Дважды не войти в одну реку…
Стамбул был потрясен произошедшим.
Гарем был потрясен произошедшим.
Султан был потрясен им же сотворенным.
Роксолана… и того хуже.
Ей бы радоваться, ведь больше не было заклятого врага, а она вдруг почувствовала вокруг себя страшную пустоту.
Когда умерла валиде и Повелитель сделал Роксолану хозяйкой гарема, а сам почти сразу отправился в поход, навалилось столько дел и забот, что не успела почувствовать прелесть нового положения, трудностей оказалось куда больше.
Умерла валиде, уехала Махидевран, а вот теперь не стало главного врага – Ибрагима-паши. Казалось, можно вздохнуть свободно и почувствовать себя почти вольной птицей. Она законная жена Повелителя по шариату, чего не бывало уже полторы сотни лет. Единственная женщина, которую султан зовет к себе по ночам (звал, сейчас он мрачен и спит один), хозяйка гарема, мать прекрасных детей…
Чего еще желать?
Не хватало одного: Роксолана не была матерью наследника престола, не ее сын должен стать следующим султаном. А это означало, что смертельная опасность для ее детей оставалась, как и для нее самой. Случись что-то с Сулейманом, из хозяйки гарема в мгновение ока можно превратиться в содержимое кожаного мешка, летящего в Босфор.
Дети главное счастье и боль Роксоланы после самого Повелителя. Старшему сыну Мехмеду уже пятнадцать, он красивый, стройный юноша, Михримах выросла пусть не выдающейся красавицей, зато умницей, ленив Селим, резок и нетерпим Баязид, зато малыш Джихангир радовал своей сообразительностью. Средние братья без конца спорят и даже дерутся, иногда Роксолана думала, что, случись стать султаном кому-то из них, едва ли второй брат остался бы в живых. И Селим, и Баязид вполне могли бы применить страшный закон Фатиха.
А Мустафа? Махидевран поклялась, что сын не применит, но в каждом письме, которое шлет в ответ на вежливые послания Роксоланы, пока одно и то же: пока наследник своего мнения не изменил.
Хотелось кричать: неужели Мустафа так жесток и кровожаден, что способен уничтожить братьев, чтобы даже не помышляли о престоле?! Но не то что закричать – прошептать вопрос не могла. Задать его означало показать свои заботы о недолгой жизни Повелителя. Думая о законе Фатиха, Роксолана никогда не связывала это со смертью Сулеймана, словно наследование ему не зависело от жизни Повелителя.
Удивительно, но сейчас, когда исчезли главные враги, а с Махидевран пусть шаткий, но мир, легче ничуть не стало.
Прежде всего это связано с Повелителем. В таком состоянии Роксолана не видела любимого никогда, после казни друга Сулейман замкнулся в себе настолько, что пробиться невозможно. Да и как, если к себе не зовет, никакой возможности просто поговорить… Кажется, так плохо никогда не бывало. Хотелось помочь, просто посидеть рядом, а он предпочитал одиночество…
Знать об этой тоске, о том, что султан изводит себя мыслями в одиночестве, невыносимо, и Роксолана решилась – отправила кизляр-агу с вопросом, можно ли ей поговорить с Повелителем наедине. Главный евнух приподнял бровь: о чем намерена говорить султанша? Но она не сочла нужным объяснять, и сама не знала о чем, хотелось просто увидеть любимое бледное лицо с орлиным носом, заглянуть в его глаза, коснуться руки…
Султан разрешил жене прийти, но встретил холодно:
– Что-то случилось, Хуррем?
«Хасеки» не сказал», – мысленно сокрушилась Роксолана.
Она подошла, как положено даже всесильной султанше – опустив голову и глаза в пол, чуть присела, кланяясь. Что сказать, если ты в положении просительницы, а не возлюбленной? Прежний Сулейман уже давно поднял бы ее голову, заглянул в глаза, что-то добавил насмешливо. Нынешний молчал, выжидая. Чужой… или она ему чужая?! Нет!
Роксолана подняла голову сама, твердо глянула в его лицо и поразилась муке в глазах. Сердце сжало так, что не вдохнуть, как она могла ждать, как могла думать о себе и даже детях, когда ему так плохо?! Взять себя в руки хоть на мгновение стоило больших усилий, но Роксолана справилась.
– Повелитель, вы нужны детям… и мне…
Он только чуть хрипловато выдавил:
– Да…
Все равно, что будет – все равно! Роксолана сделала шаг и попросту прижалась к нему, спрятав лицо на груди. Ожидание длилось всего мгновение, но каким же долгим оно было! Вечным и страшным.
В следующий миг одна рука Сулеймана легла на ее плечо, другая на золотистые волосы. Не выдержав, Роксолана разрыдалась.
Не существует мужчин, любящих женские слезы, но сейчас Сулейман позволил любимой выплакаться, даже подал большой платок. Она старалась сдержаться, потом прятать зареванное лицо, но ничего не получалось. Зато закончилось все тем, что султан рассмеялся:
– Не плачь, не то в гареме решат, что я с тобой развожусь.
Она услышала даже не смех, а последние слова, не успев осознать всю фразу, ахнула:
– Разводитесь?
Сулейман уже пришел в себя, словно очнулся от долгого тяжелого сна, кивнул:
– Разведусь, если не прекратишь топить мою комнату слезами.
Она счастливо хлюпнула носом, умоляюще глядя на своего Повелителя:
– Не буду…
Потом они просто беседовали, Роксолана рассказывала, что Джихангир научился считать и теперь изводит всех, подсчитывая разве что не волосы на головах. Сулейман смеялся…
Джихангир был их болью и счастьем. Больной от рождения, с искривленной спиной, он не имел надежды стать таким же ловким и сильным, как братья, но был развит в остальном и на удивление доброжелателен. Темные глаза мальчика светились умом, ему было интересно все вокруг, но в этих глазах была постоянная боль и грусть.
Младшего любили все: старшие братья (Селим с Баязидом даже дрались из-за внимания малыша), сестра, тайком таскавшая ему сладости, даже обитательницы гарема, но больше всех родители. Сулейман в младшем сыне души не чаял, потому напоминание о Джихангире наполнило его душу особым теплом.
Удивительно, но разговор о детях пробудил Сулеймана не только к обычной жизни с ее простыми радостями и заботами, но и как правителя. Нечаянно Роксолана нашла ту самую зацепку, что вывела султана из состояния тяжелой спячки, в которой он находился несколько дней после казни Ибрагима.
Сулейман и впрямь проснулся, вернее, очнулся от кошмарного сна. Так бывает.
Ибрагима больше не было, хорошо это или плохо, ничего не изменишь. Следовало жить дальше, не полагаясь на свое второе «я», оно больше не существовало. Сулейман дивился сам себе, в душе соседствовали два чувства – горечи и освобождения. Он лишился самого близкого друга, но вместе с тем сбросил давящий груз его влияния, стал самим собой.
Но теперь наступал момент истины, права ли Роксолана, твердя, что Ибрагим только помогал раскрыться всему, что было в самом Сулеймане? Да и помогал ли, в последнее время больше мешал, давя самим своим пребыванием рядом, своей самоуверенностью, постоянно внушая, что их власть равна, что султан поступает по его советам.
Сулейман отправился в сокровищницу Ибрагима посмотреть, что же сумел накопить его друг за время нешуточной власти.
– Что это? – султан показал на кольцо с огромным рубином, смутно припоминая, что когда-то видел такое на пальце визиря, но потом оно исчезло.
Оказалось – кольцо французского короля, которое тот присылал еще из испанского плена с первыми посланниками. Именно его увидел на руке у визиря Франжипани и понял, что с Ибрагимом дел лучше не вести.
Нашлось столь многое, что казна самого падишаха, в которую перешли сокровища казненного визиря, увеличилась более чем вдвое. Ибрагим был богаче собственного хозяина, причем приобрел все, вернее, получил в качестве даров, за пятнадцать лет правления.
Сулейман ходил по сокровищнице с непроницаемым видом, и даже Роксолане потом ничего не сказал. А вот с Хатидже поговорил.
Сестра пришла тихая и молчаливая, привычно присела, приветствуя:
– Повелитель…
Он ожидал укоров из-за казни мужа и сына, но Хатидже молчала. Женское покорное молчание сродни слезам, в нем слышится сжатое, как пружина, сопротивление.
– Прости, если сможешь…
– Вы не могли иначе, я знаю…
И все, не глядя в глаза, брат и сестра не могли посмотреть даже в лицо друг дружке.
– Возьми из сокровищницы все, что захочешь. Там много всего.
– Не нужно, у меня все есть.
– Где жить будешь, останешься во дворце?
– Нет, если позволите, вернусь в гарем.
Хатидже не стала говорить, что во дворце слишком пусто, гулко и одиноко.
– Дворец останется за тобой, захочешь, можешь вернуться.
– Да, Повелитель.
Несколько мгновений молчали, она уже была готова попросить разрешение уйти, когда Сулейман вдруг выдавил из себя:
– Хатидже, ты ведь была с ним счастлива?
– Сначала была…
Могла бы добавить, что совсем недолго, но не стала.
Разговор с сестрой оставил странное чувство – освобождение и горечь одновременно. Но это было одно из дел, без которых нельзя двигаться дальше.
Кого назначить Великим визирем? Сулейману больше не хотелось ничьего влияния, потому визирем стал Аяс-паша – грузный старик, который постоянно пребывал в прекрасном настроении, готовности приступить к трапезе и… сделать еще одного наследника с очередной наложницей. Зато он явно не намеревался ни во что вмешиваться и уж, упаси Аллах, советовать Повелителю даже какую из подушек подоткнуть под бок!
Назначение любителя гребных гонок и вкусной еды на такой пост означало, что Сулейман намерен сам править империей не только из своего кабинета, но и сидя на троне, на своем месте в Диване и из седла тоже. Теперь султану приходилось самому читать важные бумаги и накладывать резолюции, самому думать о том, как упрочить власть и что изменить. И это уже не были теоретические размышления, он по-настоящему начал править практически.
Вот тогда оказалось, что Роксолана права – Ибрагим не сотворил Сулеймана, он всего лишь способствовал проявлению его собственных качеств, а в последние годы даже мешал.
Сулейман стал править сам безо всяких подсказок разумного грека, и это стали лучшие годы Османской империи, период ее наивысшего расцвета, те самые годы, за которые потомки назвали Сулеймана «Кануни» – Законник, назвали за справедливость, за стремление во всем поступать по закону, за то, что закон стал единым для всех, от султана до дехканина, от чиновника до нищего на Бедестане.
Роксолана радовалась возрождению любимого, Сулейман стал более Повелителем, чем был до того. Сердце трепетало при виде высокого, сильного человека с орлиным профилем, настоящего отражения Аллаха на Земле, в руках которого сосредоточилась огромная разумная власть. Султан стал любим всеми – от его визирей до простых крестьян и ремесленников, потому что старался быть справедливым и постоянным. Именно незыблемость законов и правил, обязательных для всех, повышала доверие к власти. Конечно, оставались и взятки, преступления, и превышения власти, но каждый знал, что существует высшая инстанция для жалоб – султан, который рассудит справедливо.
Жизнь стремительно налаживалась, словно перевалив через большой камень, потекла быстро и беспрепятственно. Забот оставалось много, беспокойства, несмотря на хорошие изменения, меньше не стало.
Роксолана вдруг осознала, что стоит перед выбором. Нелегким, удивительным, которого не было ни у валиде, ни у султанских сестер, ни у Махидевран.
Она стала главной женщиной, пред ней склоняли головы, ей привозили и приносили богатые дары, ей подчинялся беспокойный гарем… Но она не была будущей валиде. Эта удивительная двойственность положения пугала и создавала свои проблемы.
Все одалиски гарема стремились к одному: стать матерью наследника. Лучше, если этот наследник – старший сын султана. Стать валиде – вот мечта любой красавицы, ступившей в Ворота Блаженства. Мечтала ли об этом Роксолана? Конечно, мечтала. Все знали, сколь непредсказуема жизнь, ведь Мустафа тоже не был старшим сыном Повелителя, однако жестокая болезнь унесла жизни двух его старших братьев – Махмуда и Мурада, освободив будущий престол для сына Махидевран. Так же она могла поступить с любым. Нередко судьбе помогали…
И для своего Мехмеда Роксолана хотела возможности наследовать трон. Тогда она стала бы валиде…
Но между нынешним положением султанши и положением валиде лично для нее стояли смерти двух человек – прежде всего, султана, затем Мустафы. С первым она была категорически не согласна, о втором просто не думала или старалась не думать.
Но почему женщина должна становиться соправительницей только в качестве матери султана? Почему помогать править можно только сыну, но не мужу?
Услышь кто-то ее мысли, поразился бы, никогда женщина в гареме о таком не думала. Для всех власть – это власть в гареме в качестве валиде, зачем женщине власть в империи? Да никто и не представлял себе такую власть. Одалиски правили из спален и садов гарема, но только семейными делами, даже если по их наускиванию бывал отстранен или даже казнен кто-то из чиновников, то это всего лишь семейные разборки. Никто из обитательниц гарема просто не представлял, чем занимаются вне его мужчины, кроме охоты и походов, да и о тех имели весьма смутное представление.
Место женщины – гарем, там она словно рыба в воде, там сфера ее интересов. А за Воротами Блаженства любая одалиска, словно рыба на берегу, – долго не проживет.
Роксолана стремилась за эти Ворота. Не потому, что хотела на волю, а потому, что желала видеть мир открытыми глазами, а не сквозь сетку решетки или плотную ткань накидки. Она вдруг поняла, что желает быть рядом с мужем сейчас, а не когда-нибудь рядом с сыном.
Понимание этого пришло бессонной ночью, когда размышляла о постоянной занятости Сулеймана. Султану и впрямь было некогда, казнив Ибрагима-пашу и заменив его безобидным Аяс-пашой, он обрек себя на круглосуточную работу. Помочь бы, но как?
Однажды женщина вспоминала рассказы о Нур-Султан – мачехе валиде Хафсы. Жена хана Менгли-Гирея была настоящей помощницей своему мужу, приняв на себя хлопоты дипломатической переписки, налаживания отношений с соседями и далекими правителями, от которых что-то зависело. Нур-Султан ездила из Крыма в далекую Москву, в Казань, присылала подарки султану и его женам в Стамбул, хан полностью доверял ей. Разве нельзя вот так же?
Роксолана вдруг осознала, что это именно то, чего она жаждет, – не добиваться, чтобы ее сын стал наследником, идя для этого по трупам, не ждать потом смерти султана, как с затаенной надеждой ждет Махидевран, а стать соправительницей сейчас, при Сулеймане, помогать ему. Нет, не лезть во все дела, как Ибрагим, не давать советы, где не просят, не поднимать себя над Повелителем, но найти свое место рядом с троном султана.
Даже говорить кому-то о своих размышлениях не стала, никто не понял бы. Хуррем нужна власть? Какая еще, разве мало того, что гарем перед ней метет пол рукавами? Зазналась роксоланка, покусилась на невиданное, а зазнайство ни к чему хорошему не приводит, яркий пример – грек, получил свое в конце концов. Вот и эта так же – стремится подняться вровень с султаном! Где такое видано? Женщине пристало управлять мужчиной из гарема, там ее место. Вне гарема чужой, мужской мир, туда пути нет, и места женщине там тоже нет.
А Роксолана, сама того не сознавая, стремилась именно в этот мужской мир, почему-то зная, что найдет свое место.
Те, кто приходил из внешнего мира за пределами гарема, рассказывали о правивших в Европе королевах, о том, какую власть имеют в жизни женщины, какой непостижимой жизнью живут. Мечтала ли Роксолана вырваться из гарема? Нет, почти двадцать лет она не видела ничего другого, кроме этого замкнутого мира без мужчин, закрывала лицо, оставляя только глаза, чувствовала себя защищенной, только когда за спиной евнухи, а вокруг высокая стена…
Но ее все равно неудержимо манил тот мир за стеной – мужской, непонятный, жестокий. Но разве не жестокий мир внутри гарема? Разве не трудней управлять женщинами?
Вопросы, вопросы, вопросы… они окружали, не давали спать, заставляли сомневаться в том, в чем была уверена еще вчера… И постепенно созревал выбор: ей даже думать не хотелось о возможности стать валиде при своем сыне когда-нибудь, она стремилась стать помощницей мужа сейчас, при его жизни, а не после его смерти.
В гареме на такое могла замахнуться только женщина, подобная Роксолане, любой другой это просто не пришло бы в голову.
Никто в гареме такого стремления не понял, а то, что непонятно, всегда объявляют опасным, нечистым, колдовством… Колдунья – это слово закрепилось за Роксоланой уже давно, когда сумела затмить остальных красавиц, но теперь в силе ее колдовства не сомневался никто.
Зейнаб в очередной раз ходила на рынок.
Кого это могло удивить? Никого. Как и то, что зашла в скромную лавчонку, торгующую травами и всякой всячиной для составления снадобий. Вместе с ней новая служанка Айше, заменившая Гёкче, которая стала важной птицей в гареме. Как же, Гёкче теперь хезнедар-уста, ей некогда возиться со всякими травами и растирать порошки в ступке!
Старуха ворчала на свою бывшую ученицу больше для порядка, она была горда тем, как справлялась с огромным хозяйством Гёкче, что не зазналась, не перестала узнавать своих вчерашних подруг.
В лавочке к Зейнаб подошел незаметный человек, подал какой-то свиток, старуха молча спрятала его на высохшей груди, кивнула и сунула в руку дающего монету. Ее корзина быстро наполнилась свертками и связками трав, какими-то бутылками с настойками, небольшими баночками и коробочками. Кого-то другого за такое запросто обвинили бы в колдовстве, но Зейнаб сходило с рук, всем известно, что старуха волшебница в умении сохранять красоту гаремных красавиц.
Еще в одной лавчонке теперь уже из-за пазухи Зейнаб в руки скромного человека перекочевал сверток, небольшой, но явно тяжелый.
– Теперь можно и домой…
Они с Айше не успели завернуть за угол, как девушка, оглянувшись, заметила, как в ту же лавочку вошел странный человек. Вообще-то в нем не было ничего странного, кроме несоответствия между ухоженной внешностью и скромной одеждой. Его борода и усы явно подстрижены хорошим брадобреем, на пальце большой перстень, а простенький халат подпоясан дорогим поясом.
– Кто это?
– Не знаю… Пойдем отсюда, купили все, что нужно, и пойдем!
Зейнаб старалась не выдать своего беспокойства, но это не получалось.
Женщины волновались не зря, повод был, за ними следили.
Привычный досмотр в воротах корзинки Зейнаб ничего не дал, рецепт притирания для рук, записанный на свитке, который старуха прятала на груди, тоже не показался подозрительным, Роксолана прочитала на нем над свечой очередное послание прорицателя, а о странном богаче, переодетом бедняком, служанки госпоже просто не рассказали. А зря…
В следующий раз, заметив этого же человека на рынке, Айше шепнула Зейнаб:
– Смотрите, вон он снова!
Теперь стало ясно, что за ними действительно следят, в ту лавчонку заходить не стали…
Пришлось рассказать о подозрениях Роксолане. Та ужаснулась:
– Зейнаб, это очень плохо! Что теперь делать? Долайлы был единственной связью с Кирой, если с ним что-то случится… И ведь даже договориться о встречах в другом месте нельзя, в лавочку не пойдешь.
– В какую лавочку, госпожа?
Роксолана вздрогнула, услышав вопрос Гёкче, та умела ходить неслышно и появляться незаметно. Женщины переглянулись, у обеих мелькнула одна и та же мысль: Гёкче может ходить куда угодно. Пришлось рассказать новой хезнедар-уста о тайне прежней. Гёкче только рассмеялась:
– Я могу отнести кому угодно и что угодно!
Зря она была так самоуверенна, те, кто следил за Зейнаб, оказались достаточно умны, чтобы понять подмену. Стоило Гёкче впервые переступить порог лавчонки, как…
– Вай, что случилось с Долайлы? Чем провинился? – ахали соседи.
– В золото серебро подмешивал, – хмыкнул здоровенный янычар, закрывавший лавочку на большой замок.
– Нет, его кто-то оклеветал! Не мог Долайлы таким заниматься, достойный мастер был, честный! – начали возмущаться соседи, но после предложения пойти и самим засвидетельствовать полную безгрешность Долайлы перед кадием сникли и стали возмущаться куда тише. А когда янычар обвел столпившихся взглядом с вопросом: «Ну?», толпа сочувствующих и вовсе поредела, а оставшиеся делали вид, то только подошли узнать, что же произошло.
– То-то! – назидательно произнес янычар и удалился с важным видом.
Конечно, Бедестан еще долго обсуждал происшествие, никто не верил в виновность Долайлы, но и идти защищать его тоже не рискнули. Пришли к выводу, что Долайлы кто-то подставил, подсунув некачественное изделие, а если так, то разберутся сами.
С Долайлы разобрались, но не с серебром, подмешанным в золото, спрашивали совсем об ином, причем кто спрашивал – сам султан!
– Зачем к тебе приходила служанка из дворца? – Сулейман не называл имя Хуррем, чтобы не слышали другие, хотя, кроме него, огромного немого евнуха и этого бедолаги, в комнате никого не было.
Долайлы понял, что пришло время, когда нужно выбирать между сохранением чужой тайны или своей жизни, и выбрал жизнь, втайне надеясь, что ее оставят, если тайну выдаст.
– Повелитель, простите меня, несчастного раба вашего, она передавала сверток с золотом…
– Кому и за что?
– Я просто передавал дальше…
– Кому?!
– Для иудейки Киры… ее еще Эстер зовут… или Фатьмой…
Сулейман разозлился не на шутку, презренный болтун смеет издеваться над ним?
– За что?
– Я не знаю, Повелитель…
Султану надоело, он круто развернулся, только взлетели полы богатого халата, и, сделав резкий знак евнуху, шагнул к двери. Долайлы понял, что означает движение руки султана поперек шеи, забился в крепких руках второго, невесть откуда возникшего евнуха, закричал:
– Повелитель, я не знаю! Я много лет только передавал…
Его голос прервался с бульканьем – евнухи исполнили короткий приказ султана.
Сам Сулейман уже вышагивал по кабинету, пытаясь успокоиться. Служанка Хуррем тайно передавала деньги какой-то еврейке, за что – гадать не стоит, Стамбул много лет полон слухами о колдовстве Хуррем. Неужели правда, неужели вся любовь, которую они столько лет испытывали друг к другу, только плод колдовских чар? Неужели и дети рождены так же?! А ведь он не только любил Хуррем, не только назвал ее законной женой, но и был готов посадить на трон рядом с собой!
Так тошно Сулейману не бывало давно, только после казни Ибрагима, когда он словно отсек, вырвал с кровью часть собственной души. Неужели и теперь придется рвать по живому?
Он не мог вырвать Хуррем из сердца, но и оставить как есть тоже не мог. Лучше было бы не следить за той служанкой-старухой, не знать правды.
Нет! – осек сам себя султан, – правду нужно знать. Если это колдовство, то должно быть прекращено немедленно.
Никто не знал, что в покоях султана был казнен золотых дел мастер Долайлы, но весь гарем видел, как шел в покои своей жены разгневанный, буквально взбешенный Повелитель. С писком отскакивали в стороны попавшиеся по пути женщины, прилипали к стенам, становились незаметными, серели от страха, от них оставались только полные ужаса глаза…
Сулейман жестом отправил вон всех служанок, бывших в комнате, те исчезли, словно и не было. Роксолана тревожно вглядывалась в лицо мужа, но что случилось, спросить не успела.
– Кому и за что носит деньги твоя служанка?! Колдовство? Не лги!
Роксолана ахнула, так вот чьи люди следили за Зейнаб, по чьему приказу разорена лавочка Долайлы! Замотала головой:
– Нет, Повелитель, нет! Никакого колдовства никогда не было, поверьте.
– Тогда скажи правду, – он все еще надеялся, что секрет не стоит и лягушачьего крика, но султанша снова упрямо замотала головой:
– Не могу, это не моя тайна, Повелитель. Но она вам не опасна.
– Чья и что за тайна?
– Не могу… – Роксолана без сил опустилась прямо на ковер.
Сулеймана снова захлестнула волна ярости, с трудом справившись, чтобы просто не растоптать женщину у своих ног, он прошипел:
– Жду до завтра… или скажешь правду, или…
Снова взметнулись полы зеленого с золотом халата, снова он буквально летел по коридорам дворца, вселяя ужас своей яростью.
Роксолана сидела, закрыв лицо руками, даже плакать не было сил. Рассказать правду, но теперь султан не поверит. Если бы раньше, а теперь нет… Он зол, так зол, как не бывал никогда раньше.
Конечно, гарем уже знал о ярости Повелителя, хотя не знал, чем она вызвана. Все понимали, что судьба Хасеки почему-то повисла на волоске. В чем провинилась всемогущая султанша? Наверное, в чем-то очень серьезном, если вызвала такой гнев Повелителя.
В самом воздухе гарема повисло тревожное ожидание: что будет?!
