За 42 года до этого. С царской головы на здоровую

Март выдался холодным и неуютным. Ветер без устали тащил куда-то низкие тучи, до самого конца месяца то и дело лепил мокрый снег, переходя в холодный дождь… Не самое веселое время для радости. Ее и не было, хотя выбирали митрополита взамен сосланного на Белоозеро Иоасафа. Звон колоколов сообщил москвичам, что у Руси есть новый духовный пастырь.

Новым митрополитом по настоянию самих Шуйских стал архиепископ новгородский Макарий, изо всех сил противившийся такому назначению. Иван, впервые увидевший добрые, умные глаза игумена, вдруг тихо попросил:

– Не отказывайся, отче…

Этот умоляющий взгляд почти ребенка, прихотью судьбы названного великим князем и бывшего игрушкой в руках то родственников, то сильных бояр, убедил священника согласиться на митрополию. Не мог Макарий бросить Ивана одного среди своры рвущихся к власти любой ценой. Может, именно тогда родилась у него мысль венчать на царство маленького князя? Объяснить Ивану, что вместе с царским венцом он получит власть, данную Богом, а значит, станет сильнее всех этих лиходеев с их загребущими руками… Но пока Иван был попросту мал для таких дел, и внушать ему мысль о самодержавии надо было осторожно, исподволь, не раздражая Шуйских, чтобы не поплатиться ни своей, ни его головой.

Макарий стал митрополитом, а заодно и духовным наставником Ивана Васильевича на многие годы.

А в стране настала безраздельная власть Шуйских, князья воспользовались ею сполна, внимательно следя, чтобы рядом с маленьким князем не оказались толковые люди. Так за близость к маленькому князю поплатился боярин Федор Воронцов.

Обед еще не начался, в этот раз с князем за столом сидели совсем малым числом: кроме митрополита Макария еще трое Шуйских (куда ж без них?), князья Шкурлятьев, Пронский, Кубенский, Палецкий и боярин Алексей Басманов. Рядом с самим Иваном, как всегда в последнее время, боярин Воронцов. Князь Андрей Шуйский только глазом повел в сторону Воронцова, как на того безо всякого обвинения вдруг… набросились Басманов и Шкурлятьев! Сам Федор не сразу взял в толк, чего они хотят, в чем вина:

– Да вы что?! Чего надо?

Иван вскочил со своего места, стоял с широко раскрытыми глазами, в оцепенении только беззвучно распахивая рот.

К первым нападавшим присоединились остальные, они рвали на боярине одежду, били по щекам, выкрикивая бессвязные обвинения, мол, его великий князь жалует и бережет! Сладить с восьмерыми Воронцов, конечно, не мог. Митрополит бросился разнимать, даже огрел посохом Пронского, тот в ответ извернулся и разодрал мантию самого владыки! Иван показывал на дерущихся рындам, но они стояли у дверей, точно ничего и не происходило, даже глазом не вели на разбойников. Поняв, что силой с таким числом нападавших не справиться, Иван стал почти на коленях умолять князя Андрея Шуйского не убивать своего любимца, слезно молил оставить жизнь Федору Воронцову.

Он навсегда запомнил насмешку в глазах князя Шуйского в ответ на его мольбы! Андрей Михайлович чувствовал себя хозяином не только в Москве, но и над этим малолетним ничтожеством, прихотью судьбы названным великим князем.

Воронцова милостиво оставили в живых, сослав в Кострому. Шуйские были довольны – Ивану показана их сила, теперь он надолго запомнит, что даже дружить можно только с их позволения! Сидя вечером за трапезой, братья Андрей и Иван Михайловичи удовлетворенно хохотали:

– А испугался наш князюшко!

Им вторил Федор Иванович Скопин-Шуйский:

– И митрополит с ним!

– Да уж, теперь будут знать, кто на Земле Русской хозяева!

Недолго пришлось после того хозяйничать Шуйским. Иван даже с митрополитом Макарием не посоветовался, все получилось неожиданно и для него самого. Заметил снова наглый взгляд князя Андрея Шуйского, взыграло внутри все, что долго копилось, вскочил вдруг, указал на князя псарям:

– Взять его!

Повторять не пришлось, Шуйский только забился в крепких руках псарей. Последнее, что увидел Иван, – его глаза, в которых изумления было не меньше, чем ужаса. Но когда потащили, выворачивая руки, князь все же понял, что не простят, забился, выкрикивая сначала мольбы о прощении, а потом проклятия. Выволокли на двор, ободрали по пути донага, но, помня многие обиды, учиненные другим, даже до тюрьмы не доволокли, убили по дороге. Где убили, там и бросили, изуродованным лежал наг в воротах несколько часов!

А по Москве уже метались посланные молодым князем люди, вытаскивая из домов остальных Шуйских и их пособников, избивая и раздирая одежды. Иван жестоко отомстил своим обидчикам. Все были разосланы в дальние города. Бояре ужаснулись, молодой князь показал когти, способные рвать и калечить, ему пришлось по вкусу то, чему столько времени сами же учили. А ведь Ивану только исполнилось тринадцать!

А еще он вернул своего Федора Воронцова, точно в назидание оставшимся в живых сторонникам Шуйских.

Где-то заголосил петух. За окном темно, значит, то ли первый, то ли второй, и до утра далеко. Князь вздохнул, теперь не сможет заснуть, а очень хотелось… Зарылся лицом в перину, смежил веки, но приятное сновидение упорно не возвращалось…

Ивану уже в который раз снился срамной сон, точно он тискает, а потом и еще что-то делает с красивой девкой, которую недавно видел во дворе. Сначала чувствовал упругую грудь под своими руками, потом… потом во сне было такое, что и вспоминать стыдно, он задирал ей рубаху… Боясь сказать кому-нибудь о видениях, он все же страстно желал, чтобы сон повторился, особенно тот миг, когда в конце его тело начинало сладко содрогаться… Конечно, Иван не глуп, не раз бывал свидетелем жарких ласк где-нибудь в укромных уголках, но самому пока не приходилось. Неужто это оно и есть? Тогда понятно, почему говорят, что слаще бабьего тела нет ничего.

Очень хотелось спросить того же Федора Воронцова, только вокруг все были люди, теперь толклись дядья Глинские, следили, чтобы Иван ни с кем долгих разговоров не вел. Случай подвернулся нечаянно…

Федор явно куда-то спешил, он слишком невнимательно слушал Ивана. Тому показалось обидным, пристал точно банный лист к мягкому месту: скажи да скажи, куда это торопишься, почему не хочешь посидеть со мной рядом? Чуть смутившись, боярин признался, что ему привезли знатную девку, уж больно хороша, не терпится попробовать ее тела. И тут князь потребовал то, от чего у Воронцова рот раскрылся:

– И я хочу!

– Чего? – осторожно поинтересовался Федор.

– Попробовать твою девку!

Воронцов мысленно ахнул. Конечно, Иван вымахал уже ростом со взрослого человека, да ведь ему только четырнадцатый… Отказать? Но князь как из опалы вернул, так и обратно отправит. Согласиться? Те же Глинские со света сживут.

Иван не дал раздумывать, вдруг поднялся и скомандовал:

– Пошли!

– Князь… – осторожно начал Воронцов, мучительно раздумывая, как бы выпутаться из этой истории. Иван обернулся и насмешливо спросил:

– Что, испугался? Или девки для меня жалко?

«Была не была», – мысленно махнул рукой Федор.

Девка оказалась непорченая, но почему-то опытная, ее сил хватило на двоих. А Глинские долго не могли взять в толк, чем это так доволен князь и где проводит время со своим любимцем. Когда Михаилу все же донесли о красавице, обучавшей мужскому искусству молодого князя, он довольно хохотал. Пусть лучше по девкам ходит, чем в дела лезть! Бабка Анна, напротив, была крайне недовольна. Братья Глинские в два голоса убеждали ее, что пока Иван тешится в постели, ему не до серьезных дел.

– Да ведь заразу подцепит!

– Тебе Ивана жаль? – Глаза Михаила остро блеснули.

Анна покачала головой:

– Пусть тешится…

Он и тешился. Воронцовская красавица быстро была забыта, сделала свое дело, и ладно. Нашлись другие, иногда даже не специально приведенные услужливым приятелем, а пойманные в том самом укромном уголке холопки… Все одно, сладкое это оказалось занятие… При одной мысли о возможности задрать кому-то рубаху Ивана часто кидало в жар и по телу пробегало приятное возбуждение.

Но даже такие удовольствия не отучили молодого князя от кровавых развлечений. По-прежнему летели наземь с высоты кошки и собаки, корчились в муках, разбившиеся, истекали кровью замученные, затоптанные конем, обожженные люди… Вид людских страданий явно доставлял Ивану удовольствие.

Иван стоял, сжав кулаки, ноздри его раздувались, губы сжались в тонкую ниточку. Потом вдруг опустил голову и быстрым шагом вышел вон. Бояре переглянулись меж собой.

– Экий он дерганый… – сокрушенно произнес Федор Воронцов. Он уже прикидывал, какую пользу можно извлечь из возмущения великого князя против Бутурлина, но придумать ничего не успел, все решил сам Иван.

Все так же тяжело дыша от бешенства, князь вбежал обратно в хоромы и вдруг указующим жестом ткнул в сторону Афанасия Бутурлина:

– Резать ему язык, чтоб не говорил невежливых слов супротив Глинских!

Стоявшие вокруг замерли, приказание князя было настолько неожиданным и страшным в своей нелепости, что никто не решился возразить. Конечно, Афанасий Бутурлин зря так отозвался о бабке Ивана Анне Глинской и его дядьях, но не лишать же боярина языка за это в самом деле! Пожалуй, никто бы не удивился, если бы голову сняли, но не язык. Иван победно обвел взглядом замерших от ужаса бояр, хмыкнул и добавив: «И немедля!», вышел уже не торопясь, нарочито топая, с гордо поднятой головой.

Самым страшным оказалось то, что Афанасию Бутурлину и впрямь драли язык в назидание другим, чтобы помнили, что и сам великий князь тоже Глинский по матери! Глинские были довольны, бабка Анна усмехалась:

– Мы еще покажем этим глупым московитам!

Она была очень довольна пятнадцатилетним внуком. Отрок, может, и горяч не в меру, но если его горячность умело направлять, то о Шуйских скоро никто и не вспомнит. Ивану постоянно внушалось, что вокруг враги, постоянно желающие ограничить его власть, а самим выдвинуться повыше… нет человека, который бы, оказавшись рядом с властью, не попытался и себе добыть хоть толику таковой… Он впитывал слова, как мягкая ткань воду, и раскалить добела Ивана можно было всего несколькими фразами, а уж дальше… Дальше не всегда удавалось подвигнуть молодого князя на скорую расправу, горячился, но в последний миг что-то останавливало. Тогда родственники принялись настраивать Ивана против тех, кто имел на него влияние, исподволь.

Ветер, налетая порывами, обрывал с берез последние желтые листья, временами бросая в окошки пригоршни мелких брызг. Дождь не дождь, а мокропогодица. Неуютно в Москве поздней осенью.

Юрий Глинский наблюдал за племянником уже с полчаса – Иван читал. Он пристрастился к этому занятию благодаря митрополиту Макарию. Духовное и историческое чтение стало для князя любимейшим занятием, отвлекавшим его даже от диких развлечений вроде топтания конями толпы на торге или сбрасывания собак и кошек с верха теремов. С одной стороны, читающий отрок совсем не опасен Глинским, с другой – у Юрия Владимировича уже давно свои виды на племянника. Для выполнения задуманного дядей Иван не должен все время сидеть за книгами, ему надо встать и идти кого-нибудь наказывать. Кого? Жертв намечалось несколько.

– Давеча едва отвязался от Федора Воронцова… – осторожно начал Юрий. Князь и ухом не повел в его сторону, разглядывая какую-то картинку на пожелтевшем пергаменте. Такое невнимание племянника дядю совершенно не смутило, он продолжил: – Я смотрю, он все за тебя решать стал?

– Чего это? – Глаза от картинки не оторвались, но уши встали торчком. Голос выдал интерес молодого князя к теме разговора.

– Да говаривал он Ивану Дорогобужскому, что тому к тебе не пробиться без его ведома, что ты, мол, только тех жалуешь, кого Федор укажет. А если нет, то ему, Федору, досадно, но ты досады Воронцову не чинишь, потому как…

Дядя не договорил, не знал, что сказать дальше, но князь живо додумал свое. Федор решил, что ежели первым научил его мужской науке, то теперь позволено все?! Он, князь, теперь в руках этого боярина?

– Вот еще! – фыркнул Иван. Больше Юрий Глинский ничего говорить не стал, он уже изучил нетерпеливый нрав племянника, тот умен и все, что надо, понял. Теперь будет остро примечать все за Воронцовым, даром что когда-то сам его спас от тяжелой руки Шуйских.

Юрий Глинский все рассчитал верно, Иван и впрямь внимательно прислушивался ко всему, что говорил, приглядывался ко всему, что делал Федор Воронцов. Очень быстро стало понятно, что Воронцов действительно желал бы почти подчинения своей власти, а этого почувствовавший хоть какую-то свободу Иван терпеть уже не мог. Воронцова ждала опала. Но все получилось гораздо круче, чем рассчитывал Юрий Глинский, Иван приказал казнить своего недавнего любимца! А ведь не столь давно самовольно, ни с кем не советуясь, вернул из ссылки Воронцова и дал ему боярский чин.

Пока кровожадность племянника была направлена в сторону от Глинских, оба дяди и бабка Анна могли не беспокоиться. Следующими жертвами стали Иван Дорогобужский и Федор Оболенский. Теперь постаралась бабка Анна.

Молодой князь мучил щенка, таская того за одну лапу по полу. Анна поморщилась, ну что за глупец?! Вымахал ростом с версту, а забавляется чем попало! Наконец ей надоело слушать щенячий визг, княгиня фыркнула:

– Иван, выброси его вон!

Князь не заставил себя долго ждать, щенок полетел наружу через распахнутое окно. Его визг стал сначала истошным, потом жалобным и быстро затих. Не впервые Иван бросал щенков с высоты, только сейчас не побежал смотреть, как мучается бедное животное, стоял, разглядывая бабку. Та снова поморщилась:

– С кем ты дружбу водишь?

– С кем? – почти с вызовом переспросил Иван.

– Да ни к чему тебе Телепнева-Оболенского рядом держать!

– Отчего? – Глаза внука зло сощурились. Снова лезут в его жизнь! Снова распоряжаются, с кем говорить, а с кем нет!

– Оттого, что слухи ходят про его отца и твою мать! Возомнит себе, что он твой брат сводный, потому, мол, и привечаешь…

Иван несколько мгновений стоял, замерев, потом нервно дернул головой:

– Было такое?!

Анна уже пожалела, что завела разговор, но сказанного не воротишь, опустила голову, сокрушенно пробормотала:

– Было… Не уберегли княгиню…

– А… я?.. – Голос отрока дрогнул, самым страшным было сейчас узнать, что он не князь.

– Тебя князь Василий сам крестил как своего сына… – Что могла еще ответить ему бабка Анна?

– Ложь! – резко заявил Иван, но по тому, как он задумался, было ясно, что поверил, и Федору Овчине Оболенскому теперь несдобровать. Чем мешал Анне Глинской молодой князь Федор, сын Ивана Телепнева-Оболенского? Видно, чем-то мешал…

Но великий князь ничего не предпринял. Только спустя полгода в январе, перед самым венчанием на царство, случился у него нехороший спор с Федором Оболенским. С чего завязалось, оба и не помнили, только Федор держал себя старшим, он и был старше возрастом. Ивану показалось это обидным, постепенно князь сердился все больше и больше. Потом вдруг зло вперился в боярина взглядом:

– Ты во всем себя умнее ставишь, может, ты и по положению меня старше?

Оболенский, не почуяв опасности в этом простом вопросе, усмехнулся:

– Может, и в положении. Я возрастом старше, а значит, и положением.

Что он имел в виду, неизвестно, только Иван разозлился окончательно:

– И сидеть выше хочешь?

Телепнев, у которого было хорошее настроение, и тут посмеялся:

– И сидеть!

Больше великий князь ничего не спрашивал, а потом свершилось страшное – Федора Оболенского, сына Ивана Телепнева-Оболенского, посадили на высокий кол на лугу за Москвой-рекой на виду у всего города. Шутившего с ним вместе Ивана Дорогобужского казнили отсечением головы!

Михаил Глинский нашел Ивана у окна, откуда тот наблюдал за мучившимся на колу Федором. Князь стоял, вцепившись руками в оконную притолоку, даже фаланги пальцев побелели, лицо его покрылось красными и белыми пятнами вперемешку, губы от волнения были сжаты, левое веко чуть подергивалось. Дядя даже испугался за племянника, не ровен час хватит удар, что тогда? До луга, где был врыт в мерзлую землю кол, далеко, даже если бы Оболенский кричал, ветер отнес крик в сторону, да и видно плохо, различим только силуэт. Но все и так знали, что Федор не кричал, он умер довольно быстро, а Иван почему-то запретил снимать бедолагу. Кол был высоким, и теперь труп постепенно сползал по нему все ниже. Князь оглянулся на дядю, резко дернув головой, и тут же снова уставился в окно.

– Хотел сесть выше меня? Вот… сидит…

Сказать, что объяснение жестокой казни успокоило Михаила Глинского, нельзя, кто же знает, кто будет следующим? С Федором Оболенским Иван часто играл в детстве, если его не пожалел, как и Воронцова, то на все способен. Что-то нехорошее шевельнулось внутри у дяди, по крайней мере, одно он понял отчетливо: за него Иван в случае чего не заступится. И самого Ивана никуда не денешь – великий князь как-никак, а Глинские попросту при нем. Пока… при нем…

В тот вечер братья Юрий и Михаил Глинские долго беседовали наедине. О чем? Кто же знает?..

Пожалуй, больше всего времени Иван проводил за дурачеством, причем злым дурачеством. То потопчет кого конем, то вдруг велит согнать девок, раздеть их догола и заставит искать на земле разбросанные деньги. Девки лазают голыми задами вверх, копаются в траве, а то и в простой грязи. Князю с его дружками смешно! После выловят всех девок, загонят в баню, якобы помыться, потому как в грязи вымазались, всех перепробуют и погонят голышом по улице прочь. Народ плюется, но исподтишка наблюдает. Не все девки до дома добирались, кто на глаза родным после такого срама показаться не мог, а кого и попросту к себе во дворы забирали сердобольные любители женской красоты.

А бывает и того хуже – выпустят огромного медведя, да так, чтобы холопам со двора деться некуда было. Медведь людей дерет, а Иван на верхнем ярусе радуется.

Но при том князь часто и подолгу беседует с митрополитом Макарием. Владыка стал настоящим наставником молодого князя, конечно, не в его развлечениях, за них выговаривал, хотя и не слишком строго. Казалось бы, Макарию ругательски ругать Ивана за непотребности, которые творил, но умный митрополит понимал, что, единожды отругав, князя близь себя больше не увидит. А чему научат другие – еще не ясно. Потому осторожно, исподволь внушал то, что считал главным, мягко выговаривая за непутевость в мирских делах.

Не всегда Иван приходил в собор, часто сам митрополит посещал молодого князя, трапезничал с ним, подолгу сидел в его горнице. Вот и тут Макарий спешил к князю через двор. Иван, ни от кого другого не знавший добра и привета, был рад видеть митрополита, потому спустился с крыльца навстречу. Следом за Макарием служка нес какой-то манускрипт. Митрополит всегда старался показать привезенную новинку своему подопечному. Сам он начал составление Четьих миней, страстно желая, чтобы и на Руси были чтимы святые лики, тайной задумкой Макария было признание Руси главой православия, но для этого предстояло много потрудиться. Трудиться на благо веры Макарий готов всю жизнь, лишь бы мирская власть не мешала.

На нынешнюю вряд ли можно рассчитывать, потому взор митрополита обратился на молодого великого князя. Иван не просто юн и неразумен, он и необразован. Впервые побеседовав с князем, Макарий мысленно ахнул: да кто ж его учил-то?! Ивану тогда было двенадцать, но ростом он со взрослого человека, вымахал с версту, в кости крепок, лицом пригож, на щеках румянец не хуже девичьего, глаза блестят… Да только вот что в тех глазах?

Князь очень любопытен и сообразителен. За неимением других занятий свою сообразительность использует непотребно, на бесовские развлечения. И любопытство удовлетворять нечем, о людской мерзости уже, поди, все ведает. А вот о добром, о святом не удосужились рассказать. Макарий почувствовал, что перед ним открылось непаханое поле воспитания молодого князя! Иван необразован, но любит читать? Значит, надо направить его чтение, чтобы не проходили умные мысли из книг зря.

В этом и увидел свою главную цель в отношении молодого князя Макарий. Только действовать предстояло осторожно, чтобы самому раньше времени обратно в монастырь не вернуться или того хуже – на плаху не взойти. Великий князь горяч и несдержан, такому враз бесовские развлечения не запретишь, исподволь надо, осторожно. Митрополиту осторожности не занимать, уговаривать умеет. Но главное, начитан он так, что у Ивана рот сам собой раскрывается, когда слышит рассказы митрополита, а рука тянется к книге. Макарий радуется, появилась возможность давать князю читать не что попало, а образующее его душу.

Анна Глинская, заметив, как сорвался с места внук, завидев в окно своего наставника, привычно ворчала:

– К чему столько беседовать с митрополитом?

Но открыто возражать против духовных бесед с главой церкви, конечно, не могла. Да Иван и не послушал бы. Блестя глазами, он пытался объяснить Глинской:

– Макарий говорит, что Москва наследница Византии!

Бабка смеялась:

– Было бы чему наследовать! Где ваша Византия теперь?

В ответ Иван не на шутку ярился:

– Я внук Софьи Палеолог! И в моем роду немало цареградских родичей!

Разговоры о цареградских корнях князя Анна Глинская не любила, а потому старалась внука не задевать.

– А еще Макарий говорит о священности царской власти!

Не удержалась Анна Глинская, фыркнула:

– Да ты царь ли?

Иван неожиданно возразил:

– Буду! Скоро буду!

Вот это уже вызывало у бабки открытый смех, хоть и рослый князь, вымахал с версту, а глуповат. Тешится мечтами о своей власти, не понимая, что от него мало что зависит. Вон сколько времени Шуйские все государство держали, теперь Глинские держат. Не в обиду князю сказано, чтобы властью гордиться, ее сначала иметь надо!

И вдруг как гром с ясного неба – молодой князь собрался венчаться на царство и жениться! Глинские задумались, но возражать не стали, пусть себе зовется царем, от того доход у них не меньше.

Анна, правда, бросилась к Софье за советом. Та даже ларец открывать не стала, без него сказала:

– Все, как должно…

Глинская все же переспросила:

– И что с ним будет?

– Его судьбу мать определила, не тебе решать. Будет правителем много лет.

Анне почему-то стало тревожно, не удержалась:

– Елена собой заплатила за это?

– Она за себя платила, за свои грехи.

– А… а чем Иван заплатит?

– Что свершит, за то и расплатится… Ему выбирать.

Глинской стало страшно, она уже очень жалела, что взяла когда-то с собой ларец, а главное, что показала его дочери. Софья ответила на несказанные мысли:

– Елену не жалей, она знала, что век будет недолог. Твоя власть кончилась, тебе больше не помогу. А Иван сам спросит, когда время придет.

И исчезла, словно ее и не было…

Боярам же очень понравилась задумка молодого князя – венчаться на царство и жениться на русской девице. О женитьбе он сообщил еще месяц назад, в декабре, причем сказал, что не желает искать заморскую царевну, вдруг жизнь с ней не сложится, как тогда быть? Боярская дума, живо помнившая Софью Палеолог и Елену Глинскую, обрадовалась. Своя, значит, боярская дочь, значит, кто-то из них в царские родственники угодит, как Сабуровы, когда Василий женился на Соломонии. Принялись наперебой предлагать дочерей, племянниц, внучек.

И вот с самого утра, не евши, не пивши, обливались потом в тяжелых шубах знатные и состоятельные мужи на лавках, полна палата… Маются, лаются, меж собой поминают, кто родовитей, кто кому свояк или дальний племянник… Понимают, что, возможно, сегодня кто-то из них возвысится, а кто-то будет локотки кусать оттого, что не случилось.

Иван вошел в палату чуть не к вечеру, длинный, нескладный, голенастый. Острые коленки не спрятать ни под каким платьем, локти торчат. Бояре прятали ухмылки в усы и бороды, нескладен князь, ох, нескладен… Пронзительные, цепкие глаза Ивана пробежали по лицам, ни на ком не останавливаясь. Возле престола стоял Михаил Глинский, поджидая племянника, но приветствовать не стал, даже головы не склонил. Много чести перед сыном сестры преклоняться, а что он князь, так не его заслуга, и что у власти как бы, так это только пока. Власть она не у того, кто на престол садится, а у того, кто, сидя на нем, может распоряжаться, за кем сила. Потому как с престола и скинуть легко. Меж собой братья несколько дней назад решили – Ивану сидеть недолго, пока они сами не укрепятся, полгода, не больше. Захотел племянничек жениться? Да пусть его. Подыщут боярскую дочь, чтоб род был поплоше и родственников поменьше, отвлечется молодой князь, а там… там видно будет!

Иван, подойдя к престолу, неловко, почти боком присел, шапка явно мешала, но терпел. Стоящий в стороне Юрий Глинский даже усмехнулся, неловок племянник во всем, когда еще в силу войдет… Князь тем временем снова оглядел бояр и вдруг объявил:

– Устроить смотр девиц, как у отца было, князя Василия! Сам выбирать буду, сам погляжу! – Он дал время боярам попрятать новые улыбки в кулаки и добавил: – Но прежде венчаться на царство буду! Чтоб царем зваться, а не князем! После Крещения!

Не давая опомниться, встал и, четко печатая шаг, вышел вон. Только после этого зашумели, заволновались бояре, Глинские переглянулись меж собой. Пока действия племянника им особо не грозили, но мальчишка оказался упрямым, мало ли что придумает? Решили проследить, чтобы не выбрал кого из Шуйских, не дай бог, или тех же Оболенских! О-хо-хо… гораздо проще было, когда молодой князь, дурачась, запрягал вместо лошадей холопов и пахал на них или играл в собственные похороны, наряжаясь в саван и укладываясь в гроб, чтобы девки целовали его в губы, а он совал руки под их подолы.

Но князь уже вышел из повиновения, он сам метнулся по крупнейшим городам, Михаил Глинский едва увязался следом. Нельзя было допустить, чтобы в таком важном деле Иван наломал дров! Дядя смотрел на разряженного в меха и блестящую парчу племянника и дивился, как тот вдруг похорошел. Иван даже стал красив, решив жениться, он точно вдруг повзрослел. Не так заметна угловатость, появился веселый блеск в глазах. Иван ждал встречи не просто с красивыми, но и умными девушками, а девицы при одном только виде великого князя проглатывали языки, краснели или бледнели безо всякого повода, жеманились либо слишком старательно показывали свою скромность. Ни одна Ивану не глянулась, из поездки в Новгород и Псков князь вернулся разочарованным.

Но в Москву уже привезли десятки других красавиц. И каких только не было! Рослые и низенькие, полноватые и тоненькие, светловолосые и с черными, как ночь, волосами, старательно убранными под праздничные венцы… Иван смотрел и смотрел, но глаза не останавливались ни на одном лице. За обедом он вдруг поманил к себе Никиту Захарьина, показал, чтоб наклонился ближе, что-то зашептал почти на ухо. Никита был стольником, потому такому разговору никто не подивился, лишь Глинские внимательно прислушивались, но и им ничего не удалось разобрать. А Иван спрашивал своего стольника:

– А ваша сестрица где? Что-то я ее не видел.

Захарьин чуть не поперхнулся от таких слов. Никак не ожидал, что князь заметил Анастасию. Если вдуматься, то немудрено. Анастасия Захарьина чудо как хороша собой, умна и скромна, но в княгини никак не метила, потому братья и не придавали значения смотринам, даже не думали вести сестру среди других. Теперь придется. Никита закивал:

– Завтра придет, князь.

Тот вскинул глаза, чуть усмехнулся:

– Смотри мне!

Где же Иван смог углядеть красоту Анастасии? Верно, приметил где-то в церкви, ведь в другие места Захарьина не ходила. Род их хотя и знатный, Захарий Иванович Кошкин, по которому фамилию получили, служил у Василия Темного, но небогатый. Захарьины прославились боевыми заслугами при Иване III, а дядья девушки занимали прочное место в Боярской думе при Василии III. Правда, отец Анастасии Роман Юрьевич, пожалованный окольничим, при дворе появлялся редко, служил все больше воеводой в разных городах, и несколько лет назад умер. А вот дядя Анастасии, Данилы и Никиты Михаил Захарьин даже был в числе опекунов самого Ивана, но против его матери Елены Глинской никогда не выступал, рассудив, что жизнь дороже власти, потому для Глинских не опасен.

На следующий день молодой князь поднялся раньше обычного и, не успев как следует одеться, спросил, готовы ли к смотринам следующие девицы. Михаил Глинский, приглядывавший за племянником ежечасно, подивился такой торопливости, ответил, что пока собираются, мол, рано еще.

– Поторопить, мне недосуг! – Голос Ивана был почему-то взволнованным. Глинский встревожился, с чего бы? Молодой князь почему-то плохо спал, о том дяде уже доложили, плохо ел и явно торопился. Снова решил поехать чудить? Негоже князю, который объявил о своей женитьбе, якшаться с кем попало, до сих пор помнят его гречиху, которую сам сеял, и ходьбу на ходулях помнят, и саван, в который обряжался всем на смех. Пора бы остепениться. Но если вдуматься, то пусть лучше потешается, чем в дела московские лезть, вон как указывать начал, голос откуда-то взялся. Давно ли трясся от страха, когда с его любимцами расправлялись у него на виду? Растет, взрослеет птенец, как бы в стервятника не вырос.

В большую горницу, где выстроилась для осмотра новая шеренга московских красавиц, Иван вошел быстрым шагом, пригнувшись, чтобы не зацепить лбом притолоку. Это показалось смешным кому-то из девушек, хихикнула, на нее цыкнули со всех сторон. Нашла время смеяться, дуреха! Остальные обмерли, почему-то неуместный смех одной показался настоящим приговором остальным. Теперь великий князь наверняка рассердится и не станет смотреть ни на кого.

Но Иван, похоже, даже не заметил смешка и им вызванного волнения, его глаза побежали по лицам. В княжеских хоромах жарко натоплено, девушки прели в своих нарядах, туго стянутые в косу волосы (чтобы спрятать под венец) не давали не то что поморщиться, попросту вольно моргнуть, брови подведены, щеки намазаны свеклой. Глупые мамки изуродовали девичью красоту, мало кому из стоявших удалось выглядеть не хуже, чем обычно в жизни. Но среди них не было той, которую Иван искал, – Анастасии.

Прошел еще раз, девушки обмерли окончательно – слишком внимательно вглядывался в их разукрашенные лица молодой князь. Иван повернулся к дяде:

– Это все?

Михаил вновь поразился нетерпению племянника. Уже стало ясно, что Иван кого-то ищет. Кого?

– Нет, есть еще. Прикажешь привести?

– Конечно! – Нет, Глинскому не показалось, в голосе князя прозвучало даже облегчение. Значит, и впрямь ищет. Иван вышел вон, поджидать в соседней горнице, пока приведут еще невест. Михаил Глинский вдруг подошел к нему:

– Может, сначала глянешь через щелку, а то девки от твоего внимания помрут с перепугу.

Князь кивнул, сам напряжен, дергается. Дядя решил спросить начистоту, поинтересовался с легкой усмешкой:

– Да ты кого ищешь-то?

Видно, уставший от волнения Иван неожиданно для себя признался:

– Анастасию Захарьину. – Видя, что дядя пытается вспомнить девушку, добавил: – Сестру Данилы и Никиты Захарьиных, племянницу Михаила Юрьевича.

У Глинского отлегло от сердца, успокоился разом. Захарьины не враги, к власти не рвутся, эту можно. Он не помнил саму Анастасию, но кивнул:

– Сейчас посмотрю.

Оставив племянника маяться в светлице, вышел вон. К нему метнулся дьяк Демидов, ближний помощник.

– Покажи-ка мне Анастасию Захарьину. Есть такая здесь?

Демидов быстро-быстро закивал:

– Есть, как не быть. Покажу, надежа-боярин. – Поманил пальчиком, указал на стоявшую в ряду других Анастасию.

Михаил Глинский пригляделся, вспомнил, что видел в церкви, сам дивился достойной красоте девушки. Но все же повернулся к дьяку:

– Не ошибся?

Тот замотал головой:

– Она, она, не сомневайся, боярин.

Чуть улыбаясь, Михаил вернулся в светлицу:

– Третья стоит. Хороша, что и говорить.

Иван коротко кивнул и почти бегом бросился смотреть на невест. Девушки стояли, опустив головы, Глинский решил помочь племяннику, выбор Ивана вполне удовлетворил дядю:

– Головы-то поднимите, не все же князю на ваши макушки смотреть!

Его насмешливый голос вогнал большинство невест в краску, залилась румянцем и Анастасия. Несмотря на волнение, Иван сразу увидел ее, узнал бы и без помощи дяди. Когда шагнул ближе, девушка несмело, но все же подняла на него глаза. Эти серые очи он мог узнать из тысяч других! Князь замер, потом протянул руку в сторону. В эту руку Михаил тут же вложил перстень и нательный крест. Анастасия приняла подарки с достоинством, и ее глаза блестели не меньше княжьих. Едва не забыла вручить Ивану ответные дары – такие же перстень и крест. Среди остальных пронесся вздох то ли разочарования, то ли облегчения, ведь стояли ни живы ни мертвы.

По Москве тут же пронесся слух: князь выбрал себе невестой Анастасию Захарьину, дочь Романа Юрьевича, племянницу Михаила Захарьина, своего опекуна.

Михаил Глинский как бы невзначай поинтересовался у Ивана:

– Где увидел-то ее?

Тот буркнул в ответ, краснея:

– В церкви…

И дяди и бабка одобрили выбор молодого князя, можно было не переживать. Теперь предстояла подготовка к свадьбе и венчание на царство.

16 января 1547 года Москву разбудил праздничный звон колоколов. Звонили во всех церквях, звук плыл по округе, радуя сердца. В Москве и на Руси праздник – великий князь Иван Васильевич венчается на царство. Сам Иван, почти не спавший ночь, к утру, однако, был бодр и свеж. Михаил Глинский даже вздохнул: и ничего ему, жеребцу, не делается, откуда только силы берутся? Эх, молодость, где ты?..

Молодого князя уже ждали в Столовой палате, показали выложенные на золотое блюдо венец, бармы и золотой крест. Само венчание проходило в Успенском соборе, куда Иван отправился в сопровождении брата Юрия и многих бояр. Вся площадь запружена народом, собравшимся поглазеть на невиданное действо, но как ни толкались, а заступить путь будущему царю никто не решился, хватило ума. В соборе Ивана усадили рядом с митрополитом на специальном помосте – слушать торжественную службу.

Все происходило как в тумане, вокруг люди, люди, он живо вспомнил те приемы, на которых бывал еще маленьким мальчиком при матери. Сидел тогда, стараясь лишний раз головой не качнуть, лишнего не сказать. Теперь снова вспомнилось это состояние, и вдруг сильно захотелось выбраться на воздух или вообще бежать, но Иван взял себя в руки и постарался слушать, о чем говорят и поют в храме. Кто звал венчаться на царствие? Сам захотел! Теперь будет царем, настоящим правителем, потому к вот такому скоплению людей, следящих за каждым движением, ловящих каждое слово, должно привыкнуть.

Иван обманывал сам себя, был неглуп и понимал, что настоящей власти ему не видеть, пока рядом дядья Михаил и Юрий Глинские. «Ничего, наступит и мое время!» – почему-то злорадно подумалось молодому царю. А служба продолжалась. Он снова размышлял не о том, что звучит под сводами Успенского собора, а о том, пришла ли на венчание Анастасия? Сам себя одернул – конечно нет, ведь она теперь невеста, ее берегут-стерегут мамки, тетки, бабки, не дают шагу ступить лишнего. Почему-то сразу сокрушился: жаль, что не видит всей красоты действа, и решил, что непременно обо всем расскажет жене.

От посторонних мыслей его отвлекло окончание торжественной службы. Теперь уже Иван был главным лицом происходящего, потому размышлять о чем попало не мог. Митрополит Макарий, громогласно молясь, почти со слезами радости на глазах возложил на него венец, бармы и крест.

– Радуйся и здравствуй, православный царь Иоанн, всея Руси самодержец на многие лета!

Неужели это о нем?! Ивана точно поделили надвое. Один принимал поздравления, слушал поучения митрополита Макария о том, каким царем должен быть, кивал в ответ на приветствия, на крики собравшегося на площади народа. Второй словно наблюдал за всем со стороны, видел свою высокую, все еще нескладную фигуру в тяжелом нарядном одеянии, бармы, великоватые для юношеских плеч, длинные пальцы руки, сжимавшие скипетр, и толпу, кричащую от радости.

Откуда-то появилась неожиданная мысль: «Они-то чему рады?» Сам себя осадил: «Как не радоваться? Теперь у них есть царь! А царь – это я!» И даже самому было не до конца ясно, рад он этому или нет. Хотел венчаться, очень хотел. Царь – титул императорский, князя выше. Но, значит, и вольной жизни, когда делал, что в голову взбредет, пришел конец. Беспутство и развлечения надобно бросить, негоже царю толпу конем давить или в саван рядиться, хватая девок за всякие места.

Иван скосил глаза на шествующего рядом митрополита Макария. И как он может вот так поститься, на женщин не глядеть, не давать себе воли? Ему вдруг очень захотелось и самому смирять необузданный нрав, подчинить натуру воле, стать именно таким правителем, о каком говорил митрополит в напутствии. «Стану!» – решил Иван.

Толпа вокруг славила нового царя, для народа прямо на площади выставлены бочки с медом и пивом, столы с жареным мясом, калачами, разной снедью. Москвичи должны запомнить венчание Ивана на царство! «Только бы давку не устроили, не то поломают друг дружке ребра», – подумал и сам себе подивился. И это он, который совсем недавно был не прочь сам ломать ребра прохожим, давя конем не успевших вовремя отскочить с дороги! Поистине, Иван менялся на глазах, собственных глазах, и радовался этому, пожалуй, больше, чем самому венчанию. Нет, правитель он не потому, что венчан, а потому, что вдруг почувствовал себя таковым! Отныне он будет править, а не просто сидеть во дворце или гонять по округе, решил молодой царь, и вдруг, широко и радостно улыбнувшись, прибавил шагу. Он царь, скоро будет мужем, молод, здоров, его любит народ, чего еще желать?

Знать бы Ивану, что лишь события, произошедшие полгода спустя, позволят ему действительно стать правителем. Не случись июньского пожара 1547 года, неизвестно, смог бы он одолеть своих родственников Глинских?

Но до пожара была еще свадьба.

Ивану совсем не хотелось, чтобы и на них с Анастасией вот так же глазели толпы любопытных, вокруг толпились неповоротливые бояре в огромных шубах, потели, пыхтели и бурчали себе под нос с неудовольствием. Потому он не возражал, когда дядя Михаил Глинский объявил, что присутствовать будет только родня самого царя и его невесты. Бояре тоже не возражали, многие были недовольны выбором Ивана. Как же, кто такие Захарьины? Почти холопы царские, что же, не нашлось более высокородной красавицы в Москве?

Венчали молодых тоже в Успенском соборе. За несколько дней до венчания митрополит потребовал, чтобы жених и невеста исповедались, мол, как же вступать в новую жизнь, не покаявшись в грехах прежней? Иван от таких слов ужаснулся, хотя он и каялся время от времени своему духовнику, но не митрополиту же, да еще и такому, как Макарий! Но сделать это пришлось. На исповедь царь приходил трижды, видно, много грехов за ним числилось, зато уходил после бесед с Макарием каждый раз все светлее и светлее. Навсегда после этого Иван запомнит, что исповедь, искреннее покаяние облегчает и осветляет душу всенепременно, и не раз будет поступать именно так – безумно, страшно грешить и искренне каяться.

Анастасия тоже говорила с митрополитом. Ивана очень интересовало, о чем, но открыто спросить не мог, нельзя выспрашивать тайну исповеди. Митрополит сказал сам. Заметив любопытство, светившееся в глазах молодого царя, когда завел разговор об исповеди его будущей жены, Макарий притворно вздохнул:

– Грешна молодица…

Иван чуть не ахнул, ведь он сам выбрал невесту, а если та не дева?! Митрополит едва сумел спрятать улыбку, все так же сокрушенно качая головой:

– Да только и ты, царь-государь, виновен в том грехе.

– Я?! – изумился Иван.

– Да. – Макарий улыбался уже открыто, но Иван этого не замечал. Как он мог быть виновен в грехе девушки, с которой дважды едва перекидывался взглядами в церкви?! Митрополит продолжил: – В самом ее страшном грехе, какой нашелся. Не о службе думала отроковица, стоя в церкви, а о тебе, едва тебя завидела.

Если бы кто-то, кроме самого Макария, видел растерянную физиономию царя, смеха не обобраться, но митрополит никому не стал рассказывать об этом разговоре. Иван наконец понял, о чем речь, тоже не смог сдержать улыбку, которая была чуть смущенной, но довольной. И Макарий был доволен, немало изменился Иван за последнее время, точно это были два человека – до и после. Митрополит возносил благодарение Господу за то, что сподобил Ивана повзрослеть, подвигнуться к лучшему. Теперь удержать бы государя…

Сразу после венчания в Грановитой палате был устроен пир. После свадебных торжеств, занявших несколько дней, молодые, несмотря на зимнюю непогоду, отправились пешком в Троице-Сергиев монастырь, где неделю истово молились у гроба святого Сергия. Такого от Ивана не ожидал никто, митрополит Макарий не мог нарадоваться, великовозрастный оболтус на глазах превращался в истового христианина. Братья Глинские и бабка Анна Глинская только усмехались, для себя семейство решило, что ничего страшного во вдруг открывшейся набожности молодого государя для них нет, а значит, пусть молится. Это лучше, чем влезать в их дела.

Ивана и впрямь пока занимала только Анастасия, рядом с ней муж не мог повысить голос, старался во всем угодить, только бы большие серые глаза смотрели ласково. Анастасия так и смотрела, она влюбилась в рослого красавца с первого взгляда, когда Иван оказался в Благовещенской церкви одновременно с Захарьиными.

Настя стояла, как всегда, скромно потупившись, занятая мыслями о благолепии идущей службы, когда почувствовала, как чуть забеспокоились люди у входа. Кажется, даже пронеслось: «Князь!» Москвичи не ждали от беспокойного Ивана ничего хорошего, он мало заботился о неудобстве других, потому вошел в церковь довольно шумно и расположился, как ему удобно. Люди расступились, освобождая место правителю. Анастасия тоже оглянулась и неожиданно встретилась взглядом с молодым князем. Смутившись, девушка резко отвернулась, но немного погодя, не удержавшись, скосила глаза снова. И снова встретилась с ним глазами. Потом уже не могла дождаться, когда закончится служба, мало понимая, о чем говорит священник.

Дома даже мать заметила волнение дочери. Но на следующий день князя в церкви не было, и через день тоже, и через неделю. Появился он лишь больше месяца спустя. На сей раз вошел тихо, встал скромно, никому не мешая, долго стоял, разглядывая Настю, пока та не почувствовала его взгляд. И снова ее точно обдало жаром из печи, полыхнуло все, сердце бешено забилось. Девушке казалось, что стук сердечка слышен по всей церкви Благовещенья, что люди должны бы обернуться, испугавшись этого грохота. Но все стояли, никто не поворачивался, никто не дивился. Только брат Никита, оказавшийся рядом, заметил, как зарделась сестра, тихо спросил:

– Ты чего полыхаешь? Жарко?

Анастасия замотала головой:

– Нет, нет…

Не удержавшись, снова скосила глаза в сторону князя. Никита поглядел следом и закусил губу. Ему совсем не понравился интерес Ивана к сестре. Князь молод, да ретив, не ровен час опозорит девку, что тогда делать?

Но по окончании службы Иван попросту ушел и больше ни Анастасии, ни Никите в церкви не попадался. Брат никому не сказал об увиденном, ни к чему пугать мать и Данилу, но за сестрой пригляд усилил. И зря, Настя себя блюла, никуда без матери не выходила и, уж конечно, с Иваном не встречалась. Постепенно все успокоилось, Никита даже решил, что сестра случайно попалась на глаза Ивану и тот попросту забыл о девушке.

Но потом объявили смотрины невест, и Захарьины долго спорили, вести ли туда Настю. Помня о происшествии в церкви, Никита сомневался больше других. А уж когда Иван сам поинтересовался, где его сестра, Захарьин понял, что это тот самый случай. Однако снова ничего никому говорить не стал, только объявил дома, что не подчиниться приказу царя невозможно, Настя должна немедля идти во дворец, как и все другие!

Сама Анастасия была ни жива ни мертва, когда их выстроили посреди большой горницы, разодетыми и наряженными для царского смотра. Стояла на подкашивающихся ногах, думая только о том, как бы не встретиться с теми самыми глазами, не выдать свои давние девичьи думы! Только краем глаза заметила, как шагнул в горницу царь. Горло перехватило, ни вздохнуть, ни проглотить, а он уже рядом, стоит и почему-то не идет дальше. Время остановилось, она медленно подняла глаза и снова встретилась с этим зовущим в неведомые дали взглядом.

Иван смотрел, не отрываясь, казалось, прошла вечность, пока он протянул руку в сторону, а потом к ней – поднося перстень и нательный крест. Сколько им твердили, что надо поклониться и в ответ подать такой же подарок, даже при себе каждая имела на всякий случай! Но она все забыла, его дар приняла и все смотрела, не отрываясь. Девушка справа, кажется, это была Анна Юрьева, чуть толкнула в бок, мол, что же ты? Анастасия опомнилась, протянула и свой дар. Но и Иван взгляда не отрывал.

Как он ушел, что при этом говорилось, Анастасия попросту не помнила. Ее поздравляли, глядели заискивающе и завистливо одновременно, старались, чтоб заметила, запомнила. Выручил все тот же Никита, живо увел подальше от чужих, не всегда добрых глаз. И пошло – царская невеста! Вокруг ходили, берегли-стерегли, готовили к свадьбе, наставленьями замучили, рассказывали, как должно вести себя на венчании и после с мужем, чего бояться и как не опростоволоситься…

Все оказалось так и не так. Когда исповедовалась, сильно насмешила митрополита, сознавшись, о чем думала тогда в церкви, увидев Ивана впервые. Много добрых слов услышала от Макария, обещала постараться смягчить буйный нрав молодого царя. Но буйства у мужа даже не заметила, Иван был ласков и очень счастлив. Они оба светились от внутренней радости, было хорошо друг с дружкой, покойно и мирно. Однажды, уже в Троице-Сергиевом монастыре Иван вдруг признался, что впервые ему расхотелось вести разгульную жизнь, когда встретил ее. Анастасия почувствовала такой прилив нежности и теплоты после этого признания, что сама прижалась щекой к мужнину плечу.

Господь не сразу благословил этот брак, словно испытывал молодых, царица понесла лишь через год. Радости Ивана, хорошо помнившего о двадцатилетнем ожидании своего отца, не было предела, царь готов носить свою царицу на руках, что иногда и делал, когда оставались наедине. Он, уже познавший многих женщин, с первой минуты очень бережно относился к жене, почувствовав ее неиспорченность, поверив в ее любовь и верность. Иван не ошибся, ласковей и верней Анастасии ему не найти.

Но не так-то просто вдруг измениться во всем. Когда большие серые глаза молодой царицы смотрели на мужа, тот вел себя лучше некуда, был добр и справедлив, даже благостен, только не всегда же Анастасия оказывалась рядом, а привычки ломать трудно. Даже портить девок не перестал, стоило оказаться подальше от жены и дворца, как требовал привести себе нескольких покрасивей, раздевал донага и куражился вволю. Частенько творил это с беспутными приятелями, с которыми и до женитьбы предавался пьянству и гульбе. Задирали девкам рубахи до головы, ставили раком и использовали по назначению по очереди, заставляя потом гадать, кто это был. Если бедолаги не угадывали, то лупили нещадно розгами по голым задам и снова насиловали. Девок после раздавал всем желающим на потеху, причем, отдавая, сначала требовал, чтобы и облагодетельствованные мужики также попробовали при нем женского тела.

Но использовать девок по назначению дело привычное, на то они и девки, а вот когда молодой царь стал и молодых мальчиков также ставить раком, начали говорить недоброе. Иван узнал, кто недоволен, позвал боярина к себе. Бедолага уже понял, что добра ему не видать, крестился, плакал, умоляя, чтоб не губили, не позорили, но пьяная компания желала веселья. Семена раздели также донага, поставили, как и девок, здоровенный пьяный дьяк применил свою мужскую стать, потом беднягу выпороли. А потом и вовсе вставили в зад большую свечу и подожгли. И хоровод водили, пока у боярина кожа не запалилась. Он после неделю ни сидеть не мог, ни даже лежать на спине, так зад обгорел. Но и после Иван его в покое не оставил, велел снова позвать к себе, ласково расспрашивал, зажили ли раны, просил показать, чтобы удостовериться, что все в порядке. Тот ужом вертелся, чуя, что все начнется сначала, да только как с царем поспоришь? Снова оголили, снова надругались, только что палить свечу не стали. На следующее утро Семена нашли в петле, не вынес издевательств.

Макарий выговорил Ивану за непотребство, но не слишком, рискованно было идти супротив молодого государя, горяч слишком, несдержан. И корил митрополит тем, что при такой жене, как Анастасия, стыдно непотребством заниматься. Это, пожалуй, единственное, что удерживало повзрослевшего Ивана от полного разгула.

Весна в том году выдалась ранняя, снег сошел уже в начале марта, без дождей земля подсохла за несколько дней, на деревьях набухли и раскрылись почки. Молодая зелень так и звала подальше от шумной, суетной Москвы. Тем более что в Москве начались пожары. На Пасху погорели многие лавки в Китай-городе. У Москвы-реки непонятно с чего в арсенале вспыхнуло пушечное зелье. Взрыв был страшный, разорвало саму стрельницу, и камни разметало по берегу. Потом горели гончары и кожевники. В воздухе сильно пахло гарью, по городу стоял плач, к царю люди толпами несли челобитные с просьбами о помощи.

Иван, которому совсем не хотелось пока заниматься делами, морщился, всячески увиливал и в конце концов объявил, что едет за город. Решили отправиться погостить в Островок. Туда приехали большой толпой, Анастасия вместе с боярынями принялась распоряжаться будущим обедом и другими хозяйственными делами, а Иван с товарищами уехал на охоту. Настроение было не просто весеннее, а приподнятое, почти возвышенное, казалось, теперь жизнь состоит из одних праздничных минут. Дома красивая разумная жена, которая хоть и молода, но прекрасно ведет хозяйство огромного двора, она уже тяжела, значит, будет наследник, сам царь молод и полон сил, его любят и славят на каждом шагу. На душе было покойно и радостно.

Охота не очень задалась, но это мало кого расстроило, ведь не за добычей ехали, так, развлечься. Уже возвращались, когда вдруг на дороге показалась какая-то толпа. Иван слегка побледнел, так хорошо начавшийся день грозил испортиться. Вперед немедленно выехали Данила Захарьин с кем-то из приближенных. Царь горячил коня, одновременно придерживая его. Досада душила Ивана, снова эти челобитчики! Он злился все сильнее. Когда Данила вернулся с сообщением, что псковитяне жалуются на своего наместника Пронского-Турунтая, царь уже буквально кипел! Пошли прахом все наставления Макария и увещевания молодой царицы, у Ивана взыграло ретивое. Ему посмели мешать во время отдыха! Взять их! Раздеть донага, и… и… царь даже не сразу придумал, чтобы такое сделать с негодными!

Псковичи, всей душой верившие, что молодой царь разберется и защитит их от произвола ставленника Глинских, ужаснулись:

– За что, надежа-князь?!

Слово князь вызвало у Ивана бешеный приступ ярости, его, царя, посмели назвать князем?!

– Какой я вам князь?! Раздеть их догола!

Данилу очень хотелось спросить, это-то зачем, семь десятков оголенных мужиков не поднимали настроение, они не были ни молоды, ни хороши собой, измученные работой и дальней дорогой тела убоги, к чему царю такая забава? Но Иван вдруг велел нагреть вина и… поливать бедолаг горячим напитком! Не подчиниться было нельзя, над псковичами принялись издеваться, округу огласили вопли обваренных людей. Но царю этого показалось мало, Данила с ужасом замечал, как буквально звереет Иван. Глаза молодого царя, кажется, впитывали вид крови, боли, ужаса. Захарьин помотал головой, отгоняя наваждение.

Жалобщикам принялись подпаливать усы, бороды и даже волосы. Бедолаги уже готовились к страшной смерти, были такие, что отдали Богу душу только с перепуга. Спас от погибели их не царь, а мчавшийся во весь опор со стороны Москвы всадник. Едва успев спрыгнуть с коня, холоп бухнулся в ноги Ивану:

– Не вели казнить, государь!

– Чего? – У Ивана задергался левый глаз. Что сегодня за день такой?!

– С колокольни во время звонов колокол упал!

Лицо молодого царя побелело, падение колокола плохая примета, быть большой беде! Спросив: «Где?», он слушать ответ не стал, птицей взлетел на лошадь. Только успел крикнуть: «Велите царице ехать в Москву!», и от копыт его коня уже клубилась пыль. Данила поспешил к сестре передать волю мужа. Стрельцы, остановившие мучения псковичей, растерянно спрашивали:

– Что с этими?

Захарьев махнул рукой:

– Гнать в шею!

Ошпаренные, обожженные люди торопливо собирали брошенную в кучу одежку, не разбирая, где чья, не до того, главное – успеть унести ноги. Навек зареклись на кого-нибудь жаловаться, себе дороже. Некоторые стонали, у многих не было волос на голове, только черные огарки, кто хромал, кто прикрывал рукой вытекший глаз, другой пытался натянуть ошпаренными руками поскорей порты от срамоты. Все это делалось молча и оттого выглядело еще страшнее.

Царская свита тоже поспешила с места издевательств, кто метнулся вслед за царем, кто за Захарьиным к своим женам.

– А, это ты? Снова станешь учить, как мне лежать, как сидеть? Или что съесть за ужином?