За 20 лет до конца. Опричнина
Вести, особо чудные, летят быстрее ветра. Откуда прознали в Москве, что царю от Астрахани ведут в подарок невиданное чудище? Третий день вся Москва ходуном ходила, ожидаючи. Чего только не говорили…
– Не-е… – мотал головой облезлый мужичок в куцей меховой шапчонке, несмотря на летнюю жару, – бают, что ни на кого не похож зверь-то. Огроменный, человеку и до спины не достать! И два хвоста у него! Ага…
– Врешь! – ахала толпа.
– Вот как есть не вру! – размашисто крестился мужичонка.
Рыжий растрепанный парень с соломой в волосах засомневался:
– Да откель два-то? Рядом, что ли, растут, один слева, другой справа? А ежели поднять надо, то как? По очереди или оба сразу?
Толпа хохотала от души. И впрямь такого не видывали, чтоб у живой твари два хвоста были. Ой врет болтун!
Но тот снова мотал головой, пытаясь перекричать смеющихся:
– Не! В том-то и дело, что в разных местах!
– Как это? – вокруг чуть притихли от таких чудес. В каких таких разных местах могут быть два хвоста? Мужик доволен вниманием, даже чуть приосанился, предвкушая изумление от следующих слов:
– Да! Один сзади, как положено, – и едва успел выкрикнуть окончание, пока толпа не принялась гоготать снова, – а второй спереди, где голова! Вот!
Все разом замолчали, потом раздался возмущенный голос здоровенного, как старый дуб, бондаря:
– Ты ври, да не завирайся! Как это спереди, на голове, что ли?!
Такого и впрямь не видывали… Но сплетник уверенно подтвердил:
– Ага! Вот бают, что промеж глаз второй хвост и растет. И ухи огроменные…
Но слушавшим было не до величины ушей страшилища. Все пытались представить, что может делать этакое чудище вторым хвостом, растущим между глаз. Тут же нашлись сомневающиеся:
– Это тебе, видать, спьяну привиделось.
– Не бывает такого.
Мужичок был весьма доволен удивлением слушателей. Он даже не стал объяснять, что сам страшилище не видел, а рассказывал со слов своего дальнего родственника, у которого сват был свидетелем того, как этот подарок царю спускали с огромной ладьи в Астрахани. Ответил уже спокойней, без запала:
– Ничего не привиделось! Два хвоста, как есть два! Иначе к чему бы чудище аж в Москву тащить? Ежели бы обычный был, так у нас и своих уродов полно…
Криков уже не слышно, москвичи призадумались. Бондарь снова поскреб затылок:
– Ежели за тридевять земель в Москву прут, стало быть, и впрямь чудище…
И тут кто-то вспомнил, что у арабского купца видел такого, только маленького, из кости резанного, забожился:
– Вот те крест! Бывают такие! Не поймешь, где голова, где зад! Что впереди хвост висит, что сзади…
Ближе к рассказчику, расталкивая всех локтями и боками, протиснулась толстая баба, если бы не слой жира на ее теле, досталось бы не спешившим подвинуться. Но телеса бабы были мягкими, кто-то даже попытался, воспользовавшись моментом, ущипнуть ее за зад и тут же завопил, получив тычок под дых. Мягкий кулак красотки бил больно.
– Я тоже видела! – объявила баба зычным, почти мужским голосом.
– Чего видела? – заволновалась толпа. А ну как она видела живую тварь?
– Такую игрушку у купца.
К бабе тут же потеряли интерес. Кто-то привычно засомневался:
– А как разобрать, где у него перед, а где зад?
Ответом был хохот:
– Тебе-то зачем? Под хвост заглянуть хочешь?
– Не, – замотал головой сомневающийся, – он же идти куда-то должен? Так вот каким местом его к воротам повернуть, чтоб правильно пошел?
– Его, поди, в ворота-то и не провести будет?
– В царские? Проведут! – решил народ.
Тут бондарь вспомнил про мужичка:
– Ты сказывал, у него ухи огромные?
– Ага! – обрадовался тот, что не забыли.
– Так где ухи, там и перед, думаю…
Народ был счастлив:
– Во голова! Глянь, как сообразил, а?!
Рассказчика уже теребили снова:
– А цвету-то он какого? Небось черный, как ворон?
Сравнение с птицей почему-то мужичку не понравилось, он, чуть подумав, отрицательно покачал головой:
– Не, рыжий, как есть рыжий!
К вечеру москвичи уже знали, что чудище называется слоном, что хвоста у него целых четыре, по два спереди и сзади, как и огромных ушей, что он весь покрыт ярко-рыжей шерстью и ест исключительно телятину… А росту огромного, так что придется разбирать часть кремлевской стены, чтоб прошел, не то в воротах застрянет…
Народ сомневался – к чему царю такой урод, его прокормить прорва нужна. Тут же решили, что это проделки его новых родственников, раз через Астрахань везут, то, вестимо, царицыных родичей проделки… Нарочно государю этакое страшилище подсовывают, чтоб урон нанести. Самые осторожные спешили на время убраться из Москвы или на худой конец увести жен и детишек, а еще молодых телочек и бычков.
С самого утра народ толпился у ворот и на улицах, вездесущие мальчишки торчали на всех заборах и не желали слезать, несмотря на материнскую ругань. Матери и сами были не прочь поглазеть, да дел в доме всегда невпроворот. И все же когда раздался чей-то истошный вопль: «Веду-у-ут!!!» – побросали даже младенцев в люльках, а кто и подойник под коровой, все бросились смотреть на невиданное ярко-рыжее чудище с шестью хвостами и двумя головами, на каждой из которых по три уха и пять глаз!
Сначала никто ничего не понял, к воротам приближалось большое животное, кони рядом с ним казались жеребятами при матери, но было оно мышиного цвета и никаких хвостов гроздьями, ушей или голов в разные стороны не наблюдалось… А уж что касается десятка глаз, здесь совсем непонятно, глаз и вовсе не видно. Не считать же глазами крошечные бусинки по обе стороны рядом с двумя крупными опахалами?
Горожане замерли, не зная, как реагировать на такое несовпадение со слухами. Окажись слон чуть более обычен для московских улиц, не миновать сплетникам беды.
Первыми опомнились московские собаки, они подняли такой лай на необычное создание, что, казалось, разбудили и застывших горожан. Все же слон был удивительным! От его поступи дрожала земля под ногами. Сами ноги чудища оказались огромными, как столбы царского крыльца. Чем больше смотрели люди, тем больше дивились. Действительно, огромные уши мерно колыхались, обмахивая большую голову, маленькие умные глазки устало оглядывали все вокруг.
А между ними и впрямь рос хвост! Второй был на своем обычном месте – сзади и похож на простой коровий. А вот спереди хвост оказался толстым и вроде даже пустым внутри. Он не болтался сам по себе, а тоже двигался! Но болтуны, рассказывавшие о чудище, забыли самое интересное – кроме хвоста, на голове слон имел два здоровенных рога, торчащих не вверх, как у коровы, а вперед, точно предупреждая всех: со мной осторожней!
Когда слон поравнялся с небольшим пнем, оставшимся от дерева, и повел головой в его сторону, толпа, стоявшая вокруг, отпрянула. Животное спокойно протянуло свой хвост-трубу к траве, которую не смогли вытоптать любопытные, отщипнуло изрядный пучок и… отправило его в рот! Самое удивительное, что этот самый рот обнаружился там, где ему и полагалось быть у нормальных животных, – внизу головы! Нижняя губа опустилась, хвост, изогнувшись, поднес к ней сорванную траву и даже положил на язык. Чтобы хвостом есть? Такого москвичи точно не видели!
Слон не проявлял злобы или раздражения, потому вслед за ним тут же увязались любопытные, причем быстро осмелели и принялись едва ли ни за хвост дергать. Каждый норовил хоть рукой потрогать бедное животное.
Невиданное чудище вел за повод странный человек в намотанной на голове тряпке. Поводырь был темен обличьем, с черными, как спелые сливы, глазами. Он вел себя беспокойно, то и дело оглядывался, дергал безо всякой надобности повод, что-то кричал слону. На спине чудища красовалось богато разукрашенное кресло, с которого свисали всякие висюльки, на подлокотниках виднелись резные шишаки, сам слон был покрыт богатой попоной… В кресле сидел, оглядывая окрестности, мальчонка, разодетый, как и поводырь. Его глазенки блестели от любопытства.
Зеваки топали за слоном толпой, галдели, пересмеивались, незлобиво переругивались. Они настолько заполонили улицу, что всадники, сопровождавшие чудище, с трудом пробивали дорогу себе. Среди общего гвалта, начавшегося после нескольких минут изумленной тишины, их голоса были попросту не слышны. Чтобы хоть немного разогнать любопытных, пришлось пускать в ход кнуты.
Зеваки чуть посторонились, но слона в покое не оставили. Такое внимание, видно, надоело измученному дорогой гиганту, когда кто-то в очередной раз попытался дернуть его за ухо, слон вдруг поднял хобот вверх и возмущенно затрубил! Народ шарахнулся в стороны, раздался испуганный визг женщин и крик детей. Погонщику с трудом удалось успокоить животное.
По спинам любопытных снова заходили кнуты, всадники разгоняли людей с дороги, крича:
– А ну прочь! Посторонись! Дуроломы проклятые! Растопчет же, как мух!
Это москвичи поняли и сами, потому больше никто не рискнул дергать слона или даже подбираться к нему ближе. Но отставать не отстали, так и шли сзади до самого Кремля. Разбирать стену не пришлось, слон прошел в ворота.
Астраханский царевич Бекбулат поторопился добраться до царя раньше слона и уже рассказал Ивану Васильевичу о необычном подарке, топающем по русской земле в специально сделанных для него лаптях. Чтобы слон не сбил ноги, его пришлось обуть, но огромные лапти стирались за полдня, потому несколько мужиков трудились днем и ночью, изготавливая новую обувь.
Государь подарку подивился, со смехом расспрашивал о том, как тот ест и пьет. Бекбулат больше упирал на то, что раджи разъезжают, с важностью восседая на спине огромного животного. Ивану понравилось, что сверху все люди кажутся такими маленькими…
– А как же туда влезать? – вдруг заволновался царь.
Царевич уже все выяснил, он усмехнулся:
– Слон выучен кланяться, вставать на колени. Он опускается перед раджей, тогда можно и залезть.
Сознание, что огромное животное встанет перед ним на колени, весьма понравилось Ивану Васильевичу.
Перед тем как показать чудище царю, ему решили дать отдохнуть с дороги, не то поведет себя не так, как надо… Посмотреть, как слон станет пить и есть, собралось народу не меньше, чем при его входе в город.
Чудище с удовольствием хрумкало морковкой и репой, ело траву и листья. А когда ему поставили ведро воды, то слон сделал совершенно непонятное: за мгновение с шумом втянул в себя целое ведро, поднял хобот и вдруг выдул воду себе на спину! В стороны полетели брызги. Народ ахнул:
– Ишь ты! Купается!
Холопы быстро натаскали еще воды, и вскоре весь двор был залит из-за слоновьего обливания. Пил слон тоже помногу. Он еще дважды трубил, подняв хобот кверху, чем приводил в восторг мальчишек и заставлял заходиться лаем московских собак.
Поутру подарок решили вести к государю в Александровскую слободу. Вблизи государева двора пришлось слона переобувать и чистить, потому как лапти стерлись, а поднятая им и сопровождающими зеваками пыль осела серым слоем на серых же боках животного. Ее не было видно, если бы слон не махал время от времени ушами. Каждое движение огромных опахал поднимало облако пыли. Бедолагу завели в речку, чтобы смыть грязь, вычистили, сняли его лапти, на спину снова водрузили сиденье и в сопровождении толпы зевак отправились дальше.
Конечно, московских зевак в царскую слободу не пустили, пришлось поворачивать обратно, потому они не увидели трагедии, разыгравшейся перед крыльцом.
Государь вышел посмотреть на необычный подарок. С утра ярко светило солнышко, но было душно, чувствовалась приближавшаяся гроза. Но если москвичам было тяжело в душном мареве, то слон чувствовал себя явно хорошо, видно, привык. Он спокойно, не спеша переставляя огромные, как столбы ворот, ноги, шагал вслед за своим поводырем. Стража у ворот дивилась: ишь, как смирная корова… Хобот при каждом шаге чуть качался, огромные уши шевелились, гоняя ветерок вокруг головы, маленькие глазки безучастно смотрели, изредка моргая длинными ресницами. Все было мирно, даром, что чудище…
Слона остановили на изрядном расстоянии от государя, мало ли что… Иван Васильевич, видя, что животное ведет себя вполне спокойно, сам подошел ближе. Вокруг собрались все опричники, готовые броситься на защиту своего государя даже против такого чудища.
– Хорош… – Похоже, что у Ивана Васильевича было благодушное настроение, несмотря на духоту. – Прикажи, чтоб встал на колени!
Толмач, подскочивший к поводырю, что-то зашептал на ухо. Слон только чуть повел ухом в сторону нового шума. Погонщик закивал головой и принялся также что-то говорить слону.
И тут произошло неожиданное: стоявший спокойно слон вдруг заволновался, задергал ушами, хобот его поднялся. Погонщик чуть дернул свисавшую от головы веревку, легко ударил животное длинной палкой, которую всю дорогу держал в руке, и что-то закричал.
Но слон, казалось, не замечал ни окриков надсмотрщика, ни его ударов, он попятился, мотая головой, потом поднял хобот кверху и вдруг затрубил на всю округу! Царь взъярился:
– Что это он?! Вели ему встать на колени!
Погонщик дергал веревку, лупил животное изо всех сил, что-то кричал, видно, заставляя опуститься на передние ноги, но бесполезно. Слон продолжал трубить, отступая назад и мотая головой, точно отказываясь выполнить требование царя.
Закончилось все печально, царь крикнул одно слово:
– Зарубить!
Людей вокруг оказалось слишком много для одного слона. Хотя бедолага и растоптал троих особо рьяных холопов, поранил несколько человек, нападавших с бердышами и саблями, но победа осталась за людьми. Разнесший в щепки два забора и половину крыльца слон наконец упал, заливая кровью все вокруг. Долго над Александровской слободой разносился предсмертный крик израненного животного… Вместе с непокорным слоном погиб и погонщик.
Разъяренный государь ушел в свои покои и долго не показывался. Его душила злость, какой-то урод посмел не встать перед ним на колени, хотя не раз делал это перед другими! Его, царя, не уважило простое животное!
Начавшаяся гроза загнала под крышу любопытствующих, хотя таких и было немного. Только у истекавшего кровью слона, гладя его огромную голову, рыдал мальчик в такой же одежде, как у погонщика. Глаз животного с грустью смотрел на ребенка, постепенно мутнея. Мальчик о чем-то спрашивал у своего пострадавшего друга, даже если бы кто и услышал, то не понял бы чужой язык. Но как мог слон объяснить, что в тот момент, когда раздался приказ опуститься на колени, он увидел двух мышей! Мышь для слона самый страшный зверь, ее гиганты боятся больше всего. Потому бедолага и шарахнулся в сторону, трубя во все горло. Никто из людей не заметил серых мышек, все видели только царя, а виноват оказался слон.
Неудачный подарок старались не вспоминать. Царевич Бекбулат чувствовал себя виноватым, потому поспешил отъехать обратно в Астрахань. О мальчике попросту забыли. Он сидел над своим любимцем, пока того не забрали холопы, потом поплелся, сам не зная куда. Слона утащили и, разрубив на куски, побросали их в пруд. Вполне привычная картина, всех казненных сбрасывали именно туда, зато рыба в пруде, откормленная на крови, водилась отменная.
Микола прислушался, нет, слух его не подвел, сквозь шум дождя явно слышалось чье-то всхлипывание. Открыв дверь наружу, он услышал подвывание уже явно. Чертыхаясь на непогоду и дурня, рыдавшего в темноте, мужик шагнул ближе. Возле самого забора виднелась темная, согнутая в три погибели фигурка.
– Эй, ты кто?
Сидевший только сильнее сжался, словно стараясь, чтобы его не увидели, и перестал плакать.
– Ты чего это тут ревешь? – Микола уже понял, что это ребенок. Безродных детей много развелось не только в Москве, но и по всей Руси. Немало людей сгинуло от жестокостей Ивана Васильевича, не зря его уже Грозным зовут. Родители-то погибли, а детей куда? Небось и у этого так, отца с матерью посекли или сожгли, ему деваться некуда.
Конечно, всех бедолаг к себе не возьмешь и не пригреешь, но Микола и сам безродный, своих отца и мать вовсе не помнил, поговаривали, что новгородский, мол, там родные и сложили буйны головушки при прежнем царе Василии. Потому не мог не пожалеть сиротинушку, подошел ближе.
И тут увидел, что одет мальчонка не по-русски, все на нем чужеземное. Вмиг вспомнилось чудище, что нынче зарубили на государевом дворе. Вон откуда мальчонка, его Микола видел возле слона, пока шли к Александровской слободе!
– Ну и чего с тобой делать? – развел руками мужик. К себе взять нельзя, вдруг царь сердит не только на слона, но и на его поводырей? Но и как не взять, коли мальчонка один-одинешенек в чужой земле остался?
«Эх, была не была!» – махнул рукой Микола и тронул мальчика за плечо:
– Пойдем в дом, что ли? Промокнешь ведь.
От прикосновения тот отпрянул, как от огня, сжался еще больше.
– Ты чего? – удивился мужик. – Пойдем под крышу.
Вода ручьями стекала с волос и одежды ребенка, несмотря на тепло, он дрожал, худенькие плечики тряслись, а большие черные глаза смотрели со страхом и мольбой.
– Давай, давай, – подогнал его Микола. Мальчик с трудом поднялся и покорно пошел за своим благодетелем.
Конечно, ребенок ничего не понимал по-русски, но оказался смышленым и послушным. Он быстро пообвык, научился выполнять нехитрую работу по дому, особенно ему нравилось обихаживать корову, только не мог смотреть, когда ту доят, и почему-то не пил молока. Вообще же забот с ним оказалось немного.
О мальчишке никто не вспомнил, так и остался Осман, как звали ребенка, жить в доме Миколы. Вскоре к нему привыкли и соседи, темненький, черноглазый пацаненок стал своим.
Алексей Данилович Басманов с тревогой наблюдал за Иваном Васильевичем. Государь нравился ему все меньше и меньше, то есть не нравилось его состояние.
Сначала они два месяца бились, сочиняя достойный, как казалось Ивану Васильевичу, ответ князю Курбскому. Теперь вон вовсе не в себе государь… Откуда было знать боярину о тайных мыслях Ивана Васильевича, о них никто, кроме верного Скуратова, и не подозревал.
Басманов с самого начала морщился: ну чего вообще было отвечать этому беглому изменнику? Знал бы, так перехватил проклятое письмо, а Ваську Шибанова и без царского повеления сгноил в тюрьме или посек мечом лично, но до Москвы не допустил. Воевода злился на Морозова, ставшего вместо Курбского юрьевским воеводой! Экий дурень, захотелось выслужиться? Ну достал эти свитки из-под печи, ну поглядел в них и сожги. Так ведь нет, притащил вместе с вольным на язык холопом в Москву! Шибанов и на плахе кричал о достоинствах своего хозяина, чем совсем раззадорил государя. Из этого задора ничего хорошего не вышло!
Иван Васильевич почему-то стал спорить с Курбским заочно, метался по покоям, все придумывая и придумывая обоснования своим действиям. У Басманова язык чесался спросить, к чему вообще оправдываться даже перед бывшим другом, ведь ныне он беглый? Потом понял другое: царь оправдывается сам перед собой! Не столько Курбскому доказывает, что имел право на опалу и казни, сколько себе самому объясняет, что не от злой воли или прихоти изменников казнил и казнить будет! Доказывает, что потому как власть получил от прадедов своих и Богом на царство венчан, то волен и судьбами всех вокруг распоряжаться.
Все для государя холопы, все! Даже родовитые бояре, даже удельные князья! И двоюродный брат Владимир Андреевич Старицкий тоже для него холоп, даром что родная кровь. Все Господом царю в послушание отданы. Потому и волен в их жизни. И предателей волен казнить. Или миловать, как Старицкого.
Пока ответ Курбскому писали, совершенно уверился в этом Иван Васильевич, уверился в том, что без сильной самодержавной власти царства рушатся, гибнут, если ими правят не единодержавные государи, а всякие советчики. И те, кто супротив единой власти в государстве выступают, желают земле своей разорения и погибели!
– Думаешь, Курбскому на Москве воли не хватало из-за меня? Не-е-ет, ему воля нужна самому делать все, что хочет! А ежели бы получил, то стал бы вешать да собаками рвать не меньше меня! Он потому и злится, что я могу, а он нет!
Басманов даже жевать перестал, услышав такие речи. Потом усмехнулся, а ведь прав государь, прав… Курбский не лучше царя Ивана, говорят, своих холопов вон как карал! Кто из людей, получив власть, с умом ею распорядится? И в чем тот ум?
Алексей Данилович хмыкнул, увидев своего сына Федора выходящего из почивальни царя. Но Федька немало помогал отцу, пусть и срамной связью связан с Иваном. Басманов-младший сладко зевал и почесывался, видно, недолго спали в эту ночь. Алексей Данилович осторожно перекрестился:
– Прости господи!
Старался, чтобы сын не замечал даже легкого осуждения со стороны отца, потому как государь к этому дурню благоволит сверх меры и отца родного не пожалеет, если тот Федьке не угодит. Басманов вздохнул, знать бы, сколько это продлится? Царь непостоянен, сегодня ты у него в чести, а завтра мало ли что в голову придет. Басманов-старший был слишком умен, чтобы не понимать, насколько опасна близость к своенравному Ивану, и все же стремился к ней. А Федору Басманову просто нравилось быть любимцем, видеть, как боятся обидеть его родовитые бояре, как заглядывают порой в глаза…
– Иди, государь кличет, – вдруг мотнул головой в сторону опочивальни младший Басманов.
Алексей Данилович вопросительно посмотрел на сына. Тот в ответ пожал плечами:
– Все с Курбским не успокоится…
Но красавчик был не прав, мысли Ивана Васильевича уже ушли дальше Курбского. Не он один измену задумал, много таких. Чего им не хватает? Чем у Сигизмунда лучше? Беглого холопа, казненного по приказу государя, хоронят с честью для того, чтобы ему, Ивану Васильевичу, досадить?
И словно не замечают, что тот же Курбский оружие в руки взял, чтобы на Отечество свое напасть вместе с литовцами!
– Сядь. – Государь был мрачен. Видно, и Федька не сумел поднять царю настроение. – Почитай, что митрополит пишет.
Афанасий уговаривал царя смягчить свой нрав, прекратить казни и… удалить от себя боярина Басманова Алексея Даниловича.
– За Овчину тебя корят, – усмехнулся царь Иван.
Не успел Басманов открыть рот, чтобы сказать, мол, может, и впрямь не стоило убивать-то Овчину из-за Федьки, как государь фыркнул, точно рассерженный кот:
– Может, я еще и прощения просить должен у изменников?!
Алексей Данилович вдруг понял, что царь попросту хохрится. Обращение, подписанное не только митрополитом, но и большей частью Боярской думы, видно, настолько потрясло Ивана Васильевича, что тут уж не до Федьки!
Недавно в Москву под охраной был привезен и после суда казнен князь Петр Горенский. Басманов иногда поражался решениям царя, тот словно нарочно отправлял опальных бояр туда, откуда им было проще бежать, словно испытывал их. Так и кравчий поехал в Великие Луки воеводой и сразу постарался уйти в литовские пределы. Но на сей раз воеводы рядом оказались расторопней, чем у Курбского, боярина догнали и в Литве, задержали и привезли в Москву как изменника, в цепях. Вместе с Горенским казнили и его двоюродных братьев Никиту и Андрея Черных-Оболенских. Хотя так повелось еще со времен деда нынешнего царя Ивана Васильевича, государю казни ставили в вину. Скрипел зубами царь, но поделать ничего не мог.
– Изменников казнить не смей! Свою волю никому сказать не смей! Зачем же я царь?! – Лицо Ивана Васильевича перекошено от злости. – Сколько я должен терпеть чужую волю?!
Боярин молчал, гадая, к чему приведет такое возбуждение государя. Ох, не сносить головы многим боярам…
– Сильвестра слушал! Адашева слушал! Бояр слушал! Дослушался – один бежит и письма гневные пишет, мол, обидел я его своей властью! А другие просто бегут! Митрополит о том не думает, что скоро русских бояр у Сигизмунда больше будет, чем в Москве!
Глаза царя вдруг стали насмешливыми, на губах появилось подобие ухмылки:
– А не дать ли мне всем желающим сбежать, а? А их владения себе забрать?
Не успел Алексей Данилович ответить, как царь сам ответил:
– Нельзя! Они, как Курбский, супротив меня же войной пойдут.
Уже позже, за обедом, он все же усмехнулся снова:
– У Сигизмунда владений не хватит моим беглым боярам раздавать!
И все же обращение митрополита и бояр ненадолго усмирило гнев государя, казни он на время прекратил. Но думать о том, как справиться с боярами, не перестал.
К осени Алексей Данилович так устал от царских метаний, что отпросился в свое имение подле Рязани. Как оказалось, к счастью для всей Московии. Потом Иван Васильевич объявил, что это воля Божья!
Сам государь, женив в сентябре шурина Михаила-Санлука Черкасского на дочери боярина Юрьева, отправился в поездку по монастырям. Свадьба удалась, гуляли долго, шумно и весело, царь подарил молодым Гороховец на Оке со всеми доходами от его промыслов и торговли. Алексею Басманову он со смехом заметил:
– А я не беднее Сигизмунда! Пусть Курбский себе локти кусает!
Алексей Данилович только головой покачал: эк государю никак не примириться с бегством давнего друга!
В окском имении Басмановых переполох, не так часто в последние годы наезжает сюда боярин. Он все в Москве подле государя. А тут еще с сыном наведался. Федора Басманова по молодым годам помнили как большого охальника, потому одни семьи принялись прятать своих девок, чтоб на глаза боярам не попались, а другие, наоборот, выставлять.
Боярин Алексей Басманов ехал верхом, боевую стать издали видно. Но перед воротами усадьбы спешился, негоже в ворота дома родного на коне въезжать. Нехотя спешился и молодой боярин Федор Алексеевич. Дворня уже вовсю суетилась, слух о том, что Басмановы подъезжают к имению, разнесся быстро. На дворе собрались все, кто мог в тот момент отложить свои дела, приветствовать хозяев. Занятые продолжали работать, хорошо зная, что их отсутствие боярин простит, а вот нерадение к делу – нет.
Управляющий склонился перед боярами ниже некуда:
– Здоров ли батюшка Алексей Данилович?
Тот довольно похлопал его по спине:
– Здоров, здоров! Как вы здесь?
– Все ладом, батюшка.
Началась вольная жизнь с охотой, скачками по полям, пирами за полночь, но совсем не такими, как в Кремле, с непременной банькой с устатку и лебедушками, готовыми услужить своему боярину, потому как лучше услужить, чем быть запоротой или отданной псарям на расправу. Так шли день за днем, возвращаться в Москву не хотелось, хотя Басманов хорошо понимал, что ехать придется. Втайне надеялся, что развезет дороги и посидит он еще до мороза в своем имении, но осень стояла теплая и сухая.
Федор Басманов тоже времени даром не терял. Боярский сын портил местных девок. Это оказалось очень даже сладким занятием. А крепких, красивых девок в имении нашлось достаточно. Отец, однажды застав сына за таким занятием, едва заметно усмехнулся, видел бы это Иван Васильевич! Федор зло перекосил лицо:
– Государю донесешь?
– С чего бы? – изумленно поднял брови Алексей Данилович. – Ты же не с государыней лобызался, а с девкой дворовой. Она для того и есть, чтобы удовольствие своим хозяевам доставлять.
Сын недоверчиво покосился на отца. Тот хмыкнул:
– Ты, Федька, здесь душу отводи сколько хочешь, а вот в Москве осторожней.
И все же меж Басмановыми остался нехороший холодок. Сам боярин Алексей Данилович тоже не чинился, в его опочивальне перебывали все красавицы имения. Многие и в баньку ходили боярина парить.
Отец не собирался брать с собой на такое Федора, но тот случайно оказался рядом. Федьке в бане понравилось даже больше, чем тисканье девок по углам или в опочивальне. Голые красавицы были и интересней, и доступней. Только одна, попавшаяся ему на дворе, не желала идти в баню с хозяевами. Басманов-старший плюнул бы на непокорную, и без нее хватает, а Федька уперся:
– Как зовут?
– Парашей, – услужливо доложила другая девушка.
– Чья?
– Сидора Степанова дочь.
Федор взъярился:
– Я что, всех холопов по имени знать должен?!
Доносчица перепугалась, зачастила:
– Конюх он, конюх. А Парашка сосватана за Тимофея, тоже конюха, вот и чинится…
Басманов усмехнулся:
– Парашку ко мне!
Истопили баньку, привели туда Парашу. Девушка уже понимала, что хорошего ей не ждать, но решила лучше погибнуть, чем допустить свое бесчестие. Федор сидел, завернувшись в большое полотно, смотрел на вошедшую насмешливо:
– Ну что, красавица, не по нутру тебе царский любимец, боярский сын Федор Басманов? Я строптивых люблю, ежели угодишь мне, то позволю замуж за твоего конюха выйти и даже приданое немалое дам. – Девки, что уже стояли голыми в углу, ахнули – вот повезло дурехе! – А нет, так пеняй на себя, пойдешь стрельцам на потеху!
Девушка побелела. Она стояла все так же молча, прижав руки к груди. В одной руке зажат крестик нательный. Жалела только об одном, что не успела убежать и утопиться, потому как понимала, что ее опозорят и всю семью изведут.
Басманов скинул полотно и оказался совершенно голым. Протянул руку, почти пропев чуть капризно и примирительно:
– Ну, поди сюда, дуреха…
Параша шарахнулась в сторону. Глаза Федора вмиг стали злыми:
– Царским любимцем брезгуешь?! Раздеть ее!
На Парашу налетели остальные девки, срывали одежду. Она отбивалась, царапалась, даже кусалась. Но как справиться одной с пятью? И все же пришлось крикнуть на помощь двух холопов. Те быстро поставили бедолагу на четвереньки и держали, пока хозяин делал свое дело.
Оставив опозоренную девушку лежать на лавке, Федор с удовольствием принялся париться. Другие обхаживали его веничками, поливали водичкой, поглаживали холеное боярское тело, искоса поглядывая на свою подругу и содрогаясь ее незавидной судьбе.
В тот же вечер, стоило уйти из бани хозяину с прислужницами, Параша повесилась прямо там, скрутив петлю из того самого полотна, в которое был завернут Басманов. Жить опозоренной она не смогла. Разозлившись, Федор велел запороть безо всякой вины конюха Тимофея.
Алексею Даниловичу доложили о расправе сына, но он мешать не стал. В остальном жизнь в имении была сплошным удовольствием.
Ранним осенним утром 1 октября Басманову-старшему снился особо приятный сон, будто идет он по лугу со своей молодой еще боярыней, сам тоже молод, смеются они, птичий щебет слушают… Только собрался спросить у женушки, родит ли еще сыночков, потому как одного Федьки мало, да и тот больше похож на девку, как в это благолепие грубо ворвались чужие тревожные звуки. Топот ног по переходам мог означать только какую-то беду.
Сразу мелькнула мысль: царская опала! Вот уж беда так беда, потому как особо близких слуг своих государь и карал особо тяжко.
Но в покои сунулся сторожевой слуга, лицо перепугано, едва дышит:
– Алексей Данилович, татары идут к Рязани!
– Что?! – подскочил Басманов. Откуда они взялись, если по степи сторожевые посты разъезжают?! И государь только что заключил с Девлет-Гиреем тайный договор о том, чтобы вместе воевать другие земли!
Но раздумывать некогда, вскочил, одеваясь, уже отдавал распоряжения. Своя дружина была поднята вмиг, к соседям отправлены посыльные, слуги тоже схватились за оружие.
Басманов с тоской оглядел свою сермяжную рать, где уж такой выстоять супротив Девлет-Гирея! Мелькнула надежда, что ошиблись видаки, что это лишь малый отряд татар, не согласных со своим правителем. Но время не терпело, воевать пришлось теми, кто был под его началом. Басманов бросился к Рязани. И без напоминаний знал, что крепостные валы города, считай, вовсе отсутствуют. Все износилось, деревянные стены сгнили, во многих местах обвалились.
Еще не добравшись до города, встретили передовой отряд татар. Не размышляя о том, кого больше и кто лучше вооружен, Алексей Данилович скомандовал:
– Вперед!
Никак не ожидавшие нападения татары, уже извещенные о том, что ни в Рязани, ни вокруг нее никаких войск нет, в первую минуту растерялись. Собраться с мыслями им не дали! Откуда взялись эти русские на конях и в полном вооружении?! Отряд не просто разметали, его уничтожили. Взятых в плен привели к новому воеводе.
Алексей Данилович сидел, разглядывая стоявших со связанными руками и окровавленных татар. Глаза их горели гневной ненавистью. Откуда взялся на их пути этот русский воевода?!
– Спроси, чьи они? Кто идет на Рязань? – повернулся Басманов к толмачу.
Но переводить не пришлось, стоявший впереди толстый татарин хорошо понимал по-русски, правда, говорил хуже. Он горделиво вздернул голову:
– Ти, шакал, будыщ бит! На Рус идет Девлет-Гырей со своей ордой! Не один идет, царевичи с ним – Магмет-Гырей, Алди-Гырей! Пусть ваш трусливый сар бижит сломя голову!
Басманов, вскочив, схватил его за грудки, почти поднял в воздух, несмотря на немалую толщину, зашипел в лицо:
– Твой Девлет-Гирей предатель, Иуда! С царем московским договор заключил и напал тут же?!
Опомнившись, резко разжал пальцы, и связанный пленник рухнул наземь. Поставив ногу на горло лежащего врага, Алексей Данилович уже насмешливо добавил:
– Не моему царю бежать надо, а твоему Девлетке! Рязани ему не взять, потому как супротив него стоят русские с Басмановым во главе! – Он вдруг обернулся к страже, велел: – Этого и еще двоих раздеть догола, вымазать дегтем, вывалять в пуху и, привязав к их лошадям, отправить в сторону татар! Пусть остальным расскажут, что Басманов за Рязань, за всю Землю Русскую встал! А рядом со мной такие же славные воины, которых никакому Девлетке не одолеть!
Басманов наклонился к лежащему пленнику и поинтересовался:
– Понял ли?
Глаза того округлились:
– Ти Басман?
Убрав ногу с горла врага, воевода расхохотался:
– А то! Били ваших татаришек и бить будем! Передай Гирею, чтоб поворачивал своих коней обратно, в этот раз жалеть не станем, Перекоп ваш порушим, ежели не уберется с глаз моих!
Пленных и впрямь отправили восвояси, чтобы рассказали остальным, против кого идут. Правда, вымазывать дегтем и облеплять пухом не стали, воевода, подумав, решил, что татары до своих в таком виде не доедут.
Троих языков, что потише и потолковей, отправили к государю, чтоб понял глубину предательства Девлет-Гирея. Поверив договору, Иван Васильевич распустил на отдых почти всю южную рать, оставив подходы к Оке без защиты. Мало того, он решил дать отдых и московским ратным людям. Если теперь Басманов не удержит Девлет-Гирея, то до Москвы тот дойдет легко.
– Как мыслишь, удержит Рязань Басманов? – Государь спросил это у Вяземского тихо, словно боялся, что ответ услышит сам Гирей.
Вяземский тяжело вздохнул:
– С кем удерживать-то?.. У Рязани не стены – одна труха, почитай, с Батыевых времен не подновлялись. У Девлет-Гирея вон какая рать, а у Басмановых только своя стража да люд окрестный…
И все же русские под предводительством прославленного воеводы смогли выстоять! Огромную крымскую орду под Рязанью остановила сермяжная рать рязанцев, вышедших навстречу, потому как на крепостные стены надежды не было. За прошедшую перед тем ночь отец и сын Басмановы вместе с местным владыкой Филофеем сумели поднять горожан и как-то залатать проломы в крепостных сооружениях. Вот уже чего не ожидал хан, так это сопротивления плохо вооруженной малочисленной русской рати, да еще и не за едва державшимися стенами, а в поле перед ними! Лучших воинов хана положили в сече перед своими стенами за день русские.
Когда на ночь они все же отошли в город, Девлет-Гирей велел доложить поименно, кто погиб. Слушая, скрипел зубами и произносил ругательства себе в бороду. Проклятый Басман! Откуда он здесь взялся?! Хан потребовал доставить к нему живыми или мертвыми разведчиков, утверждавших, что все воеводы московского царя вместе с ним на отдыхе. Подумав, уточнил:
– Живыми! Сам шкуру полосами нарежу!
По стану уже разнесся слух, что в городе засел всем известный Басман, а потому хорошего ждать не стоит.
Хану не спалось, он вышел из шатра наружу. Вокруг поля, на котором расположился стан, чернела полоса леса. Этот лес всюду, куда ни кинешь взгляд! Как могут люди жить, натыкаясь взором на сплошную стену из деревьев? Девлет-Гирей любил простор, в крайнем случае, горы, поднявшись на которые так легко представить, что весь мир у твоих ног!
Где-то далеко лаяла собака. Сначала этот голос насторожил хана, он прислушался. Нет, лай доносится из-за стен, видно, пса спугнуло что-то в городе. Подала голос ночная птица. Как неуютно степняку рядом с лесом, голоса птиц незнакомы, так и вслушиваешься, не сигнал ли это к нападению? Девлет-Гирей рассердился: он, прославленный воин, стоит перед полуобвалившейся крепостью и осторожно прислушивается, не идет русский Басман на него?! Рука хана сама собой сжалась в кулак! Завтра же он сровняет этот город с землей! Жителей вырежет как скот на закланье! Велит не брать в плен никого – ни молодых красивых славянок, ни детей, ни сильных, способных работать мужчин!
Нет – возразил сам себе Девлет-Гирей – одного человека он прикажет привести живым. Это будет проклятый Басман! Ему хан сам спустит шкуру тонкими полосками.
Предвкушая удовольствие от вида мучений воеводы Басманова, хан ухмыльнулся в усы. Ночь перестала казаться непроглядной, а звуки пугающими.
Он заметил, что и старший сын Магмет-Гирей не спит, но стоит, разглядывая ветхие стены Рязани.
– Мы сожжем этот город! – Девлет-Гирей постарался, чтобы голос прозвучал уверенно.
Сын от неожиданности вздрогнул, подошел ближе. Было видно, что ему хочется что-то спросить, но не решается. Хан стал говорить сам, он должен вселить уверенность не только в своего сына, но и во всех остальных. Девлет хорошо понимал, что вокруг мгновенно насторожились десятки ушей и еще до утра их обладатели разнесут слова хана по всему стану.
– Рязань – крепость слабая, на ее стены опасно взбираться не потому, что убьют, а потому что рухнуть могут.
Магмет не смог сдержать смешок. Хан переждал этот смех и продолжил:
– Вот чего и боюсь. Пойдут на штурм мои славные воины, а стены, не выдержав, обвалятся! Синяков и шишек не избежать, – сокрушенно качал головой Девлет-Гирей.
Но дальше хан продолжать не стал, сделал знак царевичу, чтобы тот последовал за ним в шатер. Остальные слова не для чужих ушей.
Хан уже понял другое: русы ночью постараются укрепить стены. Пусть это мало поможет, но все равно будет стоит лишние жизни его воинам. Штурмовать надо прямо сейчас, ночью, когда и русы не готовы тоже!
– Слушай, сын, я не знаю, как оказался здесь этот Басман, про которого мне доносили, что он рядом с царем Иваном, но он для нас опасен! Со стороны города доносятся стук и шум, они укрепляют стены. Нам нельзя ждать утра, потому на приступ пойдем сейчас. Главное – не допустить, чтобы мои верные воины испугались этого проклятого Басмана! А тех, кто мне солгал, я покараю жестоко!
Карать хану пришлось уже вдали от Рязани, и толку это не принесло.
В татарском стане вдруг зазвучали боевые трубы. Воины вскакивали на ноги, не понимая, что происходит. До утра еще так далеко, почему трубы зовут в бой? Но приученные подчиняться, не раздумывая, тут же вооружались и занимали боевые порядки.
Внезапно начавшийся в ночи штурм городских стен, однако, не застал рязанцев врасплох именно потому, что они в это время латали дыры. Ни первый, ни второй, ни последующие приступы татарам успеха не принесли! Русские стояли на своих едва державшихся стенах насмерть, успешно отбивая атаки врага.
Помогла полная луна, хорошо освещавшая окрестности. Один из воинов, только вчера взявший оружие в руки, оглянулся на шум внизу и обомлел: темная масса пришла в движение! Микула в ужасе протянул руку в сторону поля и сдавленным голосом произнес:
– Там… там…
– Что там? – разозлился на недотепу Федор Басманов, наблюдавший за тем, как спешно заваливают камнями опасный участок стены.
– Татары! – В следующее мгновение Микула упал, пронзенный стрелой с черным оперением. Хотя черным в ту ночь было все.
Федор не растерялся, его голос не дрогнул, отдавая команды:
– Не высовываться без надобности! На стены не допускать, лестницы их сбрасывайте, по лестницам полезут!
В этот момент из-за стены прилетел вертящийся огненный шар, рассыпая искрами.
– Только тебя тут не хватало! – разозлился кузнец Косой. Ему-то не привыкать с горячим работать, подхватил шар клещами и бросил обратно. За стеной раздался взрыв. Вокруг невольно засмеялись:
– Ай да Косой!
Татары пытались забросать и без того едва державшуюся крепость огнем, разбить стены или хотя бы поджечь их. Но ничего не помогало – рязанцы стояли как скала, так и не пустив врага в город! К утру сдался сам Девлет-Гирей, скрипя зубами, он приказал прекратить штурм, боясь как бы Басманов не вышел из города и не нанес удар по основательно потрепанным ночным штурмом войскам.
К Басманову примчался посланец от сына со стен. Он был вне себя, но глаза восторженно горели:
– Алексей Данилович, уходит!
Тот не понял:
– Кто уходит?! Да говори ты толком!
Парень, едва переводя дыхание и пытаясь проглотить ком, неожиданно вставший в горле, мотал лохматой светлой головой:
– Татары уходят! Девлет-Гирей!
– Чего?! – изумился не только Басманов, который вместе с помощниками пытался придумать, как продержаться на ветхих стенах еще хотя бы день, пока (может быть) подойдет помощь от государя. Алексей Данилович не стал говорить рязанцам, что никакой помощи не будет, но сам об этом не думать не мог. И вдруг такая весть!
К стене, с которой был лучше всего виден лагерь татар, метнулись все. Татары действительно уходили. Глядя им вслед, владыка, который не отставал от воинов и не спал всю ночь, осеняя крестом защитников города и молясь прямо на его стене, пробормотал:
– Пограбят народ…
– Зато живы! – весело отозвался ему кто-то из защитников.
Басманов усмехнулся другому:
– Федор, вели народу уйти со стены, не ровен час рухнет, и без татар все завалим. – В его голосе слышалось удовлетворение.
В это верилось с трудом, но так и было. Девлет-Гирей, придя с огромной ордой и дойдя без остановки до самой Рязани, ушел, испугавшись маленького, необученного гарнизона во главе со случайно оказавшимся вблизи города Алексеем Басмановым!
Алексей Данилович был горд собой, сыном, рязанцами, не испугавшимися полчищ хорошо вооруженных и обученных врагов. Но ему не давала покоя мысль: как могла пограничная стража пропустить татарскую орду в глубь государства?! На что она тогда и нужна? Почему Рязань не готова ни к какой осаде? Не считать же готовностью ветхие стены и с десяток ржавых пищалей в подклети у старосты? Чем бились? Саблями времен Батыева нашествия, вытащенными из закромов у горожан…
Но больше всего Басманова беспокоил сам проход Гирея, ведь шел, не таясь. Чтобы так идти, надо точно знать, что вокруг нет войск, способных хотя бы задержать. Знал, что государя нет в Москве, что он уехал на богомолье… Значит, помощь из стольного града тоже не придет…
Мысли, мысли, мысли… Тяжелые раздумья не давали заснуть. Можно поставить прочные стены у Рязани, он, кстати, уже распорядился обо всем, надеясь, что государь возражать не станет. Можно набрать и обучить гарнизон (и это уже делается, вчера распек местного воеводу так, что тот еще два дня краснее вареного рака ходить будет). Но если Гирей и впредь будет точно знать обо всех делах в Москве, то никакой гарнизон не спасет. На сей раз татары двигались без больших осадных машин, незачем, не ждали встретить сопротивление. И то, не окажись случайно в своем имении Басмановы, кто знает, как повернуло бы! В другой раз и машины метательные возьмут, и огня будет побольше.
Раз за разом выплывала одна и та же мысль: этого не могло быть без чьего-то предательства! Кто-то предал, донеся об отсутствии защиты у Рязани. Почему пропустили врагов пограничные заставы? Тоже предательство, не иначе!
Алексею Даниловичу стало даже страшно. Выходит, что в любую минуту из-за чьего-то злого умысла под угрозой может оказаться его жизнь? И жизнь государя?! Он вдруг осознал, что и страшное поражение под Оршей от Радзивилла было результатом тоже чьего-то предательства! Заманили в ловушку и перебили как глухарей на току. Кто мог подсказать Радзивиллу, как это сделать? Конечно, Андрей Курбский!
В Москву боярин вернулся буквально больным от своих тяжелых мыслей. Царь не мог понять, отчего тот так невесел.
– Дозволь слово молвить, государь…
– Говори, – подивился Иван Васильевич.
– Государь, наедине бы…
Слушая боярина, Иван Васильевич мрачнел с каждым его словом.
– Сам о том часто думаю. Не в самом Курбском мне обида, и даже не столь в его досадительных письмах, сколь в том, что предательство множится. На Курбского глядя, многие побегут, а чтобы выслужиться, станут сначала своего государя предавать и Русь вместе со мной! – Царь заметался широким шагом по опочивальне, в которой вели разговор. Остановился, дернул головой, вперился взглядом в лицо Басманова: – Что делать, Алексей Данилович? Как Русь укрепить, как защитить от изменников поганых? Как себя с семьей и верными мне людьми защитить?
Басманов впервые видел Ивана Васильевича растерянным, потому даже чуть испугался, но постарался взять себя в руки. Высказал то, что надумал темными осенними ночами, лежа без сна, после победы над Девлет-Гиреем:
– Государь, надобно перебрать людишек. Оставить только тех, кто верен и дурного не замышляет.
Иван Васильевич вытаращил на него глаза:
– А как таких отобрать? И куда девать неверных?
Басманов не понимал, что надо объяснять государю. Как это куда девать? Куда девают изменников? На плаху, конечно. Но Иван Васильевич стал вдруг говорить о другом…
– Давно мысль одну имею, еще Макарий был жив, пытался с ним советоваться…
Попросту не зная, что ответить, Алексей Данилович зачем-то поинтересовался:
– И он что?
Царь дернул головой:
– Да ему все жалеть бы!
Сел, махнув рукой Басманову, чтобы тоже садился. Тот уже почувствовал важность момента, понял, что о сокровенном собирается с ним беседовать государь, проникся этим и сидел, не дыша, ловя глазами каждое движение Ивана. Тот встал, нервно прошелся по комнате, снова сел, опять встал и, остановившись у образов, стал глухо говорить.
Басманов весь превратился в слух. Голос царя звучал тихо и невнятно, не ровен час пропустишь что важное, а переспрашивать не след… Кажется, Иван Васильевич говорил больше для себя, чем для Алексея Даниловича.
– В Полоцке говорил с монахом одним… Издалека он, из Гишпании… Там ради чистоты веры и борьбы с ересью нарочно достойные люди объединились, псами церкви себя зовут… Иезуиты… Король Филипп их поддерживает. Живут по своим законам и других по ним жить учат. Законы строгие, все вере подчинено. Даже папа римский побаивается.
Басманова так и подмывало спросить, что делают с теми, кто не желает по таким законам жить. Не успел, государь объяснил сам:
– А тех, кто против или ересь допускает, на кострах жгут. Это инквизиция.
Алексей Данилович, краем уха слышавший о кошмарах в Европе, однако подумал не об участи еретиков, а о том, что будет, если государь решит и у себя ввести такие порядки. А в его намерениях сомневаться не приходилось. Дальше Иван Васильевич принялся разглагольствовать, как хорошо было бы и у себя завести такой орден.
– Давно о том думаю, еще при Макарии. Но он против был, твердил, что православие и без того крепко.
Басманов попробовал вставить свое слово, он думал, как и покойный митрополит, потому не боялся возразить государю:
– И впрямь, у нас ереси не слышно. Нестяжатели, слава богу, затихли, колдовство разве что…
– Не то! Не то! – вдруг снова заметался по комнате царь. – Вся жизнь на Руси неустроена, вся! Меж бояр измена, святители всяк в свою сторону тянет. – Остановился, постоял, глядя в пустоту, потом снова метнулся к образам: – Я все сделаю! Будет орден, какой пример жизни многим подаст!
Алексей Данилович попросту не знал, что отвечать, видно, государь это понял, потому как невесело усмехнулся:
– И ты не понимаешь. А вот Вяземский, тот осознал важность… Но за мной в орден пойдешь?
Басманов поспешно закивал, все же не на плаху предлагали:
– Пойду, государь, за тобой в огонь и в воду пойду!
Глаза Ивана хитро сверкнули:
– А на дыбу?
По спине бедного Басманова полился холодный пот, он слишком хорошо знал цену таким шуточкам Ивана Васильевича, с того станется и на дыбу отправить играючи. Но взгляд выдержал, не опуская глаз, теперь уж юли не юли, а захочет, так отправит.
– Как скажешь, Иван Васильевич…
На его счастье, у государя настроение почему-то поднялось, усмехнулся, похлопал по плечу:
– Не надо на дыбу, ты мне еще нужен. – Снова хитро сощурился: – И Федька тоже… Пока…
До зимы государь еще не раз заводил с Басмановым и Вяземским такие беседы. Те не понимали, чего хочет Иван Васильевич, но понимали, что им, и только им доверяет он свои мысли. Федьке ничего не говорил, потому как тот не для бесед у государя, а Малюта Скуратов, который все больше в доверие к царю входил, и без разговоров предан как пес цепной, не то что в орден, но и впрямь на плаху вместе или вместо него согласен.
В голове у Ивана Васильевича зрел страшный для Руси план, но люди, с которыми он пытался обсуждать свое новое творение, ничего не понимали из его слов. Не потому, что были глупы, а потому, что государь еще и сам не слишком понимал. Идея создания монашеского ордена наподобие иезуитов для сохранения в чистоте веры не давала государю покоя.
Чуть позже она выльется в объявление опричнины! В ней будет все, что положено иметь монашеской организации, – государь-игумен, Вяземский-келарь, Скуратов-пономарь и опричники-«кромешники» вместо монахов. И костры будут, и казни по малейшему слову…
Но никто не ведал еще об одном: Иван решился сходить к заветному ларцу с пророчествами… С собой взял только верного немого из-за вырванного языка, чтобы не сболтнул лишнего, Степана, словно в насмешку прозванного Соловьем. Степан заменил Тимошку, убитого государем в порыве злости на кого-то другого. Понимал ли слуга, что его ждет такая же участь? Может быть, но другой жизни не знал и был вполне доволен своей близостью к государю, а потому служил верно.
– Пойдешь со мной! – Иван не привык объяснять куда и зачем, тем более слуге.
Тот молча кивнул, поднимая вверх подсвечник, чтобы государю ступеньки виднее, да и что он мог ответить с вырванным языком-то?
Отправились куда-то в дальнюю комнату, которую Иван открыл своим большим ключом. Взял свечу у Степана и кивнул на дверь:
– Стой здесь и никого не пускай внутрь, что бы ни услышал, понял?
Тот снова только кивнул. Дверь за государем закрылась, слуга остался в темноте. В эту часть дворца никого не пускали, да слуги и сами не тянулись. Всюду пыль толстым слоем, паутина, хлам по углам… Жутковато.
А сам Иван Васильевич поставил подсвечник на стол и шагнул к ларцу. Только тут он понял, что не знает, где искать ту самую старуху и вообще жива ли она. Но искать не потребовалось, стоило государю подумать о Софье, как она сама кашлянула от двери. Иван Васильевич быстро оглянулся. Неужто Степан все же впустил женщину? Ведь велено никого не пускать! Он был уверен в надежности слуги, а теперь вдруг испугался, если и Степан может предать, то кому же верить?
Старуха словно прочла его мысли, проскрипела:
– Слуга твой не виноват, он меня не видел…
– Спит, что ли? – Иван постарался не выдать сжавшего сердце страха. Софья покачала головой:
– Нет, но не видел. А ты не бойся, я еще твоим матери и бабке служила… Что знать хочешь? Почему бегут?
Ивану стало по-настоящему страшно, она словно читала мысли. Действительно читала, потому как раздраженно поморщилась:
– Да не бойся ты! Трясешься как осиновый лист на ветру. Не желаешь, так я уйду…
Государь уже взял себя в руки, сел на лавку у небольшого стола, оперся локтем, чуть задумался о том, как спросить. Старуха ответила сама:
– Покажу твое будущее…
Из ларца было вынуто большое, потемневшее от времени зеркало и свеча с плошкой. Как когда-то бабке, Софья велела Ивану:
– Крест сними, мешать будет.
Но Иван не Анна Глинская, потому нательный крест под пристальным взглядом колдуньи снимал с содроганием. И все же снял, слишком заманчивым было посмотреть, что же с ним будет.
Как когда-то Анна Глинская, он увидел в зеркале быстро меняющиеся картинки, одна другой ужасней. Самой страшной оказалась та, на которой пожилой человек в богатом облачении ударил посохом молодого, а потом кинулся обнимать раненого…
– Это… я?
Старуха кивнула.
– А второй?.. Мой… сын?!
Снова кивок.
– Он… выживет?
Картинка была страшной, кровь заливала и лицо юноши, и руки человека, обнимавшего его.
Скрипучий голос отозвался не сразу:
– Будет зависеть от тебя…
– Ты можешь изменить?
И снова пауза перед ответом:
– Только все сразу. Хочешь быть правителем, все останется так, как видел.
– А если нет?
– Постригись в монастырь… И съезди в Суздаль…
Иван замер, пораженный как громом. Он в монастырь?! Навсегда? А Москву кому, Андрею Старицкому?! То-то княгиня Ефросинья будет рада! Нет, он не доставит такого удовольствия тетке Ефросинье Старицкой! Государь вспыхнул от злости, закричал:
– Лжешь, ведьма! На костре сожгу! Собаками затравлю!
В уголках губ Ивана выступила пена, так бывало, когда он уж очень злился. Вот-вот забьется в судорогах. В дверь, видно, услышав крик, беспокойно застучал Степан. Старуха усмехнулась:
– Ты меня? Попробуй взять…
И попросту растаяла в воздухе. Государь бессильно опустился на лавку. Долго ли сидел – не знал, но когда открыл дверь, Степан не удержался, поверх царского плеча заглянул в комнату. Лавка, небольшой стол и ларец. Никого… С кем разговаривал и на кого кричал Иван Васильевич? Недобрый взгляд государя не сулил ничего хорошего верному слуге, но тот вовремя не заметил. Да если бы и заметил, что он мог?
Со следующего дня у государя был другой слуга, тоже немой и тоже верный до гроба. Сколько их еще будет…
Сам Иван Васильевич долго размышлял.
Пожалуй, митрополиту Макарию он способен был бы рассказать об увиденном, покаяться. Но Макария нет на свете, а Афанасий не поймет…
А из глубины поднималась тайная мысль: может, пока оставить как видел? Ведь неизвестно, погиб или нет тот юноша, его сын… Старуха сказала, что от него будет зависеть. Может, можно изменить все в последнюю минуту? Он обманет судьбу, будет жить с сыном Иваном душа в душу, воспитает его так, чтобы тот слова поперек не сказал, чтобы ни к чему было вот так расправляться!
С тем и заснул. А среди ночи вдруг проснулся от другого воспоминания: перед глазами стояло его собственное лицо, произносившее страшное слово: «Измена!» Как он мог забыть эту картинку?! Слишком ужаснулся убийству, а ведь до таких лет еще дожить надо.
Измена! Она повсюду, зеркало право. Что с ней делать? Только выкорчевывать, как негодное растение, вместе с корнями. Так рвут сорняки, чтобы не мешали расти красивым цветам.
К утру созрело твердое решение – выкорчевать измену в своей стране, чего бы это ни стоило! Имеет ли он право казнить? И сам себе отвечал: да, имеет! Имеет, потому как мучеников в Московском государстве нет, есть только изменники, посягнувшие на него, ставшего царем Божьей властью!
Но чем больше ярился государь, тем упорней возвращалась мысль: а может, все же лучше в монастырь? И царь отмахивался от этой мысли. Иван пытался оправдать сам себя: он попросту не может сейчас уйти в монастырь, ведь сын еще слишком мал, чтобы править самому, изменники изведут его тут же. Может, потом, когда-нибудь, спасая собственного сына от виденного страшного конца, он и станет иноком, но не сейчас, не сейчас…
Следующей ночью, лежа без сна, он вдруг вспомнил и второй совет колдуньи – съездить в Суздаль. Почему Суздаль, зачем? При упоминании этого города сразу пришел на ум Покровский монастырь, он бывал там дважды – один раз с Анастасией, когда та привезла свой дар на могилу бывшей княгини Соломонии, а в иночестве Софьи. Второй уже с Марией и мальчиками. Но вторая поездка не получилась, царица ничего не чувствовала в святых обителях, ей не по нутру святость и благочестие.
Иван вздохнул, это было его бедой нынче, жена нужна только для ночных забав, а ему хотелось душевной теплоты и ласки. И чтоб царевичей любила. Нет ни того, ни другого. А для ночных забав у него есть вон Федька, тот не выкобенивается и не требует облагодетельствовать свою родню. Эх, не зря ли женился?
Мысли вернулись к суздальской обители. Пришло решение не брать в поездку жену, лучше совсем никого не брать. Мало ли что там…
Как в воду глядел. Даже Федьку Басманова оставил в Москве, уехал, никому ничего не объясняя. Вяземский решил, что государь переживает из-за Курбского. Все было так и не так. И из-за Курбского переживал тоже, но не только.
Суздаль не так далеко, и осень стояла теплая, красивая… Листья как-то вдруг сразу все пожелтели и покраснели, но сильного ветра не было, и они устилали все вокруг себя ковром постепенно, плавно кружась в воздухе, словно раздумывая, падать или нет. Все понимали, что такой благодати недолго стоять, скоро Покров, все выстудит в одночасье, холодный ветер станет бросать в лицо ледяные брызги, забираться в рукава и за шиворот… Хорошо, если вдруг сразу ляжет снег, укрыв деревья и кусты белым саваном.
Ивана отвлек от размышлений об осени и скорой зиме голос Скуратова:
– Приехали, государь.
Покровский монастырь невелик, вернее, обители две – мужская и женская. Отправились, конечно, в мужскую.
Привычная обстановка отрешенности от мирской суеты подействовала на Ивана благотворно, на душе сразу полегчало.
Отстояли вечерню, можно бы и спать, но что-то не давало ему покоя. Словно почувствовав это, игумен вдруг покачал головой:
– В Покровском монастыре игуменья совсем плоха, вот-вот богу душу отдаст…
Почему-то сообщение об умиравшей от старости игуменье заставило Ивана подняться и отправиться в Покровский монастырь. С собой позвал только все того же Малюту Скуратова.
Государь и сам не мог объяснить, почему в этой беспокойной жизни он доверял сейчас лишь не самому умному, но самому хитрому, а главное, самому верному слуге. Единожды глянул в глаза Григорию Лукьяновичу и навсегда поверил, что этот не предаст. Глаза у Скуратов были по-собачьи верные, такие даже на смертном одре будут думать о хозяине, а не о себе.
Игуменья и впрямь едва дышала. Увидев государя, попробовала приподнять хоть голову, но не смогла. И все же знаком велела подойти ближе. Иван почему-то понял, что именно ради этого и приехал сюда.
– Помру я скоро… Душу хочу пред тобой облегчить, Иван Васильевич…
Ему бы подивиться, почему это перед ним, но не подивился, кивнул и наклонился ближе, чтобы слышать все, что скажет. Они были в небольшой келье одни, и все равно голос ослабевшей старухи звучал слишком тихо.
– У нас инокиня Софья жила, про то помнишь?
Государь кивнул.
– Ее мальчик не помер… Георгий не помер…
Больше старица ничего сказать не успела, лицо ее вдруг дернулось и застыло, пальцы руки, судорожно сжимавшие край ложа, ослабли, глаза остановились, уставившись в низкий потолок.
Вокруг засуетились монахини. Иван вышел на крыльцо, Скуратов стоял, поджидая своего хозяина и беспокойно поглядывая на начавшие собираться облака.
– Дождь будет, государь. Сюда-то мы хорошо доехали, а вот обратно намаемся.
Иван только кивнул, в его голове засела беспокойная мысль, почему старая игуменья сказала ему о сыне Соломонии? И вдруг как громом поразило: да ведь это его старший брат! Старший! Многие тогда не верили, что опальная княгиня в обители родила сына, он сам приезжал проверять, объяснили, что умер мальчик, показали могилку… А теперь эта старуха объявила, что нет?!
Скуратов видел, что государю не по себе, предложил:
– Государь, может, к себе скорей? А то и в Москву поедем? Сдалась тебе эта игуменья…
– Не-ет… – протянул Иван. И вдруг неожиданно даже для себя велел: – Раздобудь заступ и приготовься ночью сходить к могилам.
Тот ахнул:
– Ночью к могилам?! Да что ж такое, Иван Васильевич? Если чего надо, я сам схожу.
– Мне самому надо! – коротко отрезал царь.
Когда совсем стемнело, они сделали то, что задумал Иван.
Пока Малюта ловко работал заступом, а потом, пыхтя и то и дело крестясь, открывал небольшой гробик, Иван делал вид, что его это не касается, правда, огонь, тускло освещавший место действия, держал ровно и толково. Скуратов работал молча, а что уж там думал, только ему известно.
Наконец крышка гробика поддалась, открывая содержимое. Глядя на куклу, одетую в детскую рубашечку, царь закусил губу, потом велел:
– Зарой все как было! – и, круто повернувшись, отправился обратно в мужскую обитель.
Скуратов расспрашивать не стал, велено раскопать детскую могилку – раскопал, сказано закопать обратно – сделаем. Ему ни к чему раздумывать, правильно это или нет, думает государь. Если Иван Васильевич так решил, стало быть, так правильно.
Пока приводил все в порядок, пока возвращался, полночи прошло. Но Иван не спал, он лежал в одежде, глядя остановившимися глазами в потолок. И тут Григорий Лукьянович спрашивать не стал, если нужно что, государь сам скажет.
Келью освещал только огонек лампадки перед образами. Вспомнив, откуда пришел и чем занимался, Малюта перекрестился. В полумраке раздался ставший вдруг скрипучим голос Ивана:
– Верно крестишься, тати мы с тобой, могилу порушили…
Почему-то Скуратову послышалась насмешка. Но и он сам возразил:
– Да какая могила, государь, ежели там человеческих костей нет? Кого и похоронили, непонятно…
– Знаешь, чья она? – Конечно, Малюта промолчал, во-первых, потому что не знал, а во-вторых, было понятно, что Иван спрашивает, чтобы самому же и ответить. – Сына княгини Соломонии и князя Василия!
Григорий Лукьянович глупостью никогда не страдал, напротив, схватывал все с лета, потому сообразил в мгновение ока, а сообразив – ахнул. Хотя дело и давнее, он помнил, что опальная княгиня, будучи обвиненной в бесплодии и постриженной в монахини, именно вот в этом монастыре, по слухам, родила сына Георгия. Князь Василий дознание хотя и провел, но мер не принял, поговаривали, что наградил бывшую жену за сына, но обратно не вернул, потому как уже был снова женат. Куда девался тот мальчик – никому не ведомо. Когда дознаваться взялась мать Ивана Васильевича княгиня Елена Глинская, то сказали, что ребенок помер, и даже могилку показали. А инокиня Софья, как стали звать Соломонию, вроде с горя в другую обитель перебралась в Каргополь. Правда, после смерти Елены вернулась, видно, чтоб с могилкой сына быть рядом…
А выходит, с какой могилкой?! Если там никого не было, то не хоронили мальчика? И… он жив?! А как же тогда с царствованием Ивана Васильевича, если жив его старший брат?!
Как ни скрывал свои мысли Малюта, но Иван, пристально следивший за лицом своего слуги, увидел что ожидал, усмехнулся:
– Все понял?
Малюта вдруг принялся убеждать государя с отчаянием хватающегося за соломинку:
– Так, может, и не было там дитя-то? Может, это не та могилка? Или просто Соломония всех обманула, сказала, что родила, а сама куклу схоронила?!
Его глаза возбужденно заблестели, Скуратов даже обрадовался такому простому объяснению. Иван сокрушенно помотал головой:
– Ты думаешь, почему я полез могилу рушить?
– Игуменья сказала? – обреченно догадался Малюта.
– Найди его! Сможешь? – Глаза государя впились в глаза Скуратова. Тот кивнул:
– Жизни не пожалею!
С той поездки Григорий Лукьянович Скуратов по прозвищу Малюта стал особо близок к царю. Почему, никто не мог понять. Конечно, Скуратов не глуп и безумно предан Ивану, но все равно… Царица его на дух не переносила, но мнение жены Ивана перестало интересовать вообще. Царя занимали совсем другие мысли…
С этого дня Иван Васильевич стал жить своей, никому не понятной жизнью, иногда совершенно непредсказуемой. Правду знал только Малюта Скуратов, но у того и спрашивать бы не рискнули, если б и догадались о его всезнании, потому как Григорий Лукьянович сам был мастер спрашивать… с пристрастием…
На Московию опустилась ночь опричнины.
На Масленую в небольшой корчме за грубо сколоченным столом сидели трое – дьяк Терентьев, купец Козьма Старой и помощник Старого Тимофей Лядов. Разговор вели о видах на цены, на торг, о том, стоит ли куда товары везти, чтобы головой не поплатиться. Дьяк все убеждал взять его воск, мол, хорошего качества, а вот нейдет как-то, чтоб не залежался. Купец прекрасно знал, что не Терентьева это воск, попросту отобрал у какого-то бедолаги за малую провинность, но возражать не стал, ни к чему.
– Воск и на Москве хорошо берут, коли для свечей годен.
– Годен, батюшка, годен, как не быть годному-то, – дьяк чуть не проговорился, что этот воск у купца Горелова отобран, который его в Москву всегда возил. Забрал не сам дьяк, купец тот помер от лихоманки, а товар его вроде как деть некуда стало. Чтоб не разграбили, Терентьев себе взял, а как сбыть, чтобы тайно получилось, теперь не знал. Старому тоже не хотелось рисковать, а ну как прознают о том, чей воск да как к нему попал? Пока докажешь, что не тать да не вор, можно и на дыбе повисеть. Выручил Лядов, буркнул:
– Слышь, Козьма, давай я сам возьму, вроде как помимо тебя? Знаю, кому сбыть на Москве, а доход поделим…
– Сможешь? – неуверенно покосился на помощника Старой.
– А то! – обрадовался дьяк. – Вон какой шустрый, как не смочь? А я еще цену снижу…
– Ага, а потом на нас и донесешь! – фыркнул купец.
– Да побойся Бога, Козьма Петрович! Да когда я тебя обижал-то? – закрестился, складывая жирные пальцы, Терентьев. Семга в блинах была отменной желтизны, жир тек по рукам дьяка, заставляя то и дело отвлекаться от беседы на вытирание их. Причем вытирал он прямо о свой кафтан, и без того страшно засаленный. Лядов мысленно усмехнулся: видать, они со Старым не первые, кто угощает дьяка нынче на Масленой. Они и не собирались кормить Косого никакими блинами, да тот подсел, завел речь, а потом вроде как пристроился к блюду со снедью. Тимофею лезть после неопрятного дьяка в гору блинов как-то расхотелось, да и Козьме, видно, тоже. Терентьев, нимало этим не смущаясь, поглощал блины в одиночку. Скорости еды могли бы позавидовать многие работники, трудившиеся у скупого хозяина.
Старой уже сообразил, чей товар, давно купца Горелова не видно, его воск-то. Он вдруг хитро сощурил глаза:
– А я тот воск пока в закрома отдельно положу, скажу, что Горелов мне на сохранность отдал. А ежели ты кому слова сболтнешь, то на тебя на дыбе покажу как на душегубца! – Похоже, Старой хорошо знал, с кем имеет дело.
И снова закрестился, забожился дьяк, уверяя, что и в мыслях плохого не держал.
– Чего Горелов-то помер? Небось опоил чем? – Глаза Козьмы Петровича хитро блеснули.
Терентьев даже жевать перестал, перекрестился:
– Господь с тобой! Лихоманка у него была, промерз где-то, вот и слег. И не у меня слег, а по пути. Просто за товаром некому приглядеть оказалось, вот мне и привезли.
О воске договорились, дьяк получил задаток, можно бы и расходиться, но Терентьева так и подмывало спросить еще кое о чем. Козьма Старой купец знатный, недавно был в числе тех, с кем беседу вел государь о том, чем и как торговать. Вот бы узнать, о чем речь шла.
Мялся, мялся и все же спросил осторожно. Старой хмыкнул, но чиниться не стал, кое-что порассказал.
Иван Васильевич позвал купцов в палату, где обычно государь с боярами думу думали. Купцы для начала бухнулись перед царем на колени. Государь кивнул и велел встать. Торговые люди перетаптывались с ноги на ногу, не решаясь шагнуть ближе к сидящему на троне царю.
И вдруг Иван Васильевич повелел торговым людям… садиться на лавки, стоявшие вдоль стен! Совсем растерялись купцы, ведь на тех лавках всегда сидели бояре! Куда тут худородным их места занимать? Никто первым не рисковал сесть на боярское место, перетаптываясь, стояли толпой. Государь недоуменно смотрел на купцов, потом чуть обернулся к стоявшему за спиной дьяку Висковатому, что-то тихо сказал, тот живо метнулся за дверь. Царь с усмешкой чего-то ждал.
Почти сразу открылись двери, слуги внесли несколько длинных скамей. Купцы осторожно посторонились. Скамьи были поставлены, слуги живо удалились. Иван Васильевич указал на скамьи:
– Садитесь.
И снова топтались купцы, осторожничая. Рынды стояли по обеим сторонам трона, насмешливо улыбаясь. Царь уже недовольно повел бровью, к купцам подскочил Бельский, зашипел:
– Садитесь, не гневите государя!
Иван Грозный снова повел бровью, и к гостям обратился Висковатый. Говорил о том, что надобно своим товаром не только на московских и новгородских рынках торговать, но и за море их возить. Плавают же англичане по всем морям, с большой выгодой торговлю ведут.
Не посмели торговые люди открыто возразить государю, только чуть слышно зароптали. Но у Ивана Васильевича слух хороший, да и сидел он, вперившись в купцов взглядом, волнение заметил. Остановил знаком дьяка Висковатого, усмехнулся:
– Чего зароптали? Боитесь за моря плавать, как другие делают? Раньше русские купцы далеко ходили, рынки Византии испокон века нашими товарами завалены были. А ныне сиднем сидите в своих лавках! Ну, ответствуйте, что вам мешает воск да мед, меха да жемчуг, да многое другое возить по всему свету?
Пришлось отвечать. Сначала помялись, потом заговорили вдруг все сразу. Пришлось Висковатому на купцов прикрикнуть:
– Ну загалдели! Небось не на торге, а у царя-батюшки в палатах!
И все же сказали торговые люди свой главный страх: не забылось еще, как больше трех сотен купцов да их помощников шведы на море захватили, в полон увели. Товаров люди лишились, а кто и жизни. Шведский король Густав Ваза сам в том участвовал!
Государь нахмурился:
– Помню о таком разбое. Да только времена сменились. Нарва наша, выход к морю хороший имеем, товары хранить есть где. А защиту от лихих злодеев я вам дам. И на море, и в портах, куда пойдете.
Вдруг оказалось, что Иван Васильевич уже все за них решил: не только кто куда пойдет, но и что повезет тоже! Оставалось выполнять. Повздыхали, повздыхали купцы, но с государем не поспоришь, если жизнь дорога. Вот и пришлось собираться в дальнюю дорогу.
Дьяк такому известию даже обрадовался:
