Книга: Царь Грозный
Назад: За 20 лет до этого. Начало кошмара
Дальше: За 20 лет до конца. Опричнина

1564 год. Курбский

Юрьев спал, спали, разметавшись по своим постелям, малые дети, храпели на все лады их отцы, спали куры на насестах, спали собаки во дворах, однако, прислушиваясь к каждому шороху, спали пока птицы на ветках. Подремывали даже дозорные на башнях. Не спал только боярин Андрей Михайлович Курбский. Сладко почивать в обнимку с молодой женой, которая уже в тяжести, не давали воеводе Юрьева тяжелые мысли…
Бледный рассвет, казалось, не собирался разгонять ночную тьму. Князь Андрей вздохнул: который день не было солнца, от этого на душе становилось все тоскливее. На дворе уже весна, хотя она мало похожа на московскую, но календарь не обманешь, прошел год после назначения его воеводой в Юрьев. Срок вышел, но государь словно забыл о своем воеводе. К чему бы это? Сидеть спокойно Курбский никак не мог, к тому же сердце-вещун чуяло неладное.
И как на грех Николай Радзивилл молчит! Неужто этот рыжий обманул? Гонцу давно пора бы прибыть. Его отсутствие могло означать что угодно. Если посланник попал в руки царских соглядатаев, то самому князю дыбы не миновать… За связь с литовцами, тем паче после провала русских армий, Иван Васильевич не пощадит и своего давнего любимца, недаром же отправил его в Юрьев, куда когда-то сослал и Адашева. Курбский вдруг усмехнулся: неужто желал, чтобы и он покончил с собой, как опальный советчик? Нет, князь Андрей поступил иначе, ему дорога жизнь, и он еще поборется не только за себя, но и против власти близких к московскому государю Басмановых!
Где-то далеко забрехала собака, к ней присоединилась еще одна. На душе стало совсем тоскливо. Курбский вдруг отчетливо понял, что его жизнь зависит от того, кто приедет раньше. Просто так уезжать в Литву безо всяких гарантий, без обещания хорошего содержания и без денег он не мог, а Радзивилл все тянул. Конечно, Николай Радзивил сам обещания раздавать не мог, но ведь мог поторопить польского короля Сигизмунда! Курбскому нужны твердые гарантии, что получит в Литве земли взамен тех, что теряет в Московии. Продать свои владения князь, конечно, не успеет, царь узнает об этом раньше, чем первые монеты появятся в кошельке беглеца. Монахи Псково-Печорского монастыря денег не дали, сколько ни убеждал. И отказать, правда, тоже не отказали…
Вдруг Курбского прошиб холодный пот. А что, если старцы донесли на него государю?! Ведь и в самом монастыре многое наговорил, и после, уже из Юрьева, столько написал, что впору на кол сажать за крамолу против царской власти!
Не выдержав, князь Андрей встал, подошел к окну. Светало медленно, солнце словно не желало пробиваться сквозь сплошную пелену облаков. Будет хмурый серый день.

 

Снова залаяла собака, князь напрягся – почудилось, будто издалека донесся конский топот. Сердце дрогнуло: а вдруг за ним? Уже стало казаться, что Иван Васильевич читал его письма к Васьяну. Одно дело писать согласным, надеясь, что не предадут, и совсем другое вдруг понять, что тот, против кого писал, может это прочесть. А ведь многое не понравилось бы государю, прочти он это послание!
За грехи погибли древние царства, за грехи погублен и Рим. И на Руси, оставшейся последним оплотом православия, дьявол начал смущать умы правителей государства. Все беды от них в Московском царстве, от негодных правителей все притеснения, беззаконие, оскудение…
Курбский в письмах обвинял Васьяна с его старцами в том, что не встают супротив такого правления. А сам? Почему-то мелькнула шальная мысль: а что было бы, скажи он это царю в лицо? Не пощадил бы Иван Васильевич, не любит государь правду слушать, только свои слова признает…
Что было делать? Бросить обвинения тирану в лицо, хорошо понимая, что попадет прямо на плаху? Нет, не на плаху, отправят в пыточную на дыбу, где изувечат, замучают… Пропадешь мало того, что безвинно, но еще и безвестно. Князю отчаянно хотелось жить, он всей душой ненавидел не только царя Ивана, но и этот свой страх за жизнь! И непонятно, что больше.
Говорят, Григорий Лукьянович очень любит загонять иглы под ногти. Спина покрылась холодным потом от одной мысли, что будет, если и он попадет в руки Малюты Скуратова. Андрей Михайлович даже глянул на свои холеные руки, словно убеждаясь, что его аккуратно стриженные ногти целы. Он всегда боялся боли, любые мучения, даже ноющий зуб, выводили князя из себя. Нет, только не это! Бежать, бежать… А там будь что будет! Даже если от Радзивилла не прискачет гонец, он все равно убежит, хоть в Ливонию, хоть куда, лишь бы жить… О семье при этом почему-то не думалось совсем, хотелось оказаться как можно дальше от Москвы и ее страшного правителя, в безопасности. А там он подумает, как бороться с тираном, как помочь тем, кто все же попал в неволю, там подумает. Сначала надо спастись самому…
Собачий лай раздался теперь уже неподалеку и конский топот тоже. Все-таки кто-то спешил на двор воеводы… Курбский перекрестился, застучало в висках, сердце зашлось, его удары, казалось, слышно, точно набатный колокол. Когда в дверь сунулся верный холоп Васька Шибанов, Курбский готов был закричать от ужаса. По мертвенно-бледному лицу хозяина холоп понял, что тот страшно испуган, видно, не спал ночь, потому поспешил успокоить:
– К твоей милости от Радзивилла…
– Никто не видел?
– Не-е…
– Зови, – махнул рукой Курбский. Даже если и видел, то теперь все равно…
Гонец был забрызган грязью по самые уши, все же погода стояла не лучшая для дальних поездок, но кто же на это смотрит? Гонцы на то и гонцы, чтобы в любой час быть готовыми отправиться в любой путь, хотя бы и с опасностью для себя.
Он протянул князю свиток и какой-то плотный сверток. С первого взгляда видно, что сверток тяжелый, пожалуй, такой за пазуху не спрячешь, небось притороченным к седлу вез. Интересно, он понимает, что привез? Неужто так честен, что, понимая, себе не взял? Курбский почему-то думал о честности посланца больше, чем о содержании письма, которое тот подал. Ему было ясно и без слов, давно ждал. В свертке деньги, по весу понятно, что большие, а в письме, соответственно, охранная грамота, без которой в Литву бежать боялся.
Даже не вскрывая ни то, ни другое, велел:
– Иди отдохни.
Гонец помотал головой:
– Сказано ответа ждать.
Курбский удивленно посмотрел на бедолагу, пожал плечами:
– Хотя бы пока я писать ответ стану, отдохни да поешь. Или велено устно сказать?
– Нет. – Голос хрипл, сам едва не валится с ног. Благодарно глянул, ушел. Васька повел подальше с глаз челяди, чтобы пристроить на время. Ни к чему многим знать, что к князю посланцы прибывают…
Курбский развернул свиток. Так и есть, охранная грамота с обещанием всяких благ и новых владений взамен тех, что теряет на Руси. В свертке большая сумма денег. Торопясь отправить гонца обратно до света, князь спешно взялся за перо. Его должны ждать в Вольмаре и принять, как дорогого гостя, ведь едет князь не как беглец, а по приглашению самого короля Сигизмунда!
Когда гонец, так и не успевший ни поспать, ни даже толком поесть, спешно ускакал из Юрьева, Курбский принялся укладывать нужные вещи. Прежде всего охранные грамоты короля Сигизмунда и Радзивилла. В большой мешок сложены монеты, князь с удовольствием хмыкнул: набралось немало! 500 немецких серебряных талеров, 300 злотых, 30 дукатов и 44 московских рубля дадут ему возможность неплохо провести время в Литве до тех пор, пока Сигизмунд не выполнит своего обещания наделить его новыми владениями взамен московских. В отдельные мешки были сложены особо дорогие ему книги. Всего взять, конечно, не удастся, ничего, тем явственней будет, что он не бежал, а отъехал, ничего не пожалев ради справедливости!
За сборами его застала некстати подошедшая жена.
– Князь Андрей, ты никак в Москву собираешься? А мы?
Курбский поморщился, только ее не хватало! Небрежно бросил то, что держал, в угол:
– В любой час государь может в Москву позвать, хочу быть готовым.
– Так и нам собираться надобно? – заблестела глазами жена. Она очень тосковала в далеком Юрьеве, душой тянулась в родную Москву и была бы рада возвращению. Как сказать, что не туда едет, да и говорить ли вообще?.. Почему-то помотал головой:
– Вы пока здесь подождете. Мало ли куда еще государь направит, туда и поедете…
На глазах княгини выступили слезы, ей очень хотелось повидать родных. Курбский почти бегом бросился вон. Жена снова тяжела, да и девятилетний сын хворает. Что с ними-то делать? О своей матери князь почему-то даже не вспомнил.
Но долго думать не пришлось. В тот же вечер прибыл еще один гонец. На сей раз с очень плохими вестями. Московские друзья прислали сказать, что государь готовит на него опалу! Мол, из Москвы отправлен гонец с повелением ехать под государевы очи.
– Где ж тот гонец? – Голос Курбского дрогнул.
– Перехватили, князь, на первом постоялом дворе, напоили так, что день проспит с устатку. А я вперед него поторопился.
Вот теперь у князя выбора не было: бежать, только бежать! Вовремя пришли грамоты от Сигизмунда и Радзивилла! Значит, завтра же и нужно ехать, не дожидаясь, пока прибудет этот самый гонец с царским повелением. У князя все готово, даже верные люди с лошадьми ждут в условленном месте.

 

Юрьев накрыла ночная тьма. После нескольких недель бесконечных облаков небо наконец стало ясным. Крупные звезды словно вымыты надоевшими уже дождями, потому светили ярко, чуть подмигивая…
И снова Курбскому не спалось, даже платья не снимал, так и стоял в кафтане у окна, точно ждал этого проклятого гонца. Чего бы ему не сгинуть по дороге? Напоили… надо было совсем упоить до смерти! И вся вина с князя снята была бы. Сам себя одернул: нет, гонца нового пришлют, а за проволочку царь взъярится.
И вдруг Курбский вспомнил князя Курлятева. Тот тоже бежать хотел, да прознали свои же бояре и, догнав, отправили к царю. А ну как и его также?! До литовского Вольмара далеко, уехав у всех на виду, быстро получит погоню вслед!
Князь Андрей заметался по горнице. В дверь с опаской заглянул все тот же Васька Шибанов. Вот слуга, верней не сыскать!
– Княже, дозволь слово молвить…
– Говори, – вздохнул Курбский.
– Спешно бежать надо. Коли завтра гонец прибудет, тогда как быть?
Шибанов говорил то, что думал сам Курбский. Если и впрямь завтра гонец привезет ему грамоту с царским повелением, то отступать будет некуда. Только надо решить, куда ехать, потому как самим до Вольмара ночью им не добраться, нужен проводник. Придется сначала направиться в замок, что поближе, – в Гельмет. Там нет своих, но помогут охранные грамоты от короля. Князь долго смотрел в лицо холопу и вдруг размашисто перекрестился:
– С Богом!
Васька коротко кивнул и, повернувшись, вышел вон. Курбский, удостоверившись, что его никто не видит, вдруг полез в подпечь, вытащил оттуда два свитка, развернул, пробежал глазами, хотел, видно, что-то еще дописать, но вдруг заторопился и, старательно скрутив манускрипты, замотал в кусок полотна и спрятал их обратно. Потом еще раз перекрестился, глубоко вздохнул и направился к выходу из горницы. Навстречу ему уже шел Васька.
– Княже, все готово. Выносить? – кивнув на сложенные вещи, поинтересовался он.
Тут Курбский засомневался:
– А как?..
Холоп доказал, что он умен и продумал все:
– Спустимся со стены тайно, а там уже ждут в условленном месте.
– Добро, жди меня.
Глядя вслед направлявшемуся в покои княгини Курбскому, холоп качал головой. И было непонятно, за что осуждает он хозяина: то ли за то, что тот оставляет семью на верную гибель, то ли за то, что вообще отправился прощаться…
Княгиня страшно испугалась неурочному появлению перед ее постелью мужа. Князь был взволнован и явно пришел не для того, чтобы лечь спать рядом, давно уж не ходил, все ему не до того. Пожалуй, после последнего раза и затяжелела, вздохнула жена. И вдруг услышала то, от чего потеряла дар речи.
– Любишь ли ты меня? – Дожидаться ответа князь не стал, не для того спрашивал. – Чего же больше желаешь: видеть меня мертвого перед собой или, зная, что я жив, расстаться навеки?
Голос Курбского был не просто суров, его глаза просто впились в лицо ошарашенной вопросами княгини. Та растерянно молчала, прижав руки к груди.
– Ответствуй! Воли и жизни мне желаешь или смерти лютой?!
Жена замахала руками:
– Воли! Господь с тобой, Андрей! Жизни!
– Тогда никому не говори, что бежал я, пока ответствуй, что недужен…
Сын, проснувшись, сидел, хлопая глазами. Князь подхватил его на руки, на миг прижал к себе и тут же отстранил. Так же быстро попрощался с женой, стараясь не глядеть в ее блестевшие слезами глаза.
Княгиня еще долго смотрела на закрывшуюся за мужем дверь. Медленно сознавая, что князь попросту бросил их с сыном, женщина тихонько гладила волосы ребенка, уговаривая не плакать и поскорее заснуть. Она уже поняла, что в семью пришла большая беда. Даже если князь Андрей сумеет бежать, то семью государь не пощадит. Мелькнула мысль, что мог бы и с собой забрать родных людей, но княгиня ее тут же прогнала. Пусть уж хотя бы он выберется…
А Курбский при помощи своих верных слуг уже перелезал через стену. Тем пришлось встать друг дружке на плечи, чтобы подсадить дорогого хозяина. Следом перетащили Ваську Шибанова. Внизу ждал еще один слуга. Кони быстро понесли теперь уже бывшего юрьевского воеводу в сторону от города. Там в условленном месте ждали конные, туда еще вечером тайно переправил большую часть скарба Васька Шибанов. Только мешок с литовским золотом был у князя при себе. Да еще те самые грамоты, которых так долго ждал, рискуя каждый день жизнью.
Зато теперь князь будет недоступен даже для всесильного Ивана Васильевича с его дурными советчиками! Курбский не вспоминал об оставленных матери, жене и сыне, не до них, самому бы выбраться.
Четырнадцать всадников и три вьючных лошади неслись к литовской границе, стараясь, чтобы утро застало их уже подле замка Гельмет.

 

Ветер свободы был сыр и прохладен. Не менее прохладной оказалась и встреча беглецов на чужбине. Стража замка едва не проспала появление необычных всадников. Забеспокоились, лишь услышав топот копыт у моста через ров. Но всадников было всего полтора десятка, и они явно не представляли угрозу. Гельмет не самое приветливое место для чужаков, и литовские немцы совсем не жаждали помогать русским, даже если те бежали из своей страны. Тем более представилась возможность поживиться за счет этого князя с большим мешком денег. Если бы деньги были русскими, как сам князь, то стоило подумать, хотя и рубли можно пристроить купцам, те по всему свету ходят. Но в мешке богато одетого беглеца нашлись талеры, злотые и дукаты. Это гельметцам понравилось. Перетряхнув содержимое переметной сумы Курбского, они попросту отобрали деньги и все, что нашли ценного.
Князь кричал, что имеет охранные грамоты от польского короля. Это мало помогло. Немцы то ли делали вид, что не понимают русскую речь, то ли и впрямь не понимали, но смотреть на охранные грамоты не захотели, даже разговаривать с Курбским не стали, избив пытавшихся защищать его слуг и самого господина, бросили в какую-то темную, тесную клеть.
Рассвет застал Курбского на полу в литовской темнице. Остатки соломы на полу, истоптанной, видно, многими ногами, тусклый светильник в проходе за решеткой, низкие, грубо сколоченные нары. Темно, сыро, тревожно… Что было делать? Хвататься за оружие, защищая свое добро от гельметской стражи? Но князь предпочел отдать золото, чтобы сохранить жизнь. Ведь если начать бой, то в Литву дороги не будет, а как объяснить московскому государю, что делал ночью на литовской границе с десятком слуг и большим мешком денег? Вздернет на дыбе, не дослушав оправданий. И будет прав, вздохнул Курбский. Денег, конечно, жаль, а жизнь дороже. Ничего, стоит добраться до Вольмара, и ему помогут вернуть потерянные талеры и дукаты, да еще и прибавки дадут!
Однако не очень похоже, чтобы его собирались с почетом провожать в Вольмар. Напротив, немцы вели себя все наглее. Они на виду у обобранного князя поделили его деньги, раскатисто хохоча, порвали сам кошель, чтобы не спорить о том, кому достанется. Курбский зубами скрипел, но поделать ничего не мог.
Вдруг к нарам подполз Васька Шибанов. У него были связаны не только руки за спиной, но и плотно перемотаны ноги, потому как отбивался ногами от наседавших немцев.
– Княже, тут есть один… Он немецкую речь понимает и говорить немного может.
– Кто таков?
– Да наш, псковский, давно уже сидит… ждет, когда за него выкуп привезут. Говорит, что немцы собираются тебя поутру… – Слуга не сразу решился повторить слова узника. – Вздернуть.
Вот это поворот!
– Надо сказать им, что у меня охранные грамоты короля Сигизмунда! Вели, чтоб этот псковитянин перевел!
Рослый, заросший бородищей мужик в рваной одежде сидел у самой решетки, привалясь спиной в стене и вытянув ноги. Узник, видимо, был старожилом тюрьмы, его даже не связали. Васька принялся убеждать:
– Слушай, помоги развязаться, а?
Тот внимательно посмотрел на бедолагу и вдруг поинтересовался:
– А вы как в Гельмет попали-то, да еще ночью?
– Не твое дело, – буркнул Шибанов.
– Не мое, так и не замай! – Мужик отвернулся к стене. Ему-то что, его не собираются вешать поутру.
Васька решил все же уговорить мужика освободить их от уз. Подобравшись поближе, зашептал:
– А сам-то ты откуда? Как сюда попал?
– Сказал же, из Пскова, в плен взяли, когда неподалеку в веси у сестры был. А князя твоего за лазутчика принимают. Поутру повесят, и все. Чего он сюда-то сунулся?
Васька что-то вяло промямлил в ответ. Мужик не отставал:
– Меня связанным притащили и били так, что после два дня глаз разлепить не мог. Да и взяли безоружным. А вы при оружии и на конях, чего же в замок полезли?
Шибанову совсем не хотелось говорить, что бежали, принялся крутить, объясняя что-то про разведку… Лицо мужика перекосила гримаса презрения.
– Разведка, говоришь? А чего же князь в разведку с мешком денег ездит? Изменник он, вот что! А изменников пусть казнят, хотя и немцы!
Шибанов разозлился:
– Не твое дело, что князь удумал! Ты, смерд, свое место знай!
– А я и знаю, – усмехнулся псковитянин. – Только наше место сейчас одно: литовская темница, что для меня, смерда, что для твоего князя.
Немного погодя слуга все же снова подполз к мужику:
– Слышь, тебя как кличут-то?
Тот открыл один глаз, хмуро поглядел на Ваську и процедил сквозь зубы:
– Андреем крещен…
– Как и князя, – не удержался Шибанов. – Помоги объяснить этим дурням, что князя надо спешно отправить в Вольмар.
– Это зачем? Чтобы он там русских людей предавал? Нет!
Уговорить мужика так и не удалось, но к утру в Гельмете нашелся немец, знавший русский язык. Он явился, почесываясь спросонья во всех местах, до каких могли дотянуться пухлые, давно не мытые ручонки. Видно, и сам гельметец тоже давно не видал воды вволю.
Толмач не стал долго раздумывать, сразу перешел к делу:
– Вы кто, русские? Как сюда попали? Бежали, что ли?
Удивляться такой прозорливости не стоило, как еще могли попасть в замок русские из Юрьева?
Васька оживился:
– Скажи этим бестолочам, что князь едет по делам к королю Сигизмунду. По его приглашению!
Толмач не торопился выполнить его требование, разглядывая узников, словно прикидывая, что с них можно взять. Это сразу поняли все, Курбский снял с пальца большой перстень, который не углядели ночью немцы, и протянул толмачу:
– Возьми, только объясни им, что я еду к королю, пусть проводят до Вольмара.
Толмач перстень взял, шустро спрятал в карман, но к немцам не ушел, почему-то задумчиво щуря глаза. Шибанов хотел спросить, неужто мало, но тот вдруг заговорил сам:
– Тебе, князь, я мыслю, не стоит о короле Сигизмунде говорить… До Вольмара не доедешь…
– Почему? – изумился Курбский.
– Небось и грамоты охранные имеешь?
– Конечно, имею! – Курбский полез за пазуху за драгоценными свитками. Рука толмача поднялась в предостерегающем жесте:
– Не показывай! И молчи про них, пока в Вольмар не попадешь.
Курбский не понимал, но объяснения последовали довольно толковые: деньги отобрали, значит, если князь скажет, что едет к королю, да еще и по приглашению, то стража попросту побоится пропускать его дальше. Ведь, добравшись до Сигизмунда, он наверняка навлечет на тутошних неприятности. Его проще повесить, как лазутчика, – и все дела.
– Так что же делать? – растерянно произнес князь.
– Постараюсь, чтобы тебя отправили в Армус, а там уж сам попадай в свой Вольмар. И чего ты туда рвешься? – пожал плечами толмач.
– Там меня ждут!
– А…
Толмач выполнил обещание, пленников действительно отправили в замок Армус. С Курбским ехали уже не все, но Васька Шибанов от хозяина не отставал. Куда девались остальные слуги и что с ними будет дальше, князя не интересовало. Он уже хорошо понял, что едет не с посольством и не во главе большого войска, потому пока зависит не от короля Сигизмунда, а от вот таких давно не мытых, нечесаных дурней, несущих службу в забытых Богом дальних замках. Его задача живым добраться до Вильно, иначе все старания получить гарантии короля и его сената будут попросту ни к чему! Пришлось терпеть все унижения и неудобства, какие ему в изобилии обеспечили приграничные литовцы.
К вечеру ограбленный еще и в Армусе (даже лисью шапку сняли!) Курбский все же добрался до Вольмара, предъявив охранные грамоты. Позже он потребовал судебного разбирательства из-за наглого ограбления.
А тогда, оказавшийся обобранным до нитки, не получивший немедленного желанного признания и обещанных выгод, князь Андрей выплеснул накопившуюся горечь в немедленном письме к Ивану Васильевичу: «…всего лишен был и от земли Божьей тобой изгнан…» Курбского нимало не смутила явная ложь, ведь не царь Иван лишил его золота и не гнал он воеводу.
Андрей Михайлович сидел, склоняясь над заляпанным чернилами листом. Горько и больно было понимать, что сам виноват в своем изгнании. Нет, если бы остался, то дыбы не миновать. Или в лучшем случае пострижения в каком-нибудь дальнем северном монастыре. Ведь даже свою тетку княгиню Ефросинью царь Иван не пожалел! Горечь вылилась в злые, не всегда справедливые слова письма.
А еще росла злость на государя, которому вольно вот так распоряжаться судьбами бояр, знатных воевод, лучших людей Московии. Эта злость темнила не только разум, но и душу, все больше хотелось досадить московскому царю. Что князь Курбский и сделал. Он, не задумываясь, выдал ливонских сторонников Москвы, назвал имена московских разведчиков, прекрасно понимая, что обрекает людей на пытки и мучительную смерть. Но чужие мучения и чья-то погибель князя Курбского не беспокоила, он думал лишь о себе. Очень хотелось как можно сильнее досадить государю, от которого бежал!
Но немедленно наступать на Москву, мстя за беглого боярина, король Сигизмунд, как видно, не собирался. Как Курбский ни злился, но ничего, кроме небольших подачек, от литовцев немедленно он не получил.
И денег спешно ему возвращать тоже никто не собирался. Кто же виноват, что его ограбили? Стража в Гельмете только развела руками: «Не видели, не знаем…» Даже будучи наказанными, ни дукаты, ни талеры обратно не отдали, следы от побоев скоро пройдут, а золотишко останется… Сидеть без денег и жить на мелкие подачки было слишком муторно, и тогда князь решил попросить помощи у тех же печорских монахов. Попросить в долг, обещая вернуть с прибавкой.
Шибанов вздыхал: то ли чего-то не продумал князь, то ли литовцы обманули, только никаких выгод от своего бегства Курбский не имел. То, что на него косились, понятно, кто же почитает предателя? Но ведь и денег не дают!

 

Прошло несколько дней после побега в Литву, но и князь, и его люди уже вполне вкусили презрения окружающих, почему-то никто не желал воздавать хвалы Курбскому за его бегство. Еще хуже было слугам. От троих русов сторонились, как от зачумленных.
Сильно переживал Васька Шибанов, он был готов глотку перегрызть литовцам за своего хозяина. Потому, когда кликнул Андрей Михайлович, прибежал на зов, как верный пес.
Князь был мрачен, его красивое лицо сильно подурнело от тяжелых дум, злость перекосила четко очерченную линию губ… У крыльев носа легли две скорбные складки. За несколько дней Андрей Михайлович постарел, казалось, на десять лет. Холоп тихонько вздохнул, жаль князя…
Курбский вдруг повелел:
– В Юрьев пойдешь! И к псково-печорским старцам.
Васька не сразу понял, нравится ему такое поручение или нет. Но уж удовольствием холопа князь интересовался меньше всего. Он достал свернутую грамоту, подумал и добавил несколько монет.
– В подпечье достанешь письма. То, которое для старцев писано, вместе с вот этим им и отдашь. А второе велишь передать государю. Старцы сделают.
– Кому?! – ахнул Шибанов. Неужто князь вернуться надумал? Оно бы хорошо, лучше уж в Юрьеве, чем здесь, среди чужаков белой вороной сидеть. Курбского вопрос не смутил, спокойно глядя в лицо холопу, повторил:
– Вторую грамоту велишь передать в Москву государю. Пусть знает, что я о нем думаю. Поедешь сегодня. Станут спрашивать где, не ври, ответствуй, что у короля Сигизмунда, потому как на Руси жить невозможно стало! От царя Ивана никому блага нет… Нет, постой, сначала в Печоры заедешь, это письмо отдашь и на словах скажешь, чтобы из-под печи спрятанные вытащили да царю передали. И с деньгами от старцев осторожней будь, чтобы не обобрали, как в Гельмете.
Шибанов не стал спрашивать, что за деньги, и без того понял, не дурак, только головой покачал. Без денег в Литве князю худо, он широко жить привык. Да только станут ли старцы ему свои давать, тем более если в Москве уже знают о побеге? Но не холопское дело в княжьи дела лезть, велено – выполняй.
Васька уехал поутру, махнув ему вслед рукой. Курбский вдруг обнаружил рядом с собой на крыльце другого слугу – Степана.
– Ты чего это? – даже вздрогнул от неожиданности князь Андрей.
– Князь Андрей Михайлович, Васька поехал милости у государя просить? – с надеждой в голосе вдруг поинтересовался Степан.
– Что?! – вытаращился на него Курбский.
– Андрей Михайлович, может, вернулись бы, а?
– Замолчь! – Лицо Курбского перекосила гримаса гнева, он схватился за висевшую на боку саблю, собирался ехать к королю с требованием поторопить правительство в выделении ему новых владений в Литве взамен утерянных в Московии. Взгляд князя не сулил слуге ничего хорошего, но Степана уже понесло:
– Повинную голову меч не сечет, государь, хотя сказывают, и рьян очень, да ведь отходчив… Поклонился бы, глядишь, и простили…
Никогда не смел раньше Степан не то что советовать Курбскому, но и вообще голос подавать! Что на него нашло? Или за эти дни истосковался по родной земле? Не суждено было слуге ее увидеть. Злость на глупого холопа затмила разум Курбского, жизнь слуги прервал удар сабли. Князь не пожелал слушать слугу, помогавшего бежать из Юрьева, не пожалел верного холопа, подставившего плечо и собственную шею, чтобы смог взобраться на крепостную стену Юрьева дорогой хозяин.

 

Наступили тяжелые дни ожидания. Добрался ли Васька, смог ли передать старцам его письмо, поверит ли ему Васьян, даст ли денег? Как скоро слуга вернется? Главным для Курбского было именно возвращение Шибанова с деньгами. Что будет с Васькой, попадись он в руки царских холопов, князь почему-то не думал. Холоп – собственность хозяина, потому его жизнью можно бы и пренебречь.
В Юрьеве творились небывалые дела. Поутру к воеводе Шилому почти прокрался невысокого роста человечек и, заглядывая в глаза, что-то прошамкал беззубым ртом.
– Чего?! – Воевода был не в духе, потому как голова после вчерашнего возлияния трещала, как еловые поленья в печи. На крестинах сынишки у соседа Кузьмы засиделись за полночь. Гуляли с размахом, воеводу пригласили крестным отцом, а у дурехи Матрены поутру не оказалось рассолу. Пока сбегала к тому же Кузьме, пока принесла, Шилой исстрадался, а тут еще этот беззубый…
Человечек снова зашептал, воевода отстранил его рукой с ковшом, расплескивая рассол на пол.
– Ты… либо говори толком, либо поди прочь! – Вздохнул и скорбно добавил: – И без тебя тошно…
Человечек повысил голос. То, что он сказал, протрезвило воеводу лучше всякого рассола. Князь Андрей Михайлович Курбский, главный воевода Юрьева и наместник Ливонии, в ночи, как тать, бежал со своими слугами в Литву!
– Ври, да не завирайся, смерд! Что брешешь?!
– Вот те крест! – уверенно перекрестился человек. – Через стену перелезли и уехали…
Воевода быстро соображал. Конечно, всем ведомо, что князь Курбский у государя здесь почти в опале, но его время воеводить вышло, можно бы и в Москву вернуться… И княгиня с дитем малым, и мать у Курбского вон на воеводином дворе живут. Как же они-то? Нет, не мог князь сам бежать, а семью здесь оставить!
– Брешешь! – уверенно возразил воевода, однако ставя ковш на лавку и берясь за сапоги.
Человечек ждал. Его маленькие поросячьи глазки блестели таким злорадным удовольствием, что Шилой содрогнулся. Есть же люди, которым чужая беда в радость! Махнул рукой:
– Иди, после позову…
Тот исчез, словно его и не было, даже платы за свой донос не попросил. Видно, ради удовольствия наушничал. И такое бывает.
Шилой поспешил на воеводский двор. Князя Курбского и впрямь дома не было, а княгиня сказалась недужной и ни на какие вопросы ни Шилому, никому другому не отвечала. Слуги только руками разводили:
– Не знаем… не видели… не слышали…
Стало ясно, что доносчик прав. Шилой почуял, что над Юрьевым собираются тучи. Кто знает, поверит ли государь, что они не помогали беглецу? Поначалу даже хотели броситься вслед и вернуть боярина, но рассудили, что не зря бежал в ночи и тихо, видно, загодя все предусмотрел. Где теперь догнать, наверняка в Литве уж…
А к середине дня примчался тот самый гонец из Москвы с повелением князю Андрею Михайловичу Курбскому ехать к государю, потому как срок его воеводства вышел. Остальные воеводы качали головами с сомнением: может, и не опала это вовсе? Может, просто государь на новое место отправил бы?
Шилой больше всего переживал за жену, сынишку и мать князя Андрея. На совете стал говорить, что, мол, вернется за ними князь Курбский или пришлет кого, тогда надобно и убедить его покаяться в дурных мыслях перед государем. Простит Иван Васильевич, не может не простить…
В прощение верилось мало, как и в то, что Курбский приедет за семьей сам, а вот весточку передать может… За его двором устроили наблюдение. И не зря.

 

Васька Шибанов свое дело знал, ужом полз до самого Псково-Печорского монастыря, к Васьяну явился, когда тот и не ждал. Ловкий малый, не все старцы его заметили.
Игумен еще о побеге князя не ведал, помрачнел, задумался. Потом, когда прочел послание, совсем рассердился:
– Глупец! Кому он там нужен?!
Шибанов возразить не посмел, вспомнил о том, как обобрали его хозяина в Гельмете, а потом в Армусе и не спешили облагодетельствовать в Вильно. Но игумен и не собирался с ним спорить. Про деньги и письма ответил грубо:
– Денег не дам, их нет, а если и будут, то на дело пущу! А князь пусть у своего нового государя просит. И за письмами в Юрьев тоже никого посылать не буду, ни к чему людей губить. Хочешь, отправляйся сам!
Васьян разговаривал резко, неприветливо. Уже когда Шибанов собрался уходить, добавил:
– Князь бездумно поступил. Свое отечество бросил, семью на погибель обрек, имя свое славное обесчестил. Коли государь плох, так по-другому надобно.
– Как? – неожиданно для себя спросил Васька.
– А не ведаю! – разозлился игумен. – Да только изменой никогда славы не добудешь! Отныне сколько Русь стоять будет, столько имя князя Курбского будет изменой покрыто!

 

Знать бы игумену, как он прав! И через несколько столетий, осуждая или пытаясь оправдать и обелить беглого князя, представить едва ли ни мучеником совести, потомки все равно зовут его изменником. Тем более что не пройдет и полгода после бегства, как бывший знатный воевода Московии князь Андрей Михайлович Курбский в угоду своим новым покровителям поведет литовские войска против своих бывших соотечественников! А потом будет умолять короля дать ему войска, чтобы одолеть и сжечь Москву! Правильно, подачки новых властей надо отрабатывать. Не всякий раз он будет соглашаться выступать против Руси, но все же…
Что было бы с Курбским, не сумей он удрать в Литву? Наверное, погиб на плахе или на дыбе под пытками, как многие другие достойные сыны своего времени. История не терпит сослагательного наклонения, что случилось, то случилось. Предал Андрей Михайлович сначала многих и многих, пока еще был воеводой московским, а потом и саму Московию.
Через несколько лет несогласный с государем Иваном митрополит Филипп не сбежит, не предаст Родину, а найдет в себе силы открыто возразить царю. А ведь это уже будут годы, когда за одно неосторожное слово казнили, не только за протест! И не сможет грозный царь Иван Васильевич ничего поделать с митрополитом! Отправят того в монастырь, позже даже убьют, но духовная победа останется за Филиппом! И поминать Филиппа станут как святого, а не как изменника, хотя и талантливого…
Не один Курбский тайно бежал, не один он воевал потом против своих соотечественников с оружием в руках, тот же Семен Бельский взял саблю в руки в войске крымского хана. Но никто из них не писал «досадительных» писем Ивану Грозному. Почему Курбский делал это? И почему так странно велась эта переписка? Ведь первое письмо было отправлено по свежим следам, сразу после бегства. И ответ князь получил тоже сразу, слишком возмутило его послание жестокого царя. И второе Курбский написал тоже сразу, но отправил только спустя 17 лет вместе с третьим. Почему?
Такое ощущение, что каждый из участников переписки словно оправдывался перед визави. Но оправдываются только те, кто чувствует себя виноватым. А ведь даже в написанной позже «Истории…» Курбский, обвиняя московского тирана, снова и снова вынужден объяснять свое собственное поведение – и бегство, и последующие походы на Русь в составе польско-литовского войска. Чуть не плача, винится, что не смог остановить ограбления и убийства в православных храмах Полоцка…
Сдается, что эти двое вполне стоили друг дружки… Только масштаб разный, Курбский несколько помельче.
Имел ли право князь Курбский укорять во многих смертях царя Ивана Васильевича, если сам обрек на таковую даже своих родных людей, ведь понимал, что мать, жену и девятилетнего сына казнят за его предательство! Понимал, что литовцы казнят тех ливонских сторонников Московии, которых он, стремясь выслужиться, выдал польскому королю Сигизмунду. Что погибнут из-за его предательства сотни русских воинов, попав в ловушку, устроенную с его помощью Радзивиллом… Что обрекает на мучительную смерть того же верного Ваську Шибанова… Да и из его новых литовских владений люди быстро побежали во все стороны, потому как, осуждая московского тирана, губящего души безвинных подданных, князь Андрей Михайлович… занялся тем же в масштабах Ковеля. Не один человек проклял за бездумную жестокость и чинимые зверства князя Курбского во вверенном ему Ковеле, даже жалобу в суд подавали на правителя! Но для князя важен только он сам, его обиды, его жизнь. А чужие? Ну кто же из великих считается с чужими? Курбский мнил себя великим…

 

Васька Шибанов так же, ужом, прополз и в Юрьев. Знал места, где можно перебраться через крепостную стену незаметно. Но сразу на княжий двор не пошел, были у Васьки и свои дела. Решил, что подождут княжьи письма.
Полная луна заливала все вокруг желтым светом, очень мешая человеку, кравшемуся к крошечному окошку, затянутому мутным бычьим пузырем. Дождавшись, когда облачко закроет большой яркий круг, он скользнул к стене дома и прислушался. Внутри было тихо, видно, хозяева давно спали. И то, время ночное…
На тихий стук из дома отозвались не сразу, пришлось стукнуть еще дважды. Человек уже было решил убираться вон, но изнутри наконец отозвались:
– Кто? Кого черти несут в неурочный час?!
– Я… я это, Олена…
В ответ на шепот ахнули:
– Васька?!
Женщина бросилась отворять дверь, чтобы впустить, видно, желанного гостя. Тот скользнул в сени, все так же осторожно оглядываясь. Впустившая его хозяйка прижала руки к груди:
– Васенька, а говорили, что ты с князем бежал… с князем Андреем Михайловичем…
Глаза ее впились в лицо княжьего слуги, точно собираясь все выведать одним махом. Тот прижал палец к губам:
– Тише ты! Бежали, да вот пришлось вернуться…
– Вернулись?! Касатики… вот и хорошо, вот и правильно, – запричитала женщина.
Шибанов оборвал ее словесный поток:
– Один я! Пустишь ли?
– А как же?! – почти испугалась женщина. – Проходи, проходи, Васенька.
Поторопилась зажечь лучину, метнулась к печи достать горшок с пареной репой и второй с кашей, взяла с полки завернутый в чистую холстину хлеб. Васька толкнул рукомой, тот, перевернувшись, воды, однако, не выплеснул. Заметив это, женщина бросилась долить воды, подала чистый рукотер.
Шибанов все делал молча, он и сам не знал, что говорить. Молча ел, черпая ложкой кашу, щедро сдобренную хозяйкой конопляным маслицем. Большими кусками откусывал от ломтя хлеб. Все же Олена добрая хозяйка… Мелькнула мысль забрать ее с собой, но Шибанов эту мысль прогнал, еще неясно, как сами будут. Игумен денег не дал, каково повернет в Вильно? Коли князь окажется никому не нужен, то и он, холоп, тем более… О том, что сам может кому-то попасться, Шибанов не думал.
Олена сидела, подперев подбородок кулаком и неотрывно глядя на дорого гостя. Да и гость ли он? После смерти мужа, известного коваля Данилы, Олена приветила княжьего слугу Василия. Тот часто бывал у недоступной для других красавицы, но о женитьбе речи не вел, ни к чему. У Олены детей не было ни от мужа, ни долго и от Васьки, а вот теперь она могла сообщить Шибанову неожиданную весть. Радостную ли, и сама не знала.
Наконец Васька насытился и поднялся из-за стола. Олена испуганно вскинулась – а ну как собрался уходить? Куда же ночью-то? Но Шибанов и не мыслил покидать гостеприимный дом, напротив, он протянул руку и обхватил хозяйку за талию:
– Пойдем-ка спать. Умаялся…
Но спать не пришлось, истосковавшийся по женской ласке Васька долго тискал красавицу, да и она обнимала долгожданного гостя жарко. Только к утру наконец обессилели и он, и она. Олена так и не сказала нужного Василию. Но, решив, что тот останется еще не на один день, не торопилась.

 

Солнце уже высветлило край неба, когда Олена поднялась и нехотя принялась одеваться. Васька лежал, уткнувшись лицом в подушку и похрапывая. Олена уже поняла, что любый пробрался в Юрьев тайно, но выдавать его никому не собиралась, наоборот, мыслила, как бы уйти вместе с ним и дитем, которого носила под сердцем.
Одевшись, красавица сладко потянулась, со вздохом еще раз оглянулась на спящего мужчину и, взяв подойник, отправилась доить корову.
Но стоило ей открыть дверь, как чьи-то крепкие руки обхватили за горло, шершавая ладонь закрыла рот, не позволяя крикнуть, а на ухо зашипели:
– Замолчь!
Олену потащили вон, а в дом ворвались несколько вооруженных людей. Васька не успел даже толком проснуться. Схватили и, подняв, сильно ударили под дых, отчего зашлось дыхание. Сопротивляться четверым крепких мужикам было не под силу даже нехлипкому Шибанову.
Скрутив, его посадили на лавку и тут же принялись обыскивать дом. С улицы ввели Олену, разбитые губы которой дрожали, рубаха на груди разорвана, видно, сопротивлялась. В котомке, которую Василий принес с собой, ничего не нашлось. Дьяк, распоряжавшийся остальными, еще раз врезал Шибанову в челюсть, прошипел:
– Где князь?!
Васька с трудом переведя дыхание, сплюнул на пол вместе с кровью выбитый зуб, и прохрипел:
– Князь в Литве… А меня к воеводе ведите… С ним говорить стану!
– Мы тя щас отведем! – пообещал дьяк, закатывая рукав. – Отведем!
Три здоровенных холопа держали Василия, пока дьяк его избивал. Сначала Шибанов пробовал сопротивляться, даже раскидал обидчиков в разные стороны, потом, ударенный в живот, на минуту стих, а очнувшись, снова потребовал:
– Ведите к воеводе! К нему послан!
Схватив Ваську за волосы, дьяк глянул ему в лицо:
– А чего же в ночи как тать пробирался? И к воеводе сразу сам не пошел?
Глаза Шибанова насмешливо блеснули, кивнув на Олену, он прохрипел:
– А вот к ней сначала хотел…
Сама хозяйка дома, все это время ойкавшая: «Вася… Васенька…», зарделась от этих слов.
Дьяк пообещал:
– И с ней разберемся…
Шибанова точно толкнул кто, взъярился:
– Ее не тронь! Она знать ничего о нас с князем не знает!
Кажется, дьяку даже понравилось, кивнул на Олену холопам:
– Тоже прихватите. Небось при ней разговорчивей будет…
И Ваську, и связанную Олену поволокли к воеводе Морозову. Люди на улице оглядывались вслед, присматриваясь, узнавали, качали головами:
– Глянь, Олена…
– Ага, вместе с Шибановым, что с князем бежал…
У двора воеводы дьяк показал Шибанову на посаженных на кол стражников, не углядевших за крепостной стеной в ту ночь, когда князь Курбский со своими слугами бежал из Юрьева:
– Вишь, виновных наказали…
Тот огрызнулся:
– Чем они виноваты?
– А тем, что ты, поганец, помог своему князю удрать! И многие еще головы положат за вашу дурь!
Шибанов фыркнул:
– Князь право имел отъехать!
– Ты это государю объяснишь, тать проклятый! Если доживешь…
Их привели во двор к новому воеводе Морозову и пока оставили связанными. Олена поняла, что пришло время сказать Ваське то, что не успела ночью:
– Васенька…
Тот покосился на женщину с досадой, сейчас примется уговаривать. Но Олена зашептала совсем неожиданное:
– У нас с тобой дите будет…
Шибанов даже не сразу понял:
– Чего?!
– Дите, говорю, будет…
– С чего это? Столь ничего не было, а тут вдруг… – Васька просто не знал, что сказать, но Олене его слова показались такими обидными… Он не верит? Да как же это?! Женщина отвернулась, пряча навернувшиеся на глаза непрошеные слезы. Думала обрадовать, а получилось, что даже сейчас обидел.
Но больше поговорить не пришлось, Ваську потащили к воеводе, а к Олене немного погодя подошел тот самый дьяк:
– Что, догулялась, курва?
Глаза женщины зло блеснули:
– Пошто позоришь?!
Дьяк нехорошо усмехнулся:
– А я тебя не то что позорить, я тебя вон холопам отдать ныне могу. Или голышом по Юрьеву пустить. Хочешь? – Больно ущипнул за грудь, Олена отпрянула. – Ты пособница изменнику, потому расправа над тобой короткая.
Дьяк обошел красавицу вокруг, оглядывая с ног до головы, снова скабрезно усмехнулся:
– Ладно, поглядим, что ты за баба… Веди ее в темницу, потом разберемся!

 

Васька стоял перед воеводой, набычившись. Голова гудела, точно не одну ночь пьянствовал, вывихнутое плечо не давало даже поднять левую руку.
– К кому шел, к княгине?
– Нет, – спокойно покачал головой Шибанов. – Князь велел достать из-под печи его послания и передать старцам печорским и государю.
– Чего?! – не поверил воевода.
Васька перекрестился:
– Вот те крест! Сказал, в подпечье сверток в холстину завернутый. Царю Ивану Васильевичу писано.
– А княгиня? – все еще не мог взять в толк Морозов.
– Княгине ничего не велено передавать.
– Врешь! – заключил воевода, но велел слугам спешно посмотреть в подпечье. Пока ходили, он внимательно смотрел на холопа:
– К кому бежал князь?
Шибанов пожал плечами, чего теперь скрывать?
– К королю Сигизмунду, вестимо.
– Значит, заранее готовился?
Ну уж на этот вопрос и ответа ждать глупо, если так ловко бежал, конечно, готовился.
– Эх, князь Андрей, князь Андрей, – тяжело вздохнул воевода. Курбский был его другом, а потому особенно сокрушался о нем воевода Морозов.
Пойманного слугу отправили в Москву. Туда же повезли и найденные письма. Воеводам было даже страшно подумать, какой гнев вызовет у государя и сам побег Курбского, и тем более его письмо.
Про Олену точно забыли. Но забыл воевода, а вот дьяк нет. Он явился в темницу к красавице к вечеру. Та сидела, привалившись к стене, из разбитой губы текла кровь.
– Чего это? – нахмурился дьяк.
Страж развел руками:
– Да кусается стерва!
Углядев, что подол у Олены разорван, дьяк усмехнулся:
– Ты ее оприходовал, что ли?
– Ага, ее оприходуешь! Точно кошка дикая! Ну ее!
– Ничего… А ну позови Тишку, вдвоем подержите.
Олена вскинулась, осознав, что ей грозит. Но как справиться бабе, даже крепкой, с тремя здоровенными мужиками? К утру она забылась тяжким сном, брошенная после измывательств в угол. Снился Олене все тот же Васька, она тянула руки, а в руках дите спеленатое. Но Васька ушел, даже не оглянувшись.
На третий день утром Олену обнаружили в петле, которую та скрутила из оторванного подола. Сколько надо было силы воли и желания удавиться, чтобы повеситься вот так, ведь ноги женщины доставали до пола! Но не вынесла позора и издевательств, подогнула колени, чтобы затянуть петлю потуже…
Дьяк, поморщившись, велел схоронить за крепостными стенами подальше… Тащившие тело Олены стражники вздыхали:
– Какая баба пропала…

 

Государь с утра был в хорошем настроении. Вчера славно попировали, повеселились, но пил в меру, и голова не трещала. Правда, давило какое-то недоброе предчувствие, но он старательно гнал от себя дурные мысли. Устал от бесконечных дел, хотелось попросту на богомолье, как ездили раньше с Анастасией, хотелось отдыха душе.
– Государь… – Голос ближнего боярина был перепуганным.
– Что? – вскинулся Иван. Вот оно, сердце не обмануло!
– Вести недобрые из Юрьева, государь.
Царь выпрямился, окаменев внутри, и повелел:
– Зови!
Но вошедшего воеводу встретил почти отвернувшись, вроде разглядывал что-то у стола. Тот замялся, не зная, можно ли говорить.
– Говори, – Иван головы не повернул.
– Государь, воевода князь Андрей Михайлович Курбский… – боярин не успел договорить, Иван уже и сам все понял, что же еще, если не побег его старого приятеля, мог так перепугать воеводу? Но царь вида не подал, стоял как стоял, – бежал в Литву!
– Собачьим изменным обычаем преступил крестное целование и ко врагам христианства присоединился?!
Иван Васильевич очень постарался, чтобы плечами удалось пожать презрительно. Эка невидаль – побеги! Сколько их было, сколько еще будет! При деде Иване бежали из Литвы в Московию, теперь бегут обратно к Сигизмунду. Плохо, что это Курбский, ведь почти другом много лет был… Но боярин явно собирался добавить еще что-то. Царь все же повернулся к нему.
Воевода протягивал два свитка.
– Государь, князь в подпечье письма тебе и старцам печорским оставил. Станешь ли смотреть?
– Что? – брови царя изумленно вскинулись. – Как это оставил?
– Его слуга после побега тайно пробрался в Юрьев, чтобы те письма взять, да мы перехватили.
– Где слуга?!
– Привезли в цепях. – Голова боярина склонилась ниже некуда. Понимал, что хоть это чуть оправдает их, иначе за побег Курбского всему Юрьеву не сносить головы!
– Вели привести!
Пока стрельцы тащили из повозки связанного Ваську Шибанова, Иван Васильевич пробежал глазами письмо Курбского. Сказать, что взгляд царя не сулил ничего хорошего, значит, не сказать ничего. Такой ярости и бешенства у него давно не видели! Даже рука, державшая лист, ходила ходуном.
Избитого и связанного Шибанова бросили на пол. Он так и остался лежать. Из раны на плече текла кровь, дыхание вырывалось из горла с хрипом.
Государь смог пересилить свой гнев, и от того, что спрятал его вглубь, становилось еще страшней.
– Где твой хозяин? – Иван намеренно не назвал имя Курбского. Много чести обзывать князем изменника!
Васька прохрипел в ответ:
– В Литве, государь.
– А чего же тебя с собой не взял? Не нужен? – Голос Ивана Васильевича даже стал насмешливым. Это была ухмылка аспида перед своей жертвой. Шибанов хорошо понимал, что ему пришел конец, но оставался верен хозяину.
– Меня князь обратно прислал, чтобы письма его достал и передал.
– Эти?! – Рука царя сжала листы в комок.
Шибанов, как мог, кивнул.
– А к старцам для чего ходил?!
– Тоже с письмом от князя.
– К измене старцев склонял?!
Шибанов молчал. Иван Васильевич поморщился:
– Взять его! Позже поговорю!
Холопа уволокли. Его босые ступни тащились по полу, оставляя кровавый след, который слуги тут же бросились вытирать.

 

Дворец притих, было ясно, государь в гневе, а его гневная рука тяжела… До вечера Иван Васильевич о холопе Курбского не вспоминал, но долго сидел в одиночестве, снова и снова перечитывая письмо беглого князя. Потом позвал к себе Алексея Басманова. Боярин сам хотел попроситься к государю, да не рискнул.
На Ивана было страшно смотреть, его лицо перекосило, оно состарилось сразу на несколько лет. Голос хрипл, дыхание неровное. Басманов только собрался сказать, что не стоит Курбский того, как Иван протянул ему лист:
– Прочитай, в чем князь меня винит!
Басманов, с тревогой глядя на государя, взял лист, начал читать и словно забыл о присутствии рядом царя. Курбский выплеснул на бумагу все, что копил много лет! Князь корил государя за самовластие, всячески изобличал и даже грозил многими карами! Объявлял о приходе на Русь Антихриста!
Иван Васильевич, не отрываясь, смотрел на Басманова, пока тот читал. Но боярин словно не замечал пристального взгляда государя, он еще и еще раз пробегал глазами гневные строки, написанные рукой беглого князя. Еще не подняв глаз на царя, Басманов поморщился:
– Расхрабрился в Литве-то… В Юрьеве небось сидел, как мышь!
– Не сидел! И не как мышь! – взорвался Иван Васильевич. – Не сидел он, он измену готовил! Вишь, как бежал? Тайно, в ночи, да только, сказывают, мешок золота с собой увез, а жену с дитем дома оставил!
Почему-то известие о мешке с золотом Басманова удивило:
– Откуда золото? Он же поместий не продавал, кажется…
– Откуда? – Царь даже замер на полуслове. Вдруг его лицо перекосила презрительная усмешка: – А монахи небось ссудили. Из Печорского монастыря! Недаром холоп к ним шел. И другое письмо к ним писано!
Иван Васильевич схватил второе письмо, попытался в него вчитаться, но, видно, был уж очень возбужден, буквы, и так неровно написанные, прыгали перед глазами. Протянул Басманову:
– Прочти!
Боярин перечитал вслух. Те же обвинения, только Васьяна и его старцев Курбский винил в отказе выступить против неправедной власти, предательстве в отношении гонимых, а еще… за скупость, потому как денег не дают!
– Видать, не дали денег-то, – недоуменно протянул боярин.
– У холопа спросить надо!

 

На сей раз Шибанова не стали тащить во дворец, напротив, царь с Басмановым отправились в пыточную.
Шибанов висел на дыбе. Щуплый, с аккуратно расчесанными реденькими волосенками дьяк старательно выводил буквицы на большом листе. Был он весь благообразный, чистенький и сытый. Маленькие глазки подслеповато щурились, и то, сидя днями в темной пыточной, станешь плохо видеть… Вид дьяка живо напомнил Ивану Васильевичу Сильвестра, хотя тот и был покрупнее, но такой же чистенький и упитанный.
– Ну, чего наговорил?
Дьяк невысокого росточка, все же умудрился согнуться пополам, стал совсем невиден из-под стола, царь с усмешкой смотрел на него с высоты своего роста.
За дьяка ответил палач:
– Молчит про дело, государь. Только своего хозяина хвалит.
– А хозяин его на смерть лютую послал! – Царь выхватил из огня железный прут и ткнул им в ногу Шибанова. Запахло паленым мясом, из горла холопа невольно вырвался крик. – Знал ведь, что мучить станут!
Несмотря на все пытки, Васька стоял на своем: монахи денег не дали и в поддержке князю отказали. А про Курбского твердил, что тот право имел отъехать в Литву своей волей. Иван взъярился:
– А письма досадительные писать тоже право имел?!
Шибанова предали мучительной смерти, но сломить не смогли. Он остался верен своему князю, как пес, способный вцепиться в горло медведю, спасая хозяина, и восхвалял Курбского даже на плахе! Его труп был выставлен всем в назидание, но долго не провалялся, боярин Владимир Морозов велел слугам подобрать тело и похоронить.
Иван Васильевич взъярился:
– Я караю, а он смеет поперек моей воли идти?!
Морозов поплатился за свое самовольство, обвинили в тайных связях с изменником Курбским и бросили в тюрьму.

 

Государя не было в Москве, он то отсиживался в Александровской слободе, то вдруг уехал в Можайск. Рядом верные Басмановы – отец и сын, каждый для своего, отец для ума, сын для тела. Алексей Басманов был первым, кому Иван Васильевич читал свое ответное письмо Курбскому.
Боярин поражался тому, насколько задело государя послание беглого князя. По нему, так отправить в печь – и вся недолга, а царь вон как переживает… Князь Андрей себя изменой запятнал так, что с ним не спорить надобно, а отправить кого, чтобы в ночи в Вильно прирезали и голову в Москву привезли. Но Иван Васильевич думал по-другому, он принялся ответствовать! Неужто столь задели государя обвинения беглого воеводы?
Послание Курбскому писали не меньше трех недель! Оно вышло огромным. Иногда государь забывал, что что-то уже сказано, повторялся, но не обращал на это внимания. Главное, что хотел внушить беглому князю царь, можно было бы уместить на нескольких листах, но тот все еще втолковывал и втолковывал!
«Письмо твое принято и прочитано внимательно. Яд аспида у тебя под языком, и письмо твое наполнено медом слов, но в нем горечь полыни…
…Самодержавства нашего начало от святого Владимира; мы родились и выросли на царстве, своим обладаем, а не чужое похитили; русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и вельможи…
…Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же…»
Чего только не было в этом послании, которое позже Курбский назовет «широковещательным и многошумящим».
Курбский корил государя за многие казни и еще не раз укорит. Иван Васильевич возражал: «…царь – гроза не для добрых, а для злых дел; хочешь не бояться власти – делай добро, а делаешь зло – бойся, ибо царь не зря носит меч, а для кары злых и ободрения добрых». Алексей Басманов едва сдержался, чтобы не спросить, как будет государь определять, что добро, а что зло? Правильно, что не спросил, немного погодя сам поймет как – как в ту минуту вздумается.
Вселенский царь православия свят не только потому, что благочестив, но потому, что он царь. А потому во всем его правда!
Кроме прочего, государь укорил Курбского и судьбой его верного холопа Васьки Шибанова, который до конца остался верен хозяину! Намек был откровенный – так бы и самому Курбскому быть верным своему государю!

 

Дурной пример заразителен. Государю донесли, что отправленный им в войска князь Петр Горенский тоже попытался бежать в Литву! Но на сей раз воеводы оказались более расторопны, погоня настигла князя уже в литовских пределах. В цепях его привезли в Москву. Приговор Ивана Васильевича был строг: изменника не щадить, повесить!
Государь скрипел зубами и метался по опочивальне:
– Предатели! Изменники! Никому верить нельзя!
Ему возражали оба Басмановых, старший с укоризной, младший чуть капризно. Обиженно хмурился Григорий Лукьянович Скуратов, все ближе подбиравшийся к Ивану Васильевичу, смотревший в глаза снизу вверх, точно как верный пес на хозяина. Но и на них косился царь, в его душе прочно поселилось недоверие, то, которое будет стоить жизни многим и многим.

 

Князь Курбский, хотя и быстро получил послание Ивана Васильевича и ответить попытался сразу, но второе письмо почему-то не отправил. Оно пролежало больше пятнадцати лет, дожидаясь третьего письма князя-изменника.
Конечно, у Курбского было слишком много дел, чтобы спешить с ответом. Чем он занимался? Все тем же – предательством!

 

Король Сигизмунд слово сдержал – пожаловал беглому князю на вечные времена Ковельское имение. Оно одно вполне могло недурно содержать своего владетеля, потому как состояло из самого Ковеля, двух местечек и 28 сел с хорошо развитой торговлей и собственными железными рудниками! Кроме того, князь счел себя свободным не только от присяги московскому государю, но и от русской семьи, и… снова женился!
Из бежавших с Курбским из Юрьева рядом остался только один из холопов, Шибанова он отправил на верную гибель, а Степана убил сам. Но вокруг вмиг собрались те, кому с королевскими милостями повезло много меньше. Стрелецкий голова Тимоха Тетерин, тоже счастливо улизнувший из монастыря, куда был пострижен, которого сам Андрей Михайлович звал зловерным единомышленником, завистливо вздыхал: экий сообразительный этот Курбский, загодя выговорил себе такое благоволение!
В своих новых владениях Курбский развернулся, любая мелочная обида на соседей приводила к погрому в их землях. Князь жег, грабил и убивал, точно был владельцем всего и всех в округе. А в Ковеле правил как абсолютный хозяин!
Вот уж чего Ковель давненько не видывал, так это порядков, введенных новым правителем. Московский беглец чувствовал себя в городе и окрестностях государем. Князь Андрей Михайлович быстро понял, что нравом король Сигизмунд не в московских самодержцев, в одночасье на дыбу не отправит, а потому нимало не боялся нового хозяина. Что он может? Отобрать земли? Пусть попробует! Пока Сигизмунд будет собираться, Андрей Михайлович всю округу прихватит…
Курбский вышел на крыльцо и остановился, сладко потягиваясь. С двух сторон одновременно донесся звон колоколов – к заутрене звали два православных храма и один католический. Князь поморщился: вот с чем мириться будет трудно – в Польше и Литовском княжестве все больше этих папских посланников. Король Сигизмунд привечает не только беглецов с Руси, но и, сказывают, иезуитов. Князь мысленно сплюнул: вот название-то, и не вымолвить! Подумалось, что таковых на московскую землю пускать никак нельзя, они в людские души как ужи в щели пролезут, тогда плакала и вера русская! Сам себе усмехнулся: да ведь ты, Андрей Михайлович, отныне не на Родине, и пока жив государь Иван Васильевич, тебе туда ходу нет!
Прислушавшись, как спорят меж собой колокола, вдруг твердо решил, что в его владениях в Ковеле будет только православная вера и никаких других! Пусть стоят их храмы, но звонят потише.
Конечно, выполнить это решение князь никак не мог, Ковель не дальняя вотчина под Рязанью, город издавна живет по своим законам, но жизнь неугодным попортил сильно! И соседям, никак не желавшим признавать его верховенство над округой, тоже. Город разделился на тех, кто поддерживал нового князя, и тех, кто стоял за прежнюю городскую вольность. Первым во всем потакалось, со вторых спрашивалось во стократ больше положенного. Знай наших! Князь принялся править по принципу: кто не со мной, тот враг мой! Стоило почувствовать вкус власти, и все укоры московскому государю были вмиг забыты. Укорять самого себя в беззаконии Курбский, конечно, не стал.
Но король потребовал отработать новые владения. Отвертеться не удалось, помимо советов, как воевать против московского государя, Курбский был вынужден уже зимой лично отправиться на Полоцк и Великие Луки. Пришлось князю обнажить свой меч против бывших соотечественников.

 

Андрей Михайлович чувствовал, что от постоянной злости и раздражения у него стал болеть правый бок, а белки глаз пожелтели. Лекарь, которому князь пока доверял, осмотрев бедолагу, покачал головой:
– Это разлив желчи. Не стоит так сильно сердиться.
Курбский дернул головой, тоже мне совет! Прописанные противные настои попил только два дня, а вот от вина отказался с легкостью. Это не русские ставленые меды, пьют всякие разбавленные настойки! Вообще, душу все сильнее воротило и от питья, и от еды. Новые приятели недоумевали: еда, по их мнению, была превосходной, все хорошо прожарено или сварено, и вина отменные. Курбский соглашался, что повара умелые, но нутро требовало совсем другого, даже ночами снились огромные осетры или горы блинов с икрой… А то вдруг пахло кулебякой, какую умела готовить только жена. Был у княгини свой секрет, ловко выкладывали под ее приглядом кулебячные слои, уж очень сочно получалось, при одной мысли слюнки течь начинали.
Чтобы отвлечься, он все больше времени проводил за книгами и письмом. Но теперь писал не отповедь государю московскому, ведь вряд ли Иван Васильевич кому ее покажет, нет, хотелось, чтобы обо всем плохом у русского государя узнал весь свет! Однажды, лежа после ночной попойки у соседа – князя Корецкого – без сна из-за боли в боку, Курбский вдруг придумал: он напишет историю государства Московского, где расскажет о нынешнем царе-самодуре Иване Васильевиче! Мысль настолько понравилась, что поднялся и первые буквы своей книги вывел прямо ночью, не дожидаясь рассвета.

 

Этой местью князь Андрей Михайлович будет упиваться несколько лет, его не смутит то, что многое напишет со слов, слухов, далеко не всегда верных, назовет много непроверенных цифр, к чему проверять, чем страшнее ложь, тем скорее в нее верят. Курбский будет с легкостью додумывать то, о чем не хватит знаний, взывать к христианскому миру против своего бывшего государя, чем в немалой степени создаст ему славу зверя на троне. Европа, горевшая на кострах инквизиции и растерзанная собственными правителями, с легкостью поверит, а сам Иван Грозный даст много поводов обвинить его в жестокости и многочисленных убийствах. Страшен Иван Васильевич в своей ненасытной жажде казней, страшен расправами над виновными и невинными, повинен в реках людской крови, в той черной опричной туче, которая опустится на Московию, а потом перерастет в Великую Смуту. Даже в смерти сына виновен… Не виноват только в одном: именно князь Андрей Михайлович Курбский от него никакой обиды не видел! Если не считать обидой отправку боевого воеводы на службу на опасный рубеж в пограничный Юрьев.

 

Но утром вдруг прискакал гонец, потребовавший самого князя Курбского. В грамоте, которую он привез от короля Сигизмунда, было требование выступить вместе с Николаем Радзивиллом на Полоцк! Курбский замер. Одно дело бежать и из безопасного Ковеля клеймить своего бывшего правителя, хорошо зная, что за это ничего не будет, и совсем другое – идти воевать против. А если он попадет в плен?! У князя Андрея даже мороз по коже пробежал при одной мысли о том, что с ним сделают в Москве, попади он в руки русских!
Шляхтич, привезший грамоту, насмешливо смотрел на ковельского правителя. Знал ее содержание? Злость на прыщавого белесого юношу, с усмешкой разглядывавшего князя, привела того едва ли не в бешенство. Еще мгновение – и шляхтичу не сносить головы. Тот опасности не почувствовал, так и стоял, отставив ногу и упершись рукой в бок. Спасло глупца только появление на крыльце хозяина дома, вышедшего посмотреть, чего это задержался Курбский? Бесцеремонно заглянув в грамоту, Корецкий с удовольствием захохотал:
– Князь Андрей, пришла пора тебе поднять свой меч против злого правителя! Я с тобой!
От Корецкого пахло так, словно вчера он выпил не пару литров, а всю бочку. Несмотря на утро, князь уже успел основательно опохмелиться и теперь едва держался на ногах. Глаза прыщавого шляхтича стали совсем насмешливыми, но вслед за Корецким показался и его двоюродный брат Анджей, подхватил нетвердо державшегося на ногах собутыльника и позвал Курбского:
– Князь! Не пора ли за стол?
Настроение, поднявшееся было от ночной придумки, испортилось вмиг.
Семнадцать дней похода стали для князя Курбского сущим кошмаром. Армия его нового отечества оказалась не меньше склонна к грабежам и насилию, чем все остальные. Собственно войны-то и не было, так, прошлись на Великие Луки, разорили луцкие волости, пожгли и разграбили все, что смогли. Самым страшным, кроме опасений попасть в плен, для Андрея Михайловича оказались грабеж и сожжение церквей и монастыря. Но уж мнения князя никто не спрашивал! Его поддержал только Корецкий, да и то из чувства соседства. И едва не случилась стычка со шляхтичем, презрительно бросившим:
– Белоручка!
Шляхтич не успел испытать на себе гнев Курбского, погиб в том же бою от русского меча. Андрей Михайлович с удивлением отметил, что рад такому обстоятельству, точно бывшие соотечественники отомстили за его поруганную честь.
Князь Андрей переживал и из-за все большего отторжения своих новых соплеменников, и из-за того, что Московия без него почему-то никак не разваливалась!
Через несколько месяцев, устав от косых взглядов и обвинений в обыкновенной трусости, которые никто не высказывал вслух, но многие произносили за спиной, Курбский сам ввязался в военные действия. На сей раз очень удачно – их отряд хитростью загнал русский отряд в болото и разгромил его. Князь Андрей почувствовал себя на коне, его уже не волновало то, что лилась русская кровь или грабились русские церкви. В письме, спешно отправленном королю Сигизмунду, он умолял дать под его начало 30-тысячную армию, обещая, что через несколько месяцев от Московии не останется и следа, а Иван Васильевич будет стоять перед троном короля с поникшей головой и умолять о помиловании! Понимая, что слишком многие ему не доверяют, Курбский предлагал приковать его к телеге и пристрелить, если заметят хоть малейшее сочувствие к московитам!
Сигизмунд недоумевал: отчего же так зол на всю Московию князь? Но армию не дал, он и сам не слишком доверял беглому московиту: если человек предал раз, то может повторить. И стрелять его, попав в ловушку, резона не было. Неподчинение постановлению сената сильно навредило князю в глазах многих, к нему стали относиться, как к грубому русскому медведю…
К Сигизмунду примчались верховые из Ковеля – жаловаться на нового правителя. В Ковеле издавна городской суд, но князь Курбский, называвший теперь себя Ковельским, признавал только свой собственный. Пятерых ковельских евреев, обвиненных в неуплате долга кому-то из тех, кто во всем поддерживал нового князя, Курбский велел посадить в помойную яму, кишевшую пиявками! Трое из них такого издевательства не выдержали.
Сигизмунд возмутился и спешно отправил в Ковель своих посланников разобраться. Андрея Михайловича их появление нисколько не смутило. Князь глядел на стоявших перед ним достойных людей, даже не предлагая им присесть. Один из прибывших, знавший Курбского еще в Москве, поразился тому, насколько подурнело лицо князя, стало жестким, гримаса все время неприятная, губы брезгливо изогнуты. Да, видно, предательство никого не красит…
На вопрос, по какому праву вместо суда лично расправляется с людьми, Курбский и вовсе брезгливо фыркнул:
– Разве пану не вольно наказывать своих подданных не только тюрьмой, но и даже смертью?! А королю и никому другому нет до того никакого дела.
Посланники не нашли, что возразить. А вот многие ковельцы на ус намотали, все, кто мог, принялись собирать пожитки, ведь жить под постоянной угрозой быть казненными в случае, если не угодит правителю, слишком опасно.
Князь Курбский, обвиняя Ивана Васильевича в самоуправстве, занимался тем же, только в малых владениях! И от него народ вдруг побежал так же споро, как и от московского царя.
Возмущенный литовский сенат вспомнил, что по закону король не имел права дарить Ковель в вотчинное владение. По требованию сенаторов король объявил, что Ковель – владение ленное, то есть Курбским попросту только управляется. Увидев такой указ Сигизмунда, князь буквально задохнулся от возмущения! Его, потомка Владимира Мономаха, поставили в один ряд с другими подданными?!
Сообщивший об указе шляхтич покачал головой: как глуп этот русский князь! Кто в Литве станет считаться с потомком русского рода, если тот не считается с литовскими законами?

 

Ну и про женитьбу немало злословили. Курбский зубами скрипел, но что мог поделать? Пусть новая жена князя княгиня Мария Юрьевна, урожденная Голшанская, дважды вдова сорока лет, но она принесла мужу помимо богатства родство с могущественными литовскими родами – Сапегами, Сангушками, Збаражскими…
Жена очень досаждала князю Курбскому. Мало того, что княгиня Мария не отличалась спокойным нравом, она еще и не считала себя обязанной быть мужу верной! Сам Андрей Михайлович, с давних лет впитавший Сильвестровы законы Домостроя, за голову схватился, когда понял, на ком женат.
Впервые он увидел сорокалетнюю дважды вдову на коленях перед образами. Смиренно склоненная голова, губы, истово шепчущие молитву, руки, прижимавшие к пышной груди Евангелие в позолоченной оправе, произвели на князя сильное впечатление. Неужто среди вольных литовских женщин ему встретилась та, которая так искренне верует? Когда же Курбскому рассказали, что красавица Мария Юрьевна постоянно носит при себе ковчежец с иконами в золотых и серебряных окладах и мощами, приобретенными в самом Иерусалиме у тамошнего патриарха за огромные деньги, он едва не прослезился.
Кроме того, Мария Юрьевна была хороша собой и достаточно умна, чтобы вести беседы с кем угодно и о чем угодно. Сыновья у нее уже взрослые, матери мешать устраивать свое счастье не станут…
Княгине тоже глянулся русский красавец, которого привечал польский король Сигизмунд. Курбский высок ростом, с красивыми, хотя и резкими чертами лица. Он быстро выучил литовский, а польский знал и без того, начитан, умен… Говорили, что князь хороший полководец, хотя это княгиню интересовало уже гораздо меньше. Зато король пожаловал нового подданного за службу богатыми владениями. Мария Юрьевна решила отдать свою руку русскому князю. Она морщилась, когда слышала, что князя называют изменником. Эти московиты попросту глупы! Человек должен жить там, где ему лучше, причем здесь место его рождения.
Курбский радовался разумности княгини Марии. Чего еще может желать человек, если у него красивая и умная жена, богатые владения, здоровья и ума достаточно?
Минский воевода Николай Сапега посмеялся:
– Ох, князь Андрей, не сносить тебе головы от пани Марии! Не так она смиренна, как ты мыслишь…
Курбский недоуменно посмотрел на воеводу: почему вообще надо беспокоиться о жене? Ее место в дому, ее дело ждать мужа из похода, блюсти честь, заниматься хозяйством, а если и выходить куда без супруга, так только в церковь…
Как же он ошибался! Приученный к Сильвестровым законам, прописанным в Домострое, Курбский даже не подумал о том, что в Литве и Польше женщины такового и не читали. Княгиня на второй же день уехала одна в имение князя Збаражского, даже не сообщив об этом мужу.
Князь с утра был занят делами на выезде, а потому обнаружил отсутствие дражайшей супруги только к обеду, когда та не вышла за стол. На его тревожный вопрос: «А где княгиня? Не занедужила ли?» дворецкий как-то странно хмыкнул и пожал плечами:
– Нет, князь, уехала к Збаражским.
– Куда?! – изумился Курбский.
– К родственникам своим, Збаражским… – Что-то во взгляде слуги было такое, от чего хотелось ударить его наотмашь, но Курбский сдержался.
– Одна?
– С Анусей.
Князь не понимал, как возможно уехать к дальним родственникам только со служанкой без разрешения мужа?! Но он уже понял другое: если будет задавать вопросы дальше, то станет посмешищем перед слугами. Видно, во владениях самой княгини это принято, чтобы хозяйка разъезжала вот так вольно.
Андрей Михайлович решил поговорить с супругой по ее возвращении и напомнить, что она отныне замужняя женщина и не должна вести себя вольно.
Шел час за часом, а Марии Юрьевны все не было. Курбский начал уже беспокоиться, но слуги только лениво зевали, из чего князь еще раз сделал вывод, что такое поведение хозяйки для них привычно. Постепенно его охватывала злость, если Мария Юрьевна и дальше станет вести себя вот так, то каково же будет ему?! И Курбский решил завтра же перевезти свою красавицу в Ковель, там он быстрее отучит княгиню от вольностей и внушит надлежащее для супруги отношение и к мужу, и к супружеским обязанностям!
Княгиня приехала, когда в небе уже вовсю сияли крупные звезды, а большинство слуг улеглись спать. Курбский не спал, он сидел, мрачно глядя на огонь, пляшущий в камине, и размышлял над своей неудавшейся жизнью. Прислуга забегала, раздувая огонь в других каминах, зажигая свечи и торопливо накрывая на стол, потому как Мария Юрьевна явилась не одна. С ней прибыла веселая компания из молодых Збаражских и двух шляхтичей, гостивших у князя в имении. Женский смех, мужские голоса возмутили Курбского до глубины души, он поднялся было, чтобы указать на дверь нежданным гостям, но, только шагнув на порог большого зала, где собирались ужинать прибывшие, увидел… свою жену в объятьях Николая Сапеги! Уязвленный муж замер, не зная даже, что сказать, а милующаяся парочка уже опомнилась, княгиня рассмеялась:
– Князь Андрей, я проспорила воеводе поцелуй! Он твердил, что ты ждешь нас, а я думала, что ты давно спишь… – Мария Юрьевна кокетливо улыбнулась и развела руками: – Ты виновен, князь, что я проспорила!
После этого выговаривать при всех за непотребное поведение жене было по меньшей мере нелепо, князь Андрей фыркнул и удалился. Вслед раздался смешок супруги и звук протяжного поцелуя.
Курбский метался по своей опочивальне, кусая губы. Что делать?! Выгнать вон неверную жену? Но та в своем замке. Уехать самому, оставив ее здесь, чтобы почувствовала позор? А если не почувствует? Напротив, станут смеяться над ним.
Из залы долго раздавались смех и веселые вскрики. Курбский улегся спать, плотно закрыв дверь в свою опочивальню. Откуда-то выползла мысль, что ни в Юрьеве, ни в Москве вот такого быть не могло, там женщины знают свое место. Оно на шаг позади мужа! Заснуть быстро не удалось, князь сначала принялся вспоминать все, что знал о литовских вольностях, а потом московское житье-бытье.
Вывод о первом был неутешителен. Курбскому нравились вольности для себя, но совсем не нравилось тоже самое для других, тем паче для жены! Ему и в голову не приходило, что женщина может быть равна мужчине, а уж с кем-то обниматься?!. Сколько ни размышлял, ничего, кроме как увезти беспутную жену в Ковель и там запереть, не придумал.
Мысли о Москве и Юрьеве князь старательно гнал. Слишком явным было его предательство по отношению к троим – матери, давшей ему жизнь, его крови и плоти – сыну, и жене, давшей жизнь этому мальчику. О том, что случилось с ними, можно и не гадать, в Московии никто не отменял обычая казнить родственников изменника. Только раз за все время ему приснилась мать, она стояла, укоризненно глядя на сбежавшего сына, но стоило ему сделать шаг, как видение исчезло. Князь ходил в церковь, молил о прощении, ставил свечи, только не знал, как поминать, как живых или уже мертвых…
Заснул Курбский только с третьими петухами, но проснулся, как привык – рано утром. В замке было тихо. Поленья в камине давно прогорели, от двери тянуло холодом и сыростью. Но воеводе не пристало жаловаться на погоду, ему мешает лишь непролазная грязь из-за дождей или оттепель во время наступления. Князь поднялся, быстро оделся и вдруг направился в покои супруги. Нужно поговорить с ней сейчас, пока не проснулась толпа вчерашних гостей.
Дверь в опочивальню княгини была заперта, Курбский постарался идти шумно, с тоской поняв, что надеется таким способом спугнуть любовника, если тот в постели у его супруги! Осознав это, он разозлился окончательно.
Княгиня была одна, девка, открывшая наконец дверь, ойкнула и метнулась вон, видно, злость князя была написана на лице. Глядя на зарывшуюся в кружева постели жену, Курбский закипал все сильнее.
– Княгиня Мария Юрьевна! Объяви своим гостям, что мы сегодня же отъезжаем в Ковель!
Красавицу гнев мужа нимало не смутил. Она сладко потянулась и капризным тоном объявила:
– Ну вот еще! Князь, ты вчера был невыносим! Не выйти к гостям, не приветствовать их… Я сказала, что ты болен…
– Гостей в дом имеет право приводить муж, а не жена! – Голос Курбского даже захрипел. Пани Мария широко распахнула глаза. Ого! А он еще и ревнует?! Это неплохо бы, с одной стороны, но с другой – гнев мужа обещал немало неприятностей в будущем. Не поторопилась ли она связать свою судьбу с этим русским красавцем?
– Фу, какой ты московский медведь!.. – надула губки княгиня. Она все еще мнила себя молоденькой девушкой, был у Марии Юрьевны такой грех. Это сознание помогло красавице пережить двух мужей, вполне успешно наставляя рога обоим. Ее двоюродная сестра вообще сбежала от супруга с любовником, прихватив немалые капиталы, а когда беглянку все же вернули в лоно семьи, попросту напоила неудачника-мужа отравой. Нет, конечно, Мария Юрьевна не собиралась делать то же со своим московитом, но если тот будет и дальше продолжать вести себя дико, то найдет на медведя управу! Она не московская сиделица! Говорят, в Московии женщина и рта раскрыть не смеет, а уж из дома куда выйти без супруга и подавно…
Размышляя о бедных московских женах, княгиня даже забыла, что перед ней стоит разгневанный супруг и сверкает глазами. Когда наконец увидела эти глаза, то пришла в восторг, такого блеска она давненько ни у кого не видела!
– Ах, Андрей, как ты хорош! – Руки красавицы, выскользнувшие из рукавов (дорогую сорочку привезли из Кракова), протянулись к мужу. Другой бы бросился в объятия и покрыл эти руки поцелуями. Сначала руки, потом плечи, потом шею, потом грудь, потом все ниже и ниже… Но мечты женщины остались неосуществленными. Фыркнув, князь круто развернулся и выбежал вон. Вслед ему несся вздох:
– Медведь…
Но уезжать Мария Юрьевна никуда не собиралась, пусть себе князь кричит и даже топает ногами, она в своем замке и привыкла быть себе хозяйкой!
Курбский, убедившись, что строптивая супруга не намерена выполнять его повеление, снова ворвался в ее покои. После бурной ссоры, первой из огромного количества в их совместной жизни, когда княгиня открыто заявила, что сама себе хозяйка, потому как живет в своих владениях, Андрей Михайлович вдруг, злорадно усмехнувшись, шагнул к тайнику в стене. Он хорошо знал, что за ковром спрятаны документы на владения супруги. Мария Юрьевна бросилась наперерез, но отлетела на кровать, отброшенная твердой рукой мужа. Конечно, князь выше ростом и сильнее, потому смог выйти из покоев, унеся в поднятой руке грамоты, подтверждающие владение имением.
Княгиня в бессильной ярости колотила кулачками по постели, этот дикий московит испортит ей жизнь! Князь Курбский, или как он сам себя называл, Ковельский, не желал слушать никаких возражений супруги. Они все же уехали в Ковель в тот день. Шляхтичи, поняв, что князь не одобряет поведение жены, постарались не попадаться ему на глаза. Но о Курбском пошла молва, как о ревнивце, которому пани Мария скоро наставит развесистые рога! И не таких обламывала… Останься супруги в Минске, или Вильно, или еще где, за княгиней Марией нарочно приударили бы многие, но Курбский увез жену в Ковельское владение, где чувствовал себя полновластным хозяином.

 

Мария Юрьевна хандрила, жизнь с князем Курбским оказалась совсем не такой, какой представлялась. Связывая свою судьбу с русским князем, вдова думала только о его красоте, его богатстве и его близости к королю. С Сигизмундом отношения у Курбского быстро испортились, потому что князь не желал воевать в рядах остальной шляхты, без конца требуя себе привилегий, а король не желал идти на поводу у своего нового советчика.
Но князь просчитался, жена и в Ковеле принялась вести себя, как привыкла ранее. В имении сразу появились ее воздыхатели, выгнать которых никак не удавалось. Княгиня Мария умела довольно ловко наставлять рога супругу, не будучи пойманной, ведь Курбскому приходилось воевать, а значит, уезжать надолго.
Князя, к радости его жены, снова нет в имении, на сей раз княгиню Марию «выручил» король Сигизмунд. Король вызвал своего советчика по московским делам, но не из-за того, что сам что-то не может решить, а потому, что против него выступил ни много ни мало сенат. Правительство вдруг осознало, что Сигизмунд никак не мог самовольно отдать еще и Кревское владение новому фавориту, потому как землями в Литве не распоряжался. Король доказывал, что князь получил его по весьма важным причинам. Теперь предстояло убедить в важности услуг Курбского и сенат.
Сам князь возмущался как только мог, получалось, что король сам ничего не может? Зачем ему тогда такой король? Сигизмунд-Август очень старался доказать, что Курбский зимой 1565 года в походе на Полоцк и Великие Луки был очень полезен Польскому королевству и Великому княжеству Литовскому. Его грамота гласила, что он служил доблестно, верно и мужественно. Согласятся ли с этим сенаторы? Курбского уже слишком многие не любят, считая выскочкой и грубияном.
Московский князь и впрямь никак не мог привыкнуть вести себя сообразно понятиям в новом отечестве. Его воротило от маскарадов, от карточной игры и особенно от пьяных дам. Курбский презирал шляхту за пристрастие к мягким перинам, лени и ухлестыванию за развратными женщинами. К развратным он относил всех дам, которые способны появиться на пирах с участием мужчин и вести себя вольно. Польская шляхта посмеивалась над незадачливым князем, мол, как же его собственная супруга-то?
А супруга, пока Курбский ездил к королю, времени даром не теряла. Откуда многочисленные поклонники узнали об отсутствии в имении хозяина – неизвестно, но они налетели как мухи на мед. Не задумываясь, что будет после возвращения мужа, Мария Юрьевна пустилась во все тяжкие… Любовники менялись на ее ложе, заменяя собой князя, ежедневно, вернее, еженощно. А по утрам грехи спешно замаливались на коленях перед образами.
Только теперь княгиня осознала, что потеряла, обретя лишь статус замужней дамы. Пользоваться какими-либо благами богатого мужа она не могла, а свои собственные владения отныне были в распоряжении Курбского. И тогда Мария Юрьевна решилась: она попыталась выкрасть у супруга бумаги на владения и запаслась зельем, чтобы отправить его на тот свет. А еще вспомнила свое собственное раннее умение – колдовство. Чего проще – отправить слишком строгого супруга на тот свет? Уже дважды такое удавалось с гораздо более осторожными…
Княгиня готовилась встретить мужа во всеоружии, но она никак не ожидала, что, во-первых, Андрей Михайлович вернется так скоро, а во-вторых, окажется насколько решительным…
Курбскому надоело прислушиваться к трусливым и ленивым шляхтичам, чего-то ждать от нерешительного короля, и князь решил жить по своим законам. Пусть попробуют отнять у него хотя бы часть имений! Тогда не только Литва, но и Польша узнают, каков князь Курбский!
Андрей Михайлович торопил коня, совсем не думая об оставшейся дома супруге. Жена должна ждать дома, значит, ждет. Княгиня была дома, но мужа не ждала. Ее едва успели предупредить, что князь уже на дворе. Любовник, конечно, успел скрыться, все же Курбский не торопился в опочивальню своей жены, но не заметить недавнее присутствие мужчины было трудно. Вот теперь Андрей Михайлович посадил супругу под настоящий арест, запретив ей выходить со двора и разогнав всех гостей!
Мария Юрьевна злилась сама на себя, она не успела главного – надежно спрятать украденные грамоты на владения! На счастье княгини, в Ковель заехал ее старший сын. Запретить встречаться с сыном Курбский не мог. Мария Юрьевна бросилась к тому со слезами на глазах:
– Казимеж, он уморит меня!
– Голодом?! – ахнул тот.
Княгиня поморщилась, глупец, есть запреты более тяжкие, но кивнула:
– И голодом тоже! Вы должны меня спасти! Обратитесь к королю, если не хотите моей смерти!
По ее же настоянию сын уехал, чтобы не оказаться, как и мать, запертым в Ковеле. Мария Юрьевна верила, что ее взрослые сыновья смогут справиться с ненавистным отчимом. Тайно она написала младшему, чтобы подхлестнуть, обещая в случае победы над Курбским отдать сыновьям все добытое имущество. Теперь жалела об одном, что не отправила с Казимежем те грамоты, которые смогла выкрасть у мужа!

 

Князь Андрей Михайлович сидел, с тоской уставившись на пляшущие языки пламени. Полено вдруг оглушительно треснуло, рассыпая искры в разные стороны. Курбский опасливо обернулся, не попала ли искра куда не надо, не случилось бы пожара… Тут его взгляд упал на ковер, закрывавший вход в кладовую, где спрятаны ценные бумаги. Что-то насторожило Андрея Михайловича. Нет, ковер не был откинут и висел как висел, но большой подсвечник стоял посередине поставца, а обычно князь ставил его влево, потому как на самом поставце лежала книга, так удобней.
Курбский медленно поднялся и подошел к поставцу. Слуги вытирали пыль и передвинули? Нет, пыль на месте, и даже виднелся круг от прежнего положения подсвечника. Это означало только одно: кто-то пытался попасть в кладовую или даже побывал там! Князь отодвинул поставец и рывком откинул ковер. Дверь закрыта, но ключ… Курбский рванулся к двери, окликая слугу. Он не взял с собой ключа, опасаясь потерять в дальней дороге!
Ключ оказался на месте, и все же, войдя в кладовую, князь сразу понял, что тут побывала его супруга! Зарычав, он яростно стукнул кулаком по поставцу! Сегодня уехал из замка старший сын княгини Марии Юрьевны Казимеж. Конечно, он увез бумаги! Восстановить будет очень трудно, тем более что сенат против таких подарков со стороны короля беглому московиту!
– Пригрел змею на груди!
Но надежда умирает последней, князь все же устроил обыск в покоях жены. Бумаги, к счастью, быстро нашлись. Курбский наверняка знал, где их искать, куда еще княгиня могла их девать, как не в свой кипарисовый ковчежец с образами и мощами? Надеялась, что муж не посмеет сунуть туда нос? Мария Юрьевна пыталась сделать вид, что понятия не имеет, что за бумаги и как попали в ее покои. Но Курбского поразило даже не это. Князь с ужасом смотрел на мешок с волосами, который слуга вытащил из-под ложа княгини Марии.
– Что это?!
А слуга уже протягивал склянку с отравным зельем…
Больше Курбский разговаривать с супругой попросту не стал, он не хотел выслушивать никаких объяснений. А она и не собиралась оправдываться! Что могла ответить женщина? Что волосы собраны для колдовских действий? Она лишь презрительно пожала плечами. Теперь княгиня Мария Юрьевна надеялась только на своих сыновей.
Курбский закрыл все входы и выходы из замка, так что и мышь не смогла бы проскочить. Но не мог же он сидеть безвылазно в замке и сам? Деятельная натура Андрея Михайловича требовала движения. В одну из его отлучек княгине смогли передать весточку от сыновей, что те гоняются за князем по его владениям, чтобы отомстить.
Когда это же понял сам Курбский, гневу его не было предела. Какое счастье, что в Литве возможен развод! Впервые Курбский был рад такой свободе женщин в новом отечестве. Не заезжая в собственный замок, он отправил супруге предложение расторгнуть брак. И все же вернуться в Ковель пришлось, туда явились следователи королевского суда, ведь Казимеж все же подал иск о том, что Курбский уморил их мать, заперев в четырех стенах!
Без ведома князя в замок не пустили даже следователей, хорошо, что сам Курбский задержался ненадолго. Но трехчасовое ожидание в повозках на морозе перед поднятым мостом убедило королевских представителей, что княгиню они едва ли найдут живой. Каково же было изумление, когда Мария Юрьевна обнаружилась не только в полном здравии, но и весьма склонной к привычному кокетству!
Так продолжаться долго не могло. Сыновья княгини гонялись по владениям Курбского с намерением попросту убить того, отчего князь был вынужден держать при себе вооруженную до зубов охрану, а Мария Юрьевна забрасывала родственников и бывших поклонников мольбами о помощи против дикого московита, с которым ее связала несчастливая судьба, обещая помощникам всяческую благосклонность. Красавица не первой молодости мало привлекала знатных поклонников, а мелкая шляхта вряд ли могла помочь княгине, но родственники все же не остались в стороне, тем паче что помощью Марии Юрьевне можно было досадить заносчивому московиту!
Во время одного из объездов владений к Курбскому вдруг приехал посланец от минского воеводы Николая Сапеги. Воевода просил о встрече. Андрей Михайлович еще не забыл свою первую ссору с женой, потому поморщился:
– Этому-то что в моих владениях надо?
Все же они встретились.
Сначала разговор пошел о чем угодно, только не о семейных бедах Курбского. Князь Андрей Михайлович знал толк во вкусной еде и умел потчевать дорогих гостей. Хотя они беседовали не в Ковельском замке, а гость совсем не был для князя дорогим, законы гостеприимства не позволяли Курбскому быть неприветливым.
– Хорошее у тебя вино, князь, – поднял большой бокал Николай Сапега. Глаза Андрея Михайловича стали насмешливыми:
– Ты мое вино приехал похвалить? Или чего-то потребовать хочешь?
Воевода не стал ничего от Курбского требовать, да и что он мог? Напротив, вдруг предложил:
– Разведись ты с ней, князь Андрей.
– Это она тебя просила посодействовать?
Чуть поморщившись не столько от прозорливости князя, сколько от прямоты его речей, Николай Сапега напомнил:
– Я родственник княгини… Да и не только я забочусь.
– Вы бы о ее душе лучше заботились, – проворчал Курбский.
Сапега прекрасно понимал, о чем ведет речь князь, для него не было секретом увлечение Марии Юрьевны чародейством. Вообще-то за такое можно бы и на костер угодить, но у них Литва, а не Франция. И воеводе меньше всего хотелось заботиться о душе родственницы, скорее, наоборот, воспользоваться ее доступностью. В отличие от многих он отдавал предпочтение опытным дамам, потому Мария Юрьевна ему вполне подходила.
– Разведись, – снова предложил Сапега.
– Что она хочет за развод? – Глаза Курбского смотрели цепко, не давая увильнуть.
– Верни ее владения…
Князь усмехнулся:
– Я подумаю. Велите этим бестолочам убраться из моих владений, если хотят жить. Я долго бегать не стану, поймаю и убью сам! – Сжатый кулак не оставлял сомнений, что так и будет. Князь не желал подчиняться литовским правилам. Сапеге очень хотелось сказать, что зря он так, можно же и головы не сносить, но воевода не стал предупреждать нового родственника ни о каких опасностях. Навлечет на себя беду – его забота.
Началось дело о разводе. Первое, что потребовала Мария Юрьевна, – отправить ее к родственникам, например князю Збаражскому. В ответ Курбский посмотрел на жену таким взором, что та вдруг засомневалась, удалось бы ее колдовство, случись все же травить мужа? Кажется, московский князь мог сам кого угодно отправить на тот свет одной своей волей! Противный липкий пот потек по спине княгини, но Курбскому совсем не хотелось пререкаться с опальной супругой и даже испепелять ее взглядом, только пожал плечами:
– Да хоть к черту в ад!
Экипаж, отвозивший княгиню по ее требованию к князю Збаражскому, не вернулся. Тот попросту забрал себе лошадей, а кучеру велел переломать руки и ноги. За что пострадал бедолага, объяснить никто не мог.
А князю довольно скоро пришла грамота все из того же королевского суда – княгиня затеяла против него процесс, предъявив имущественные претензии. Это было несправедливо, потому как князь сумел привести в порядок владения своей безалаберной супруги, бывшие к моменту их женитьбы в плачевном состоянии. Потому он не собирался отдавать ей ни копейки из полученных за время семейной жизни доходов. Как ни воевала красавица, доказать, что Курбский поживился за ее счет, не смогла. Но душу помотала серьезно, мстя за дни, проведенные рядом с требовательным и совсем не всепрощающим мужем.
Курбского уже меньше всего интересовали переживания бывшей супруги. Имелись волнения поважнее блудливой бабы.

 

Польша стала католической, теперь очередь была за Литвой. Вот это в полной мере ощутил на себе православный князь. Он мог предать своего государя, мог бежать в Литву и даже поднять меч на своих бывших соотечественников, но стать католиком Курбский не мог. Но не мог и открыто выступать против иезуитов, рискуя быть попросту зажаренным на костре, ведь всегда нашлись бы недоброжелатели, готовые донести на нелюбимого русского князя.
Прошло всего пять лет после его бегства в Литву, когда в марте 1569 года была заключена Люблинская уния, в результате Польше отошли Полесье и Волынь, а потом Брацлавское и Киевское воеводства. Литва стремительно теряла свои земли, все больше подчиняясь Польше и в повседневной жизни, и в жизни духовной.
Король Сигизмунд-Август допустил иезуитов в Литву в одно время с князем Курбским. Каждый занимался своим делом – Андрей Михайлович ссорился с соседями и новой женой, грабил округу, иезуиты поспешно прибирали к рукам новых прихожан, а сама Польша – литовские земли. Андрей Михайлович возмущался, но поделать ничего не мог.
Князь Курбский бежал от окружавшей его жизни, но бежал не в другую страну, куда уж дальше? Он с головой ушел в книги, изучил латынь, принялся переводить Цицерона и Аристотеля, трудился над русской грамматикой. А еще он с тем же рвением, что совсем недавно Ивана Грозного, обличал Унию. Но открыто выступать против иезуитов не решался, занимался все больше посланиями к православным общинам, убеждая их не вступать в открытые споры с иезуитами, но крепко держаться своей веры. Курбский даже собрал целый кружок переводчиков, правда, сделать они успели немного – перевели только кое-какие сочинения Златоуста, Дамаскина, но в планах были переводы многих писателей IV века.
Своего польского покровителя князь Курбский, или как он теперь себя звал Ковельский, ни ставил ни в грош.

 

– Князь, князь, – тронул за плечо хозяина верный слуга Афонька, которого Курбский подобрал умиравшим на дворе знатного литовца и забрал себе.
– А? – вскинулся Андрей Михайлович. – Что?
– Королевский коморник, сказывают, приехал.
– Чтоб ему! – выругался Курбский, спешно натягивая сапоги. Приезд королевского коморника Вольского означал, что князю надо спешно скрываться. Необходимость бегать от посланца Сигизмунда возникла, когда в пылу ссоры шляхтич Красенский оскорбил Андрея Михайловича, а тот в ответ попросту завладел его Туличовым. Страдать бы Красенскому вечно, но в городишке нашлись противники нового владельца, пожаловавшиеся в королевский суд. Курбский снова на себе испытал, что Польша и Литва не Москва, здесь себя вольно не поведешь. Сигизмунд издал указ о возвращении Туличова законному владельцу, только вот вручить этот указ своенравному князю коморник никак не мог – Курбский попросту бегал от Вольского, скрываясь в своих имениях. Не помогли даже угрозы избить настырного королевского слугу, если тот не прекратит мотаться по ковельским землям.
Князь уже готов был сигануть в окно, чтобы в очередной раз скрыться, хотя это ему надоело, как в дверь вдруг тихо постучали. Из-за нее донесся голос урядника:
– Князь Андрей Михайлович, это я!
Курбский кивнул Афоньке:
– Посмотри, чего ему надо.
Урядник забормотал что-то сквозь притворенную дверь, слуга, видно, даже не сразу поверил, переспросил, потом обернулся к хозяину, широко улыбаясь своим щербатым после многих избиений ртом:
– Король помер!
– Что? – изумился Курбский. Сигизмунду нет и пятидесяти двух, конечно, он сильно тоскует по умершей жене, но не помирать же из-за бабы…
Урядник, с осторожностью пущенный внутрь, твердил то же самое: принесли весть о смерти короля Сигизмунда. Он радовался одному – теперь грамоты, что возит Вольский, недействительны, а Курбский размышлял совсем о другом. У Сигизмунда нет достойного преемника. Кто займет престол объединенного государства? Нет, у него даже не мелькнула мысль, что хорошо бы самому, зато росло беспокойство, чтобы этим не воспользовался Иван Грозный.
Коморнику Вольскому Курбский надменно заявил:
– Ты, пан Вольский, грамоты мертвые возишь. Вот привези мне от нового короля, тогда приму с честью… – Но, задумчиво посмотрев вдаль, вдруг добавил: – А хотя бы и от живого короля мне листы привез, Туличова я никому не отдам!
Польский престол переходил из рук в руки, вернее, сначала его занял благодаря интригам своей матери Екатерины Медичи француз Генрих III, но просидел недолго. Нет, француза не свергали и не убили, он сам сбежал, узнав о смерти брата – французского короля Карла IX. Французский престол для Генриха был много заманчивей непрочного польского, потому Польша и Литва снова остались без короля. Курбский оказался прав в своих опасениях, Иван Васильевич в числе прочих попытался присоединить к своим регалиям еще и польский трон, но поляки стояли крепко – только сын Грозного царевич Иван, взамен на огромные земельные уступки и безо всяких гарантий, что завтра власть не поменяется.
Иван Васильевич не стал правителем Польши и Литвы, но эти земли получили короля не менее жесткого и твердого рукой – трансильванского князя Стефана Батория. Это избрание ничего хорошего Курбскому не сулило, Баторий не любил беглецов, не жаловал ковельского правителя и не собирался защищать его от нападок обиженных соседей.

 

Москва воевала с Литвой за Ливонию, эта вялая война то разгоралась с новой силой, то затихала. Но когда московиты заняли Вольмар, откуда Курбский писал свое первое послание, Иван Васильевич не удержался, чтобы не отправить ему свое именно из этого города. Курбский был потрясен Божьим благоволением, позволившим очевидному для него преступнику захватить Вольмар, потому ответил не сразу. Только через год, когда русская армия все же потерпела поражение под Кесью осенью 1578 года, он ответил, отправив сразу оба письма – и то второе, что издавна лежало в бумагах, и с яростью написанное третье.
Еще через год князь женился в третий раз, хотя не знал наверняка, жива ли его первая супруга. Да и нельзя было православному жениться в очередной раз, пока жива пани Мария, несмотря на их развод. Но, осуждая Ивана Грозного за многочисленные браки, Курбский себя такой меркой не мерил…
Третий брак оказался удачней второго. Дочь каменецкого старосты Семашка панна Александра была покладиста, а главное, она искренне заботилась о немолодом уже князе, которого стали одолевать хвори. Александра родила Курбскому двоих детей – Марину и Дмитрия, но оказалось, что обеспечить их будущее при новом короле отец не мог, Ковельское поместье ему так и не принадлежало…
Курбскому пришлось еще раз выступить против своего отечества. Он очень боялся, чтобы Иван Васильевич не взял под свою руку Литву, потому при выборе нового короля был готов поддержать кого угодно. Только князя никто не спрашивал, а избранный на престол Стефан Баторий совсем не благоволил ковельскому правителю. Довольно быстро Курбский почувствовал, что новый король не чета прежним, ни Сигизмунду, ни Генриху. Баторий набирал людей на войну в ковельских владениях Курбского, как и во всех остальных ленных, не интересуясь мнением князя. Когда же тот попробовал сопротивляться, его попросту вызвали в суд и пригрозили огромным штрафом с конфискацией всего имущества.
Князь Андрей сидел, обхватив голову руками и чуть не плача. Губы его зло шептали:
– Тираны! Все тираны!
Баторий повелел снова идти на Московию вместе с ним! Недавно Курбский ходил на Полоцк, вспомнив молодость, храбро бился, но когда призвал полочан перейти на сторону короля, со стен раздались ругань и проклятия. Князь вылил свою злость в послании к царю, радуясь унижению и бедам России. Распалив себя упреками, Курбский призывал императора Максимилиана поддержать его и Батория в походе против Москвы. Неизвестно, как ответил Максимилиан, но Баторий рвения князя явно не оценил, давать ему особые права не стал и во главе похода на Москву не поставил. А в 1581 году заставил еще раз идти в поход вместе с ним уже на Псков.
Курбскому не суждено было услышать проклятия еще и псковичей. По пути Андрей Михайлович разболелся, ему было всего-то пятьдесят три, но чувствовал себя князь, да и выглядел, сущей развалиной. Его недугом и отсутствием защиты от правителя немедленно воспользовались недоброжелатели, обвиняя в грабежах, убийствах, насилиях. Обиженных нашлось множество, князя засыпали судебными исками, а Баторий совсем не собирался защищать ковельского феодала. Рука польского короля Стефана Батория оказалась не легче тяжелой длани Ивана Грозного, Баторий согнул заносчивого Курбского в дугу, и тот на исходе своих дней униженно молил короля взять его семью под защиту от имени наименьшего и подножнейшего слуги! Куда девалась заносчивая гордость бывшего русского князя? Андрей Михайлович Курбский умер в мае 1583 года, на год раньше Ивана Грозного, от которого бежал.

 

В Литве князя откровенно не любили и не уважали. На Руси, какими бы правильными ни были его обвинения, высказанные Ивану Грозному, считали изменником, ведь одно дело бежать и обличать в письмах, но совсем другое – с мечом выступать против своего Отечества! То, что его визави по переписке был преступником перед собственным народом, не обеляет самого Курбского. Князь Андрей Михайлович Курбский – предатель собственной страны и собственного народа! Он воевал в отрядах ее врагов с оружием в руках и даже сам водил на русичей такие отряды, причем не защищаясь от нападок, а как завоеватель! Этого из биографии беглого князя не выкинешь. И обвинения Грозному писал не потому, что жалел погибших, а потому, что пытался оправдаться перед самим собой и перед потомками, иначе бы не старался, чтобы его письма приобрели известность.
Сам Курбский оказался ничем не лучше проклинаемого им Ивана Грозного, только масштаб имел мелковатый. Грозный тиранил всю Московию, Курбский – только вверенный ему Ковель и соседей, которые не могли ответить тем же. Но стоило королю Стефану Баторию грозно глянуть на мелкого пакостника, как вся спесь с того слетела вмиг, стал «подножнейшим слугой». Мелкие тиранчики – самые гадкие, если от злодеяний Ивана Грозного берет оторопь и рождается гнев, то от пакостей, творимых князем Курбским, появляется только чувство гадливости. И не оправдывает его бегство слух о том, что Иван Грозный собирался наложить на него опалу. Тогда московский царь еще не был так крут, чтобы тайно спасать от него свою шкуру, перелезая через крепостную стену и подводя под плаху многих и многих людей, в том числе собственных мать, жену и сына.
Андрей Михайлович Курбский предатель не только тем, что бежал, но прежде всего тем, что предал своих родных, оставив их расплачиваться за себя, тем, что воевал против своего народа, своей земли.
Его потомки не прославили фамилию Курбских в веках, они стали католиками, спокойным нравом не отличались, одного из правнуков даже били кнутом за убийство собственной жены…

 

А в Московии, откуда он так позорно и тайно бежал, жизнь шла своим чередом. Побег Курбского сильно задел царя Ивана Васильевича, заставил его не только спешно писать яростный ответ, но и задуматься над самой сутью своей власти, над тем, как справляться с противлением бояр, как искоренять измену.
Наверное, бегство князя ускорило решение о введении опричнины…
Он грозен, батюшка, и милостив,
Он за правду жалует, за неправду вешает…

Назад: За 20 лет до этого. Начало кошмара
Дальше: За 20 лет до конца. Опричнина