За 37 лет до этого. Сильвестр

Ранняя весна и радостна и страшна для Москвы одновременно. Радуются люди тому, что тепло уже, что зеленая травка из земли полезла, что пережили они зиму-морену с ее стужей и непогодой. Но хорошо, если весна дружная и с дождями в нужное время, а в тот год сушь стояла страшная. Как сошел снег в начале марта, так дождей уже больше не было, сушь стояла недобрая, и ветер лютовал. Бывалые люди вздыхали, мол, не погореть бы… К середине апреля начались первые пожары. 12 апреля выгорели Никольская и Лубянка, едва-едва отстояли торговые ряды.

20 июня москвичи ужаснулись: юродивый Василий в полдень вдруг встал, точно вкопанный, подле церкви Воздвиженья на Арбате и стоял, обливаясь горючими слезами. Пробовали спросить, с чего бы, ответствовал, что по погибели храмовой плачет! Божий человек загодя беду чует, оттого и затосковали люди.

Прав оказался блаженный, в той церкви первой вспыхнуло, точно по злому колдовскому умыслу. Загорелось быстро, сильный ветер понес огонь по городу. Набат поднял Зарядье, Москва горела по всей Яузе! Черный дым застлал небо над городом, на улицах крик стоял немолчный, рушились крыши и стены горевших домов, вопили опаленные, просили помощи растоптанные обезумевшей толпой и взбесившимися от огня и страха лошадьми! Город заволок горький смрад от сгоревших в пожаре людей и скотины, которую попросту некому было спасать, тут самим бы уберечься!

К вечеру страшное зарево над Москвой затихло, но вой по погибшим стоял и утром. Пожары часто жгли Москву, но никогда не докатывались до Кремля. Теперь и там дышать было нечем от смрада и черного дыма, ползущего от города. Молодого царя с царицей и родственниками вывезли на Воробьевы горы в летний царский дворец. Туда огню и смрадному дыму от Москвы не добраться, тянуло в другую сторону.

А где загорелось на следующий день, никто бы сказать не смог. Заполыхало точно со всех сторон. Но самое страшное – налетевший сильный ветер понес огонь по городу в сторону Кремля! Когда начали рваться пороховые погреба, москвичи поняли, что пожара-то еще и не видели! В Москве пылало все – Пушечный двор, Оружейная палата, Постельная палата, церкви, с колоколен которых падали колокола, Казенный двор…

Полыхал город, снова гибли в нем люди от валившихся сверху пылающих бревен, от горящих теса и соломы, сорванной ветром с крыш, задыхались от удушья, были растоптаны мечущимися лошадьми. Даже Успенский собор не смогли отстоять, внутри выгорело все, митрополита Макария пришлось опускать из крепостного тайника на вожжах к Москве-реке, да вожжи оборвались, едва не погиб митрополит, сильно ударившись о землю.

К вечеру жаркий, свирепый ветер наконец стих и огонь стал понемногу униматься. Но смотреть на Москву спокойно не смог бы никто.

Стены Кремля с проломами от взрывов порохового запаса закопчены, многочисленные церкви обезглавлены, стоят только их обгоревшие остовы. Нет больше Кремля! И большей части города тоже нет, вместо изб одни обгорелые печные трубы. Ничего не оставил огонь, ни домов, ни лавок купеческих, ни усадеб…

Но, главное, он не оставил людей, кто не успел прорваться сквозь смрадный дым и пламя к берегам реки или в луга за городскими улицами, почти все погибли, сгорев или попросту задохнувшись. Задохнулись и многие, кто прятался от страшного жара в глубоких погребах и подвальных ямах. Пропало все: родня, дома, скотина, скарб… Как теперь жить, чем кормиться? Как подняться снова на ноги, растить детей? За что, Господи?! Чем так провинилась перед тобой Москва, ее люди, те, кто в поте лица добывал себе хлеб каждодневный?!

Не поверили москвичи, что мог вот так наказать их Господь, поразив пожаром всех без разбора, и богачей, и детей безвинных. А церкви почему погорели, святые иконы погибли? Постепенно росла уверенность, что не обошлось без ворожбы, без нечистой силы. Смутилась Москва, стала умом своим искать виновных. Не верилось, что это могли быть свои, русские. Значит, кто?

Известное дело – чужаки, Глинские, а самая главная среди них она – бабка молодого царя Анна Глинская. Вестимо, ведьма она, ненавистница всякого русского обычая. Кому, как не ей, желать порушения православных церквей? Всегда мечтали Глинские сменить веру русскую на чужую! Нашлись видевшие, как летала эта ведьма хвостатая ночью над городом, кропила кровавой водой, из сердца мертвецов взятой, дома московские, и церкви святые, и монастыри… Потому не устояли они в лютом пожаре.

Смерть всему роду Глинских! Кто бросил клич казнить цареву родню – дознаться не смогли, но новый смерч, не хуже огненного, понесся по Москве. Обезумевшая от горя и крови толпа бросилась громить уцелевшее боярское добро. Сначала разнесли двор Глинских, досталось и безвинным холопам боярским, и всем, кто показался доброхотом ненавистного семейства.

Такой вал остановить невозможно, пока буйство не иссякнет само собой. Но до этого было далеко, слишком велики потери в трех московских пожарах. Кто-то крикнул, что дядя царя Юрий Глинский укрылся в Успенском соборе, в алтаре прячется! Страшна обезумевшая в своей ярости толпа, никто и ничто ей не указ. Не остановили ни святые стены, ни даже крест алтарный, выволокли вопящего князя на Соборную площадь и тут же забили насмерть кольями и камнями, да так, что все его тело и голова превратились в сплошное кровавое месиво!

Найти бабку царскую Анну Глинскую и другого дядю Михаила не удалось, царь увез бабку в Воробьево, а дядя сумел удрать в свое калужское имение. До утра толпа громила Москву, но и на другой день не успокоилась, отправился народ на Воробьевы горы к летнему царскому дворцу. Каждому, кто шел, хотелось мести за погибель родных, за нищету, которая после пожара грозила многим, за порушенную хорошую жизнь. Впереди двигались ярые мужики, потрясая кольями и топорами, пищалями, отнятыми у стражи московской, а то и просто огромными кулаками. За ними горластой толпой бежали мальчишки, никак не могущие пропустить такое зрелище! Сзади спешили даже бабы, много потерявшие этим днем, а потому и сами готовые вырвать сердце у проклятой ведьмы!

Страшная в своей ярости масса приближалась к царскому летнему дворцу, и некому было ее остановить, задержать. На охрану мало надежды, москвичи быстро разнесли тесовые ворота, посбивали замки с амбаров, ревели единым криком:

– Анну, бабку цареву!

– В огонь ее, ведьму!

– Сжечь!

– Сжечь Глинскую!

Еще немного – и ворвались бы обезумевшие люди в палаты, бросились громить все и всех внутри терема. И вдруг на крыльце наткнулись на выставленный вперед большой крест! Ход беснующимся людям заслонил небольшого роста священник. Отбросить крест в сторону не решился никто, передние на мгновение замерли, а сзади на них все напирали. И тут на весь двор, перекрывая разъяренные вопли, раздался зычный голос священника, и откуда только бралась такая сила в небольшом теле:

– На кого руку подняли?! На царя своего?! Царь пред вами виновен?

До сих пор никто не посмел встать против толпы, слуги царские попрятались так, что не сыскать, а этот небольшой толстенький человечек в рясе смело противился тысячеголосой ораве! От неожиданности передние даже затихли, а стоявшие сзади тянули головы, пытаясь понять, что происходит. Раздались растерянные голоса:

– Не-е… нет, царь не виновен… царь-то что?

Благовещенский священник Сильвестр, почувствовавший сомнения мятежников, гаркнул еще громче, так, чтобы слышал весь двор:

– Так чего же вы царские хоромы громите?!

Толпа опомнилась, принялась требовать свое:

– Бабку царскую давай!

– Ведьму Анну Глинскую в огонь!

Хотя крики были уже не такими уверенными, как совсем недавно, но могли вмиг перерасти в новое безумие. Вверх поднялись десятки рук с кольями и топорами. Люди зашевелились.

– Нет здесь Глинских! – Голос священника перекрыл новые выкрики.

– Побожись, – неуверенно потребовал здоровенный мужик, державший отнятый у кого-то из стражников бердыш. Правда, не очень, видно, знал, как им пользоваться, держал неловко.

Священник размашисто перекрестился:

– Вот те крест! Во Ржеве она!

И чего сказал, сам не понимал, да только поверили люди, раздались голоса:

– Нету ведьмы здесь…

– Далече она…

– Нету…

– Так чего же вы наседаете?! – снова гаркнул священник. Толпа неуверенно попятилась. – Чего царские палаты громите?! Разве царь сам в пожаре не пострадал? Его палаты сгорели небось не меньше, чем ваши!

Конечно, когда у человека погорела единственная изба, а в ней женка с детьми, то это не сравнить с пожаром в царских хоромах, у царя небось еще немало осталось. Но люди засомневались, а священник наступал:

– Пошто Ивана Васильевича корите, позорите? Он ли в пожаре виновен?

Отступившие было с крыльца мятежники взъярились снова:

– Бабка его виновата!

– Вот с нее и спрос! А всего более с вас самих! – Сильвестр, наступая, уже вытеснил передних с крыльца и теперь возвышался над всеми.

– Это как? – изумился народ.

– Пожар тот наказание за ваши грехи!

Тот же детина с бердышом возмутился:

– Ты говори, да не заговаривайся, не то не посмотрю, что поп, рубану раз, мне терять нечего. Чем я повинен, если, не щадя живота своего, трудился с утра до ночи? А детки мои малые в чем вину держат, коли и ходить пока не умели?

– Все напасти за грехи наши, – упрямо возразил поп. Неизвестно, сколько бы они спорили и чем все кончилось, но тут опомнилась стража, стала наседать на слегка успокоившуюся толпу, тесня к воротам. На помощь спешили еще стрельцы. И снова гомон во дворе перекрыл трубный глас Сильвестра:

– Не трогать! Никого не трогать! Именем царя велю!

Поп поднял вверх свой большой крест и смело шагнул с крыльца. Перед ним расступились.

– Идите, дети мои, по домам, у кого какой остался. Ни к чему вам царские хоромы громить, на себя гнев царский вызывать… – Сильвестр уговаривал спокойно, но настойчиво. Безумствовавшая два дня толпа, видно, уже устала от собственной ярости, готова была утихнуть. Слава богу, Сильвестра послушались и стрельцы, ни давить людей конями, ни рубить их палашами, ни тем более палить в толпу из пищалей никто не стал. Пришли с шумом, ушли почти тихо. Отходчив народ русский, выплеснул гнев свой, облегчил тем душу, и снова готов жить дальше, какой бы ни была эта жизнь, легкой или тяжелой.

Никто не заметил, что из чуть приоткрытого окошка горницы за всем наблюдает молодой царь. Царица сидела, забившись в угол на лавке, а Иван не смог не глянуть хоть одним глазом. Ярость толпы была страшной, не останови людей вот этот невесть откуда взявшийся священник, и она захлестнула бы дворец. Тогда несдобровать не только спрятавшейся в подземелье дворца бабке Анне, но и им с царицей, хотя никакой вины Иван за собой не знал. Государь не верил своим глазам – один человек смог остановить десятки разъяренных других только словом, когда стража не справилась бы и сотнями сабель и пищалей! Значит, есть на свете сила большая, чем безумная ярость?

Когда молодой царь повернулся к своей жене, глаза его блестели, как самые яркие ночные звезды:

– Настенька, не бойся, там все стихло.

Анастасия помотала головой, точно отказываясь верить в наступившую тишину, в неожиданное спасение от, казалось, неминуемой погибели. Иван рассмеялся, смех его был тихим и немного недоверчивым:

– Кончилось, кончилось. Один поп смог остановить тысячу беснующихся человек!

– Как? – Царица спросила не потому, что желала знать, как именно, а потому, что все не могла поверить.

– А вот так! Поднял крест и уговорил!

Иван вышел из горницы, навстречу ему попался один из стражников, видно, шел докладывать, что бунтующие прогнаны! Так и оказалось, усмехаясь, принялся говорить о том, как выпроводили мятежников со двора, слова были красочны, точно глухарь перед молодкой хвост распустил. Царь чуть помолчал, потом вдруг велел:

– Приведи мне попа, что на крыльце толпу увещевал.

Стражник замялся:

– Не ведаю, где он, государь. И откуда взялся тоже.

– Так узнай! – неожиданно даже для себя заорал Иван и грохнул дверью, скрываясь в горнице. Анастасия испуганно смотрела на рассердившегося мужа. Чего это он? Ведь все кончилось хорошо, и слава Богу!

Тот, чуть походив по горнице, объяснил сам:

– Людей успокоил священник, а они себе в заслугу ставят! А сами сидели, как мыши в норах, тихо, пока все со двора не пошли!

Тут оба вдруг вспомнили о прячущейся в погребе под дворцом бабку Анну. Небось там помирает со страха, надо успокоить. Глянув друг на друга, поняли, что думают одинаково, и вдруг весело рассмеялись. Царский смех был нервным, но иначе сейчас уже не могли ни Иван, ни Анастасия, слишком много пережившие за то недолгое время, пока москвичи бесчинствовали на дворе и их жизнь висела на волоске.

Анна Глинская выходить наверх категорически отказывалась целых три дня. Она проклинала тот час, когда приняла решение ехать в Москву, а не к отцу Стефану Якшичу, сербскому воеводе. Но еще больше проклинала саму Москву и ее народ, безумный, непочтительный и дикий! Глинская уже знала о страшной гибели своего сына Юрия, понимала, что теперь ни ей, ни оставшемуся в живых Михаилу добра в Москве не видеть, очень жалела, что когда-то отдала дочь князю в жены, забывая о том, сколько смогла награбить за недолгое время правления своих детей. Шепча проклятия народу, столько времени ее кормившему и поившему, давшему ей многие и многие драгоценности, наряды, золото, меха, она клялась отомстить, хотя совсем не знала как. Оставалось одно: настроить внука, ставшего царем, так, чтобы завтра же Москва захлебнулась в крови бунтовщиков!

И Анна Глинская принялась уже не проклинать москвичей и всех русских заодно, а размышлять, как осуществить задуманное. Царь Иван должен показать, что малейшая хула на его бабку карается не простой смертью, а гибелью мучительной и кровавой! Ей виделись реки крови непокорных и неблагодарных людей, которым она соизволила дать свою дочь в царицы.

Ее, Анну Глинскую, обвинили в поджогах? Ничего, они еще увидят, как горят их собственные дома по воле царя! И сами бунтовщики станут молить о пощаде в полыхающих кострах на площадях, но пощады не будет! Не будет пощады и прощения людям, посягнувшим на ее сына, на ее добро, на ее имя!

Может, так и было бы, да только слишком долго сидела в подполе бабка царя. Опоздала Анна Глинская. К тому времени, когда она наконец выбралась на свет божий, готовая подробно рассказать своему внуку, как следует покарать мятежников, он успел поговорить и с женой Анастасией, и с благовещенским попом Сильвестром, собой заслонившим путь в царские хоромы.

Глаза Анны метали молнии, она не могла поверить своим ушам:

– Ты?!. Ты не станешь никого наказывать?! За смерть своего дяди не станешь?! За хулу, на меня возведенную?!

Ответ молодого царя был тверд, глаза его смотрели спокойно:

– Не стану. Народ московский слишком много претерпел этим летом. Погибли многие, сгорело слишком многое. Ярость та была не злобной, но невольной, от отчаяния.

Во все глаза смотрела на мужа и Анастасия, эти дни он много думал и говорил с тем самым попом Сильвестром, но она никак не могла поверить, что столь скоро взялся за ум обычно несдержанный Иван. И радовалась – значит, есть в его сердце то, что поможет стать настоящим государем, разумным и добрым правителем, значит, ошибаются те, кто твердит, что Иван самовластен и жесток! Ах, как была рада молодая царица своему открытию!

Благовещенского священника нашли, но разговор получился совсем не таким, как мыслил себе молодой царь. Он уже приготовил большой кошель с золотыми монетами в благодарность за спасение от ярости безумной толпы, но Сильвестр, не давая ничего сказать Ивану, вдруг… обрушился на него с гневным обличением:

– Опомнись, царь Иван! Опомнись! – Невысокого росточка, упитанный попик едва доставал рослому государю лишь до плеча, но, подняв во гневе большой крест, точно стал на голову выше.

– В чем?! – ахнул Иван. – Что ты? Кто ты?

Сильвестр наступал на царя, оттесняя того все ближе к стене, у двери в ужасе замерли рынды, не смея вмешаться.

– Я Богом тебе послан глаза открыть на мерзость твоих поступков. Тебе власть над людом московским дана, а я Богом дан, чтобы наставить на путь истинный, ибо глух ты и слеп! Знамений страшных точно и не видишь, на беды людские глядючи тебе и горя нет?! А ну как придет долготерпению Господню конец, про то не помыслил?

Лицо Ивана стало бледнее полотна его рубахи, глаза в ужасе остановились, даже губы посинели. Едва разлепив уста, он пробормотал:

– Чем я прогневил Господа?.. Что свершил супротив него в невеликие свои годы?..

Сильвестр перестал вращать глазищами, но все же всплеснул руками:

– Ты не ведаешь?! Сколько в твои невеликие годы смертей на твоей совести? Скольких людей ты безвинно погубил, осиротил ради своей забавы, оставил калеками, замучил?

Иван вдруг приосанился:

– Я царь! Как смеешь ты, холоп, мне пенять?!

Священник точно не заметил вопроса, снова возмутился:

– Ты – царь?! Не-ет, при венчанном царе престол в Москве пуст. Пуст! Правитель не в том, чтобы бармами себя обрядить, а в том, чтобы править. А в державе твоей стон и плач великий, в людях вражда, мздоимство, разбои, казна разграблена, враги вокруг земли нашей головы подняли, терзают ее, кто как может, а тебе и дела нет?! Ты веселишься, тех же, кто с челобитьем приходит, веря в твое заступничество, губишь мучительной смертью! Одни лишь игрища на уме! Какой же ты царь?!

Анастасия, опомнившись, первой метнулась, но не к попу, а к Ивану, заслонила мужа от священника:

– Что ты хулишь?! Изыди отсюда, злодей!

Иван опустил голову, чуть отодвинул жену в сторону:

– Отойди, Настя, прав он. Пусть говорит.

Сильвестр продолжил уже спокойней:

– Хорошо хоть глас мой слышишь, и на том спасибо, не совсем окостенел, значит.

– Что мне делать? – уже растерянно и просительно произнес царь.

– Что делать, говоришь? Много дел у тебя, Иван Васильевич, коли царем себя не только назвал, но быть им хочешь. Во все вникай, в дела государственные, челобитчиков слушай, а не сразу гони взашей. Коли люди до самого государя дошли, значит, не зря просят. Войско устрой как надо, чтобы враги вокруг земли нашей и голов поднять не смели. – Сильвестр еще долго перечислял то, что не обустроено в Московии. Лицо Ивана все больше мрачнело от его слов, молодой государь понимал, что священник прав, да только как сладить с таким грузом напастей?

– Одному мне не сладить со всем…

– Не сладишь! – согласился Сильвестр. – И никто другой в одиночку не сладит. Людей новых к себе привлеки. Да только не из тех, кто уже правил Москвой, они лишь к воровству да стяжательству горазды. Боярские роды меж собой за власть грызутся, им не до мудрого управления, они тебе не помощники.

– Кого же брать?

– Разумных, но не самых родовитых, чтоб за ними Шуйские или Глинские, Захарьины или другие не стояли. Такие тебе служить будут, а не набиванию закромов.

Иван уже пришел в себя, задумчиво хмыкнул:

– Так ведь таким еще больше надо будет, чтоб закрома набить, ежели у них пока ничего нет.

Сильвестр помотал головой:

– Зря о людях так мыслишь, государь. Не все за злато служить готовы, много и таких, кто земле своей да Господу нашему и бескорыстно послужит.

– Я таких не знаю. – Царь перешел на лавку, присел, рядом встала Анастасия, стояла молча, слушала внимательно.

– А я знаю. Да и ты знаешь, вспомни всех, окинь своим взором, немало найдешь.

– А… ты?.. Ты поможешь ли?

– Помогу! Всей своей жизнью помогу! И людей помогу подобрать, и на путь наставлю, коли снова понадобится. Только помни, государь, что твое слово в Москве главное, ты царем венчан, твоя власть в земле нашей после Господа! Не слушай дурных советчиков, которые лишь о своем благе пекутся государству в ущерб, какими бы они родственниками ни были! Помни, что твое слово главное и последнее. Правь так, чтобы не бунтовал супротив тебя народ русский.

Иван чуть растерянно снова закивал:

– Мне и митрополит Макарий о том говорил. Что я Богом на царство венчан, потому моя воля после Божьей на Руси стоит.

– Твоя, – с легкой усмешкой склонил голову Сильвестр. – Вот и следи, чтобы та воля с Божьей совпадала, а не супротив была. Правь, царь, да будет праведен путь твой!

Когда ушел Сильвестр, Иван обернулся к жене, взял ее руки в свои:

– Все ли слышала, Настенька? Все ли поняла?

Та кивнула:

– Слышала и поняла. Прав этот поп, хотя и не приветливы его слова.

Молодой царице так хотелось помочь своему мужу, да только не знала чем. Она поняла все, в чем обвинял Ивана беспокойный священник, но сердце обливалось кровью от одной мысли, как сможет справиться государь с таким ворохом проблем. Попробовала осторожно тронуть его плечо:

– Поговори с митрополитом Макарием, может, и он что посоветует?

Царь кивнул:

– Сам о том думаю. Не раз уж говорил с Макарием еще до своего венчания на царство. Он тоже твердит, что царская воля сразу после Божьей. Царь наместник Божий на земле.

Анастасия улыбнулась, такой разговор ей нравился больше. Ее Ваня, умный, красивый, Божий ставленник на земле Русской! Как не гордиться таким? Как не любить? Она любила. Нежно, крепко…

А Иван продолжал говорить то, что молодая жена уже слушала вполуха, а зря…

– А если облечен Божьей властью, так и отвечать перед Господом за все происходящее на ней должен. Моя воля самая первая, моя власть самая сильная – значит, и спрос с меня первый. Вот в чем меня Сильвестр укорял-то! Тот, кто Русь Божьей волей держит, не может глупостями развлекаться, не должен шутовством заниматься…

Царь встал, в волнении прошелся по горнице, остановился перед окном, долго глядел вдаль, ноздри его возбужденно расширились, глаза горели. Анастасия смотрела на Ивана влюбленными глазами, таким он нравился еще больше.

– Изменюсь! С сегодняшнего дня изменюсь! Поможешь ли?

Царица закивала, мало понимая, о чем он говорит. Но помочь готова всегда, чем только сможет, все готова отдать любимому человеку!

Но в одночасье измениться нельзя, немало еще прошло времени, много бесед состоялось между молодым царем и священником Сильвестром. Не меньше с митрополитом Макарием.

Сильвестр учил и учил повседневному житью, учил, как быть человеку в семье и в быту, что помогло Ивану прекратить бесшабашные загулы и дикие забавы с людьми. Этому немало способствовала и Анастасия, рядом с ласковой и мягкой женой царь и сам становился мягче и разумней.

А вот митрополит учил другому: царская власть дана Богом, значит, священна. Учил, что теперь он хранитель веры и благочестия для всей Руси! Именно благодаря этим беседам Иван почувствовал на себе Божью всевышнюю благодать. Захотелось стать ревностнейшим рабом Божьим. Потому и склонился смиренно в каждодневной жизни под пастырскую руку Сильвестра.

Макарий не мог нарадоваться на своего ученика. Сильвестр тоже. Но Ивану оказалось мало простого послушания, он все больше склонялся к мысли о настоящем покаянии. Сильвестр не мог понять: к чему это? Достаточно каяться в храме, достаточно просить прощения у Господа перед лицом митрополита… Сильвестр проглядел готовность молодого царя к всенародному покаянию. Зато это увидел митрополит, понял и одобрил:

– Попроси прощения у людей. И свою душу облегчишь, и люди в тебя поверят.

Иван усомнился: а ну как слабину почувствуют, решат, что такого можно и наказать? Чувствуя себя ставленником Божьим, он уже не принимал человеческого укора. К сожалению, Макарий не узрел вот эту гордыню, заметил только страх перед осуждением, посоветовал:

– Повинную голову меч не сечет. А наказание?.. Божьего бойся, не людского…

Знать бы митрополиту, чем обернется вот эта уверенность царя в том, что людскому осуждению не доступен, что все творит по воле Божьей! Но Макарий до самых страшных времен не дожил, а тогда самым важным было именно всенародное покаяния Ивана.

Морозным утром вскинулась Москва – гудел набатный колокол. Горожане выскакивали во дворы, крутили головами, пытаясь понять, где горит, потом соображали: нет, не о пожаре вещает колокол, на площадь зовет. Бежали люди, спрашивали друг дружку, что случилось. Не иначе как татары под Москвой! Или крымский хан войной пошел. Иные возражали, мол, Литва напролом, видать, лезет!

Над Кремлем, вспугнутые колокольным звоном, кружили стаи ворон, садились и снова взлетали. Но для Москвы картина привычная, вороны живут рядом с людьми извека, первыми от опасности вверх взмывают, но первыми и успокаиваются. Вот встанет народ на площади, чуть притихнет, и птицы вернутся на деревья, будут с любопытством оглядывать сверху людское море, не понимая, чего ради их побеспокоили.

А на площади на Лобном месте сооружен большой помост, стрельцы с бердышами навскидку стоят. Чудно, выходит, сам государь москвичей повелел собрать? К чему? Галдел народ, судя и рядя. Шустрые мальчишки лезли вперед, кто не смог, забирались повыше на деревья и заборы, чтобы все увидеть, все разглядеть, чтобы было о чем рассказать потом любопытным. Калачница решила, что, пока народ стоит, может и перекусить ее товаром, принялась выкрикивать, нахваливать свои изделия. Бойкую бабу обступили, к румяным калачам потянулись руки, в плошку посыпались денежки. Тут бы и сбитенщикам постараться, немалый доход был бы, да не успели. Только та шустрая бабенка и заработала на калачах.

Просто на помост начали подниматься и вставать чуть в стороне бояре родовитые. Толпа принялась обсуждать, у кого из них рожа толще да наряд богаче. И то, бороды окладистые поверх бархатных шуб, подбитых соболем, ровно лежали, шапки высокие, сапоги с загнутыми носами. Только по всему видно, что и бояре не ведают, к чему званы. Так же, как остальные горожане, меж собой переговариваются, переспрашивают.

На другой стороне уже стояли священники, пока не было видно только митрополита Макария. И эти ничего не знают, тихонько перешептываются, оглядываются.

Народ постепенно присмирел, что-то будет? Даже мальчишки замолкли, только видно, как в морозном воздухе вырывается пар от дыхания множества людей. Озябшие люди переступали ногами, похлопывали себя руками по бокам, но всегдашних в таких случаях шуточек не слышно, почуял народ необычность происходящего…

Когда на Лобное место вышел молодой царь в полном облачении, народ присмирел окончательно. Хорош царь, стройный красавец, рослый… А Иван вдруг… снял с головы свой державный венец и поклонился в пояс стоявшей московской толпе. Площадь ахнула!

Такого Москва еще не видела! Да что там Москва, вся Русь такого не видывала!

– Прости меня, народ христианский!

В морозном воздухе единым порывом вырвался многоголосый вопль. Государь прощения просит?! И у кого?! Не у святителей, не у бояр, кичащихся своим родством высоким, а у народа, что на площади собрался?! Матерь Божья, царица Небесная! Неужто услышал Господь молитвы людские? Неужто даровал Руси государя, способного к прилюдному покаянию?!

А Иван продолжал каяться, перечисляя грехи, какие свершал то ли по малолетству неразумному, то ли по недоумию уже сознательному. Винился в гибели людей, в мучениях, какие от него претерпели, в непочтении… А еще выговаривал боярам, которые вокруг были, за их прегрешения, за их засилье, за ущемление его воли. Обещал, что отныне по-другому жить будет Русь, что ни одна слезинка невинного не пропадет, прекратятся в городах и весях суды неправые, произвол и бесчинства.

Опустили головы бояре, не решаясь поднять глаза на государя. Опустил их и люд московский, точно тоже был повинен в вине боярской или в том, что воли молодому царю не было. Тихо стало на площади, только пар вырывался изо ртов. Молчали, пока Иван не возгласил:

– Отныне только моя воля будет – воля Господом поставленного над вами царя и самодержца!

Плакал царь слезами чистыми, не скрывал своих слез. Рыдала толпа, единая в своем порыве:

– Слава государю!

– Правь нами справедливо!

Долго плакала Москва во главе со своим государем. Хорошие то были слезы, очищали они души, как всегда очищает чистосердечное покаяние.

В стороне вместе со всеми рыдала царица. Слезы текли по лицам Сильвестра и нового советчика царя Алексея Адашева. Никто не стыдился этих слез, никто не утирал их.

Как расходились с площади, никто и не помнил…

Сильвестр принес Ивану очередную книгу. Он да митрополит то и дело пополняли запасы Ивана новыми манускриптами, но даже вдвоем не успевали за молодым государем. Макарий не раз смеялся:

– Что, ты их живьем глотаешь, что ли?

Сначала митрополит подозревал, что Иван лишь листает тяжелые страницы или читает выборочно, где глянется, потому так быстро успевает прочесть толстые фолианты. Но сколько ни проверял, все выходило, что читал молодой царь со вниманием, размышлял над тем, что узнал, даже бывал не согласен, задавал вопросы… Словно изголодался за свою беспокойную жизнь по умному слову и теперь впитывал все, как сухая земля долгожданную влагу. А память у Ивана оказалась очень хорошей…

Но Сильвестр пришел не за тем, книгу-то подал, а речь завел не о ней, напомнил об Артемии. Иван чуть поморщился:

– Ты мне уж который раз говоришь об этом старце. Что в нем такого?

Сильвестр довольно кивнул:

– Нестяжатель он.

Иван помотал головой:

– Что в том? Противников Иосифа Волоцкого много, да вон они все – про нестяжательство твердят, а сами и схиму-то надели наживы ради! – Голос царя начал звенеть, его всегда задевало то, что монахи говорят одно, а делают другое. – В монастырях хмельное варят, мирянам про блуд твердят, а сами с монахинями открыто живут, по городам да весям милостыню собирают, не довольствуясь тем, что люди сами дают!

Царь начал опасный разговор. Сильвестр хотя и обличал священников во многих грехах, но совсем не хотел, чтобы тем сейчас занимался Иван. Он снова перевел речь на Артемия.

– Артемий столько лет жил в скиту в Порфирьевой пустыни, от мирских соблазнов удалившись…

Иван усмехнулся:

– А чего ж вернулся?

– Многие ученики появились. Я ему предложил в Корнильевский монастырь в Вологде игуменом.

– И?..

– Отказался.

– Монастырь мал?

– Да нет же! – досадовал на царскую непонятливость Сильвестр. – Он супротив монастырских богатств открыто выступает!

Священник еще долго рассказывал о достоинствах старца. Постепенно недоверчивая усмешка Ивана сменилась откровенным интересом. Повелел вызвать Артемия в Москву.

Старец твердил о мерзостях, творимых в монастырях. Иван ужаснулся: как же это можно?! Монастырь на то и монастырь, чтобы от людской мерзости бежать. Артемий качал головой:

– Нет, государь. Слишком многие уходят от мира только на словах. Сколько бояр да князей в монастырях иноками, а живут как прежде жили, разгульно, вольно… Женские монастыри от мужских не отделены, с монахами мальчики-послушники в одних кельях… К чему такое приведет? О вере ли они думают?

– Так чего же не гонят игумены своих нерадивых монахов прочь? Тех же бояр, какие иноки только по одежде?

Артемий вздыхал в ответ:

– Да ведь монастыри на их пожертвования живут. Придет такой боярин, за собой принесет обители земли, деревни да людишек, игумен и рад.

Иван щурил глаза:

– А ежели не станет монастырь брать тех пожертвований, так жить на что? Монахов на что содержать будет?

Артемий в ответ мотал головой:

– В скитах черное духовенство жить должно, в скитах! Только там души от мирских соблазнов оградить можно! А иначе как с того же боярина потребовать, ежели он дар обители большой принес? Обогатит монастырь, вот и чувствует себя хозяином!

Иван надолго задумался, потом все же спросил:

– Неужто нет таких обителей, чтобы сами свое хозяйство держали, чтобы не только на дары надеялись?

– Почему нет? Есть и такие. Вон в Соловецкой обители как Филипп игуменом стал, так и хозяйство на лад пошло…

– Это Федька Колычев, что ли?

– Да, бывший боярин Федор Колычев, что Филиппом крещен в монастыре. Трудом своим живут иноки.

И снова царь не верил:

– Да только ли трудом?

– Нет, конечно. И дары принимают, но ведь и солью торг ведут, и пашню пашут, и многие мастерские завел игумен. Соловецкой братии спать подолгу некогда.

– И на землю людишек работать не пускает, все сами пашут?

– Пускает, вестимо, но не обирает до нитки. Разумно обитель держит игумен Филипп, у него поучиться есть чему.

– А монахи не ропщут? – Глаза Ивана лукаво блеснули. – Куда как легче просто службу нести, чем так-то?

– А кто ропщет, того там не держат! – отрезал Артемий. – Игумену Филиппу бездельники не нужны!

Долго рассказывал царю о Соловецком игумене Филиппе старец Артемий, многое запомнил из его речей Иван. Под конец беседы спросил:

– А если бы ты стал игуменом большой обители, смог бы вот так же?

Тот покачал головой:

– Так только далече от Москвы можно… На Соловки просто так не идут, только по велению души…

За многими делами государь совсем забыл о своей бабке Анне Глинской. Зато она не забыла. Не только внука, как же о нем забудешь, государь ведь, но и заветного ларца. И однажды за невнимание Ивана решила… отомстить необычным способом – подарить ему ларец вместе с Софьей!

Иван сначала даже не понял, о чем идет речь, потом долго смеялся над словами бабки, чем ее окончательно обидел. Но, увидев возникшую ниоткуда Софью, смеяться прекратил, стал серьезен.

– За такое можно и на костер попасть…

Анна поняла, что другого раза не будет и отступать уже некуда.

– Ну так отправь меня на костер! – Глаза Глинской с вызовом уставились в лицо внука.

Тот смутился, но всего на мгновение. В голове мелькнула совсем другая мысль, не касающаяся бабки.

– Ты знаешь тайну моего рождения?! – Его глаза не мигая буравили Софью. Но ту не испугать, да и что мог сделать этот мальчишка с той, что умела появляться и исчезать ниоткуда? Так думала Анна Глинская и ошибалась. Молодой царь истово верил, а потому был под защитой православной церкви. Это позже немало святителей станут даже проклинать его, пролившего столько русской крови, а тогда государь еще не был так грешен…

– Знаю, – спокойно смотрела на государя старуха. В ее руке появился большой ключ. – Хочешь знать?

Несколько мгновений, пока Иван стоял в молчаливом напряжении, принимая решение, показались Анне часами, но Иван вдруг резко повернулся и выбежал вон, бросив на ходу:

– Нет!

Больше разговоров о Софье и ларце у Анны с внуком не было долго. Только через несколько лет он поинтересовался:

– А ларец тот где?

Глинская устало махнула рукой, она была слишком стара, чтобы думать о всяких там ларцах:

– Там…

– А… ключ? – подозрительно сощурил глаза Иван.

– У Софьи.

Государь ничего больше не спросил, он даже не поинтересовался, кто такая Софья, откуда берется и как ее найти.

В первые годы правления Ивана интересовали совсем другие дела.

Долгие беседы с митрополитом Макарием и со старцем Артемием все больше приводили Ивана к мысли о церковном переустройстве. Оказалось, что менять нужно не только царство, но и церковные законы в нем. Царь размышлял и свои размышления старался записывать. Когда таких заметок набралось уже немало, вдруг отправился к митрополиту:

– Собирай Собор, владыка.

Макарий и сам понимал, что пора взяться за церковное устройство, потому согласился.

И вот в феврале 1551 года в Грановитую палату дворца съехались высшие духовные чины. Царь сидел на престоле, слушая, как дьяки зачитывают подготовленные им вопросы, и исподлобья разглядывал епископов. Кроме митрополита Макария, в Москве собрались епископы: Новгородский Феодосий, Ростовский Никандр, Суздальский Трифон, Смоленский Гурий, Рязанский Кассиан, Тверской Акакий, Коломенский Феодосий, Сарский Савва, Пермский Киприан. Напряженно вслушиваясь, сидели и другие священники. Не все были готовы отвечать на заданные от имени царя вопросы, многие осторожно косились на митрополита, пытаясь понять, что же тот задумал.

В сто глав уместились решения Собора, потому и назвали его «Стоглавым». Много вопросов поднял перед святыми отцами Иван, на многие уже были у митрополита Макария готовы ответы. Особенно ратовал митрополит о грамотности людской. Многие владыки поддержали своего главу. Возмущался, что невежи, став священниками, плохо учат детей, а берут за то с их родителей непомерную плату! Еще владыка выступал против бродячих мастеров, которые учили грамоте по деревням и весям, а то и многим городам. Учили худо, брали дорого. Было решено организовать училища книжные, куда все люди могли бы отдавать своих детей для обучения грамоте. Кроме того, много говорилось и о переписке духовных книг, и об иконописи. Но на все решения нужны были деньги.

Особенно досталось от царя и членов Собора белому духовенству – городским и сельским священникам!

– В церкви часто пьяны! Бранятся без страха, речи непотребные друг на дружку говорят! Лаются меж собой и с прихожанами! – ярился Иван.

Епископы соглашались: мол, и устава не знают, и ленивы не в меру, и безграмотны, и многими непотребствами занимаются…

Хулили белое духовенство, бесноватых и трясунов, которые на площадях милостыню просят, в отличие от блаженных, которых сразу видно, ругали празднества и скоморошьи игры, стрижку бороды, общее мытье в банях мужчин и женщин, разные игры на деньги, а еще шахматы…

Услышав про свою любимую игру, Иван чуть расстроился, ему очень нравилось размышлять за доской, представляя, как станет дальше передвигать фигуры. Но возражать не рискнул, не ко времени. Решил только испросить у митрополита разрешение играть в шахматы хотя бы сам с собой.

Многое из того, что услышал царь от сурового старца Артемия, потом повторил на Стоглавом соборе в укор духовенству, обвиняя его в неблагочинии. Много постановлений принял Собор, определяя жизнь монашескую, очищая ее от накопившейся скверны, много запретов на нем родилось. Митрополит Макарий, и сам чувствуя необходимость в обновлении монастырских уставов и правил, активно поддерживал государя.

Но нашелся вопрос, в котором не согласился наставник со своим учеником.

– Земли дворянские скудеют, а монастырские богатеют. Неправильно то!

Макарий уже понял, что царь готов отобрать земли у монастырей, чтобы раздать их своим людям. Самому Макарию владения не нужны, но он хорошо понимал, что Собор не согласится, не отдадут запросто богатства игумены, сколько бы ни твердили о чистоте монашества. Так и случилось. Собор принял решение, что никто не может у церкви ни отнять, ни похитить…

Иван снова позвал Артемия:

– Во всем согласны игумены, пока у них земли да другие богатства отнимать не начнешь. К чему монастырям земля? И налоги такие, что казна пустеет?

В мае Собор решил все вопросы по царскому приговору. А Артемий стал настоятелем Троице-Сергиевой обители. Максим Грек, освобожденный из заточения в Тверском монастыре, был переведен под опеку старца.

Сильвестр выговаривал Артемию:

– Ты хоть понимаешь, что теперь на тебя обрушится вся сила иосифлян?

– Все под Богом ходим, – возражал тот.

– Так то оно так, да только ходим по-разному, – вздохнул царский наставник.

Все верно предвидел Сильвестр, скоро начались тайные доносы на Артемия самому царю. Недолго он пробыл настоятелем обители. Ивана злили бесконечные жалобы на старца, ну чего бы не принять земли, если жертвуют? Митрополит разводил руками:

– Как может принимать земельные вклады нестяжатель? Сам же обличал за то, что произносят одно, а делают другое.

Иван написал об упреках самому Артемию. Ответ получил более чем открытый, игумен поучал самого царя в правоте своей и божественности жизни. И предлагал: «Вели, государь, тем под присягой сказать, что тайно тебе говорили». Постепенно гневные обличения Артемия надоели Ивану, в котором все больше укреплялась вера в собственное предназначение и непогрешимость. Царь скупо бросил Сильвестру:

– Уходил бы твой Артемий подальше от Троицы… пока дурного не случилось…

Сильвестр увидел в глухой угрозе опасность и для себя, метнулся к старцу:

– Артемий, не твое то игуменство. Может, к простому монашеству вернешься? Господь такое служение больше примет, чем лай с другими и тем паче с царем…

Глаза старца блеснули, в ответ только хмыкнул:

– Думаешь, ежели меня в дальний скит убрать, так порядок на Руси будет? Не видит государь, что вокруг него творится! Не ведает. А от того невежества многие беды и ереси происходят.

– Ты бы язык-то придержал.

– Не могу молчать!

– Не молчи, да только говори по-другому. Вон митрополит сколько лет уж государя учит, и толк есть, и сам жив-здоров, слава богу! И я тоже, где и промолчу, чтобы не злить Ивана Васильевича. Вспыльчивый он, осторожно надо.

– Вот то-то и оно, что вы с Макарием точно овечки на закланье, блеете, а огрызнуться не способны. К чему и учение ваше все, если правды на Руси как не было, так и нет?!

Артемий еще долго обличал самих митрополита и Сильвестра, а тот слушал, обливаясь потом и все больше понимая опасность нахождения рядом с беспокойным старцем, не умеющим вовремя пригнуть голову. Но Артемий все же внял увещеваниям Сильвестра, Троице-Сергиеву обитель оставил, и года игуменом не пробыв. Зато не оставил свои поучения Ивану.

Царь, у которого ничего не получалось из задуманного, и без старца понимал, что живет не так. Наследника все не было, Анастасия родила двух дочерей, но обе умерли. Вокруг уже стали поговаривать, что не способен царь, как и его отец, иметь наследника. Хуже всего, что подняли головы Старицкие. Если у царя не будет сына, то их власть снова. Иван метался по горнице, скрипя зубами, его злили бестолковые уговоры Сильвестра.

– Ты только и можешь, что обещать благополучие в будущем! Мне сейчас сын нужен!

Анастасия говорила другое: на богомолье нужно, поклониться святым местам…

А еще была Казань! И впервые Иван не послушал жену. Как молила его Анастасия, упрашивала не ходить самому, быть осторожным. Но царь уже знал, что должен вести свое войско. И ведь получилось, одолели Казань!

На Казанском престоле правители менялись без конца. Сафа-Гирей снова выгнал Шигалея и уселся сам. Конечно, Шигалея терпеть тяжело, одна его наружность чего стоила… Шигалей был мал ростом, зато необхватен в теле, коротконог, с длинными ступнями, точно взятыми от другого туловища, уши длинные, едва не до плеч… Лицо мясистое, бабье, бабье же и седалище. Великий князь Василий точно специально казанцам такого царя поставил, в насмешку. Эту насмешку то и дело изгоняли из города, либо он сам бежал. Но и те, кто менял Шигалея, тоже долго усидеть не могли.

Сафа-Гирей Русь ненавидел хуже Батыя и разорения ей принес не меньше, его поддерживали крымские татары. Новое воцарение Сафа-Гирея грозило Москве большими бедами. Иван решил, что пора показать, кто сильнее. В декабре 1547 года выехали во Владимир, но пушки следом сумели отправить только к январю. Слякоть стояла такая, что пушки грозили попросту утонуть в грязи, не добравшись не только до Казани, но и до Нижнего Новгорода. Лед на Волге покрылся слоем воды, намыло множество продушин, в которые без счета проваливались и лошади с орудиями, и люди. Отряду князя Дмитрия Бельского с трудом удалось переправиться на другой берег. Он же прислал сказать Ивану, что всем войском рисковать не стоит. Царь и сам раздумывал, не вернуться ли, уж больно плоха погода для зимней войны. Морозов не было совсем, дороги развезло, с неба то лепил мокрый снег, то ледяной ветер косил холодным дождем.

В результате царь со своим войском вернулся в Москву, а к Шигалею в помощь отправился только Бельский. Вместе с некрасивым татарином они сумели дойти до Казани, где побили войско Сафа-Гирея. Отличился князь Семен Микульский. Но осаждать город не стали, пограбили окрестности и вернулись домой.

Весь 1548 год был таким же мокрым, как его начало. Иван ломал голову, как теперь быть с Казанью. Шигалей власть захватить не смог, чтобы снова воевать Сафа-Гирея, надо сначала привести в порядок свое собственное войско. И царь занялся именно этим.

К Ивану торопился вестник из Казани, посланный сторонниками Москвы. Он не знал, что в той грамотке, что зашита глубоко в полу кафтана, но знал другое – в Казани помер грозный Сафа-Гирей! Помер глупо, напился пьяный и расшиб себе голову. Ходили слухи, что ему помогли, но только слухи. Власть взяла царица Сююн-Беки, а царем провозглашен ее сын Утемиш-Гирей. Мальцу всего-то два годика. Одновременно с послом в Москву совсем другие люди из дворца отправились за помощью в Крым.

Вестник к Ивану поспел вовремя и грамоту привез в сохранности, а вот его соперникам не повезло – казаки изловили их и переправили казанский крик о помощи вместо Крыма в ту же Москву. Напрасно ждала Казань подмоги от своих собратьев из-за Перекопа, не пришла помощь. Чтобы оттянуть столкновение с Москвой, решено было кланяться царю Ивану. В июле из Казани от имени младенца Утемиш-Гирея прислали слезную грамоту с просьбой о мире. Царь довольно усмехался:

– Это раньше я был мал, а Сафа-Гирей силен, теперь наоборот! С младенцем переписываться не стану, пусть присылают добрых людей.

Добрых людей не прислали, и московское войско снова выступило в поход на Казань. Только в этот раз подготовились лучше, и зима стояла крепкая, без больших оттепелей. Сначала все шло хорошо, но в феврале постигла та же беда – нежданная слякоть! Иван злился:

– Да что ж это?! По осени от Москвы не выберешься, а пока до Казани дойдешь, так здесь дождями изводит!

Размышления привели к уверенности, что нужно сначала осложнить казанцам жизнь блокадой и построить крепость, из которой потом выступать. Так и сделали. На Круглой горе в устье Свияги вдруг вырос Свияжск, где к приходу царя приготовлен запас всего необходимого. Построили этот город хитро. Понимая, что казанцы не дадут спокойно возводить крепость, русские сначала срубили настоящие крепостные сооружения со стенами, воротами, башнями, пометили все бревна до единого, постройку разобрали и, сложив на плоты, сплавили по Волге. А на месте быстро собрали все заново, заполнив укрепления землей. Получилось настолько быстро, что пока казанцы сообразили, в чем дело, крепость уже стояла, щетинясь полутора сотнями больших орудий. Москва показывала, что она встает с колен и с ней придется считаться!

Все речные подвозы к Казани тоже постарались закрыть. Первыми из города побежали, бросив на произвол судьбы своих жен и детей, крымчане, но попались сторожившему Каму воеводе Бахтияру Зюзину, были биты и потоплены.

Пересилили тогда Казань, снова сел в городе Шигалей. Но главным было не это, вернулись домой тысячи русских пленных! Больше 60 000 тысяч избитых, изувеченных, голодных, обовшивевших людей прибрели, едва передвигая ноги, к своим семьям, уж и не чаявшим когда-нибудь их увидеть. Вот за это и ратовал прежде всего Иван. Первым условием было освобождение русских из полона. Не могли простить в Москве многие тысячи своих загубленных в татарском плену соотечественников.

И поначалу казалось все хорошо, но очень скоро оставленные в Казани для надзора за освобождением пленников бояре сообщили, что казанцы русских не освобождают, держат в ямах закованными в цепи. Пришлось отправляться к городу снова. Дорого далась Казань русским войскам, упорно сопротивлялись татары, прекрасно понимая, что пощады за все их прежние измывательства и притеснения не будет, припомнят убитых и замученных, не поверят больше русские слезным мольбам, которым грош цена.

Это и случилось. Несмотря на все усилия казанцев, постаравшихся испортить мосты и гати, несмотря на проливные дожди, московское войско встало под Казанью. На рассвете 23 августа полки уже заняли свои места вокруг города.

Но Казань сильна, стоять осадой можно хоть до следующей весны. Просто штурмом не взять. Что делать? Бить долго по одному месту, чтобы появилась брешь в стене, не получалось. Пушкари разводили руками: орудия сильны, но татары близко не подпускают, сами палят в ответ, можно орудия погубить. Воеводы вдруг предложили: а если подкопать под стену и заложить порох туда? Небось если рванет, то стена может и обрушиться? А дальше уже доделают…

Так и решили, за подкопы взялись немедля, пока не зарядили осенние нудные дожди.

Стоявшим осадой русским немало досаждали скрывавшиеся в лесах татары и ногайцы под предводительством Япанчи. Когда их удалось разгромить и многих взять в плен, царь приказал привязать пленников к кольям на виду у всего города, чтобы казанцы видели, что с ними будет. Приказание выполнили, поближе к городским стенам в землю врыли высокие колья, к которым привязали татарских пленных, скрутив руки за спиной. Со стен в сторону русских понеслись проклятия.

– Ага, не нравится, собаки?! – кричал в ответ сотник Терентий, у которого казанцы в неволе зверски замучили двух братьев, медленно поджаривая их на огне. Он готов был сам перебить пленников, но царь распорядился не трогать.

Вдруг на стенах показались люди. Сначала подумалось, что это вышли мурзы, посмотреть на своих. Терентий довольно хмыкнул: пусть увидят, что с ними со всеми будет, если не освободят оставшихся в полоне русичей и не перестанут разорять русские города и веси! Но радоваться не пришлось. Стоявшие на стене люди вдруг подняли пищали, один за другим взвились дымки, и в привязанных к кольям их соотечественников… полетели пули!

Терентий даже не сразу поверил – казанцы бьют своих?! Убивают татар, которых никто губить не собирался?! И это вместо того, чтобы попытаться их спасти или на худой конец выкупить?

Со стен доносились какие-то крики. В ответ один из привязанных татар тоже закричал. Русские наконец опомнились и тоже принялись стрелять в ответ, заставив казанцев отступить со стен. Пушкари, подсуетившись, дали залп из трех пушек. На стене остался только один татарин, который все равно что-то кричал своим вниз. Ему отвечали, правда, не очень уверенно и громко.

Терентий пнул привязанного к ближнему столбу пленного:

– Чего он кричит?

И сообразил, что татарин вряд ли поймет русскую речь, но тот оказался понятливым, усмехнулся:

– Кричит, что лучше нам погибнуть от руки своих, чем от ваших нечистых рук, шакалы проклятые!

Терентий изумленно раскрыл на него глаза:

– Это про шакалов он кричал или ты?

– Все мы! – Лицо татарина перекосила злоба, выкрикивая проклятия, он брызгал слюной. Терентий даже незаметно вытер руку, на которую слюна попала, точно та могла оказаться ядовитой.

– Во дурак…

А со стены полетели стрелы, разившие пленных.

В шатер Ивана почти вбежал князь Курбский:

– Государь! Татары своих бьют!

– Что?! – изумился Иван.

– Как есть бьют! – подтвердил возле входа в шатер князь Горбатый-Шуйский. Это он со своими сумел захватить почти четыре сотни пленных. – Кричат, чтоб лучше гибли от своей чистой руки, чем от нечистой христианской!

Зубы Ивана скрипнули от злости.

– Хотят гибели своих?! Пусть видят ее! Всех перебить немедля у них на виду! – Царь обернулся к Курбскому: – Больше с ними не возиться, пленных не брать! И с подкопом поторопитесь!

Казанцы-перебежчики рассказали, что в городе воду берут из подземного ключа у Муралеевых ворот. Под них начали второй подкоп. Работавший с утра до вечера заступом Хотюня с трудом распрямился. Который день на четвереньках или совсем ползком. Шире долбить нельзя, подкоп может обвалиться, да и казанцы услышат, потому крючились, согнувшись в три погибели. В подкопе воздуха мало, дышать тяжело, со лба пот льет ручьями, застилая глаза, но мужики работают, долбят и долбят, проталкивая землю назад ногами. Чем скорее доберутся до их тайника со свежей водой, тем скорее падет Казань. Небось, как пить нечего будет, станут казанцы сговорчивей?

Орудуя заступом, Хотюня размышлял, тихо разговаривая сам с собой. Кто бы эту Казань трогал, если бы они не налезали всякий год на русские города, что ближе к Москве! Царь Иван Васильевич хотя и молод, а, говорят, разумен. Сколько раз казанцам предлагал своего Шигалея, чтоб только жили тихо и русских не убивали, не полонили. Так нет ведь, басурманы проклятые, ни единого годка покоя от них не было! У Хотюня жену с малыми детками увели, пока он сам на торг во Владимир ездил. Сгинули, видать, в полоне Зорюшка и лапушки дочки-погодки. И сынок пропал тоже… От воспоминаний о погибшей из-за насильников семье заступ в руках русича застучал злее.

Таких, как он, много, почти у всех, пришедших к Казани, родные погибли от рук басурманов, у каждого есть свой спрос с проклятых. Оттого и злы русские, оттого и не миновать расправы казанцам. Зря они не согласились встать под руку молодого царя Ивана, решилось бы все добром. Нет, не захотели колени преклонить, прощения за все свои злодеяния попросить. Русские хотя и страшный счет к казанцам имеют, но повинную голову меч не сечет, простили бы небось. Так нет ведь! Закрылись, проклятые, в своем городе за стенами, даже оттуда пакостят, как могут. Вот потому и не ждать им пощады, когда русские все же возьмут Казань! И чтобы это случилось скорее, Хотюня и такие же, как он, долбят и долбят сырую землю, задыхаясь в подкопах, мечтая только об одном: расквитаться с обидчиками.

Выбравшись на поверхность, Хотюня долго сидел, глядя на крепкие стены Казани. Рядом тяжело опустился наземь такой же, как он, копатель Михей. Тоже посидел, вглядываясь в даль, потом вздохнул:

– Слышь, Хотюня, я чего думаю…

– А? – устало отозвался тот.

– Мы колодезь нарушим, а там ведь тоже бабы с детьми…

– Ну? – подивился Хотюня. Чего это Михей? Ясно, что в городе баб с детишками полно.

– Жалко их… А как на приступ пойдем, всех без разбору бить станем?

Хотюня ответил, не раздумывая:

– Я баб бить не стану. Хотя они наших не жалели!

– Так они басурманы, а мы русские!

– Ага, потому им можно моих было в полон угнать с веревкой на шее?! Любого казанца, какого увижу, задушу своими руками! И баб бы их всех перебить, чтоб татей не рожали!

– Бабы не виноваты, – почему-то смущенно возразил Михей. Хотюня вздохнул:

– Бабы нет. И детишки тоже. Да только старше станут, нам мстить начнут. А наши дети им…

– Будет ли конец этой мести?

– Нет. Пока род людской будет жив, не будет.

– А священник говорит, что прощать надобно уметь даже заклятому врагу…

– Вот пусть он и прощает! А я как своих детишек и женку вспомню, так никому простить не могу! Потому, как в город попаду, так не пощажу ни единого татя! – Кулаки Хотюни сжались так, что ногти впились в ладонь, оставив красные следы. Покосившись на пудовые кулаки товарища, Михей понял, что многим казанцам несдобровать при штурме, у многих русских кулаки вот так сжимались при мысли о мести насильникам.

Через пять суток князь Серебряный услышал в подкопе над головами голоса людей, пришедших за водой. Когда в подкопе взорвали 11 бочек пороху и вместе с тайником взлетела часть стены, особо горячие русские полки бросились в город. Царь едва удержал от немедленного штурма остальных.

– Царь Иван Васильевич, пошто не даешь побить поганых? Многих уложили уже, чего же оставлять других?

– Подождать надобно, в малый пролом многими силами не войдешь, только людей погубим.

Не знавшие о втором большом подкопе разводили руками: и чего ждать?

Тем временем на городские стены выходили местные колдуны и ворожеи, мерзко ругались, срамно показывали голые зады, размахивали тряпьем в сторону русских, выкрикивая какие-то заклинания. Сначала московитов такое чудачество смешило. Но однажды к князю Андрею Курбскому подошел пушкарь и, кивнув в сторону изгалявшихся на стене казанцев, мрачно пробасил:

– Ныне кривляются, значит, к вечеру либо ветер, либо ливнем польет…

Князь Андрей Курбский живо обернулся к пушкарю:

– Ты заметил?

Тот кивнул:

– Всякий раз так, княже. Проклятые ведьмаки они, чары поганые на нас насылают. Сколь раз уж было, сколь нас эти бесконечные дожди губили, что зимой, что, вон, летом.

Курбский метнулся к Ивану:

– Государь, вели молебны служить! И впрямь поганые свои чары на нас насылают!

Подумали вместе, действительно так получалось, никто из местных таких мерзких ливней не мог припомнить, какие всякий раз начинались, стоило русским подойти к Казани.

Тут же совершили первый крестный ход, неся крест с частицей Животворящего Древа, провели молебны. Помогло! С того дня сколько ни выходили проклятые колдуны на стены, стоило вынести крест, их как ветром со стены сдувало. Дожди прекратились. Зато многим стали приходить вещие сны о победе над Казанью.

Осада Казани шла уже пятую неделю, и конца ей не было видно. Сделали подкопы под воротами города, взорвали несколько башен. Кроме того, заложены несколько больших подкопов. Оставался последний, решающий штурм города.

И все же царь отправил к городу с предложением сдаться, на что казанцы ответили:

– Не бьем челом! На стенах Русь, на башне Русь – ничего, все помрем или отсидимся за новой стеной, какую поставим!

И снова царь скрипел зубами:

– Сами свою судьбу решили! В плен никого не брать! При штурме живыми оставить только женщин и детей!

Казанцы заметили приготовления на стороне русских и тоже принялись готовиться.

Пушкарь Данила проснулся и рывком сел, ошалело оглядываясь. Но все было спокойно, вокруг тихо сопели, с присвистом храпели, постанывали или бормотали во сне такие же, как он, воины. Рядом спал, сладко разметавшись на подстеленной попоне, Семен, за светлые волосы прозванный Белашом. Ему, видно, снилась любушка, все звал подойти поближе…

Данила усмехнулся и постарался снова устроиться поудобней, завтра штурм, потому надо поспать. Где-то вдали перекликались между собой дозорные, вдруг всхрапнула лошадь, из осажденного города донесся собачий лай. Пушкарь повернулся в сторону крепостных стен, вглядываясь в темноту. Эти татары хитрые, могут напасть и среди ночи. Понятно, что не пересилят, но урон нанесут. Он заметил, что и дозорный у костра тоже прислушивается к лаю. Не выдержав, Данила поднялся и подошел к воину. Сторожил бывалый стрелец Гордей, этот и мухи вражеской не пропустит, усмехнулся:

– Чего не спится, боишься?

– Не… – помотал головой Данила. – Просто проснулся, теперь не заснуть.

– Ты ж не старый дед, которому спать не хочется. Иди ложись, до утра еще далеко…

Но Данила возвращаться не стал, все же присел у огня, зябко поеживаясь. Как ни тепла одежка, а все же осень, от земли холодом тянет. Долго сидели молча, потом Данила решил поспать, пристроился тут же у костра. Но стоило закрыть глаза, как приснился давно знакомый сон. И не поймешь, сон это или давешняя явь: татары уводили в полон женщин и детей из их маленького городка. Слышны вопли, плач, конское ржание, щелканье кнутов, окрик татарина и умоляющий женский голос:

– Данила, беги! Беги, сынок!

Он бежал. Понимал, что надо быстро, очень быстро, но во сне ноги не слушались и двигались безумно медленно. Пытался бежать и не мог… А еще из темного сна выплывало лицо басурмана, волочившего за волосы его мать. Чтобы отвлечь проклятого от мальчика, она билась и пинала обидчика ногами. В ответ татарин стегал женщину кнутом, на ее теле оставались страшные кровавые полосы. Зато Данилу басурман не заметил, мальчику удалось спрятаться. Данила навсегда запомнил шрам через левые глаз и щеку и смог бы узнать эту рожу среди тысяч других даже сейчас, после полутора десятков прошедших лет. Татары тогда истребили или увели в полон всех жителей городка, никто не вернулся. Был городок – и не стало его.

Потому, когда Данила узнал, что государь Иван Васильевич идет воевать Казань, напросился в войско. Острый глаз и толковая голова быстро помогли стать хорошим пушкарем. Данила мечтал отомстить за жизни своих родных, за свое сиротство, за поруганную честь своего рода. Таких, как он, в войске Ивана Васильевича много, редко кого татарские набеги не задели за живое, все порубежье страдает. Всем казалось: вот побьют татар, возьмут Казань и кончатся их беды. Кабы не ежегодные набеги да проклятый полон, как жить хорошо можно! Даже неурожаи мало пугали, все осилить можно, если знать, что нет угрозы со стороны разорителей.

Постепенно сон все же сморил пушкаря. Но на сей раз снился ему не набег, а совсем уж детство. Мать, почему-то простоволосая, юная, бежала навстречу отцу по ромашковому косогору. Следом за ней сестра Уля, тоже босая и веселая. Все смеялись, кричали что-то… И он сорвался туда, к ним, но добежать никак не мог, видел родных, а они его нет.

Сон Данилы грубо прервали голоса дозорных, будивших войско. Занимался рассвет, пора было подниматься, чтобы готовиться к бою с давешним врагом-обидчиком. Для кого-то этот день станет последним, каждый надеялся, что не для него, что минет его сия чаша. Семен окликнул приятеля:

– Слышь, Данила, говорят, город-то богатый…

– Ну?..

– Так все грабить побегут, а мы что же, с пушками внизу стоять останемся?

Данила с недоумением смотрел на Семена:

– Ты сначала ее возьми, Казань-то, потом грабить станешь.

Но Семен остался при своем:

– Не, как только на штурм пойдут, так я тоже побегу, мне свое взять надо… Я Параше колечко обещал, должен раздобыть.

– Дурак ты, Семен! – выругался пушкарь. – Нашел о чем думать!

Тот огрызнулся:

– Сам больно умный!

На том и разошлись, размышляя каждый о своем. Позже разговаривать было уже некогда.

Наступило утро, небо было чистое, ясное, никакого дождя, который изводил все дни по воле казанских ведьмаков. Сумели русские справиться с их поганой колдовской силой крестными ходами да молебнами, осилили проклятых колдунов.

Иван размашисто перекрестился и кивнул:

– С Богом!

К центру поля побежали воины устанавливать его знамя. Развернувшееся на ветру полотнище заставило возликовать всех русских: на нем был изображен Нерукотворный образ Спаса, а на конце древка крест, который был с Дмитрием Донским на поле Куликовом.

На стенах стояли наготове казанцы, внизу русские. Ни те ни другие не стреляли. Над полем повисла зловещая, тяжелая тишина. Князь Воротынский уведомил царя, что все 48 бочек пороху в подкопах заложены, нужно срочно взрывать, не то казанцы поймут, в чем дело. Но Иван ушел к заутрене в походную церковь и стоял там на коленях перед образами. Остальным командовали уже его воеводы.

Земля вдруг содрогнулась, башня и часть стены как-то странно разломились и принялись разлетаться в разные стороны. Бревна, камни, людские тела, обломки, поднятые взрывом ввысь, падали на землю. Дым и гарь закрыли солнце. Не успели люди понять, что произошло, как округу потряс второй, еще более сильный взрыв! Части стены казанской крепости попросту не стало.

Уже никого не надо было принуждать к штурму и даже командовать, множество воинов бросилось в город, а царь все молился. Когда Иван наконец подъехал к городским стенам, штурм давно начался. Беда оказалась только в том, что слишком многие принялись вместо битвы с защитниками города его грабить. Зато опомнились сами казанцы и начали теснить русские войска. Страх обуял грабителей, часть из них бросилась бежать. Царь, увидев бегущие толпы своих воинов, бросил им на помощь половину своего полка и сам, взяв святую хоругвь, встал в Царских воротах. Его распоряжение безжалостно убивать и русских грабителей заставило многих опомниться.

Бой на улицах шел очень тяжелый. Спасая свои шкуры, казанцы решили выдать русскому царю своего тогдашнего царя Едигея. Другие спасались сами, бросаясь с разрушенных стен прямо в воду. Так сумели удрать через мелкую Казанку более шести тысяч человек, им было уже не до защиты города, не до оставшихся в нем жен и детей, самим спастись бы… Два неразлучных брата Курбских, князья Андрей и Роман, заметившие такое бегство, показали чудеса храбрости. Жизнь Андрею Курбскому спасла прочная броня, а вот Романа полученные раны за год потом свели в могилу.

Когда рвануло во второй раз, Данила едва не оглох. Какое-то время в ушах страшно гудело, потом наступила полная тишина, он долго мотал головой, прежде чем звуки вернулись. Картина была невиданная, когда земля дрогнула и от стен вверх полетели огромные камни, бревна, части людских тел… В образовавшийся проем рванули сотни русских воинов, подбадривая себя криками. Семен в числе первых, как и обещал.

Даниле было не до того, он еще долго возился возле своей пушки, стрелял, пока не стало ясно, что в городе уже слишком много русских, чтобы палить без оглядки. Тогда вперед бросились и пушкари. Пролом в стене получился огромным, взрывы разнесли большую часть башни и Муралеевых ворот, но проходы оказались завалены обломками, трупами и татар, и русских. Даже после таких разрушений казанцы отчаянно сопротивлялись.

Через пролом рядом с пушкарем перелезал рыжий детина, страшно ругаясь на проклятых басурман. Попавшегося навстречу татарина он посек, даже не обернувшись на того, просто как ненужную вещь на дороге. Даниле отчего-то стало жутковато. Но жалеть никто никого не собирался, если б не тот же рыжеволосый, самому пушкарю несдобровать, на него нацелился рослый татарин, и только твердая рука неожиданного помощника, остановившего саблю, позволила Даниле уцелеть.

– Ты того… ты смотри… – посоветовал ему детина.

– Ага, – откликнулся Данила.

– Саблю возьми, они удобнее наших.

Этот совет был уже толковым, сабля действительно пригодилась, от ее удара полетела наземь голова татарина, неожиданно выскочившего навстречу из ближайших ворот. Конечно, казанцы знали в своем городе каждый двор, потому им биться было легче, с плоских крыш на головы русских отовсюду летели камни, тяжелые вещи, лилась смола и даже просто горячая вода. Но все равно видно, что наступающие пересиливают.

Проскочив одну улицу, Данила на другой вдруг оказался в одиночку против троих вооруженных татар. Страха почему-то не было, только появилась мысль, что мало успел уложить проклятых… От скрестившихся клинков в сторону полетели искры. Орудовать чужой саблей было не так-то удобно, но другого оружия у него не оказалось. После третьего удара выбили и саблю. Понимая, что это его последний бой, Данила постарался отдать свою жизнь как можно дороже. Выброшенное взрывом бревно показалось ему достаточно подходящим, чтобы крошить татарские головы. Такого противники русича не ожидали. Саблей супротив бревна не помашешь, одного свалил быстро. Двое других оказались более изворотливыми, да и развернуться с лесиной негде.

Помощь пришла неожиданно, среди общего гвалта и шума Данила даже не услышал, как за его спиной появились товарищи. Окрик: «Эй, своих побьешь!» застал его врасплох. Опустив бревно, которым размахивал, Данила едва не поплатился жизнью за свою неповоротливость. Татарин, что оказался поближе, своего не пропустил, так махнул саблей, что у пушкаря кафтан повис располосованным. К счастью Данилы, сам татарин споткнулся на каком-то обломке и потому промахнулся. Ударить второй раз ему не дали. Глядя на лужу, быстро растекающуюся из разрубленной шеи противника, Данила подивился: даже не страшно…

Бояться оказалось попросту некогда. Вокруг не боялись. Кто-то старался лишить жизни как можно большее количество басурманов, а кто-то тащил из их домов все, что попадалось под руку. Немного погодя Данила и счет убитым потерял, только рубил и рубил налево и направо, хорошо понимая, что выбора нет – либо он, либо его.

Уши резанул истошный женский крик. Из ближайших ворот навстречу пушкарю выскочил Семен. Весь его кафтан, руки и даже лицо были залиты кровью. Это неудивительно, Данила тоже весь в крови, своей и вражеской вперемешку, но Семен держал… чью-то отрубленную руку! Завидев приятеля, довольно показал:

– Во! Нашел колечко, какое обещал!

На окровавленном женском пальце действительно красовалось золотое кольцо с огромным красным камнем. Хотя камень, может, и не был красным, просто таким было все вокруг. Данила сначала оторопел, потом с силой оттолкнул Семена так, что страшная добыча выпала из рук. Тот разъярился:

– Ты что?! Я еле с бабой справился!

Договорить им не дали. Из тех же ворот выскочил татарин, размахивая саблей, видно, пытался защитить свою родственницу. Тут же Семен, корчась, упал в пыль рядом со своей добычей. За ним последовал и татарин, теперь уже от руки Данилы. Из горла Семена толчками вырывалась кровь, он пытался что-то сказать, но донеслось только бульканье. Наконец глаза его остановились, побелев, так и оставшись открытыми. Данила с трудом заставил себя закрыть веки погибшему приятелю. Но раздумывать дольше было некогда, на улицах шел ожесточенный бой.

Потом Данила и не помнил, что делал. Он отбивался от чьих-то нападок, рубил и колол сам… А потом…

Это лицо он мог бы узнать даже в полной темноте! Шрам пересекал левую бровь и щеку, уползая к подбородку… Татарин не успел даже замахнуться, те, кто оказались рядом, рассказывали, что смирный Данила издал такое рычание, что у многих волосы встали дыбом. Даже если бы в его руке не было сабли, пушкарь разорвал бы проклятого татарина голыми руками, перегрыз ему глотку собственными зубами, мстя за своих родных. Он действительно растерзал казанца, продолжая кромсать уже бездыханное тело, пока за плечо не тронул кто-то из своих:

– Опомнись, он мертв.

– А? – вскинулся Данила.

– Другие еще есть, – укорил его русич.

Не один Данила в этот страшный день мстил за гибель родных. Тысячи русских людей пришли к Казани поквитаться за многие годы бед и несчастий, принесенных нападками на их земли, за гибель и унижения в плену близких, за погубленную, порушенную счастливую жизнь… Месть их была страшной. Оправдывает ли жестокость злодеяний жестокость мести? Бог весть, только тогда многим тысячам такая месть казалась единственно возможной. Казанское ханство должно было быть уничтожено, иначе не видать русским покоя, пока живы те, для кого чужой полон – это доход, для кого чужая смерть легка и незначительна, будь то смерть безоружной женщины, старика или ребенка. Реки крови, пролитые казанцами на русской земле прежде, теперь превратились в такие же реки на улицах самой Казани! Горы убитых при налетах на русские города или умерших в рабстве русских людей обернулись такими же горами в их собственном городе! Мало кто из русских расчетливо убивал, все мстили! Мстили жестоко, страшно, но по праву мстителей. Осудил ли их Господь за это право? Им ответ держать перед Богом.

Казанские женщины и дети расплачивались собственными жизнями и свободой за злодеяния своих мужей и отцов. Царь приказал не брать в полон мужчин, оставить только женщин и детей.

В Казани оказалось такое количество трупов и нападавших, и защитников, что даже улицу, ведущую от Муралеевых ворот к ханскому дворцу, для проезда царя Ивана Васильевича удалось расчистить с трудом. К государю с криками благодарности бросились несколько тысяч освобожденных русских пленников.

У приехавшего в Казань Шигалея царь вдруг… попросил прощения:

– Тебе ведомо, сколько раз посылал я к ним с предложением покоя. Не захотели! Сколько раз лгали, сколько злых ухищрений от них видел!

В походной церкви Иван долго стоял на коленях перед образами, потом также долго пытал своего духовника протопопа Андрея:

– Прав ли, отче, подскажи! Прав ли? Ведь хотел миром, просил мира, не ответили. Напротив, обещав, тут же нарушали свои слова! Столько бед принесли Земле Русской, что и Батый проклятый не принес. Батый единожды земли наши разорил, в полон русских брал. А эти много раз, и полонили, и как скот в ярме держали… Предатели!

Протопоп не мог понять своего царственного ученика, в чем сомнения?

– Твоей рукой покарал Господь поганых! Твоей рукой явил им свою волю.

Немало лет пройдет, перестанет Иван Васильевич спрашивать, прав ли, перестанет задумываться, имеет ли право казнить по своей воле, но это будет позже. Тогда царь еще страшился казней, будь то свои или чужие, но уже всей душой возненавидел предательство.

Данила сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ты чего? – осторожно тронул его Гордей. – Ранен?

Пушкарь поднял на него глаза. И столько было в них боли и страдания, что вопрошавший вздохнул:

– Не казни себя… Они бы тебя или твоих родных не пожалели…

Данила усмехнулся:

– А они и не пожалели… Сирота я, все погибли после набега казанского. Я отомстил. – Он почему-то развел руками, точно вся резня в городе была его рук делом.

– Все мы отомстили, – согласился кто-то рядом.

– Не-ет, – упрямо возразил Данила. – Я нашел того самого татарина, который мать тащил в полон за волосы.

– Да ты что?! – ахнули сразу несколько человек. – И впрямь нашел?! Это как же?

– Шрам у него был приметный, через все лицо. По шраму узнал и зарубил! – Голос пушкаря вдруг стал жестким. Сейчас он уже был рад, что смог, пусть через много лет, отомстить за гибель родных.

Молодой парень, старательно оттиравший рукав от крови, вдруг сообщил:

– А я мамку в полоне нашел!

– Ты?! – теперь уже внимание всех переключилось на него.

– Ага… У мурзы на дворе в рабах была. Она у меня красавица, вот и взял себе.

– А где ж она? – Кажется, в лицо парня заглядывали все, кто только слышал его слова. Не терпелось узнать подробности такого счастливого случая. Рыжий парнишка сокрушенно закрутил головой:

– Недужная очень была… Только меня перекрестила и померла…

– И ничего не сказала?

Тот вздохнул:

– Сказала… чтоб счастливо жил…

Сидевший рядом с Данилой русич тихо вздохнул:

– Не его то матушка. Она его Данюшкой называла, а он Микула.

– Как звала?! – встрепенулся пушкарь.

Парень пристально посмотрел на Данилу, ревниво поинтересовался:

– А тебе пошто? Как бы ни звала, то моя мать. Ее татары в полон угнали.

Пушкарь подсел к нему ближе:

– Не обижайся, брат. У меня тоже матушка в полоне, только меня Данилой кличут, а мать в детстве Данюшкой звала. Может, то моя была?

– Нет! Моя! – резко возразил Микула.

– А волосы у нее какие?

Тот вздохнул в ответ:

– Седые все. – Чуть помолчал и все же добавил: – Родинка была…

– Над губой слева?! – не удержавшись, ахнул еще один из слышавших. – Как у моей?

– Не-е…

– На щеке! Ближе к уху, – почему-то уверенно заявил Данила. Теперь он не сомневался, что это была именно его мать.

– Да, – шепотом отозвался парень.

– Ты где ее схоронил?

– Пойдем покажу…

Сидя у холмика, Данила думал, что немного погодя холмик затопчут кони и люди, и останется мать только в его памяти… Он вдруг повернулся к Микуле:

– А мы с тобой теперь братья. Здесь и моя, и твоя мать.

Тот сокрушенно помотал головой:

– Да нет, моя сразу погибла, я видел. Просто надеялся, что жива… А когда твою увидел, то подумал, вдруг это она?

– Все равно братья! – твердо заявил Данила. Микула согласился:

– Все мы братья, кто Казань брал. Навеки поганые нас запомнят, с землей бы сровнять их логово, чтоб больше не налезали на наши города, не сиротили людей русских!

Страшным уроком стала Казань для всех: и тех, кто ее защищал, и тех, кто ее брал. Русские доказали, что они не беззащитны, что нельзя год за годом безнаказанно убивать людей, уводить в плен женщин и детей, грабить города. Русский кулак медленно замахивается, но бьет больно, казанцы это запомнили.

Жестокий штурм и бои на улицах города точно разом выплеснули всю злость и тех и других. И хотя потом еще несколько лет продолжались мелкие стычки, но главное решилось тогда – со взятием Казани! Резня словно примирила вековую вражду, хотя славяне долго помнили вековые обиды и беды, но приняли раскаявшихся, признали крестившихся своими, если не братьями, до этого было пока далеко, но соседями. Русская душа широка и способна прощать, она будет болеть по потерям, скорбеть по погибшим, но укора на раскаявшегося виноватого не держит. Приди с добром – добро в ответ получишь, живи мирно – никогда не узнаешь силу русского меча и страсть русской ярости. А не хочешь, так получи, что заслужил! Прав князь Александр Невский, сказавший: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет!»

На обратном пути царю принесли замечательную весть – царица родила наследника! Иван поторопился в Москву. Царевича назвали Дмитрием в честь Дмитрия Донского, потому как победа над Казанью для Руси была сродни победе, одержанной князем Донским на Куликовом поле.

К поверженным казанским правителем Иван отнесся вполне миролюбиво, маленький царевич Утемиш-Гирей был крещен в Чудовом монастыре и назван Александром. Его Иван даже забрал к себе на воспитание, хорошо помня самого себя, оставленного малолетним на царстве. Но и казанского царя Едигера тоже не погубили, тот вызвался креститься сам, был наречен Симеоном. Ему оставили царский титул, дали в почет ближнего боярина, чиновников, множество слуг и даже женили на дочери знатного сановника. Иван очень хотел показать, что не держит зла на побежденных. Множество казанских князей также крестилось в Москве и перешло на службу к русскому царю.

А в Казань отправился архиепископ Гурий, которому строжайше велено никого не крестить силою, к вере христианской приводить только добром и любовью. За несколько лет Казань была превращена в русский город, уже через пять лет в ней жили 7000 русских и всего 6000 татар, причем татары в посаде без права селиться в самом городе.

Митрополит Макарий говорил молодому царю:

– Иван Васильевич, ты свершил то, о чем столько лет мечтал весь люд русский! Царство татарское завоевано! Могли ли мы мечтать о таком?! Столько русских жизней погублено проклятыми! Столько лет терзали они наши земли, полонили и убивали наших людей!

Иван смущался таким именованием: Иван Васильевич! Но по всему телу разливалась приятная волна радости. Никто не осуждал даже за жестокости, творимые над басурманами, слишком много бед принесли они русским, слишком много лет терпели от проклятых унижения, чтобы теперь жалеть побежденных. Жестокость порождает жестокость, а беды требуют отмщения.

Иван Васильевич для своего народа был героем, избавителем от тяжелого ига, от постоянной угрозы жизни и воли! В честь молодого, но такого успешного царя служились молебны, его воспевали в больших и малых городах. И никто не ожидал его последующих расправ над своим собственным народом.

Пожалуй, только Сильвестр почему-то не очень радовался успехам своего ученика. Иван, которого захватила волна всеобщей любви и поклонения, сначала и не заметил охлаждения к наставнику, а оно было. Между царем и священником впервые пробежал холодок, слишком далек оказался Сильвестр со своими мелочными наставлениями от того великого и тяжелого дела, которым столько месяцев занимался Иван. Даже Адашев и тот показался царю мелковатым в своих заботах. Однажды в сердцах Иван бросил наставникам жестокие слова: «Бог избавил меня от вас там!» Умный Адашев понял, что это начала конца их с царем дружбы.

Но все довольно быстро вернулось на круги своя…

Молодая царица снова на сносях, переносит свое положение тяжело, устала уже, в молодые годы стольких выносила и родила… Но для нее хуже другое – хотя и любит жену царь без памяти, только уж слишком подчиняется любым измышлениям своего наставника Сильвестра. Сильвестр переписывает Домострой, Анастасия не против, в нем много нужного: и как дом вести сказано, и как лад в семье строить… Но когда поп принялся требовать, чтобы Иван и к жене приходил чуть не с его разрешения, царица возмутилась. Знал бы поп свое место!

Еще хуже стало, когда Иван страшно занедужил, слег в предсмертном жаре. Ужаснулась Москва – у царя сын Дмитрий младенец совсем, кому власть останется? Сразу подняли голову Старицкие, князь Владимир Андреевич уже гоголем по Кремлю ходил, куда ж младенцу со смиренной царицей против него и его матушки выстоять! Именно так: супротив его матушки княгини Ефросиньи Старицкой, вдовы князя Андрея Ивановича.

Царь метался в бреду, а царица – в отчаянии за его жизнь и за жизнь маленького царевича. О себе и забывалось за мыслями о самых дорогих людях. Чуть очнувшись, Иван призвал на совет своего наставника Сильвестра, спрашивал, кого в духовной назвать наследником – маленького царевича Дмитрия или отдать все брату своему двоюродному Владимиру Андреевичу Старицкому? Анастасия ужаснулась: если Старицкие придут к власти, им с сыном света белого не видеть, сгноят в тюрьме младенца, припомнив вину матери царя Ивана Елены Глинской перед князем Андреем Ивановичем Старицким.

Она метнулась за помощью и поддержкой к Сильвестру и что же услышала?! Сильвестр посоветовал Ивану оставить престол Владимиру Старицкому!

– Ты что, поп, рехнулся от страха?! – негодовала царица. – Царевича бы поддерживать, а ты его врагов привечаешь!

Сильвестр затянул привычную песню о примирении, прощении и непротивлении… К ужасу Анастасии, за Старицких выступил и Алексей Адашев. Но тот не стал говорить пустые словеса, позвал царицу с собой в дальнюю горницу, плотно закрыл дверь и вполголоса объяснил, что, дескать, Иван хотя и венчан на царство, да многие не верят, что он сын великого князя Василия, думают, что Ивана Телепнева. Потому и прав на престол имел меньше того же князя Владимира Старицкого. После кончины князя Василия Шуйские да Глинские сумели его князем удержать, а сейчас кому то же сделать с Дмитрием? Некому, Захарьины такой силы не имеют, оттого и вернется власть к законнорожденным наследникам рода Ивана Калиты.

Анастасия, раньше слышавшая шепоток про рождение Ивана от Телепнева-Оболенского, а не от князя Василия, никогда не придавала этому значения, потому оттолкнула Адашева:

– Ополоумел?! Иван на царство венчан, его власть!

Алексей вздохнул:

– Иван-то венчан, а вот Дмитрий твой нет. Потому если царь отдаст Богу душу, то Владимир Старицкий законно может престол себе потребовать.

Несколько мгновений Анастасия стояла, глядя на боярина широко раскрытыми глазами, взволнованно дыша, потом губы ее презрительно скривились:

– Бежите, как крысы из погреба в половодье? Предатели!

Не слушая больше царского помощника, она бросилась к ложу мужа, взяла за руки жарко дышащего в беспамятстве Ивана, покрыла поцелуями, шепча:

– Ваня… Ванечка… только не умирай, любый мой! Не бросай нас с сыном… Не оставляй!

Бояре принесли присягу маленькому царевичу Дмитрию, но всем было ясно, что про нее забудут, как только царь умрет. Недаром та же княгиня Ефросинья Старицкая всем говорила, что присяга, принесенная под угрозой, ничего не значит. Кроме того, все открыто объявляли, что если и будут служить маленькому Дмитрию, то никак не Захарьиным.

Царица смотрела сухими блестящими глазами на бояр, толпившихся в горнице, где лежал Иван, на снующего туда-сюда Сильвестра, на других прихвостней, вынюхивающих, не пора ли перебегать к Старицким или пока еще рано. На их лицах была озабоченность не здоровьем государя, а тем, как бы не упустить момент, как бы не опоздать, но и не прогадать, перебежав до срока. Охваченная мерзостью, Анастасия ушла к себе, встала на колени перед образами и взмолилась:

– Господи! Услышь мольбы мои! Не допусти смерти мужа! Не ради власти молю, а ради жизни дитя моего малого! Спаси Ивана!

Так горяча, так сильна была ее мольба, так долго стояла на коленях, обращаясь к Господу, молодая царица, что даже о времени забыла. Сколько часов прошло, и не ведала…

Вдруг дверь в горницу приоткрылась, в нее заглянул брат Никита. Подивился:

– Ты не спишь, Настенька?

Царица оглянулась, брат поразился огромным сухим глазам Анастасии, казалось, в них уместилась вся боль человеческая разом.

– Иван очнулся! Тебя зовет!

Анастасия рванулась к двери:

– Где? Когда?

Но слушать ответ не стала, уже бежала к своему любимому мужу. Упала перед ним на колени, вглядывалась в лицо, шептала бессвязно:

– Ваня… Ванечка! Любимый…

И… увидела его улыбку! Царь не просто пришел в себя, он уже не бредил, хотя и был совсем слаб!

Может, духовная помощь любящего сердца помогла царю преодолеть смертельную болезнь? Мольбы его верной жены оказались сильнее недуга? Кто знает… Только с той минуты царь пошел на поправку.

Иван выздоровел, но внутренне заметно изменился, это почувствовали прежде всего ближние. Анастасия откровенно пересказала ему опасения, которые услышала от Алексея Адашева. Ее поразило, что муж никак не ответил, только задумался.

– Ты оставишь их при себе?

Царь вздохнул:

– У меня нет других… Но все запомню.

– Как можно верить тем, кто в трудную минуту оказался предателем?! – Царица не могла понять спокойствия мужа.

А тот вдруг предложил:

– Поехали на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь!

– Да ты слаб еще, Ванечка. И Дмитрий слишком мал для таких поездок.

Иван приобнял жену:

– Ничего, если Господь не дал умереть от такого недуга, то к другим не приведет!

Почему-то решение поехать на богомолье вызвало сильнейший отпор у Адашева. Анастасия не хотела и видеть царского помощника, а сам Иван все же пытался вызнать, к чему такое противление? Не получилось. Стольник заученно твердил об опасностях дальнего пути для неокрепшего после болезни царя и его маленького сына. Переубедить не удалось, в путь отправились.

Откуда Ивану было знать, что больше самой поездки Адашева и Сильвестра пугала встреча Ивана с давно изгнанным в Песношский монастырь бывшим Коломенским епископом Вассианом Топорковым, знаменитым иосифлянином. Вассиан был духовным наставником еще у великого князя Василия Ивановича, твердо стоял за сильную государеву власть, но против разумных советчиков рядом с государем. Встреча с ним Ивана могла плохо кончиться и для Сильвестра, и для самого Адашева. Но если Сильвестр только сокрушенно охал и ахал, то стольник решил действовать. Хорошо понимая, что проехать мимо Троице-Сергиевой обители и не поговорить с Максимом Греком царь не сможет, Алексей спешно отправил туда нужного человека. Максим Грек не жаловал в своих речах иосифлян.

Так и произошло, первой царь посетил Троице-Сергиеву обитель и долго говорил с возвращенным из ссылки монахом. К его изумлению, Максим Грек не только не благословил его на поездку по святым местам, но и подверг осуждению такое благое намерение! И доводы приводил совсем несуразные! Иван вернулся от старца в недоумении, но, подумав, решил, что тот попросту слишком стар летами, чтобы понимать, что говорит.

Однако стоило выехать из обители, как к Ивану напросился сначала Адашев, потом Андрей Курбский, а потом и князь Иван Мстиславский. Они все твердили одно и то же: монах предрек, что если царь ослушается его советов, то царевич умрет в дороге! Анастасия ужаснулась: что за страшные предсказания?! Но Иван почему-то не поверил этим словам.

– Настя, не того они хотят. Им почему-то нужно, чтобы я не ехал. Только вот почему, понять не могу…

– А… а если они правы?

– Не может такого быть! На благое же дело едем, не развлекаться. Впервые слышу, чтобы Господь наказывал за коленопреклонения в святых местах.

– Я тоже так мыслю, – согласилась царица. – Да только страшно от тех предсказаний.

– Значит, пуще ока своего беречь станем царевича Дмитрия!

Возок покачивается на ухабах, ныряет с холма в овражек, снова поднимается вверх или осторожно сползает вниз. Царем приказано не спешить, ехать пусть медленно, но мягко. И то верно, не один Иван Васильевич, с ним царица с младенцем по монастырям на богомолье отправились.

Леса, луга, болота… Небольшие, богом забытые деревушки, в которых люди ничего не видели, кроме своего каждодневного тяжелого труда, где и знать не знали, слыхом не слыхивали о московских делах. Кто там правит – великий князь ли или царь, – им все равно. Весь мир скрыт лесами, болотами, заросшими сорной травой проселками.

От села до села, от одной убогой деревеньки до другой ехать и ехать… Иван крутил головой, оглядывая подвластные ему земли, и все больше ужасался. Ужасался расстояниям и безлюдности, убогости жилья и самих жителей. Навстречу выходили согбенные от немалых лет старики, замученные тяжелой работой мужики и невеселые бабы. Смотрели, не понимая, откуда в их краях такое явление, кланялись поясно, не выказывая, однако, большой радости. Радости не выказывал никто, всем было попросту не до проезжавших царя с царицей и их свиты, в поле да огородах работы невпроворот. Вслед бежали только вездесущие мальчишки, мелькая голыми пятками по клубящейся за колесами и копытами коней пыли. Окликнутые матерями или строгими бабками, чтоб не бездельничали, они еще какое-то время смотрели вслед невиданному поезду, потом нехотя возвращались к своим гусям и овцам… Не до царя весной или летом земледельцу.

Анастасию удивляло раздражение, которое вызывал у Ивана дорожный вид. Что ж делать, если от монастыря до монастыря далеко, что от села до села ехать и ехать?.. А царь ворчал себе под нос:

– Сонное царство… точно в полудреме живут.

– О чем ты, Ваня?

Муж резко обернулся к ней, схватил за руки, сжал:

– Ты только посмотри! Угораздило же родиться царем в этом болоте! Как их разбудить?! Как разогнать эту сонную одурь?! Как вздрючить, чтоб очнулись?!

Глаза горели, на щеках даже выступил румянец. Что могла ответить Анастасия? Ничего. Честно говоря, она не совсем понимала, кого собирается вздрючивать ее царственный супруг, а потому лишь кивала. Это тоже разозлило царя. Отвернулся, снова уставившись в окошко возка, раздумывал, потом принялся говорить, точно продолжая беседу с самим собой:

– Адашев твердит про новшества… Сколько времени пройдет, пока они из Москвы сюда дойдут?! Да и дойдут ли? Не один год все меняем и меняем, а где те перемены? И в Москве-то не особо заметны, а здесь, далеко от Кремля, небось как до татар жили, так и после меня жить будут…

Анастасия рискнула вставить слово:

– Да что же в том плохого? Было бы спокойно, чтоб вражины не нападали, люди и радовались бы…

– Спокойно?! Нет, не то! Не ради сонного спокойствия я царем венчан! – Рука Ивана сжалась в кулак, жена просто видела, как ему хочется огреть плетью кого-нибудь.

Продолжить не пришлось, передний возок остановился, встали и остальные. Колесо, видно, попало в большую выбоину, вильнуло, чуть не соскочив. Пока меняли, все вышли размять ноги. Невдалеке, видно, была такая же, как и встречавшиеся по пути, весь. На краю большой поляны с первым укосом возились мужики и бабы. Завидев непонятное, прекратили работу, встали, глядя на царский поезд из-под рук и опираясь на косы и грабли, постояли, но, решив, что это не про них, снова принялись за свое дело. Иван схватил жену за руку:

– Смотри, смотри! Какой же я царь, если на меня даже мужики внимания не обращают?!

– Полно тебе, – усмехнулась царица. – Откуда им знать, что это царский поезд? Отродясь никого в своей глуши не видали, вот и неинтересно им…

Царь руку отпустил, но все же пробормотал:

– Сам себя государем не чувствую… Все время под чьим-то приглядом хожу, то бояре смотрели, то теперь вон… эти… А толку-то?

Колесо поставили на место, поезд двинулся дальше. Больше Иван разговоров про глушь и невнимание к своей персоне не заводил, но, видно, упорно о том думал. По его лицу пробегали какие-то тени потаенных мыслей, чело то хмурилось, то вдруг расправлялось, словно от пришедшей нужной мысли. Анастасия наблюдала за мужем с опаской. И чего ему не хватает? На царство венчан, сын есть, делами за него все больше занимается Алексей Адашев… Хотя ее саму начинала тяготить опека Сильвестра, да и не доверяла она больше советчикам царским после той памятной ночи, когда предали все и ее, и младенца Дмитрия, не верила им больше… Но одно дело недолюбливать благовещенского попа или того же Адашева, и совсем другое злиться на всю Русь. Она-то тут при чем?

И царица, и сам Иван очень надеялись, что умное посоветует старец Вассиан, недаром же ему так доверял великий князь Василий.

Песношский монастырь мал и неухожен. А уж о келье Вассиана и подумать страшно. То, чего так боялся Адашев, случилось. Иван добрался и до обители, и до самого старца.

Вассиан был не просто в чести у великого князя Василия, на его коленях часто сиживал сам Иван, не понимая еще ничего, слушал наставления, которые епископ давал княгине Елене. Неудобного старца усилиями бояр упекли в дальний монастырь, но волю его не сломили.

Обитель поразила Ивана строгостью и простотой быта, мозолистыми руками его монахов и каким-то особым светом их лиц и глаз. Сам Вассиан давно уж из кельи не выходил, немощь старческая одолела, но навстречу царю попробовал приподняться. Тот остановил:

– Не вставай, отче. Благослови, святой отец.

Приложился к руке. Монах перекрестил слабой высохшей кистью, но молчал. Пришлось Ивану снова первым говорить:

– Наставление мне твое нужно, святой отец, как дальше жить…

Узкие сухие губы с трудом разлепились:

– У тебя советчиков вон сколько!

Царь в растерянности оглянулся на сверкавшего глазами Адашева и остальных, заслонивших своими телами вход в келью.

– А ты не поговоришь ли со мной?

– Поговорю, сын мой. Да только скажи другим, чтоб вышли, дышать нечем.

Стольник уходил с явной неохотой, но не подчиниться царскому приказу не смог. Оставшись наедине с Иваном, Вассиан попросил, чтоб закрыл дверь, и наклонился к нему как можно ближе. Царь просьбе изумился, но вспомнил чудачества Максима Грека и решил, что этому старцу тоже пора на покой.

– Запомни, Иван, на всю жизнь запомни то, что я сейчас скажу! Коли хочешь быть сильным правителем, коли хочешь, чтобы по-твоему было, а не по их, – старец чуть кивнул в сторону двери, – то гони от себя прочь всех, кто умней! Ни одного умника вблизи не держи! Иначе не ты, а они твоим именем править станут! Они тобой крутят и крутить будут, как захотят, ты их холоп, а не они твои!

Старцу было тяжело говорить, рука вцепилась в одежду Ивана, притягивая его ближе. Царю даже стало не по себе, что с этими старцами? Один нелепостями стращает, другой вон какие речи ведет.

– Ты не людьми, а Богом на царство приведен, значит, перед Богом лишь ответ держать должен. Любая твоя воля или мысль, она от Бога! Возьми Русь сильной рукой, твоя власть – Божья власть!

Долго говорил Вассиан, пока не обессилел. Многое царь и не запомнил даже, но главное запало в душу. Сам Иван был готов к таким речам, перекликались они с внушениями митрополита Макария о божественной сути царской власти.

Вышел царь от старца в раздумье. Никто не слышал речей Вассиана, но все поняли, что сказал нечто важное. Самого Ивана было не узнать, даже Анастасия обеспокоилась:

– Ладно ли, Иван? Что старец сказал?

Муж улыбнулся в ответ:

– Ладно, Настя, очень ладно. Многое он сказал, не все я понял, но понял главное.

– Что?

Иван развел руками:

– Пока и вымолвить не могу, только знаю, что как все обдумаю, так и стану великим властителем!

Царица была довольна: если мужу хорошо, то и она рада. Кроме того, рядом не было надоедливого Сильвестра, которому не нравится все, никаких развлечений не приемлет. Саму царицу корит за то, что часто тяжела ходит, мол, царя совращает на грех плотский! А как не рожать детей, ежели они с Иваном венчаны? И любят друг дружку. Только деткам Бог жизни не дает, две доченьки были, но обе умерли и слова «мама» не вымолвив. Одна надежда на сыночка Дмитрия да на тех, что еще родятся. Они с Иваном молоды и крепки телом, дети еще будут, и сыночки, и дочки, что бы там ни пел себе этот противный поп! После тех дней, когда царь был между жизнью и смертью, а Сильвестр попросту, как считала Настя, предал и его, и ее с сыном, царица тихо ненавидела благовещенского попа. Только и знает, что укорять плотским грехом, а сам!.. До царицы уже доходили слухи, что содомскому греху подвержен Сильвестр. Может, и лгут, но дыма без огня не бывает. Противен ей поп, ох как противен. Точно чувствует Анастасия, что от него исходит дух предательства.

Да что чувствовать, если предал! После той злополучной ночи, когда решался вопрос, кому клятву верности давать, и сам Иван к Сильвестру переменился. Слушать его слушает, вроде и голову преклоняет, но взгляд уже не тот. И на исповедь к другому ходит. А царица уж тем более. Раньше, завидев Сильвестра, все к ручке под благословение торопилась, чтоб осенил крестным знамением святой отец, а ныне и глаза в сторону отводит. Если б не любил без памяти Иван свою царицу, то давно бы ту со света сжили.

И все шло хорошо, помолились от души, умных, святых людей послушали, Иван, кажется, голову выше держать стал, ведь услышал от Вассиана то, о чем сам втайне думал. Теперь торопился скорее в Москву.

Беда случилась на берегу Шексны, когда встали на ночной привал. На берегу уже были готовы столы со снедью, с ладьи скинули мостки, чтобы сошли на берег царь с царицей. Поначалу хотели маленького царевича оставить с мамкой на ладье, но потом кто-то распорядился нести и его. Иван сошел под руку с братом Юрием, за ним следом царица со своей ближней мамкой, потом Адашев, еще кто-то из бояр. Последней на сходни ступила мамка с царевичем на руках, завернутым в одеяльце. Ее под руки поддерживали братья царицы.

Что случилось, никто и понять не мог. Только вдруг раздался треск и… сходни проломились под ногами женщины. Мамка полетела в воду, все так же держа царевича на руках! Следом тут же метнулись стоявшие на берегу гриди, вытащили и женщину и младенца быстро, но если мамку еще откачали, то мальчика не спасли. На Анастасию было страшно смотреть, она стояла, беспомощно разведя руки в стороны, безумными очами обводя остальных, точно спрашивая: «Как же это? Как такое возможно?»…

Сам Иван тоже окаменел, он сидел, опустив голову и плечи, не желая говорить ни с кем. Только много позже, когда уже отпели младенца и завернутого в саван увезли в Москву, царь вдруг произнес сиплым голосом, обращаясь к жене:

– Сами виноваты… Не велели отцы святые ехать, а мы не послушали…

Анастасия вскрикнула в ответ:

– Нет! Чем Дмитрий виноват? Он младенец совсем!

– Моя вина, моя!.. – застонал царь, схватившись за голову.

Давили мысли одна черней другой. Был сын Дмитрий, кровь от крови, плоть от плоти его – и нет! За что?! И ведь наказан как – не там, за земным порогом, не в бою, а просто и легко, на мостках, по которым до того прошли множество ног, в вяло текущей воде спокойной реки явилось это наказание!

Снова и снова стонал царь:

– Ослушался!.. Ослушался!..

Анастасия впервые не согласилась с мужем. Она не поверила в такое Божье наказание и даже ходила смотреть мостки сама. Но подломленные доски быстро убрали, заменив новыми. Адашев дивился:

– К чему тебе, государыня? Я уже наказал тех, кто худые сходни сделал.

– Я хочу с ними поговорить…

– Да их уже и в живых нет! За гибель царевича взыскано строго!

Вернувшись в Москву, Иван переписал свое завещание, определив наследником, если сыновей больше не будет или они умрут во младенчестве, Владимира Старицкого. А если государь оставит за собой слишком малыми детей, то быть князю их опекуном.

Это порадовало Сильвестра, но озадачило Адашева. К чему такая прыть у царя? Алексея Адашева Владимир Старицкий не слишком жаловал в отличие от Сильвестра. Адашев только пробурчал:

– Перестарались…

А Иван преклонил колена перед Сильвестром, просил прощения за свое ослушание, обещал впредь не перечить. Священник был немало доволен, хотя Иван и повидал Вассиана в его обители, говорил с опальным монахом, да только все равно по их с Адашевым воле повернуло. И ведь как кстати погибель царевича подвернулась, прости, Господи! Адашев зубами скрипел на глупого попа: везет же дуракам! Грех Адашева, а польза вон Сильвестру.

Сам поп все больше забирал власть над государем. Иван уже жил по его Домострою. Царица против? Так ведь она мужнина жена, а коли муж священника слушает, то куда Анастасии деваться? Но между царицей и Сильвестром не просто черная кошка пробежала, та тихо ненавидела священника, мучаясь своей нелюбовью.

Но Господь сжалился над царской четой, года не прошло, родился второй сын – Иван. После доченька Евдокия, а потом и еще сынок Федор.

А у царя новый советчик. Узнав про него, бояре совсем взвились. Адашев и сам не больно знатен, а уж Ивана Пересветова привел так вовсе из долговой ямы! Только таких в царских покоях не хватало! Чем взял царя Ивана этот должник?

Просто в своих челобитных о том, как устроить государство и власть царскую, советчик точно попал в мысли самого Ивана. Пересветов умен, немало повидал на своем веку, он доказывал, что Османская империя победила Византию потому, что та давно управлялась бестолковыми и ленивыми чиновниками, в отличие от сильного единовластного правления Магмет-салтана. Тех же, кто мешает сильной власти, надо огнем жечь, даже не вызнавая их вины! «Царь на царстве грозен и мудр, царство его ширеет, и имя его славно по всем землям». А ради этакой правды еретиков и супротивников можно и на кострах жечь, и в пыточной кровь пускать… И вину их спрашивать не обязательно, виновны уж тем, что против помыслили.

Мог ли быть лучший бальзам на душу Ивана в тот миг? Нет, он не стал немедля вешать или пытать бояр, больше того, остался в послушании у Алексея Адашева и Сильвестра, но зерно было посеяно в подготовленную почву. Это зерно даст такие всходы, от которых содрогнется Русь, а руки царя Ивана омоются кровью многих людей, вины которых никто не спрашивал, потому как виноваты уже только своими мыслями…

Иван Пересветов очень дельно изложил молодому государю проект реформы всей Руси, особенно военной реформы. Через несколько лет он ляжет в основу опричнины, словно Иван Васильевич на досуге вспомнит записки своего тогдашнего советчика. Может, так и было?

Сильвестр отнесся к прожектам Ивана Пересветова спокойно, как относился ко всему, что не угрожало его влиянию на царя. Благовещенский священник доделывал Домострой, и его больше занимала семейная жизнь Ивана, устройство царского быта. Вот в этом поп преуспел, Иван все больше тяготился его мелочной опекой, но противиться не смел, хорошо помня исполнившееся страшное пророчество. Однажды он пожаловался жене:

– Живу точно сетью какой опутанный. Перед каждым шагом думаешь: одобрит ли это Сильвестр?

Анастасия вздохнула:

– А я и того хуже. Не люблю я этого попа, после его предательства невзлюбила. Что он все карой грозит за любое непослушание?

– А может, прав он? Один раз не послушали – и вон какая беда…

– Что ж теперь, все по его велению делать?

Вопрос остался без ответа, Иван и сам не знал, как быть.

Но шли год за годом, постепенно забывалось страшное, распрямлялись плечи молодого государя, опущенные после гибели первенца, зато все чаще возвращалась мысль к словам старца Вассиана и к челобитным Ивана Пересветова. Особенно когда стало ясно, что Сильвестр больше как на мелочные придирки не способен, а Адашев не всегда прав в своих военных советах… Но пока благовещенский поп крепко держал молодого царя в подчинении своими пророчествами и угрозами беды его дорогим людям.

Освободиться от этой зависимости Иван не мог. И Анастасия не понимала почему. А ведь все было просто…

К государю спешил невысокий человек, одетый в поношенное платье и стоптанные сапоги. Левой рукой, потемневшей от весеннего солнца, он прижимал к груди какие-то свитки, а правой размахивал при ходьбе, точно помогая себе. Космы если и были чесаны, то давно поутру, но в них, видно, не раз за день лазили в задумчивости пальцы, разорванный на локте кафтан зашит через край явно не женской рукой, его хотя и чистили, но совсем вытрясти пыль не смогли, во многих местах так и остались потертости… Лицо человека было задумчиво, он словно советовался мысленно сам с собой, временами губы начинали шевелиться, а рука и вовсе выписывала какие-то выкрутасы, очерчивая в воздухе что-то, видное ему одному. Куда ж такому к царю? Но стража даже не остановила идущего, да и он внимания на рынд не обратил, шел себе как шел.

Иван Васильевич ждал Барму. Год назад на площади напротив Кремля царь повелел заложить новый собор в честь взятия Казани. Сначала поставили обетную церковь, вокруг нее постепенно росли семь новых храмов, как бы охватывая уже готовый и забирая под себя. Такого на Руси не видывали. Строитель был, конечно, странен, но дело свое знал хорошо. Сейчас он нес государю чертежи с исправлениями, которые неделю назад Иван Васильевич одобрил. Барма мыслил, что собор, стоящий чуть не посреди площади, должен сам стать центром Москвы за пределами Кремля.

Государь появлению строителя обрадовался:

– Входи, входи. Показывай, что принес…