Трудности выбора
Поход был очень долгим и очень сложным. Почти два года Сулейман отсутствовал, гоняясь в горах за неуловимым Тахмаспом. Едва не погибла вся армия. Но произошло что-то еще, кроме походных трудностей и опасности гибели было нечто, о чем султан говорить не желал. Он вообще вернулся страшно нелюдимым и угрюмым.
Хуррем не находила себе места, Сулейман вернулся из похода совсем не таким, каким уходил. И дело не в занятости или усталости, было что-то другое. Когда в Стамбуле Барбаросса строил новые корабли, султан тоже не знал покоя, но его усталость была иной – радостной, а сейчас он словно выжатый лимон.
В гарем заходил только проведать детей, но и с ними беседовал недолго, глаза радостью не загорались даже при виде Михримах или Джихангира. Очень волновался Мехмед:
– Мама, это потому, что мы сделали что-то не так?
Она пыталась разубедить детей, но удавалось плохо, мрачное настроение отца укрыться от них не могло. После визита султана маленький Джихангир мог часами плакать – горько, словно его обидели в чем-то самом сокровенном.
Роксолане становилось не по себе, а временами просто страшно. И спросить, что случилось в походе, не у кого, не пойдешь же к заклятому врагу, который ходит улыбаясь. Казалось, чем больше хмурится султан, тем довольней становится его визирь.
У Роксоланы лежал уже целый ворох документов, компрометирующих визиря, любого из этих свидетельств хватило бы, чтобы уничтожить чиновника самого высокого ранга, кого угодно другого, но не Ибрагима, непотопляемого и неуничтожаемого. Султанша решила для себя, что и пальцем не пошевелит, чтобы Повелитель узнал о каких-то неприглядных делах или взятках своего любимца, это бесполезно, Ибрагиму-паше все сходило и будет сходить с рук. Даже свое прежнее решение погубить визиря, чтобы Сулейману даже невольно не пришлось слушать речи, подобные тем, что они услышали из-за решетки, выбросила из головы. Значит, судьба такая – терпеть этого человека. Нет, ей нельзя рисковать, ввязываясь в борьбу со столь сильным врагом, у нее дети.
Вот теперь Роксолана поняла, что настоящей вражды и не видела, гаремные страхи показались мелким испугом, а наскоки Махидевран – заливистым лаем крошечного щенка по сравнению с рыком огромного льва. Вот он – настоящий враг и ее, и ее детей, и даже самого Повелителя. Враг умный, хитрый, безжалостный, который когда-то забрал волю султана и не выпускает. Роксолана не раз поражалась, как такой сильный правитель, как Сулейман, способный справиться с кем угодно, так послушно подчинялся Ибрагиму.
Однажды даже попыталась спросить самого Сулеймана о природе влияния на него визиря. Сулейман долго молчал, потом вздохнул:
– Ты ничего не понимаешь. Без Ибрагима я не был бы тем, чем стал.
– Повелителем?
– Нет, Сулейманом. Был бы просто шехзаде, каких много.
Роксолана не выдержала, возразила:
– Нет, вы не могли не стать тем, что есть! В человеке невозможно открыть таланты, которых он не имеет, выявить черты характера, которых нет. Ибрагим только помог проявиться всему, что в вас самом было заложено!
Он внимательно посмотрел на жену, снова вздохнул:
– Возможно, ты права.
Больше никогда таких разговоров не вели, но Роксолана поняла: Сулейман считает себя обязанным Ибрагиму за то, что не превратился в глупого и чванливого султанчика. Конечно, она многого не знала, но сердцем чувствовала, что любимый не прав, возможно, он был бы без Ибрагима не таким, но и самого Ибрагима без него не было вовсе. Султан сторицей расплатился с другом за прежнюю помощь, но давным-давно никакой помощи уже нет, только неприятности…
Говорить об этом с султаном нельзя, оставалось лишь ждать. Чего?
Ибрагим ошибся, не впервые в жизни, и по поводу Сулеймана тоже не первый раз, но на сей раз ошибка стала роковой. Ошибка была не в провале похода, не в том, что Сулейману пришлось исправлять провал своего любимца, такое бывало уже не раз, а в его самомнении.
Сулейман не мог переступить данную клятву не снимать Ибрагима с должности визиря, но он нашел другой выход. Имам дворцовой мечети за щедрый дар на строительство новой мечети освободил его от этой клятвы.
Ибрагим, которому доносили обо всем в столице, не мог не знать об этом. Султан ждал, давая ему возможность попросту исчезнуть, удрать, переметнуться к Карлу, наконец, если бы визирь это сделал, не предпринял и шага для его поимки. Но Ибрагим не двинулся с места, мало того, вел себя так, словно это не он провалил очередной поход, словно это он, а не султан, выправил положение, словно ничего не случилось.
Позже Сулейман не раз размышлял над поведением визиря. Ибрагим при его уме не мог не чувствовать нависшей угрозы, почему он не боялся? Потому ли, что предчувствовал свой конец и не считал нужным что-то менять в судьбе или просто не верил, что султан способен сделать против него хоть шаг?
Пытался убедить себя, что первое, но когда вспоминал последний день, то понимал – второе.
Целую неделю Сулейман с утра до вечера держал Ибрагима рядом, сам присутствовал на заседаниях Дивана, чего раньше предпочитал не делать, внимательно слушал, словно искал какие-то зацепки, что-то для себя решал. Ибрагим вел себя беззаботно, даже на замечание Сулеймана, что к войнам часто приводят дурные советы, отмахнулся:
– Ты показал этим персидским псам, что такое Османы. Они еще долго будут зализывать свои раны.
Смех больно задел Сулеймана…
Он смотрел на свое второе «я» и пытался понять, когда же попал в такую зависимость от Ибрагима, настолько сильную, что ничего не может сделать против, даже если тот виноват.
И вдруг вспомнилась Хуррем… Ее тоже в гарем привел Ибрагим. Хуррем и Ибрагим словно кошка с собакой, но вдруг это фальшь?!
– Ты Хуррем покупал или в дар получил? Обнаженной ее видел?
Ибрагим удивился вопросу, но рассмеялся:
– Далась тебе эта рыжая! Что в ней хорошего? Мне милей Джешти-Бали. Султан Селим был прав – юноши лучше…
И все, все разумные и неразумные доводы закончились, исчезли все сомнения, все куда-то делось. Осталась только ярость против человека, который легко, смеясь, превосходил его во всем, так же смеясь, низвергал устои, все самое святое, что было у Сулеймана.
Резкий жест поперек горла и… Евнухи-охранники выучены хорошо, даже если приказ немыслимый, выполнят, не задумываясь…
Сулейман пришел к ней сам и посреди ночи. Евнухи у двери едва успели открыть ее, а сама Роксолана – вскочить:
– Повелитель?..
Он остановился, мгновение молчал. Даже в слабом свете двух небольших светильников Роксолана заметила, как дергается у Сулеймана щека.
Приказать принести свет не успела, он вдруг зло бросил:
– Ибрагима больше нет! Довольна?
Развернулся, только взметнулись полы халата, и бросился вон. Позади поспешно ковылял кизляр-ага. Глядя вслед стремительно исчезнувшему мужу, Роксолана пыталась понять, не приснилось ли ей.
– Что это было?
Мария тихонько подала голос со своего матраса:
– Повелитель сказал, что Ибрагима-паши больше нет.
До утра сидели, не в силах не только заснуть, но и вообще прилечь. Зубы стучали от ужаса, но выйти и что-то спросить не рискнула даже Роксолана. Евнухи из коридоров вдруг исчезли, словно растворились в воздухе.
На рассвете она не выдержала и приказала одеть себя. Отправилась к кизляру-аге, все же тот сопровождал султана от ее покоев до ворот, может, что знает?
Главный евнух от ужаса словно разучился говорить громко, перешел на шепот:
– Хасеки Хуррем, что было ночью, не знаю, но утром тело визиря Ибрагима-паши обнаружено перед воротами Дивана с петлей на шее, а… – он приник к уху Роксоланы, – стены в комнате приемов, где Повелитель и визирь… бывший визирь ужинали, а потом визирь лег спать, забрызганы кровью!
Ужаснулся не только гарем, ахнула вся империя. Всесильный визирь оказался удавленным, как собака, а его кровь Повелитель просто запретил смывать со стен в назидание другим.
Кому и в назидание чего? Тех, кто посмел бы вести себя подобно Ибрагиму, в империи не находилось и без кровавых пятен на стене ниши. Столица притихла, гарем, казалось, вымер, даже дети ходили на цыпочках и говорили шепотом.
Роксолана не знала, можно ли поговорить с султаном, что вообще делать. И посоветоваться снова не с кем.
Утром пришла Зейнаб, спокойно выслушала известие о казни главного врага своей госпожи, зло усмехнулась:
– В Бедестане твердят, что Ибрагим-паша пал жертвой собственного властолюбия. Я не видела тех, кто пожалел бы.
– Бедестан уже знает?!
– И-и-и, госпожа, там знают обо всем раньше, чем что-то случится. Никто не жалеет. Но вы не радуйтесь, пожалеет еще сам Повелитель.
– Это почему?
– Совестливый очень.
Старуха была права, Сулейман пожалел, и не раз. Ему по-настоящему не хватало Ибрагима с его советами и насмешками еще очень долго. Роксолана не то, она женщина, к тому же знала не все.
К тому же под влиянием момента Сулейман приказал казнить и сына Ибрагима, своего племянника Мехмеда. Почему? Просто одним из последних слов Ибрагима было обещание, что сын отомстит за отца.
Жизнь стремительно налаживалась, словно, перевалив через большой камень, потекла быстро и беспрепятственно. Забот оставалось много, беспокойства, несмотря на хорошие изменения, меньше не стало.
Роксолана вдруг осознала, что стоит перед выбором. Нелегким, удивительным, которого не было ни у валиде, ни у султанских сестер, ни у Махидевран.
Она стала главной женщиной, пред ней склоняли головы, ей привозили и приносили богатые дары, ей подчинялся беспокойный гарем… Но она не была будущей валиде. Эта удивительная двойственность положения пугала и создавала свои проблемы.
Все одалиски гарема стремились к одному: стать матерью наследника. Лучше, если этот наследник – старший сын султана. Стать валиде – вот мечта любой красавицы, ступившей в Ворота Блаженства. Мечтала ли об этом Роксолана? Конечно, мечтала. Все знали, сколь непредсказуема жизнь, ведь Мустафа тоже не был старшим сыном Повелителя, однако жестокая болезнь унесла жизни двух его старших братьев – Махмуда и Мурада, освободив будущий престол для сына Махидевран. Так же она могла поступить с любым. Нередко судьбе помогали…
И для своего Мехмеда Роксолана хотела возможности наследовать трон. Тогда она стала бы валиде…
Но между нынешним положением султанши и положением валиде лично для нее стояли смерти двух человек – прежде всего султана, затем Мустафы. С первым она была категорически не согласна, о втором просто не думала или старалась не думать.
Но почему женщина должна становиться соправительницей только в качестве матери султана? Почему помогать править можно только сыну, но не мужу?
Услышь кто-то ее мысли, поразился бы, никогда женщина в гареме о таком не думала. Для всех власть – это власть в гареме в качестве валиде, зачем женщине власть в империи? Да никто и не представлял себе такую власть. Одалиски правили из спален и садов гарема, но только семейными делами, даже если по их науськиванию бывал отстранен или даже казнен кто-то из чиновников, то это всего лишь семейные разборки. Никто из обитательниц гарема просто не представлял, чем занимаются вне его мужчины, кроме охоты и походов, да и о тех имели весьма смутное представление.
Место женщины – гарем, там она словно рыба в воде, там сфера ее интересов. А за Воротами Блаженства любая одалиска словно рыба на берегу – долго не проживет.
Роксолана стремилась за эти Ворота. Не потому что хотела на волю, а потому что желала видеть мир открытыми глазами, а не сквозь сетку решетки или плотную ткань накидки. Она вдруг поняла, что желает быть рядом с мужем сейчас, а не когда-нибудь рядом с сыном.
Понимание этого пришло бессонной ночью, когда размышляла о постоянной занятости Сулеймана. Султану и впрямь было некогда, казнив Ибрагима-пашу и заменив его безобидным Аяз-пашой, он обрек себя на круглосуточную работу. Помочь бы, но как?
Однажды женщина вспоминала рассказы о Нур-Султан – мачехе валиде Хафсы. Жена хана Менгли-Гирея была настоящей помощницей своему мужу, приняв на себя хлопоты дипломатической переписки, налаживания отношений с соседями и далекими правителями, от которых что-то зависело. Нур-Султан ездила из Крыма в далекую Москву, в Казань, присылала подарки султану и его женам в Стамбул, хан полностью доверял ей. Разве нельзя вот так же?
Роксолана вдруг осознала, что это именно то, чего она жаждет, – не добиваться, чтобы ее сын стал наследником, идя для этого по трупам, не ждать потом смерти султана, как с затаенной надеждой ждет Махидевран, а стать соправительницей сейчас, при Сулеймане, помогать ему. Нет, не лезть во все дела, как Ибрагим, не давать советы, где не просят, не поднимать себя над Повелителем, но найти свое место рядом с троном султана.
Даже говорить кому-то о своих размышлениях не стала, никто не понял бы. Хуррем нужна власть? Какая еще, разве мало того, что гарем перед ней метет пол рукавами? Зазналась роксоланка, покусилась на невиданное, а зазнайство ни к чему хорошему не приводит, яркий пример – грек, получил свое в конце концов. Вот и эта так же – стремится подняться вровень с султаном! Где такое видано? Женщине пристало управлять мужчиной из гарема, там ее место. Вне гарема чужой, мужской мир, туда пути нет, и места женщине тоже нет.
А Роксолана, сама того не сознавая, стремилась именно в этот мужской мир, почему-то зная, что найдет свое место.
Те, кто приходил из внешнего мира за пределами гарема, рассказывали о правивших в Европе королевах, о том, какую власть имеют в жизни женщины, какой непостижимой жизнью живут. Мечтала ли Роксолана вырваться из гарема? Нет, почти двадцать лет она не видела ничего другого, кроме этого замкнутого мира без мужчин, закрывала лицо, оставляя только глаза, чувствовала себя защищенной, только когда за спиной евнухи, а вокруг высокая стена…
Но ее все равно неудержимо манил тот мир за стеной – мужской, непонятный, жестокий. Но разве не жестокий мир внутри гарема? Разве не трудней управлять женщинами?
Вопросы, вопросы, вопросы… они окружали, не давали спать, заставляли сомневаться в том, в чем была уверена еще вчера… И постепенно созревал выбор: ей даже думать не хотелось о возможности стать валиде при своем сыне когда-нибудь, она стремилась стать помощницей мужа сейчас, при его жизни, а не после его смерти.
В гареме на такое могла замахнуться только женщина, подобная Роксолане, любой другой это просто не пришло бы в голову.
Никто в гареме такого стремления не понял, а то, что непонятно, всегда объявляют опасным, нечистым, колдовством… Колдунья – это слово закрепилось за Роксоланой уже давно, когда сумела затмить остальных красавиц, но теперь в силе ее колдовства не сомневался никто.
Человек может совершить хадж сам, но если ему не позволяют сделать это здоровье или, как у султана, страшная занятость, он поручает совершить хадж другому. Это очень почетно – совершить хадж за Повелителя Двух миров, любой бы согласился, но Сулейман понимал, что от этого человека будет зависеть сама жизнь Хуррем, потому подошел к отбору строго.
Долго беседовал с имамом, которого посылал с этим караваном, все не решаясь сказать, кого отправляет в хадж. Но сказать пришлось, Сулейман хотел, чтобы имам правильно понял поручение:
– Не хочу, чтобы Хасеки совершила ошибку, которая ей будет дорого стоить.
Имя у имама подходящее – Мухлиси, то есть Преданный, кивнул, едва чалма с головы не упала:
– Пусть Повелитель не беспокоится, всему научу в Мекке, чтобы Хасеки Хуррем Султан не сделала неверный шаг.
Мухлиси сам хаджа, правила знает, но Сулейман выбрал его не из-за этого.
– Не о мнении людей думаю. Хадж не просто поездка, а Хасеки не всегда была правоверной.
И снова имам правильно понял заботу падишаха:
– Если Повелитель позволит, во время поездки я буду вести беседы с госпожой, чтобы она поняла задачу хаджа, – и, не выдержав, поинтересовался: – Кто подсказал Хасеки Хуррем намерение совершить хадж?
– Сама.
– Значит, госпожа душой готова.
– Вот это вы и посмотрите, прежде чем входить в Мекку.
– Да, Повелитель…
Время шло, а разрешения на выезд от султана все не было. В Мекку нужно попасть к определенному времени, еще немного, и придется не ехать, а плыть до самой Хайфы. Но у Роксоланы с морем связаны только неприятные воспоминания, да и боялась она моря.
А потом о предстоящем хадже невестки узнала Хатидже Султан, встрепенулась:
– Повелитель, разрешите и мне тоже?
Тот плечами пожал:
– У тебя муж есть, его разрешение спрашивай.
Но Хатидже приболела, а больной куда двигаться? Еще два дня потеряли, пока стало ясно, что не сможет ехать.
А потом, как гром с безоблачного неба:
– Ибрагима больше нет! Довольна?!
И на следующий день:
– Отправляйся в хадж!
Почувствовав какую-то самостоятельность, Хуррем активно занялась благотворительностью, но совсем иначе, чем делала это раньше. Просто раздавать милостыню по праздникам или жертвовать средства в мечеть ей было мало.
Началось все просто. Во время праздника, когда шла привычная раздача милостыни, Роксолана оказалась невольной свидетельницей прискорбного случая. Мелкие монеты горстями бросали в толпу, за ними со всех сторон бросались люди, не обращая внимания на то, что кого-то толкают. Главное – успеть схватить монетку или подобрать ее в пыли.
Унизительно, когда люди рылись в пыли под ногами друг у дружки, рискуя отдавить пальцы. Но еще хуже, когда слабого старика, которому никак не удавалось опередить более сильных и молодых соперников и поймать хоть одну монетку, вообще сбили с ног. Это получилось невольно, в толпе бывает всякое, но бедолага не мог не только поймать монетку, но и просто встать, чтобы не быть затоптанным.
Такого не должно быть, но как избежать, не давать милостыню совсем? Как сделать так, чтобы она доставалась не самым сильным, крепким, вертким, а тем, кому действительно нужней всего, – больным, слабым, бедным?
Размышляя над этим, Роксолана пришла к выводу, что раздавать надо не деньги, а, например, еду. Но не бросать в толпу, а просто кормить тех, кому совсем нечего кушать.
Попробовала поделиться своими мыслями с Сулейманом. Тот изумленно вскинул на Хасеки глаза:
– Такое существует в Европе. Но как ты сможешь это сделать? Не раздавать же хлеб на улицах? Валиде так делала, но она маджуну раздавала в Манисе.
– Я слышала, раздавали конфеты у мечети в праздник. Но это праздник, а нужно каждый день, чтобы тот, у кого нет денег и на кусок хлеба, мог не протягивать за ним руку, нищенствуя, а просто прийти и съесть свой обед.
– Но ты же не можешь устраивать бесплатные столовые?
– Почему не могу? Я готова жертвовать деньги на то, чтобы кормить бедных. Можно построить столовую, чтобы туда приходили поесть те, для кого кусок хлеба дороже драгоценного перстня.
– А если станут ходить те, кто просто не желает работать? Удобно так жить…
Она смеялась:
– Стамбул велик, но не бесконечен, очень скоро такие примелькаются и выявят себя. Лучше работать, чем опозориться на весь город.
Рассказала о затоптанном толпой старике. Сулейман вздохнул:
– Хуррем, каждого не приласкаешь, всех не одаришь милостью, это может только Аллах. Аллаху известны людские нужды, и о том старике тоже.
Зеленые глаза заблестели:
– Так Аллах потому и дает нам возможность одаривать, кормить, поддерживать!
– Строй.
– Что?
– Свою столовую. Но если там не будет порядка…
– Будет, Повелитель, обязательно будет! И не только в столовой…
Сулейман притворно нахмурился, по-настоящему не получалось, с этой женщиной просто невозможно разговаривать, хмурясь.
– Что еще задумала?
Она потупилась:
– Я не придумывала, вы сами подсказали. Надо еще школу построить, чтобы все могли Коран учить, а не только те, кому посчастливилось.
– Зачем?
– Зачем учить Коран? Зачем знать молитвы и правильно соблюдать посты?
– Нет, зачем тебе школа?
– Не мне. Девочкам. А еще больницу, чтобы лечить самых бедных, и мечеть, чтобы женщины могли приходить почаще, не стесняясь мужчин. Повелитель, а еще…
– Лучше возьми весь Стамбул на содержание. Только казны не хватит.
– Нет, в Стамбуле много богатых, их надо заставить тоже давать деньги на помощь бедным.
Сулейман вздохнул:
– И зачем я согласился на этот разговор? Я не буду вводить новый налог на содержание бедных.
Роксолана повеселела:
– И не надо! Можно, я все сделаю сама?
– Как?!
– Разве сможет супруга кадия отказать в пожертвовании, если ее попросит султанша? А кадины Аяза-паши? А женщины из гарема Ахмеда-паши? – Глаза блеснули лукавством. – Особенно если сам Повелитель вскользь скажет, что поощряет такие пожертвования?
Теперь смеялся уже султан:
– Хитрая лисица… Что ты там еще хотела построить?
– Имарет – богадельню. Как в Иерусалиме, чтобы те, кому некуда деться, могли прийти и спокойно дожить остаток жизни.
– Про Иерусалим молчи, обвинят в том, что по-прежнему гяурка. А имарет строй.
До гарема ли им было?
И все-таки гарем висел на ногах камнем. Не потому что ревновала, уже давно ревновать не к кому, не потому что завидовала юности некоторых красавиц, хотя бывало и такое, просто хотелось видеться каждый день. Обоим хотелось пусть не держать друг друга в объятьях, просто посидеть молча, даже поработать рядом, чувствуя присутствие любимого человека.
Это было не просто странно, для Стамбула, для империи слишком странно – мужчина желал видеть жену не ради того, чтобы любоваться ее красотой, а чтобы сидеть, уткнувшись в бумаги, пока она рядышком также изучает свои.
Бывало, султан приносил свои бумаги в гарем, они устраивались в спальне и прекрасно трудились долгими часами, проверяя счета, деятельность каждый своих чиновников. И вот это простое молчаливое общение было дорого не меньше, чем последующие объятья. Они были вместе не только на ложе, но и во всей жизни. Разве могла какая-то другая сравниться с Хуррем? Для Сулеймана существовала только она.
Однако его место для работы с бесконечными бумагами находилось в Топкапы, ее место жизни – в Старом дворце, в котором почти никого не осталось, лишь сама Роксолана, ее прислуга, та прислуга, что жила со времен валиде, и несколько постаревших одалисок…
Но места в Топкапы для султанши не было, гарем и Диван несовместимы, Сулейману даже в голову не приходило объединить эти два понятия. Роксолане приходило, но она не знала, как хотя бы подступить к решению этой проблемы.
Есть такая поговорка: без несчастья и счастью не бывать. Помог случай.
Повелитель приходил в гарем не каждый вечер. Старый дворец не самое уютное место, его давно пора ремонтировать, но куда деть на это время обитательниц?
Кроме того, Сулейман часто засиживался допоздна, и пробираться среди ночи в свою спальню в гареме было как-то не по себе. Видеть Хуррем и слышать ее серебряный голосок и разумные речи хотелось чаще, но делать это не удавалось.
В тот вечер его в гареме не было.
Снился кошмар – горела степь, едкий дым заволакивал все вокруг, и только с одной стороны оставался проход. Роксолана бросилась туда, но услышала почему-то голос кизляра-аги:
– Туда нельзя.
Отшвырнула евнуха в сторону, не желая сгорать и задыхаться в дыму, рванулась вперед и увидела большое, залитое солнцем поле со стоящим вдалеке Сулейманом. Потянулась к нему, а позади кто-то кричал:
– Пожар!
От этого крика проснулась.
Действительно пахло дымом, и раздавались беспокойные крики. Стамбул горел.
Это происходило не так уж редко, города того времени горели по всей Европе. Чья-то небрежность, чей-то злой умысел превращали их в груды головешек.
На сей раз горело совсем близко от Старого дворца.
– Ой-ой, так и сгореть недолго…
Просьба была необычной:
– Выделите мне пару комнат в Топкапы.
– Где?! Там нет гаремных помещений.
– Мне не нужны большие покои, я просто хочу быть рядом с вами.
Он вяло возражал, а в голове уже вертелась мысль, как это устроить. Мехмед Фатих, его предок, был мудр, когда запретил женщинам ночевать там, где проходят заседания Дивана, считая, что женский дух будет витать над этим местом еще долго, а это собьет пашей с мысли.
Хуррем, услышав такое, звонко смеялась:
– Неужели паши сбиваются с мысли, когда я сижу за решеткой, слушая заседания?
Да, так было, вернее, Хуррем частенько совала свой любопытный носик в мужские дела. Он сам показал Хасеки комнату с решеткой, отделявшей помещение Дивана, находясь за которой султан мог слушать, что происходит на заседаниях, и оставаться невидимым.
Пришлось признать, что присутствие женщины совсем рядом вовсе не мешало пашам.
– Повелитель, мне не нужно много комнат, я просто хочу быть рядом с вами. Если вы позволите поставить шатер под вашими окнами, буду счастлива.
Сулейман хохотал:
– Хорош я буду, если стану красться по ночам в твой шатер! Хорошо, я подумаю, где выделить тебе комнаты.
Позже скажут, что он приоткрыл ей щелочку, позволив недолго пожить в одной маленькой комнатке, пока отмывали Старый дворец от грязи, а она перетащила туда всех своих слуг.
Ненавистники забывали, что милые сердцу султана одалиски часто жили в покоях Топкапы, конечно, в отдалении от Дивана, но так, чтобы ради ночных удовольствий Повелителю не пришлось идти к ним в Старый дворец. Просто раньше такие счастливицы менялись, забеременев или просто надоев султану. Женщина возвращалась в гарем, а ей на смену приходила другая.
Сам Сулейман предпочитал совершать путь из одного дворца в другой, но и у него одалиски ночевали в Топкапы. Теперь туда могла переехать любимая женщина, разница только в том, что он не намерен менять ее на других.
– Там неудобные комнаты.
– Неважно, я сделаю их уютными.
– Переезжай.
– Со слугами?
– Только без гарема.
Понимали они, какой поток ненависти вызовет вот такое решение? Конечно, понимали, но к ненависти не привыкать, а срок земной жизни не бесконечен, стоило ли из-за чьей-то зависти лишать себя счастья быть вместе?
Гарем захлебывался в потоке желчи, впору снова устраивать большую уборку, чтобы эту желчь отмыть. Ненавистная Хасеки переезжала во дворец Топкапы со своими слугами, оставляя остальных здесь!
Роксолана наблюдала за суетой во дворе, стоя у окна. Внизу Михримах толково распоряжалась тем, что следует брать, а что оставить. К чему тащить в Топкапы безнадежно провонявшие гарью ковры? Пусть останутся, где лежали.
Поделить ковры, посуду и прочее не трудно, куда трудней разделить людей. Те, кого не возьмут с собой, будут считаться обделенными, это враги на всю жизнь, их ли жизнь, ее ли…
Роксолана решила, что возьмет с собой только самых необходимых слуг и нескольких евнухов, содержание гарема при этом не только не урежет, но и увеличит, велит купить новые ковры, новые занавеси, новые вещи взамен тех, которые нельзя отмыть или выветрить. Понимала, что тем не купит благодарность, но и покупать не желала.
Она ненавидела гарем? Пожалуй. Но не весь, не любила и даже презирала бездельниц, только и способных сладко есть, долго спать и чесать языками, изливая потоки грязи на тех, кто для них недостижим. Кто мешал этим лентяйкам, большинство из которых за пару лет пребывания в гареме превращались из стройных девушек в толстых коров, заняться учебой? Им нашли бы учительниц, стоило только пожелать. Но одалиски даже Коран осваивали с трудом.
Кто мешал быть интересными Повелителю не только стройным станом или высокой грудью, привлекать не столько большими глазами или умениями на ложе, но и умом, способностью поддержать разговор, а не одни сплетни?
Иногда Сулеймана занимали и сплетни, он сам расспрашивал Роксолану, о чем болтают в гареме. Но с первых же дней она преподносила слухи со своими комментариями, которые нравились Повелителю куда больше даже самих слухов. Посмеяться над тем, как тоненькая Хуррем басит, пытаясь показать старую усатую повитуху, жившую в гареме, как она передразнивает кизляра-агу или важного бостанджия, под началом которого три старика-садовника…
Это превращалось в настоящий спектакль, случалось, султан, расшалившись, подыгрывал…
Кто еще видел Повелителя вот таким – шалившим? Никто, только она. Во всяком случае, Роксолана надеялась, что только она. Вот это простое человеческое счастье, например, возить на своей шее маленькую Михримах, которая при этом счастливо барабанит пятками по отцовскому телу с воплями «Но-о, мой конь!», или устроить игру с Мехмедом, прячась за занавесями и догоняя малыша, сближало их куда больше, чем любые ночные объятья.
Это могла дать только она, потому что остальные видели в нем Повелителя, которого надо ублажать. Другие ублажали, Хуррем просто любила. Конечно, она не забывала, что он Повелитель, не забывала кланяться, держать руки сложенными на животе впереди (чтобы были всегда на виду), не забывала опускать голову… Но это все перед другими, наедине они могли быть самими собой.
Нет, не так. Самой собой была она, Сулеймана пришлось долго приучать к этому. Он, выросший в жесткой системе гарема, привыкший к поклонам, к внешним проявлениям покорности, уважения, почитания, что не всегда соответствовало действительному отношению людей, привыкший ко лжи и ограничениям, смотрел на заразительно смеющуюся Хуррем с изумлением.
Сам оттаивал, осторожно выглядывал из скорлупы, словно не веря, что это возможно. Зато какое счастье испытывал, отдавшись хотя бы временному чувству свободы.
Сулейман очень не любил ее рассказы о том, как можно вольно скакать на коне в одиночестве. Ему это было недоступно совсем, а потому неприятно. Не любил воспоминаний о свободе на людях, о простой жизни в городе.
И все же Роксолане удавалось хоть ненадолго освобождать его от оков, помогать жить, а не существовать в рамках правил и строгих ограничений. За закрытой дверью, наедине с ней Сулейман все чаще становился тем, кем не был даже мальчишкой, – он становился сам собой. Не подозрительным, всегда настороженным, замкнутым Повелителем, а веселым ребенком.
Об этом знали только его охранники, но рассказать никому не могли, просто потому что были немы.
И за это счастье – хотя бы недолго быть человеком – он готов отдать своей Хуррем все сокровища мира. Хорошо, что она не требовала.
Со старшими детьми – Мехмедом и Михримах – они играли много и весело, когда родились следующие, стало уже не до игр. Может, потому именно старшие и стали самыми любимыми?
Шли годы, прежнего веселья уже не было, но душевная близость осталась. Сулейман знал, что есть женщина, перед которой он не должен выглядеть правителем, от которой может ничего не скрывать, которая поймет душой и не осудит, что бы ни сделал.
Конечно, и Повелителем был, и скрывал, и сердился, но знал, что может отогреться душой на высокой груди своей тоненькой Хасеки, и одно это знание делало его счастливым.
А теперь и беседы не всегда нужны, они уже понимали друг друга с полуслова, просто сидели рядом или разбирали каждый свои бумаги. Такая общность мыслей даже крепче любовных объятий. Вместе задумывали новое строительство, вместе решали какие-то вопросы жизни огромного Стамбула, обсуждали встречи с послами и даже отношения с другими странами. Вот когда Роксолане пригодились ее многочисленные знакомства с женами и возлюбленными послов и купцов.
Обсуждать с женщиной дипломатические проблемы? Была ли у него другая такая женщина? Даже у валиде был лишь гарем и назначения на чиновничьи посты. У Хуррем был сам султан, а значит, и все, чем он занимался.
Только в походы с ним не ходила и оружие в руках не держала.
Еще дважды в их жизни были дни, когда все, казалось, висело на волоске.
Первый, когда принесли весть о смерти Мехмеда. Первенец, любимец, надежда обоих родителей, красивый, умный, образованный молодой человек вдруг умер от болезни, которой и не было в Манисе.
Роксолана билась в истерике, требуя расследования, а Сулейман ничего не делал. Он согласился построить большую мечеть Шехзаде, чтобы похоронить любимого сына не в Бурсе, как других принцев, а в Стамбуле, выделил для этого участок, дал денег, поручил строительство лучшему архитектору Синану, но разве это могло утешить несчастную мать?
Сулейман понимал, что к ее горю потери сына примешивается и другое горе – теперь она знала, что остальным тоже не жить. Наследником становился Мустафа, а тот уничтожит братьев и племянников в тот же день, как опояшется мечом Османов. Мустафа, замененный в Манисе и, главное, в отцовском сердце Мехмедом, никогда не признавал детей Хуррем себе равными, он не пожалеет, не пощадит.
Это означало, что ее сыновья живут, только пока жив отец.
Тогда Хуррем, казалось, потухла, она подолгу молча сидела в кешке или просто в закрытых носилках рядом со строившимся комплексом Шехзаде, не желала ни говорить, ни заниматься делами.
Оттаивала долго, но так и не поняла, почему он не стал расследовать убийство (Хуррем не верила, что сын умер от болезни, не будучи нарочно зараженным). Сулейман, который всегда считал смерть во время эпидемии наказанием Всевышнего, и теперь воспринял это так же. Хуррем в такое наказание не верила и обиделась за нежелание разобраться.
Ровно через десять лет день в день Сулейман казнил старшего шехзаде Мустафу. Причин было несколько: во-первых, конечно, печать «Султан Мустафа», что означало то самое покушение на власть, из-за которого Фатих призывал казнить любого, во-вторых, письма персидскому шаху Тахмаспу, что тоже являлось предательством, но было еще одно – Сулейман получил подтверждение если не участия, то причастности Мустафы к смерти Мехмеда.
Был ли тот причастен в действительности? Султан не стал разбираться: если смерть Мехмеда была возмездием за что-то, то теперь оно настигло и Мустафу.
Следом за Мустафой удушили и его маленького сына, которого Махидевран привезла в Бурсу: подросший сын обязательно отомстил бы за отца. Махидевран написала письмо Хуррем, умоляя оставить в живых хотя бы внука, но ее надзиратели не столь глупы, чтобы передавать подобные письма султанше, Хуррем не получила слезного послания. Зато позже получила другое.
«Я молила тебя сохранить жизнь моему внуку, но ты пренебрегла этой просьбой…
Можешь радоваться – твой сын станет султаном, а мой покинул эту землю. Твои подложные письма помогли обмануть Повелителя, он не поверил своему сыну, зато поверил зятю – твоему наушнику. Упивайся своей властью и своей победой, пока можешь. Это будет недолго. Да падет на тебя гнев Аллаха!
Ты погубила моего сына и не захотела спасти внука. Я проклинаю твое потомство до пятого колена!»
У Хуррем дрожали руки, листок ходуном ходил в руках. О казни Мустафы она знала, о его письмах тоже слышала, но о каком внуке твердит Махидевран? О какой своей просьбе? О какой возможности спасти ее внука?
Больше всего ее потрясло проклятье. Понятно отчаянье Махидевран, потерявшей самое ценное, что у нее было, но почему за ошибки Мустафы должны отвечать дети, внуки и правнуки Хуррем? Даже если Мустафа казнен по навету, чем виновато потомство Хуррем?!
И она ответила резко:
«Я не виновата в гибели твоего сына, он вырыл себе могилу сам. Ничего не слышала о твоей просьбе спасти внука.
Ты проклинаешь мое потомство, но оно у меня хотя бы есть, а у тебя нет и такого!»
Много позже Сулейман нашел письмо и черновик ответа в бумагах. А тогда…
Стамбул привычно во всем обвинил Хуррем. Кого же еще?
По Стамбулу снова прокатилось: это ведьма Хуррем, желая уничтожить шехзаде Мустафу, подсунула Повелителю подложные письма, обвиняющие наследника престола! Через кого подсунула? Ну, конечно же, через своего зятя Рустема-пашу, недаром тот поспешно унес ноги из армии.
Повелитель сместил Рустема-пашу с должности великого визиря, поставив Кара Ахмеда-пашу, но этого мало: нужно было казнить вместе, а то и вместо шехзаде Мустафы!
Удивительно, но молва довольно быстро успокоилась, простив Рустему передачу писем (а что он мог сделать, если теща приказала, может, босняк и не знал, что они подложные?), а вот Хуррем не простив гипотетической возможности совершить подлог. Ни у кого не было никаких доказательств или даже свидетельств, просто решили, что если из-за писем казнен шехзаде Мустафа, то другой виновной не может быть, только Хуррем.
Проклятая ведьма и тут расстаралась, так далеко от Эрегли сумела повлиять на султана и вынудить того казнить любимого сына.
Молва больше не сомневалась, что Мустафа и только Мустафа любимый сын и что это Хуррем освобождает путь своим беспутным сыновьям – пьяницам и гуленам.
Стоило султану приехать в Стамбул, Хуррем бросилась к нему:
– Повелитель, во всем снова обвинили меня!
– В чем, Хуррем?
– В казни шехзаде Мустафы. Молва твердит, что это я передала вам через Рустема-пашу подложные письма о шехзаде!
Он скупо улыбнулся, хотя улыбка получилась скорее усмешкой:
– Разве ты не привыкла быть виноватой во всем, что происходит в Османской империи? Не обращай внимания, будь выше этого.
Хуррем сердцем уловила что-то в его голосе, напряглась:
– Повелитель, пусть молва приписывает мне что угодно, но я сама хочу знать. Вы… можете мне сказать, за что казнили шехзаде Мустафу?
Сулейман помрачнел. Стоявший поодаль Рустем опасливо косился на султаншу, она заметила это и напряглась еще сильней. Неужели и правда Рустем что-то передал султану, за что Мустафа поплатился головой? Но она-то здесь при чем? Доколе молва будет связывать ее имя со всеми неприятностями в империи?! Можно хоть раз открыть всем правду, чтобы оправдать ее, а не замалчивать, объясняя, что молва глупа?
– Шехзаде Мустафа казнен именно за то, о чем твердит молва. Но письма не подложные, на них настоящая печать шехзаде. И он действительно готовился устранить меня. – Сулейман смотрел прямо, взгляд твердый.
Да, и без закона Фатиха он имел право опередить мятежного сына.
– Кто принес вам эти письма? Рустем-паша?
– Да.
Краем глаза Хуррем заметила, как внимательно прислушивается к их беседе зять. Значит, все-таки он… Но почему молва связала с письмами ее имя? Рустем не виноват, он верно сделал, что принес письма падишаху, но если письма не подделка, то почему бы не сказать честно, откуда они у бывшего визиря?
Она так и спросила.
Лицо Сулеймана потемнело совсем. Неужели письма – подделка? Но тогда следует казнить Рустема-пашу, как бы ни было жаль мужа Михримах. Может, он поверил подделке сам? Вот почему султан отстранил его от должности. Но это малая кара за навет, приведший к казни наследника престола. Как бы Хуррем ни относилась к Мустафе, она признавала его право первородства и то, что шехзаде достоин быть следующим султаном.
– Нет, письма не подложные, они настоящие. Шехзаде не боялся их писать, так как был уверен, что я ничего не предприму против, а янычары его поддержат. Мне скоро шестьдесят, Мустафе скоро было бы сорок, ему некогда ждать моей смерти, да и не хотелось. Он был готов отправить меня следом за предками.
– Откуда эти письма у Рустема-паши?
– Ты уверена, что хочешь знать?
– Да, если рассказать честно, это оправдает мое имя. Я не передавала визирю писем, почему должна отвечать за это? Мое имя и без того треплют на всех базарах империи и всех углах Бедестана. Пусть хоть в этом оно будет чисто. Где Рустем-паша взял письма? Я хочу, чтобы узнали все.
Сулейман знаком подозвал зятя. Тот подошел, держа руки сложенными, пальцы сцеплены так, что побелели. Глаза опущены вниз, словно ему предстояло сказать то, чего он не желал говорить ни при каких обстоятельствах.
– Рустем-паша, кто дал вам письма шехзаде Мустафы?
Рустему было трудно разлепить губы. Хуррем буквально впилась взглядом в его лицо, с трудом сдерживаясь, чтобы не крикнуть:
– Ну?!
Подтолкнул зятя султан:
– Говори, я приказываю.
– Шехзаде Джихангир. Он привез.
У Хуррем перехватило дыхание. Да, ей говорили, что Джихангир дружит с Мустафой, но она считала это хорошим признаком, может, у Мустафы, когда тот станет султаном, не хватит духу казнить брата-приятеля?
Она поняла все: Джихангир узнал о предательстве брата, но сам не смог рассказать об этом отцу и допустить предательства тоже не смог. Султан уже однажды простил мятежного наследника, может, простит еще раз? Видно, надеясь на такое прощение, Джихангир и передал письма через Рустема-пашу.
Вот почему он покончил с собой!.. Не выдержал укоров совести…
Но если бы ничего не сделал, то вышло еще хуже…
Несчастный мой сын! Каково же тебе было там, вдали, без помощи и совета?
Она уделяла много внимания старшим Селиму и Баязиду, потому что те могли натворить бед, Джихангир проблем не создавал, ему, несмотря на увечность, опека не требовалась. Советы тоже…
Казалось, что не требовались.
Они оставили сына без помощи в самый трудный час, и ему пришлось решать все самому. Как бы ни поступил Джихангир, получалось предательство. В любом случае он предавал либо брата, либо отца. Он хотел как лучше, хотел примирить…
Молва этого не поймет, если узнают, что именно Джихангир отдал письма Мустафы султану, то его имя будет смешано с грязью. Джихангира уже нет, и потомства, которому можно стыдиться за него, тоже нет, но людская память… Нет, молва не должна связывать имя Джихангира с предательством, даже если это не предательство вовсе. Не должна!
– Лучше я… Пусть лучше обо мне говорят…
Она ничего не объясняла, но и Сулейман и Рустем все поняли. Поняли боль и отчаянье матери, ее готовность принять вину сына на себя даже посмертно.
Рустем коротко кивнул и отошел, а Сулейман долго смотрел на неподвижную, словно окаменевшую от горя Хуррем и думал о том, сколько же ей пришлось перенести за время жизни в Стамбуле.
– Ты была счастлива со мной?
Она словно очнулась от сна, вздрогнула, глянула недоуменно:
– Почему была? Я счастлива…
Его рука легла на ее голову, не в силах сдерживаться, Хуррем уткнулась ему в плечо. Султан прижал любимую к себе, гладил волосы, давая выплакаться на своей груди.
Такое они могли позволить себе только в спальне, наедине, и вот впервые там, где их хоть одним глазком могли увидеть подданные.
На аллее показалась Михримах, Рустем-паша знаком остановил жену, увлек за собой в сторону:
– Не мешай…
Сколько же всего они перенесли, сколько вытерпела Хуррем за годы жизни в Стамбуле рядом с ним!
Для нее это была не борьба за власть, а борьба просто за жизнь и любовь. За жизнь своих детей, за его любовь.
А он, как мальчишка, влюбился еще раз. Прибыла очередная красотка невесть откуда, наговорила красивых слов, очаровала и… Опомнился, только когда Хуррем открыла глаза на то, кто эта самая Каролина в действительности. Папская шпионка, продажная женщина сумела просто околдовать.
Хуррем в который уже раз спасла его, но какой ценой – ценой своей жизни! Вместо того, чтобы лечиться, занималась делами в Стамбуле и спасением его жизни. Сулейман ежился, вспоминая тот разговор в кешке, когда Хуррем унизилась до того, чтобы открыть мужу глаза на самозванку.
Он пригласил ту, что выдавала себя за незаконнорожденную дочь императора Карла Габсбурга, на охоту в окрестностях Эдирне. Конечно, «принцесса» приглашение приняла. Отравить султана проще вне стен Топкапы, там, где он будет беззащитен.
Каролина и Сулейман обсуждали подробности пути в Эдирне и то, как хорошо там охотиться. Хуррем появилась неожиданно.
– Я прерву вашу беседу. Повелитель, вы позволите сказать мне кое-что очень важное?
– Это действительно важно?
– Да, мой султан, тем более касается вашей гостьи и вас.
– Говори, – в голосе Сулеймана звучала тревога, он не мог не заметить волнение Хуррем.
– Вы по-прежнему не желаете становиться наложницей шехзаде, Каролина? – Хуррем назвала девушку ее европейским именем, даже подчеркнула его, напоминая о своем предложении отправиться в гарем к Баязиду.
– Наложницей шехзаде? – приподняла четко очерченную бровь красавица. Но бровь тут же опустилась, а на лице появилось выражение ужаса, потому что Хуррем добавила:
– Каролина Венье…
Лицо красавицы просто вытянулось, глаза широко раскрылись, она едва дышала. Султан в недоумении переводил взгляд с жены на возлюбленную, но вопрос задать не успел, Хуррем продолжила сама.
– Повелитель, у императора Карла три дочери, одна из которых незаконнорожденная – это Маргарита Пармская, она вам известна. И один незаконнорожденный сын, рожденный Барбарой Бломберг всего десять лет назад. Барбара живет в Регенсбурге, она замужем и имеет еще шестерых детей от своего мужа, беременна седьмым, но слыхом не слыхивала о дочери короля. Кстати, ей всего двадцать восемь лет, так что быть вашей матерью, Каролина, она никак не может.
Хуррем стояла, возвышаясь и над женщиной, которая схватилась за горло от потрясения, и над Сулейманом, который сидел, молча слушая супругу.
– А вы… мне рассказать, кто вы на самом деле?
– Нет!
– Рассказать! – приказал султан.
– Каролина Венье – известная римская проститутка, которая, чтобы не попасть на костер инквизиции при нынешнем папе Пии IV, согласилась стать шпионкой в Стамбуле. Думаю, их целью все же был шехзаде Селим, он наследник и будущий султан, но, столкнувшись с Нурбану и поняв, что та легко свои позиции не сдаст, а при случае может и выяснить, кто вы есть на самом деле, Каролина, вы избрали другой объект применения своих чар. Кстати, ей, – Хуррем кивнула на женщину, мгновенно потерявшую весь свой блеск и живость, – не двадцать, а двадцать четыре года, четыре из которых она провела в борделе, а еще два изучала турецкий. Каролина говорит по-турецки и все понимает. Я заметила это давно, еще до своего отъезда, но не имела доказательств ее лжи.
Сулейман, наконец, смог произнести хоть слово:
– Взять ее!
– Повелитель, пощадите! Я несчастная женщина, которую вынудили! Меня заставили! Умоляю, оставьте мне жизнь! – женщина билась в сильных руках дильсизов.
– Повелитель, не казните сразу, нужно узнать, кто ее прислал, – Хуррем произнесла это на фарси, султан только кивнул.
– Запереть в комнате и не спускать глаз. Если упустите, шкуру спущу живьем!
Когда Каролину увели, повисло тяжелое молчание, Хуррем ждала решения своей участи, понимая, что теперь Сулейман просто возненавидит ее. Но было уже все равно, внутри болело так сильно, что думать ни о чем, кроме этой всепоглощающей боли, не могла. Глаза застилал туман…
Тем не менее она не могла уйти без его разрешения. Опустилась на подушки дивана, чтобы не упасть, и сидела, стараясь дышать глубже и спокойней, как советовал врач Хамон.
– Откуда у вас эти сведения?
– Мне их предоставил человек, которому вы безраздельно доверяете, он помогал вам скрывать вашу тайну довольно долго.
– А Хамон откуда знает?
– Я попросила разузнать все об этой дочери императора. В первый же день заметила, что она понимает турецкий, а значит, лжет. Простите, Повелитель, можно мне уйти к себе, я плохо себя чувствую?
– Да, конечно, иди.
Больше года прошло, но Сулейман не переставал корить себя за то увлечение, погубившее единственную женщину, которую он действительно любил. Султан спросил врача Иосифа Хамона, можно ли было спасти Хуррем. Тот с тяжелым вздохом ответил, что надежда была, но для этого нельзя было прерывать лечение на водах и, уж конечно, нельзя волноваться.
Но из Эскишехира Хуррем вернул султан, просто потому что уезжал охотиться с новой фавориткой, а дома накопились дела. Дела Хуррем переделала и его самого спасла, но ее спасти уже не удалось.
Этот грех с ним неизбывно.
А теперь у него оставалась еще одна большая проблема – сыновья, которые непременно сцепятся в борьбе за власть, и султан считал себя обязанным разрешить этот спор между Селимом и Баязидом до того, как уйдет из жизни сам.
Правильно ли поступал? Кто может дать ответ, как лучше, а как получится хуже, человеку, даже султану, Тени Аллаха на Земле не дано видеть будущее.
Сулейман сидел, разбирая бумаги, как бы ни был хорош в работе Рустем-паша, как бы ни старались секретари, он старался почти каждый день сам просматривать бумаги, то, что казалось важным, изучал. К тому же такие занятия отвлекали от невеселых мыслей и не давали потерять связь с жизнью империи. Конечно, он понимал, что Рустем не все докладывает, иначе стол Повелителя попросту оказался бы заваленным бумагами, да все и бессмысленно доводить до сведения султана, для чего же нужны визири и весь Диван?
Стук в дверь оторвал его от прочтения жалобы одного купца на другого. Сулейман, крикнув: «Войди!», снова взялся за бумагу. Если жалуются самому Повелителю, значит, уверены в своей правоте, знают, что, проиграв, поплатятся жизнью, Сулейман не поощрял пустые доносы и кляузы.
Вошел глава его разведки Ахмед-бей.
– Проходи, Ахмед-бей. Что-то случилось?
Вот еще один человек, который не потревожит зря, никогда не привлечет к себе внимание без дела. Если пришел, есть серьезная проблема.
Дождавшись, пока закроются двери, Ахмед-бей шагнул вперед и с поклоном доложил:
– Пришли нехорошие вести, Повелитель.
– О ком?
Что-то подсказывало, что о сыновьях. Жалобу отложил, убедившись, что на ней стоит распоряжение Рустема-паши разобраться подробно. Поднял голову на Ахмед-бея.
Тот нахмурился еще сильней:
– Шехзаде Баязид не поехал в Амасью, наоборот, собрал к себе всех недовольных. К нему съезжаются те, кто до сих пор не угомонился после казни шехзаде Мустафы.
– Есть такие?
– Горы Анатолии могут спрятать многих и многих.
– Сколько лет прошло, все никак не успокоятся. Надо было передавить тогда всех, не жалея.
Ахмед-бей смотрел на султана с легким недоумением, ему куда более важным казалось нынешнее неподчинение шехзаде Баязида. Что может быть серьезней бунта наследника, даже второго? Разве что бунт янычар, но янычары давно замирены. Неужели Повелитель не понял его слова? Как же повторить?
Но оказалось, что Сулейман все прекрасно понял, он приказал:
– Разведай все подробно, но так, чтобы не спугнуть. Я желаю принимать меры только наверняка.
– Как прикажете, Повелитель.
Из приказания главными для Ахмед-бея были три слова: «… я желаю принимать меры…» Значит, султан желает. Что ж, оставалось найти вину шехзаде Баязида.
Сулейман не удивился сообщению, ждал его. Баязид слишком строптив, чтобы подчиниться приказу отныне править Амасьей. Почему султан вдруг решил заменить место правления шехзаде? Был в этом свой резон: слишком долго правивший на одном месте шехзаде становился либо ненавистен, либо популярен. А популярность – это готовность идти за ним, если понадобится. Нельзя, чтобы на местах привыкали к правлению одного принца, иначе решат, что он их султан.
Когда-то Сулейман совершил такую ошибку, он надолго отправил в Амасью Мустафу, а тот сделал санджак своей вотчиной, которая расцвела и в которой были готовы сложить за шехзаде головы. Тогда от настоящего бунта спасло только то, что Повелитель не стал его дожидаться и уничтожил сына прямо в походе.
Имел право это сделать, но мог бы просто бросить в тюрьму и разобраться потом, однако решил обезглавить бунт сразу. Не только Мустафу казнил, но тем самым подрезал крылья у всех, кто мог поднять голову против самого правителя.
И вот теперь пришла очередь Баязида. Это как проба – подчинится или нет. Баязид мог бы примчаться в Стамбул, пасть к отцовским ногам, просить либо оставить в Конье, либо отправить в Манису, но только не в Амасью, которая стала символом ссылки, хотя ничем не хуже Карамана или той же Коньи. Мог, но не примчался и не припал. Баязид в Амасье, а в Конье теперь Селим? Нет, Баязид не согласился и ушел в горы. Чем Амасья хуже?
Баязид выбрал свой путь и свое будущее.
Султан вызвал к себе Рустема. Вообще-то, вызов почти среди ночи великому визирю ничего хорошего не сулил, но Сулеймана мало волновали чувства зятя, дела важней его переживаний.
Пока ожидал прихода великого визиря, продолжал размышлять. Для себя Сулейман давно решил: если Баязид не подчинится, то будет уничтожен. А если подчинится? Если одумается и поедет в Амасью? В глубине души султан понимал, что это уже неважно, что даже в Амасье Баязид не станет покорным.
А Селим покорный? Неизвестно, потому что этот шехзаде не просто не противится, но и уходит от любого ответа. Месяцами не появляется в Стамбуле, ходят слухи, что много пьет и развлекается. И это будущий султан?! Но почему же Сулейману спокойней с бездельником Селимом, чем с разумным Баязидом?
Ответ уже был в душе, но этот ответ не устраивал, потому султан предпочел бы найти ему противопоставление и самому себе доказать, что Селим предпочтительней Баязида на троне Османов. Додумать не успел, Рустем-паша быстр в своих движениях.
Зять, видно, спешил, вид встревоженный, хотя и постарался изобразить спокойствие и важную медлительность. Сулейман давным-давно научился слышать даже самые легкие движения за дверью, он услышал и приближение визиря, уловил, как тот перед входом тревожно поинтересовался у дильсиза:
– Повелитель?..
Тот, видно, только кивнул.
– Проходи, Рустем-паша, для тебя есть дело.
Дело в полночь? Но, если Повелитель говорит о деле, послушаешь и посреди ночи.
– Слушаю, Повелитель…
– Где живет Фатьма?
У Рустема на лице отразилось непонимание, какую именно Фатьму имеет в виду султан. Тот понял, хмыкнул:
– Я говорю о наложнице шехзаде Баязида.
– Я не знаю, Повелитель, но могу узнать.
Все-то ты знаешь, знаешь, что в Бурсе с дочерьми и с младшим сыном шехзаде, рожденным, правда, не ею, а другой наложницей. Как знаешь и то, что четверо старших сыновей принца с ним в Конье. Или уже не в Конье?
Но говорить этого Сулейман не стал, только поднял глаза на зятя, Рустем невольно затаился под тяжелым взглядом султана.
– Я скажу. Она в Бурсе. И ты завтра же сделаешь все, чтобы уехать не могла ни она, ни дети.
– Фатьма чем-то провинилась перед вами, мой султан?
– Не она, шехзаде Баязид. И не вздумай его предупредить ни о чем.
Рустем снова ощутил на себе всю тяжесть взгляда султана.
– Как прикажете, Повелитель. Будет мне позволено спросить, чем провинился шехзаде?
– Будет! – усмехнулся Сулейман. – Твой любимец воспротивился нашей воле, не поехал из Коньи в Амасью.
Рустему стоило труда сдержать свои мысли, лицо осталось спокойным, только в глазах на мгновение блеснул протест, но лишь на мгновенье, взгляд тут же стал просто внимательным.
– Он сообщил о своем отказе подчиниться вашей воле, Повелитель?
Сулейман смотрел все так же тяжело и неотрывно, словно желая проникнуть в мысли великого визиря.
– Нет, он просто не поехал, собрав вокруг себя других недовольных. Сообщили мне об этом другие.
– Повелитель, может, вы позволите мне съездить к шехзаде и убедить его не противиться вашей воле?
– Нет! Не стоит уговаривать принца.
Рустем пытался понять другое:
– Повелитель, почему шехзаде Баязид должен был переехать в Амасью?
Взгляд султана стал ледяным.
– Потому что мы так решили! Сделайте то, что мы приказали, не мешкая.
– Как прикажете, Повелитель. – Рустем больше не задавал вопросов, таким тоном султан давно с ним не разговаривал.
Едва покинув султанские покои, вызвал к себе нужного человека, распорядился насчет Фатьмы и детей. К себе возвращаться не стал, позвал секретаря, заставив снова подробно рассказать обо всем, что происходило в Топкапы и в Стамбуле в его отсутствие.
Великого визиря не было в столице больше месяца, за время столь долгого отсутствия что-то случилось, хотя днем султан был спокоен и приветлив. Видно, весть о неподчинении шехзаде принесли вечером. Но Рустем не понимал самого решения вдруг отправить Баязида из Коньи в Амасью. Зачем? Что подвигло султана на такое странное перемещение? Подсказал кто-то недобрый?
– Искандер, рассказывай подробней, кто и когда встречался с Повелителем, от кого приходили письма.
Этот секретарь больше занимался разведкой, чем собственно секретарскими делами, знал все и обо всех. Но так ли это?
– Да, Рустем-паша.
Последовал долгий подробный перечень встреч и занятий султана в последний месяц.
– Подожди… еще раз: о чем шла речь на встрече с венецианским послом?
– Это была просто встреча, не прием. Говорили о многом…
Секретарь, заглядывая в свои записи, перечислял темы разговора. Одна заставила Рустема остановить Искандера.
– Повтори.
– О том, что если кто-то долго правит в одном месте, то либо становится ненавистен тем, кем правит, либо приобретает много сторонников.
– Все, дальше можешь не рассказывать. Когда Повелитель отправил распоряжение шехзаде сменить место правления?
Искандер почти растерянно протянул:
– На следующий день…
– Но шехзаде Селим не воспротивился замене Манисы на Конью?
– Нет, он вообще ничему не противится.
– Отправишь к шехзаде Баязиду человека с письмом. Тайно.
«Только бы послушал совет», – вздохнул Рустем, когда посланник уехал. Он советовал не противиться воле султана, чтобы не навлекать на себя его гнев. Даже если послание перехватят (так и случилось, разведка Ахмед-бея тоже работала хорошо), то бояться нечего, визирь просил всего лишь о послушании.
Но Баязид не послушал совет не только потому, что тот не дошел, он увидел в своем назначении в Амасью желание унизить, кроме того, в Конье и впрямь было немало сторонников и друзей, если они вообще были у Баязида.
А Сулейман размышлял о сыновьях. Баязид строптив, как всегда. Селим послушен, тоже как всегда. Раньше Селиму было все равно, что бы ни происходило, он твердо уверовал, что все бесполезно, а потому не стоит стараться, учиться, чего-то достигать.
Это началось давно, еще в детстве.
Когда Селиму не было и пяти, ему было сделано обрезание. Рановато, но Хуррем схитрила, праздник был в честь сразу трех шехзаде – уже почти взрослого Мустафы, старшего сына Хуррем любимца отца Мехмеда, которому шел восьмой, и Селима. Конечно, обрезание Селиму и следующему сыну Хуррем Баязиду можно бы устроить через пару лет, но роксоланка оказалась ловкой, в результате на празднике она оказалась выше Махидевран, ведь обрезание проходили два ее сына против одного Махидевран.
Праздник тогда получился роскошным, не только площадь Ипподрома, но и весь Стамбул неделю пил-ел, гулял и соревновался, празднуя взросление сыновей любимого султана.
Но Сулейману запомнилось не это, а ответ Селима после обрезания. Мустафа совсем взрослый, ему четырнадцать, Мехмеду почти восемь, все понимали, что трудней всего вытерпеть боль и не испугаться малышу Селиму. Мехмед подбадривал братишку, напоминал о том, что настоящие мужчины не подают вида, что больно…
Селим в ответ фыркнул:
– Вон Мустафе скажи, у него коленки трясутся!
Старший шехзаде разозлился:
– Ничего у меня не трясется! Лучше на себя посмотри, слизняк.
Селим принялся дразниться:
– Трясутся, я видел… И писал ты три раза, пока мы здесь ждем.
Будь Селим постарше, получил бы оплеуху, но не драться же четырнадцатилетнему с малышом? Мустафа, фыркнув, отошел подальше. Он не боялся, просто наставник посоветовал не допускать желания помочиться хоть чуть, чтобы этого не произошло во время церемонии.
Мехмед урезонивал младшего братца, при этом тихонько посмеиваясь. Мустафа всегда ненавидел детей Хуррем, считая их незаконнорожденными. Почему? И сам бы не мог объяснить, нутром чуял, что соперники.
Но тогда султану рассказали, что после обрезания у Селима спросили, очень ли было больно. Малыш пожал плечами:
– Какая разница?
И вдруг поинтересовался:
– Когда родился Мехмед Фатих, случилось много всяких чудес. А когда я родился, чудеса были?
Наставник смущенно развел руками:
– Не припомню…
Селим махнул рукой:
– Значит, я не буду великим, мне ни к чему стараться!
Вокруг с облегчением рассмеялись, а надо бы насторожиться. Но кто тогда мог знать, что именно Селиму предстоит принять меч Османов после Сулеймана?
О чем спрашивал Селим?
В тот год, когда родился будущий, седьмой султан Османов Мехмед Фатих (Завоеватель), во всех землях Османов произошли дивные события, которые сочли за счастливые предзнаменования (правда, эти предзнаменования никто не связал с рождением у султана Мурада очередного сына, шехзаде и без Мехмеда хватало): много кобыл принесли по два жеребенка сразу, также овцы, козы, верблюдицы, созрели четыре урожая за год, плодов было столько, что у деревьев ломались ветки, а виноград лежал на земле…
Только позже такие предзнаменования связали с рождением Фатиха, который сумел захватить твердыню христианского мира – Константинополь, то есть совершить то, чего не могли сделать до него очень сильные султаны.
Нет, когда родился Селим, такого не было, Константинополь, давно ставший Стамбулом, с трудом оправлялся от бунта янычар, в предыдущий год перевернувших свои котелки и разграбивших половину города.
Сулейман вместе со всеми посмеялся над пересказанным ему ответом малыша Селима:
– Хорошая шутка.
Но это не была шутка, устами младенца говорила истина, он не болтал, а сделал для себя вывод: третий сын, старше его два достойнейших, сильных, здоровых шехзаде, надеяться не на что. Но по закону того же Фатиха пришедший к власти брат просто уничтожит остальных шехзаде и их сыновей. Конечно, всякое в жизни бывает, у султана зараза уже унесла двух самых старших сыновей, но надеяться на то, что братья умрут, глупо. Селим не надеялся, он решил жить в свое удовольствие столько, сколько получится.
Это позволяло учиться вполсилы, тренироваться так же, интересоваться чем угодно, только не устройством государства или делами отца. Пусть старшие интересуются, им полезно.
Детская шутка обернулась неготовностью к правлению.
Почему же Сулейману временами казалось, что это лишь маска, личина, под которой скрывается настоящий Селим, которого не знает никто?
Когда шехзаде уезжал в Манису вместо умершего шехзаде Мехмеда, нашел для него умнейшего визиря – Мехмеда-пашу Соколлу. Этот едва ли не толковей Ибрагима-паши, который когда-то наставлял самого Сулеймана. Мехмед-паша умен, предусмотрителен, способен предвидеть любые неприятности и из любых неприятностей шехзаде вытащить.
Почему Селим и почему именно к нему приставлен Соколлу? А разве Баязид принял бы такого наставника? Визирь выполнял не только роль наставника, он зорко следил, чтобы Селим не изменил своего отношения к жизни и престолу, это было в интересах султана, такой наследник вовсе не мешал его собственному правлению.
Удивительно, но Мехмед-паша успевал все: командовать флотом, принять участие в походе на Тахмаспа, когда был казнен Мустафа, заседать в Диване в качестве третьего визиря и зорко приглядывать за шехзаде Селимом. Вот и теперь явно под его твердой рукой Селим не воспротивился отцовской воле, а послушно согласился последовать из Манисы в Конью.
Письмо Рустема-паши не дошло до шехзаде Баязида, а если бы и дошло, мятежный принц не послушал бы совет визиря, он усмотрел в приказе падишаха желание унизить его относительно старшего брата. Если бы Повелитель просто перевел его в Амасью, пожалуй, стерпел бы, но заменить в Конье Селимом… это слишком. Чтобы немного погодя Селим сказал, что исправил все ошибки младшего брата? Чтобы воспользовался всем, что Баязид успел сделать в этой провинции? Почему, ну почему снова такая несправедливость?
А слева и справа подзуживали, нашептывали, что это брат виноват в предпочтении отца, что нельзя покоряться, нужно ответить, пусть Повелитель увидит твердость духа своего младшего сына…
Увидел, но не оценил, вернее, отнесся к этой твердости иначе, решив, что за неподчинение нужно наказать, наказать строго. Селим получил в помощь войско, прекрасно обученное и застоявшееся. Пусть янычары не могли грабить население, потому что противостояние случилось на территории своей страны, но они получили хорошую оплату от султана и выполнили поставленную задачу. Селим тоже оказался на высоте, Баязид был разбит и бежал в Персию к Тахмаспу.
Персидский шах был рад принять у себя мятежного шехзаде, чтобы таким образом отомстить османскому султану за такой же прием, когда-то оказанный мятежному брату персидского шаха. Но довольно быстро выяснилось, что воевать с Персией ради возвращения Баязида Сулейман не намерен, а у самого мятежного царевича средств, чтобы щедро отблагодарить приютившего шаха, не имеется.
Рустем-паша попробовал намекнуть Повелителю, что Баязида, помня его заслуги по поимке лже-Мустафы в горах Румелии, можно бы наказать, вообще лишив провинции и посадив под арест в Стамбуле, но в конце концов простить, но встретил такое непонимание Сулеймана, что долго не мог прийти в себя.
Тогда великий визирь, рискуя заработать недовольство султана, посоветовал Баязиду написать отцу покаянное письмо. Тот ответил, что уже писал, объясняя султану, что никогда не восставал против него и его власти, только против брата. Баязид прислал подробное покаянное письмо на имя Рустема-паши, заверяя, что готов принять любое наказание от Повелителя, не противясь его благородной воле.
– Михримах, кто настраивает Повелителя против младшего из шехзаде? Нужно убедить султана, что Баязид не столь опасен и никогда не выступал против отца, только против брата. Разве вина шехзаде столь велика, чтобы отказываться от него?
Михримах в ответ только вздыхала:
– Я пыталась уговорить отца простить Баязида, но он и слушать не желает. Ты прав, кто-то очень серьезно настраивает Повелителя против шехзаде Баязида, и этот кто-то вовсе не желает добра нашему государству.
– Повелитель начал переговоры с Сефевидами о выкупе шехзаде Баязида и его сыновей.
Михримах ахнула:
– Не может быть!
– Так и есть. Но он не желает беседовать со мной об этом, поручил дело Мехмеду-паше. Соколлу набирает вес, он ловок и умен, ничего не скажешь, толков, все обо всем знает, словно у него глаза всюду. Второй визирь знает больше меня.
Рустем-паша не говорил жене главного – он обнаружил факты, которые могли перевернуть все.
Восемь лет назад шехзаде Мустафа был казнен Повелителем за то, что поспешил объявить себя султаном, не дождавшись смерти отца. Его печать гласила: «Султан Мустафа». И эта печать стояла на письмах, которые Мустафа отправлял персидскому шаху Тахмаспу.
Писем было несколько, конечно, они написаны не рукой самого шехзаде, для этого есть надежные секретари. Тогда обнаружение таких писем, а главное, печати было равносильно взрыву порохового склада, султан расправился с сыном безо всякой жалости. Сами письма остались у Рустема-паши, ведь он был великим визирем.
Во избежание бунта Рустема с этой должности пришлось на время снять, но немного погодя султан вернул его на место. Сами письма забылись, и вот теперь, разбирая старые бумаги, Рустем-паша наткнулся на эти тексты.
Сто раз читаные-перечитаные, мог бы наизусть пересказать каждое слово, но почему-то замер с письмом в руке.
Снова накатило то ощущение, что все беды от непонимания, что чего-то недоглядели, не увидели. Рассматривал написанное, поднеся ближе к светильнику. Он привык доверять ощущениям, если кажется, что вот в этом листке что-то есть, – надо понять, что именно. Пока не поймет, не успокоится.
Арабская вязь, если написана каллиграфически, ничего не скажет о писце, все буковки и точки лежат ровно. Но если выполнил простой писец, а не каллиграф, то почерк заметен. Здесь заметен, одна буква всегда чуть больше соседних… и точка стоит не совсем над своей буквой…
Почему по-арабски, а не на фарси или турецком?
И он где-то видел этот же почерк. Не раньше, когда-то, а совсем недавно. Где он мог видеть арабскую вязь в Стамбуле? И вдруг словно огнем обожгло – вспомнил. Метнулся в кабинет, достал нужный сверток, трясущимися руками развернул, поднес ближе к свету…
Так и есть – одна буква чуть больше соседних, точка поставлена косо…
На днях они случайно перехватили переписку венецианского посла с… так и осталось невыясненным, кому именно писал посол, вернее, кто это отвечал ему по-арабски. Но этот ответ и был как две капли воды похож на письмо с печатью «Султан Мустафа»!
У Рустема даже лоб покрылся испариной.
Печать Мустафы настоящая, такую они видели не только на письмах. За одну печать шехзаде можно было казнить, к тому же Повелитель узнал, что старший сын причастен к смерти его любимца шехзаде Мехмеда. Но вот письма… По крайней мере одно поддельное, следовательно, были те, кто подделал. Кто?!
Этого автора нужно найти немедленно, потому что он продолжает свою деятельность в пользу Венеции.
Рустем пытался понять, выгодна ли казнь Мустафы венецианцам. Получалось, что да.
Михримах заметила, что с мужем что-то не так. Мрачен, на вопросы отвечал коротко…
Рустем не стал рассказывать жене о своих подозрениях, а также о том, что встречался с бывшим венецианским послом Бернардо Навагерро, который всегда хорошо относился к нему. Навагерро посоветовал прекратить розыски автора письма и вообще прекратить какое-то расследование:
– Поверьте, паша, для государства это уже не опасно, а для вас может стать опасным смертельно. Не стоит искушать судьбу.
– Я хочу знать, кто писал. Вы знаете?
– Нет, но если бы и знал, то не сказал. Венеция уже не та, но силы в Стамбуле пока имеет. Не стоит искушать судьбу, – повторил бывший посол.
В тот же день Навагерро отбыл из Стамбула, хотя намеревался пробыть по делам еще месяц. Рустем почти не сомневался, что до дома не доберется.
То, что с ним не шутили, понял, когда почувствовал себя плохо. Иосиф Хамон с изумлением констатировал:
– Водянка. Паша, я никогда не наблюдал у вас склонности к такой болезни. Вы подвижны и не тучны…
Улучив минуту, когда Михримах не слышит, Рустем усмехнулся:
– Меня отравили. Это не водянка. Ищите яд.
Не нашли. Никакие противоядия и лекарства не помогли. О чем-то догадалась Михримах, потребовала:
– Рустем, я понимаю, что ты отравлен. За что?
Тот покачал головой:
– Нет, даже если бы знал, кем и за что, не сказал бы.
– Я сама доберусь.
Он сжал ее руку:
– Нет, не смей! Держись от власти подальше, и все.
– Как я могу держаться подальше, сидя в Топкапы?
– Больше ни во что не вмешивайся. Ты еще должна увидеть внуков. Я почти все завещал вам с Хюмашах, вам хватит. И кое-что Фонду. Проследи за этим всем.
– Рустем, если ты не скажешь, за что тебя отравили, я найду сама. Ты меня знаешь, я не остановлюсь.
– Я действительно не знаю, за что и кто. А догадки могут далеко завести. Не трать время на это, лучше посмотри, сколько я тебе оставляю дел!
Рустем-паша умер, как врачи объявили, от водянки 10 июля 1561 года, оставив огромное состояние своим жене и дочери и множество начатых благотворительных проектов, обеспеченных отдельными суммами. Часть состояния Рустем завещал Фонду Хуррем Султан и фондам, основанным им самим.
Но на площадях и в Бедестане об этом не кричали, даже когда через десять лет его вдова снова внесла огромные деньги от его имени на благотворительность.
Просто благотворительность тоже бывает разной – шумной и копеечной или щедрой и некрикливой.
Рустема-пашу похоронили рядом с шехзаде Мехмедом.
Только Хюмашах услышала, как мать тихо произнесла:
– Я найду твоих убийц, Рустем…
По заказу Михримах Султан архитектор Синан построил в Уксюдаре мечеть ее имени. У мечети только один минарет вместо обычных двух или четырех – это знак вдовьей одинокой доли Михримах. Она осталась верна мужу, замуж больше не вышла и выполнила все его завещания – строила и строила, ремонтировала, кормила, лечила… Но только одна мечеть носит ее имя, остальное посвящено либо мужу, либо матери, либо отцу. Либо вообще безымянно, ведь лучшая память не та, что назовет твое имя, а та, что отзовется благодарностью в сердце, пусть даже безымянной благодарностью.
Персидский шах Тахмасп решил, что лучше получить хорошие деньги за своего почетного гостя, который давно стал пленником и уже не почетным, чем продолжать тратить деньги на его содержание, без надежды, что это когда-то окупится. За три года семь раз представители Османов приезжали к шаху с богатыми дарами, все это были люди шехзаде Селима и Мехмеда-паши…
Шах позволил себя уговорить, и на следующий год после смерти Рустема-паши шехзаде Баязида и четверых его сыновей должны были передать в Казвине посланникам Османов. Но посланники получили только тела мятежного и давно раскаявшегося шехзаде и его сыновей, Селиму и его наставнику вовсе не был нужен живой Баязид даже в тюрьме Стамбула. Что, если султану придет в голову простить младшего сына? Нет, лучше избежать этой опасности.
Шехзаде и его сыновей удушили посланники Селима еще в Казвине, а чтобы и сама память о мятежном принце оказалась стерта, их похоронили за пределами городских стен далекого города Сивас в Малой Азии.
Кто расправился с Баязидом, отец или…
Сулейман, получив известие о казни младшего сына, остался невозмутим. Знал, что так и будет? Не простил или просто уже не мог ничего поделать?
В оправдание себе он часто вспоминал последнюю волю своей Хуррем. Она всю жизнь, сколько была рядом с ним, не уставала биться против закона Фатиха, повелевающего, вернее, разрешающего Повелителю казнить любого, кто посягнет на законную власть. А перед самой смертью вдруг…
Сулейман вспоминал одну из последних бесед. Хуррем тогда была уже совсем слаба, врачи говорили, что до завтра не доживет. Сулейман обнаружил у нее в кулачке христианский крестик, был потрясен, решив, что она снова крестилась в свою веру…
Дыхание Хуррем сбилось, снова накатила боль. Но она сделала усилие, нельзя умирать, не сказав последние слова…
– Сулейман, исполни мою последнюю волю…
Хуррем кусала губы, собираясь с духом и силами.
– Говори, исполню.
Султан, кажется, понял, о чем пойдет речь. Хочет вернуться в свою веру, хочет креститься… Обещал исполнить, не мог не сделать этого, последняя воля умирающего человека священна во всех религиях.
Но если Хуррем крестится, ей рая не видать, тогда они никогда не встретятся, никогда в вечности. Это несправедливо! Почему судьба столь несправедлива к этой женщине, к нему?!
Хуррем столько сделала доброго для тех же стамбульцев, но они всегда распускали о ней гадкие слухи, лечились в построенных ею больницах, обедали в столовых, которые содержала она, набирали воду в фонтанах, построенных на ее деньги… да мало ли что? И все равно верили, что она ведьма.
Ей приписали все казни, о которых и не знала, ее обвинили во всех бедах султанской семьи, она уже давно перестала завоевывать хорошее отношение горожан, просто строила и давала деньги на содержание больниц, столовых, имаретов, мечетей и медресе, просто оплачивала новые арыки с водой и ремонт обветшалых крыш рынков, дороги и посадки…
Правильно делала, тот, кто ждет благодарности за свои благодеяния, недостоин похвалы Аллаха…
Мысль об этом вернула Сулеймана к действительности. Неужели она всю жизнь расплачивается за то, что сменила веру?! Никогда об этом не упоминала, никогда не жалела, а он никогда не задумывался. Хуррем хорошая мусульманка, даже хадж совершила, о чем все вокруг тут же забыли…
На ее шее билась тоненькая синяя ниточка, а еще Хуррем пыталась проглотить комок, вставший в горле, чтобы произнести эту самую последнюю волю…
Он столько раз, особенно в последние мучительные недели, твердил, что готов ради нее на все, твердил не только ей и себе, твердил всем вокруг и Богу во время молитв тоже! И вот пришло время решать. Действительно ли он готов?
И вдруг понял, что его пугает только одно: они могут расстаться не только в земной жизни, из которой она скоро уйдет, но и в вечной тоже. Спасти ее душу для нее означало ему потерять ее же навсегда. Разве он, Тень Аллаха на Земле, мог отпустить ее в вечность не как мусульманку, а как неверную?!
– Сулейман, обещай мне…
О, Аллах! Выбора нет.
– Говори, обещаю.
– Ты… казнишь того сына, который… который восстанет против законной власти… обещай.
– Что?!
Чего угодно ожидал: что попросит сделать выбор в пользу ее любимца Баязида, что потребует отменить закон Фатиха, против которого боролась всю жизнь, пока была с ним рядом, что попросит позвать христианского священника… чего угодно, но только не этого!
Хуррем, которая только и знала, что твердила о жестокости закона Фатиха, доказывала, что братьев можно обязать жить в дружбе, теперь требовала обещать казнить одного из сыновей?
– Они должны… знать об этой воле… – Роксолана говорила уже с трудом, чувствовалось, что воздуха не хватает, как не хватает и сил. – Обещай… казнить…
– Обещаю.
Сыновья знали, но это не остановило Баязида.
Заглядывая в глубь своей души, Сулейман понимал, что младший сын восстал не против него самого, а против всегдашнего предпочтения ему Селима. Всю жизнь, с малых лет Баязид доказывал, что он если не лучше, то уж не хуже Селима, что более брата достоин престола, что тоже чего-то стоит.
Пока были живы старшие братья, о троне речь не шла, просто боролся за внимание и старался обезопасить свою семью, четверых сыновей и двух дочерей, рожденных любимой Фатьмой, потом родились еще дочери от других наложниц, и сын еще один. Но ничего, ни способности, которые демонстрировал Баязид в детстве и юности, ни его вполне толковое без талантливых помощников, какой был у Селима, правление, ни крепкие сыновья, ни здоровье шехзаде и отсутствие дурных привычек не заставили Сулеймана предпочесть или хотя бы не задвигать назад младшего сына.
Баязид никогда не получал по заслугам, а вот наказывали и обходили наградами его всегда.
Почему? Никто не мог объяснить, в том числе и сам Сулейман.
Баязид внешне был копией отца: так же высок, жилист и ловок. Нравом удался в него же, будучи упрям и не желая склонять голову даже перед более сильным.
Но Сулейман предпочитал похожего на Хуррем Селима. Нет, не потому, что внешне похож, а потому что умел уступать и отступать. Про Селима Сулейман точно знал, что этот не пойдет на отца с войском, не потребует освободить трон, потому что засиделся, что дотерпит, сколько бы ожидание ни длилось. Такой же уверенности в отношении Баязида у султана не было.
Что он испытал, узнав, что сына и внуков в Казвине удавили и похоронили за пределами городских стен Сиваса, хотя даже откровенно мятежного Мустафу привезли в Бурсу, где было место упокоения умерших шехзаде?
Желал ли такой смерти сыну и внукам?
Наверное, да, потому что по его распоряжению в Бурсе задушили и самого маленького – пятого сына Баязида – трехлетнего Мурада.
Повелитель никому не открыл своих мыслей, его лицо оставалось невозмутимым, словно не его кровь от крови и плоть от плоти билась в тисках зеленых шелковых шнуров, теряя сознание от удушья.
Да и не с кем было беседовать, в конце жизни султан остался совсем один. Одних казнил, другие умерли сами, единственная дочь Михримах старательно избегала не только бесед с отцом, но и встреч. Она занималась делами гарема, Фонда Хасеки Хуррем, строительством в том числе и мечети в честь умершего мужа. Много трудилась, но больше никогда не приходила в кешк, который так любила мать, потому что боялась встретить там отца.
А еще… Михримах не выполнила просьбу Рустема-паши, зато выполнила обещание, данное на его могиле, она искала и нашла настоящих виновников смерти Рустема и той трагедии, которая разыгралась в Казвине.
Но на это ушли годы, и помочь такое знание ни Рустему, ни Баязиду, ни даже самому Сулейману уже не могло. Не все в жизни происходит вовремя…
Шехзаде Баязид казнен, единственным наследником остался Селим.
Бывали минуты, когда что-то подсказывало Сулейману: ты уже и без того много сделал для своей страны, ты стар и устал, уступи трон сыну, пусть дальше он, пусть дальше эту тяжелую ношу несут другие. Почему бы и правда не уступить власть сыну? Неужели так держался за свой трон, так боялся остаться без ежедневного поклонения?
Сулейман всегда старался быть честным перед самим собой. Других можно обмануть словами, взглядами, молчанием, наконец. Нельзя обмануть только Всевышнего, который читает в душах людей, и самого себя, потому что тебе известны свои тайные мысли и чаянья. Правда, себя легко оправдать, но Сулейману не в чем было оправдываться.
Вот и сейчас, заглянув в свое сердце, мог честно ответить, что не за трон или почести власти держится, а просто боится увидеть, что с ней сделают, стоит только отдать в другие руки.
Выбора, кому отдавать, больше не было, наследник один – Селим. Тот самый бездельник и лентяй, которому все так легко давалось, а потому не задерживалось в голове, который мог за день выучить то, на что другим требовалась неделя, но выучив, тут же забывал. Сможет ли он стать настоящим правителем или будет так же легко относиться к своим обязанностям? Подданные, почуяв слабость или безразличие Повелителя, немедленно примутся растаскивать то, что с таким трудом собрано предыдущими поколениями.
Если после его смерти – это одно, но как вытерпеть, если еще будет жив, если увидит развал и неспособность сына править?
Повелитель вызвал к себе Мехмеда-пашу Соколлу, Мехмед-паша лучше других знает шехзаде, больше общался с ним, взрослым. Сулейман старался гнать от себя мысль, что он и с ребенком-Селимом нечасто разговаривал, а вернее, не делал этого вообще. Были Мустафа и Мехмед, Селим третий, не до него.
Мехмед-паша пришел немедленно, если зовет Повелитель, мало кто рискнет замешкаться. Сулейман впервые задумался о том, сколько лет паше. Посчитал, выходило много – шесть десятков. Хотя и Селим не юноша, но успеет ли Мехмед-паша помочь будущему султану встать на ноги и научиться править самостоятельно?
Невольно пришла мысль, что все припозднились, скоро Мураду править, а дед все прикидывает, успеет ли научиться правлению отец.
У Мурада очень красивая наложница – Нурбану расстаралась, купив какую-то немыслимую красавицу. Внук влюбился и попытался объяснить деду, что такое любовь. Молодые считают, что у стариков никогда не было в жизни соловьев в саду или сердцебиения из-за ласкового взгляда любимых глаз? Султан фыркнул:
– Мурад считает, что любовь придумал он, а до него никто и никогда не любил?
Вообще-то, так же считал и он сам, и не только когда обнял Хуррем, когда жарко ласкал юную Махидевран или красавицу Гульфем, тоже так думал. Каждому влюбленному юноше кажется, что он первооткрыватель. Сулейман уникален только тем, что, встретив свою Хуррем, больше не искал никого другого.
Нет, это неправда, искал, даже влюблялся и тем доставлял Хуррем немало горьких минут. Но все оказывалось мимолетным, все равно в сердце была только она, к ней возвращался, пока окончательно не понял, что все старания прикипеть еще к кому-то бесполезны, только мучают ее и его самого.
В этих попытках заменить Хуррем кем-то, освободиться от ее чар (а что за чары? это просто любовь) его вина перед ней. Хуррем не пыталась освободиться, разлюбить, жила только им и детьми. В том ее сила и преимущество.
Но столько лет Хуррем уже нет на свете, а он живет ею, воспоминаниями и мыслями. И так будет до самой смерти.
Султан задумался настолько, что не сразу сообразил, что вызванный им Мехмед-паша давно стоит и исподтишка наблюдает. Стало почему-то совестно, словно застали за чем-то таким, о чем никому знать не положено, словно паша мог прочесть его мысли.
– Мехмед-паша, хочу поговорить о наследнике, у меня остался один Селим. Достоин ли шехзаде принять трон, сумеет ли продолжить дело Османов, годен ли?
Паша всегда был осторожен в словах, а сейчас особенно, он начал обтекаемо говорить о том, что все в воле Аллаха, и если Всевышний поможет…
– Мехмед-паша, я помню о воле Всевышнего, но спрашиваю вас о том, что уже произошло. Селим может стать достойным султаном?
– Да.
– А как же его увлечение вином?
– Оно не столь сильно, как об этом болтают. И не помешает шехзаде заниматься делами. Просто у него пока нет больших дел.
Было видно, что Мехмед-паша едва сдерживается, чтобы не задать вопрос, не намерен ли султан отказаться от трона в пользу сына. Почему-то рассердился, только и ждут, чтобы ушел, чтобы отказался. А он вот не уйдет!
Но сказал иное:
– Хочу перевести Селима в Кютахью, поближе к Стамбулу.
Нелепость, какая разница, Конья или Кютахья, они рядом, лучше бы уж Маниса… И ради этого не стоило вызывать среди ночи, пугая всех, от домашних паши до дильсизов, которые стояли, чутко прислушиваясь, не послышится ли приказ султана казнить неугодного визиря.
А он и сам не мог понять, чего же ожидал? Хотел услышать, что Селим недостоин или, наоборот, что лучшего наследника не найти? А если бы Мехмед-паша сказал, что Селим лучший и к правлению полностью готов, разве уступил бы?
И вдруг понял, что ждал от Соколлу подсказки, мол, сразу внука бы на трон. Мурад умен, хорошо образован (это все Нурбану, как ее ни ругай, а сына хорошо воспитала, воспользовалась опытом Хуррем в отношении Мехмеда, недаром столько расспрашивала), но пока совсем молод. Спросил-таки:
– А Мурада хорошо готовят к будущему правлению?
Мехмед-паша едва не икнул от такого вопроса. О каком будущем правлении идет речь, если шехзаде всего восемнадцать и у него есть сорокалетний отец?! Мысли в голове заметались, как мыши по кухне, застигнутые котом. Соколлу вовсе не был нужен Мурад в качестве правителя, он уже приручил Селима, а с шехзаде все начинай сначала.
– Шехзаде слишком молод для такого, но весьма способен.
– Знаю.
Что именно знает, что Мурад молод или что способен? Уточнять паша не стал, как не стал напоминать, что в случае, если Сулейман откажется от трона в пользу внука, минуя сына, неизбежно столкновение. Селим долго ждет, ему уже сорок, оказаться обойденным собственным мальчишкой-сыном обидно. Повелитель не может этого не понимать, значит, просто проверяет его, Мехмеда?
Разговор закончился ничем, окончательно убедив пашу, что это была просто проверка. Уверенности, что прошел ее, не было.
Шел через Второй двор Топкапы и думал о том, что время Сулеймана просто вышло, пора уступать трон одиннадцатому султану Османской империи. И если Сулейман еще раз заведет разговор о передаче власти внуку, то…
От этого «то» становилось страшно и волнительно, так тянет сделать шаг вперед, когда стоишь на самом краю пропасти, хотя знаешь, что малейшее движение может стать роковым.