складывающиеся в причудливую вязь, хотя местами пересекающиеся. Надписи… Увидев «Стамбул» и выше «Эдирна», Роксолана обернулась к султану:

– Что это?

– Это называется карта. Смотри, вот наша комната: диван, стол, окно, дверь… я могу нарисовать все на листе вот так, – он набросал схему комнаты. – А могу добавить соседнюю… и еще… и весь дворец… Видишь?

Конечно, рисовать план дворца Сулейман не собирался, но Роксолана уже ухватила главное:

– А здесь что нарисовано, весь Стамбул и Эдирна?

Пальчик султанши ткнул последовательно в две надписи.

– Умница. И то, что вокруг на много дней пути. Видишь, вот здесь Стамбул, это пролив Босфор. Это бухта Золотой Рог, вот Мраморное море, а это Трапезунд, где родился я…

– Далеко…

– А вот Кафа.

– А шах Тахмасп где?

– Вот его владения… Это Тебриз, это Багдад, который он пытается у меня отвоевать…

– Это так далеко от Стамбула.

В голосе любимой снова звучала укоризна, но Сулейман не поддался.

– Кызылбаши – шииты. Они уничтожили святые могилы, если не остановить – захватят Мекку и Медину. Этого допустить нельзя! Если шаху Тахмаспу не мешать, он постепенно город за городом отвоюет половину наших владений, и тогда останемся сидеть на этом берегу Босфора.

Сулейман смеялся, но Роксолана чувствовала, что ему не до смеха.

– А договориться нельзя? Зачем мусульманам воевать между собой?

– А зачем воевать между собой христианам?

Вопросы, вопросы, вопросы… Она все больше понимала, какой огромный груз ответственности лежит на плечах любимого, помимо забот гарема, Топкапы, Стамбула, он отвечал за всю империю, за судьбы, жизни миллионов людей.

Снова и снова спрашивала себя (не его): зачем люди воюют, почему не могут жить мирно и растить детей? Потом вспоминала о том, что и в гареме бесконечные войны. Почему? У каждой одалиски, каждой рабыни есть где спать, их прекрасно кормят, одевают, обувают, развлекают, но каждой нужно хоть чуть, но подняться над остальными, чтобы ожерелье было богаче, браслетов на руках много, служанок хоть на одну, но больше…

Гарем… При новой главе он остался прежним и неуловимо изменился. Одалиски окончательно потеряли надежду заменить собой Хуррем в спальне и в душе Повелителя. Даже если покупали новых рабынь, им сразу внушали, что место хозяйки неоспоримо, любая сопротивляющаяся покинет гарем, но не в мешке с бешеной кошкой в воды Босфора, а в гарем какого-нибудь старика.

Роксолана действительно выдавала и выдавала замуж своих возможных соперниц. И все чаще задумывалась о том, зачем вообще Сулейману нужен гарем. Нет, она и мысли не допускала об избавлении от этой части дворца, но невольно задумывалась над тем, как бы отделиться от него, перебраться подальше от всех этих завистливых красоток. Уже пятнадцать лет сама в гареме, другая считалась бы старухой, но только не Хуррем…

За эти годы чего только не было в ее жизни! Тоненькой смешливой девчонкой вошла впервые в спальню к Повелителю, сумела чем-то завоевать его душу, влюбилась сама и подарила ему сына. Но вопреки правилам не была удалена от султана, напротив, жаждал встречи со Смеющейся, писал письма, учил ценить поэзию… Она отвечала, тоже писала стихи, ждала, рожала одного за другим детей – дочь Михримах, сыновей Абдуллу, Селима, Баязида… Потом были опала и янычарский бунт, долгие походы Сулеймана в Европу, снова ожидание и письма любви…

Опасности отравления, тайная война в гареме, постоянное ожидание беды, и дети, ради которых стоило вынести все. Дети и любимый – вот главное для Роксоланы в жизни. Даже если бы Сулейман не был султаном, за его губы, его руки, за его стихи и его душу Роксолана бы любила не меньше. Но, задумавшись над этим однажды, она поняла, что, не будь Повелителем, Сулейман не был бы тем Сулейманом, которого она любила.

Мешал один человек – Ибрагим-паша. Мешал с первого дня и до последнего. Когда будет этот последний? Даже сейчас, находясь далеко в Тебризе, Ибрагим мешал ей. Не смог справиться с шахом Тахмаспом, теперь в Тебриз должен отправиться сам Сулейман. Это означало поход, долгое отсутствие Повелителя, опасность, тоску и страх за его жизнь. За свою она уже не боялась, почему-то верилось, что Махидевран сдержит данную клятву.

Султану действительно пришлось самому последовать в далекий Тебриз, потому что самостоятельно справиться с неуловимым Тахмаспом Ибрагим-паша не смог. Вместо того чтобы, как приказано, вернуть туркам Багдад, он отправился не на юг, а на восток, в горы, выполняя собственный, только ему ведомый план – обойти озеро Ван и оттуда напасть на Тебриз. Результат оказался плачевным – ни Багдада, ни шаха Тахмаспа. Ибрагиму удалось подкупить деньгами и посулами многих представителей местной власти, в городах визиря встречали, словно это он, а не Сулейман был падишахом, но целый год оказался потерян.

Решив наконец вопросы, связанные с флотом и Барбароссой, Сулейман торопился взять дела на востоке в свои руки. Ему очень не хотелось ни большой, ни затяжной войны с Тахмаспом, если бы шах согласился заключить мир, как Фердинанд или Карл, таковой был бы заключен, но Тахмасп не обладал ни воинственностью своего отца шаха Исмаила, успешно противостоявшего султану Селиму, ни его мудростью. Действовал нелепо – наскакивал и скрывался в горах, стоило уйти из Багдада – снова наскакивал. Даже взятие Тебриза не гарантировало, что Тахмасп успокоится.

Сулейман уже понял, что нужно искать беспокойному шаху замену, что и сделал позже, поддержав его брата. Но тогда предстояло отбить суннитские святыни у кызылбашей-шиитов, восстановить власть и справедливость в землях, принадлежавших туркам. Все земли, на которые ступали копыта турецких коней, принадлежат им навечно – Сулейман твердо придерживался этих слов своих предков.

Впервые за много лет после ухода султана в поход Роксолана осталась сама себе хозяйкой. Конечно, она связана правилами, законами, обычаями, в конце концов, ограничена строем евнухов, бдительно стерегущих покой султанского гарема. Но в гареме-то она хозяйка, к ней приходила новая хезнедар-уста Гёкче, чтобы обсудить накопившиеся проблемы, ей жаловались, у нее просили, от нее ждали милости.

Прежняя хезнедар-уста Самира покинула свой пост, оставшись доживать в дальних покоях, но Роксолана не стала переезжать в комнаты валиде, слишком неуютно чувствовала себя там, где вытерпела столько страха, унижений, даже ненависти. Нет, она не осуждала валиде, сама столкнувшись со своеволием и неуважением одалисок, быстро поняла, каково это – быть главной в женском царстве.

Днем постоянные заботы: то кто-то заболел, то недовольны распределением новых нарядов, то на обед подали невкусный суп, то евнух непочтителен, то гезде непослушна… Роксолана удивлялась, как быстро научилась управляться с огромным хозяйством Гёкче. Девушка словно всю жизнь распоряжалась кальфами, знала, что с кого спросить, кому поручить, как распределить деньги. А деньги были не просто немалые, а огромные. Что закупить, сколько заплатить, как справедливо распределить покупки… Что можно поручить своим девушкам, а что обязательно купить на рынке… Заботы, заботы, заботы…

В гареме утихла борьба за внимание Повелителя, тем более отсутствующего в столице, но теперь началась за внимание Хасеки. Роксолану коробило то, что вчерашние ненавистницы ныне твердили об уважении и любви, те, кто ждал ее падения и воцарения Махидевран, теперь доказывали, что все эти годы надеялись, что она станет хозяйкой гарема. Роксолана старалась не подавать вида, что все прекрасно понимает, терпеливо разбирала склоки, улыбалась, старалась быть справедливой, насколько это возможно в женском сообществе, к тому же ничем толком не занятом.

Раздав многих одалисок в жены сановникам султана, Роксолана избавилась от немалой обузы в гареме, ведь самые красивые икбал обычно не желали заниматься даже рукоделием и своих служанок держали при себе, также не позволяя приниматься за дела. Конечно, не все желали покидать сытную жизнь во дворце, но в таком случае Роксолана беседовала со строптивицей, объясняя, каково это – быть вольной женщиной.

Не всем сановникам, принудительно осчастливленным султанским подарком из гарема, и особенно их старшим женам нравились одалиски, которых приходилось ублажать, но и тут никто никого не спрашивал. Получить красавицу из падишахского гарема – разве не счастье?

Благодаря стараниям Роксоланы это счастье постепенно растекалось по гаремам Стамбула, освобождая место в Топкапы. Уходила икбал, уводила за собой с десяток рабынь в качестве собственного приданого, освобождались комнаты, меньше становилась обуза. Гёкче радовалась экономии, хотя говорить об экономии там, где золото текло рекой, смешно. Гарем по-прежнему насчитывал тысячи человек, потреблял тонны продуктов, требовал тысячи рабов и евнухов для обслуживания… И главное – неусыпной заботы.

Но это все днем, а ночью накатывала тоска. Вспоминала глазастых красавиц, которых Махидевран привезла из Коньи, понимала, что Сулейман вполне может увлечься там какой-нибудь такой, а та родит очередную принцессу… Что тогда? Оказалось, что даже быть законной женой еще не гарантия спокойствия.

К султану летели строчки:

А он хвалился, что обнаружил могилу святого имама Абу Ханифы. Это такой дар судьбы, с которым мало что может сравниться. Скелет святого обнаружен под могильной плитой без надписи на неприметном кладбище. Сунниты возрадовались. Сам султан тоже радовался, как ребенок, открытие свидетельствовало о том, что султаном руководит сам Аллах!

Но не писал о том, что в походе в лоб столкнулись два бывших родственника и ныне смертельных врага – главный визирь Ибрагим-паша и казначей Искандер Челеби, обвиняя друг друга в страшных грехах.

Это Челеби посоветовал Ибрагиму сделать крюк и отправиться на Тебриз вместо Багдада, суля большой триумф. Конечно, визиря во многих городах встречали, словно самого султана, но триумфа не вышло, шах сбежал, а войско завязло настолько, что на выручку пришлось идти Сулейману.

Сулейман так и не узнал, что же в действительности произошло между бывшим тестем и зятем. Не дожидаясь подхода основного войска и падишаха, визирь обвинил казначея в воровстве золота (людей Челеби арестовала стража Ибрагима, когда те грузили сундуки и мешки с деньгами для очередного дневного перехода на спины верблюдов) и своей властью просто казнил! Но даже стоя одной ногой в могиле, Искандер Челеби сумел отомстить обидчику, он написал султану письмо, в котором обвинял визиря во многих грехах и злоупотреблениях, то есть сообщал о том, что Сулейман знал и сам, но предпочитал делать вид, что не подозревает.

Но было еще одно: Челеби признавался, что имел сговор с персами с целью организовать поражение османской армии, но при этом клялся, что вместе с ним в сговоре участвовал и Ибрагим-паша! Ибрагим-паша так ненавидел казначея, что казнил его, а Челеби так ненавидел визиря, что постарался утащить за собой.

Письмо человека, написанное перед переходом в вечность, считается правдой, что бы в нем ни было. Кроме того, о самом письме знали слишком многие, чтобы его удалось спрятать. Сулейман получил это послание в Багдаде, прочел молча, только желваки ходуном ходили от злости, серые глаза потемнели, выражение лица не сулило любимцу ничего хорошего. Даже если в письме всего десятая часть правды, Ибрагим тоже заслужил казни.

Но разбираться в Багдаде султан не стал, отложил до Стамбула. И получил новый удар от визиря, вернее, узнал о еще одном его грехе. Ибрагим возомнил себя не просто советчиком султана, а равным ему, пусть не по рождению, но по власти, которой теперь обладал, а потому принялся подписывать свои приказы, как султан.

Возможно, самоуверенный Ибрагим-паша действовал бездумно, вовсе не желая ничего плохого Сулейману, но все же перешел ту грань, за которой султан уже не мог относиться к нему по-прежнему. Вспомнилось все: то, как не раз раб Ибрагим демонстрировал наследнику престола свое превосходство, самоуверенное поведение Ибрагима, ставшего пашой, затем главным визирем, его насмешливые советы во время совещаний, провал двух походов на Вену и нынешнего против шаха Тахмаспа, бесконечные жалобы чиновников на связь Ибрагима с венецианскими, а потом и французскими купцами… Конечно, его самовлюбленная речь перед послами Карла, которую султан невольно услышал из-за решетки…

И в войну с персами султана тоже втянул Ибрагим, это его науськивание привело к походу, столь нежеланному и ненужному для Сулеймана. А теперь султан в Багдаде, а персидский шах неизвестно где, и что дальше делать тоже не вполне ясно.

Как всегда, за своего умного, но слишком самоуверенного друга расхлебывать приходилось Сулейману. Ибрагим легко ввязался в войну, которую просто невозможно выиграть, но закончить ее не способен. Ради эффектного вступления в города, которые и осаждать не пришлось, визирь распылил армию, но стоило отойти от очередного города, как там забывали о турках и возвращались к прежней жизни. Сулейман злился, ведь он столько твердил, что нельзя брать города и земли, которые невозможно удержать, подчинять нужно только ту территорию, в которой оставишь свои гарнизоны, администрацию, где будут твои законы и порядки. В Тебризе это невозможно, к чему брать Тебриз?

Сулейману действительно пришлось приложить немало усилий, чтобы выправить положение, в которое империю загнал Ибрагим, но какой ценой выправить!

Багдад был возвращен, а вот Тебриз просто сожжен. Все, что можно разрушить, – разрушили, что сумели сжечь – сожгли, разорили округу, оставив полосу ничейной выжженной земли, чтобы на эту пограничную полосу никто не мог претендовать.

В Стамбул султан вернулся мрачный и молчаливый.

Роксолана ужаснулась:

– Повелитель, вы так страдаете из-за уничтожения мусульман?

Он почти огрызнулся, объяснять ничего не хотелось. А еще меньше хотелось говорить и даже думать о том, что придется разбираться с Ибрагимом-пашой.

Все знали об очередном провале паши, из Венгрии пришло известие об убийстве Гритти. В углах зашептались, что один другого стоит, снова стали цитировать (и откуда известно?) посмертное письмо Искандера Челеби… Ибрагим относился ко всем сплетням презрительно, словно и не о нем говорили, он уже решил для себя: если султан не сказал ни слова сразу, как только узнал, то, значит, смолчит и здесь. Сулейман вообще молчаливый, что ни скажешь, что ни сделаешь – все сносит.

Ибрагим ошибся, не впервые в жизни, и по поводу Сулеймана тоже не первый раз, но на сей раз ошибка стала роковой.

Сулейман не мог переступить данную клятву не снимать Ибрагима с должности визиря, но он нашел другой выход. Имам дворцовой мечети за щедрый дар на строительство новой мечети освободил его от этой клятвы.

Ибрагим, которому доносили обо всем в столице, не мог не знать об этом. Султан ждал, давая ему возможность попросту исчезнуть, удрать, переметнуться к Карлу, наконец, если бы визирь это сделал, не предпринял бы и шага для его поимки. Но Ибрагим не двинулся с места, мало того, вел себя так, словно это не он провалил очередной поход, словно это он, а не султан, выправил положение, словно ничего не случилось.

Позже Сулейман не раз размышлял над поведением визиря. Ибрагим при его уме не мог не чувствовать нависшей угрозы, почему он не боялся? Потому ли, что предчувствовал свой конец и не считал нужным что-то менять в судьбе, или просто не верил, что султан способен сделать против него хоть шаг?

Пытался убедить себя, что первое, но когда вспоминал последний день, то понимал – второе.

Целую неделю Сулейман с утра до вечера держал Ибрагима рядом, сам присутствовал на заседаниях Дивана, чего раньше предпочитал не делать, внимательно слушал, словно искал какие-то зацепки, что-то для себя решал. Ибрагим вел себя беззаботно, даже на замечание Сулеймана, что к войнам часто приводят дурные советы, отмахнулся:

– Ты показал этим персидским псам, что такое османы. Они еще долго будут зализывать свои раны.

Смех больно задел Сулеймана…

Он смотрел на свое второе «я» и пытался понять, когда же попал в такую зависимость от Ибрагима, настолько сильную, что ничего не может сделать против, даже если тот виноват.

И вдруг вспомнилась Хуррем… Ее тоже в гарем привел Ибрагим. Хуррем и Ибрагим словно кошка с собакой, но вдруг это фальшь?!

– Ты Хуррем покупал или в дар получил? Обнаженной ее видел?

Ибрагим удивился вопросу, но рассмеялся:

– Далась тебе эта рыжая! Что в ней хорошего? Мне милей Джешти-Бали. Султан Селим был прав – юноши лучше…

И все, все разумные и неразумные доводы закончились, исчезли все сомнения, все куда-то делось. Осталась только ярость против человека, который легко, смеясь, превосходил его во всем, также смеясь, низвергал устои, все самое святое, что было у Сулеймана.

Резкий жест поперек горла и… Евнухи-охранники выучены хорошо, даже если приказ немыслимый, выполнят, не задумываясь…

Роксолана не находила себе места, Сулейман вернулся из похода совсем не таким, каким уходил. И дело не в занятости или усталости, было что-то другое. Когда в Стамбуле Барбаросса строил новые корабли, султан тоже не знал покоя, но его усталость была иной – радостной, а сейчас он словно выжатый лимон.

В гарем заходил только проведать детей, но и с ними беседовал недолго, глаза радостью не загорались даже при виде Михримах или Джихангира. Очень волновался Мехмед:

– Мама, это потому, что мы сделали что-то не так?

Она пыталась разубедить детей, но удавалось плохо, мрачное настроение отца укрыться от них не могло. После визита султана маленький Джихангир мог часами плакать – горько, словно его обидели в чем-то самом сокровенном.

Роксолане становилось не по себе, а временами просто страшно. И спросить, что случилось в походе, не у кого, не пойдешь же к заклятому врагу, который ходит, улыбаясь. Казалось, чем больше хмурится султан, тем довольней его визирь.

У Роксоланы лежал уже целый ворох документов, компрометирующих визиря, любого из этих свидетельств хватило, чтобы уничтожить чиновника самого высокого ранга, кого угодно другого, но не Ибрагима, непотопляемого и неуничтожаемого. Султанша решила для себя, что и пальцем не пошевелит, чтобы Повелитель узнал о каких-то неприглядных делах или взятках своего любимца, это бесполезно, Ибрагиму-паше все сходило и будет сходить с рук. Даже свое прежнее решение погубить визиря, чтобы Сулейману даже невольно не пришлось слушать речи, подобные тем, что они услышали из-за решетки, выбросила из головы. Значит, судьба такая – терпеть этого человека. Нет, ей нельзя рисковать, ввязываясь в борьбу со столь сильным врагом, у нее дети.

Вот теперь Роксолана поняла, что настоящей вражды и не видела, гаремные страхи показались мелким испугом, а наскоки Махидевран заливистым лаем крошечного щенка по сравнению с рыком огромного льва. Вот он – настоящий враг и ее, и ее детей, и даже самого Повелителя. Враг умный, хитрый, безжалостный, который когда-то забрал волю султана и не выпускает. Роксолана не раз поражалась, как такой сильный правитель, как Сулейман, способный справиться с кем угодно, так послушно подчинялся Ибрагиму.

Однажды даже попыталась спросить самого Сулеймана о природе влияния на него визиря. Сулейман долго молчал, потом вздохнул:

– Ты ничего не понимаешь. Без Ибрагима я не был бы тем, чем стал.

– Повелителем?

– Нет, Сулейманом. Был бы просто шех-заде, каких много.

Роксолана не выдержала, возразила:

– Нет, вы не могли не стать тем, что есть! В человеке невозможно открыть таланты, которых он не имеет, выявить черты характера, которых нет. Ибрагим только помог проявиться всему, что в вас самом было заложено!

Он внимательно посмотрел на жену, снова вздохнул:

– Возможно, ты права.

Больше никогда таких разговоров не вели, но Роксолана поняла: Сулейман считает себя обязанным Ибрагиму за то, что не превратился в глупого и чванливого султанчика. Конечно, она многого не знала, но сердцем чувствовала, что любимый не прав, возможно, он был бы без Ибрагима не таким, но и самого Ибрагима без него не было вовсе. Султан сторицей расплатился с другом за прежнюю помощь, но давным-давно никакой помощи уже нет, только неприятности…

Говорить об этом с султаном нельзя, оставалось лишь ждать. Чего?

Сулейман пришел к ней сам посреди ночи. Евнухи у двери едва успели открыть ее, а сама Роксолана вскочить:

– Повелитель?..

Он остановился, мгновение молчал. Даже в слабом свете двух небольших светильников Роксолана заметила, как дергается у Сулеймана щека.

Приказать принести свет не успела, он вдруг зло бросил:

– Ибрагима больше нет! Довольна?

Развернулся, только взметнулись полы халата, и бросился вон. Позади поспешно ковылял кизляр-ага. Глядя вслед стремительно исчезнувшему мужу, Роксолана пыталась понять, не приснилось ли ей.

– Что это было?

Мария тихонько подала голос со своего матраса:

– Повелитель сказал, что Ибрагима-паши больше нет.

До утра сидели, не в силах не только заснуть, но и вообще прилечь. Зубы стучали от ужаса, но выйти и что-то спросить не рискнула даже Роксолана. Евнухи из коридоров вдруг исчезли, словно растворились в воздухе.

На рассвете она не выдержала и приказала одеть себя. Отправилась к кизляру-аге, все же тот сопровождал султана от ее покоев до ворот, может, что знает?

Главный евнух от ужаса словно разучился говорить громко, перешел на шепот:

– Хасеки Хуррем, что было ночью, не знаю, но утром тело визиря Ибрагима-паши обнаружено перед воротами Дивана с петлей на шее, а… – он приник к уху Роксоланы, – стены в комнате приемов, где Повелитель и визирь… бывший визирь ужинали, а потом визирь лег спать, забрызганы кровью!

Ужаснулся не только гарем, ахнула вся империя. Всесильный визирь оказался удавленным, как собака, а его кровь Повелитель просто запретил смывать со стен в назидание другим.

Кому и в назидание чего? Тех, кто посмел бы вести себя подобно Ибрагиму, в империи не находилось и без кровавых пятен на стене ниши. Столица притихла, гарем, казалось, вымер, даже дети ходили на цыпочках и говорили шепотом.

Роксолана не знала, можно ли поговорить с султаном, что вообще делать. И посоветоваться снова не с кем.

Утром пришла Зейнаб, спокойно выслушала известие о казни главного врага своей госпожи, зло усмехнулась:

– В Бедестане твердят, что Ибрагим-паша пал жертвой собственного властолюбия. Я не видела тех, кто пожалел бы.

– Бедестан уже знает?!

– И-и… госпожа, там знают обо всем раньше, чем что-то случится. Никто не жалеет. Но вы не радуйтесь, пожалеет еще сам Повелитель.

– Это почему?

– Совестливый очень.

Старуха была права, Сулейман пожалел, и не раз. Ему по-настоящему не хватало Ибрагима с его советами и насмешками еще очень долго. Роксолана не то, она женщина, к тому же знала не все.

К тому же под влиянием момента Сулейман приказал казнить и сына Ибрагима, своего племянника Мехмеда. Почему? Просто одним из последних слов Ибрагима было обещание, что сын отомстит за отца.