Сулейман
Желал ли Сулейман власти? Как не желать, конечно, желал! Был ли готов? И готов тоже был, потому что единственный наследник, потому что знал, что это его судьба.
Но вот навалилось, накатило, оказалось не все так, как ожидал. И все же он справился, усмирил янычар, даже не усмирил, а просто подождал, когда сами угомонятся. Чувствовал, что если пойдет у них на поводу – совсем сядут на шею, наденут узду и будут погонять. Нет, Сулейман желал, чтобы они получили из его рук подарки как милость, а не как вытребованную плату. Пусть зависят янычары от султана, а не от своих воинов. Понимал, что совсем освободиться от этой зависимости не сможет, на чьи еще сабли рассчитывать в Стамбуле, но сумел поставить воинственных стражей на место, показать, кто в Стамбуле хозяин.
А чтоб не бузили, щедро одарил, почти опустошив казну.
Подействовало; янычары, почувствовав, что подчинить себе нового султана не удастся, предпочли лучше получать от него подарки. А когда Сулейман безжалостно казнил тех, кого посчитал виновными, даже если это родственники, как Ферхад-паша, Стамбул окончательно поверил, что на троне не тихий любитель поэзии, а потомок, чьи предки наводили ужас на подданных.
Сулейман вовсе не желал наводить ужас, но расправляться пришлось. Как и воевать.
Его отец султан Селим умер, когда шла подготовка к походу. Селим однажды сказал сыну:
– Если турок слезает с седла, чтобы сидеть на ковре, он гибнет. Не соверши этой ошибки.
Нечто похожее твердил Ибрагим:
– Судьба любого правителя – борьба. Тебе придется бороться и с внешними, и с внутренними врагами. Придется завоевывать, потому что, если не завоюешь ты, завоюют тебя. Если не хотел такой судьбы, нужно было идти в поэты.
Сулейман смеялся, он и правда любил поэзию и сам писал хорошие газели, но представить себя только пишущим стихи или просто сидящим во дворце за философскими беседами, как дед Баязид, не мог. Еще и потому, что прекрасно помнил судьбу деда, ведь был достаточно взрослым, чтобы понять, что с тем сделал отец.
– Мне не страшно, сыновья пока маленькие, не свергнут, могу и посидеть.
– Можешь, – соглашался Ибрагим, – но если долго сидеть, то колени не смогут разогнуться, когда захочешь встать.
– Ты прав. Но сидеть я не собираюсь и воевать буду, иначе янычары меня самого завоюют. Но и Стамбул развивать тоже буду.
– Как султан Мехмед? Ты на него хочешь быть похожим?
– В одном не хочу. Не хочу быть столь жестоким. Человеческая жизнь не пыль на дороге, с ней считаться надо. И давать возможность исправиться, если ошибся. Все должны знать, что в первый раз прощаю, а вот во второй шелковый шнурок на шее затяну.
Ибрагим задавал вопрос:
– Как ты надеешься быть таким справедливым?
Сулейман отвечал:
– Жить только по закону. Перед законом все равны: и янычар, и торговец, и крестьянин, и падишах.
– Да, только султан эти законы менять волен, – смеялся друг.
– Есть те, которые менять нельзя, законы веры. И если остальные под них равнять, то все получится.
– Мехмед Завоеватель просто дополнял те законы, которые обойти нельзя. И дополнения всё меняли.
Сулейман понимал, о чем вел речь Ибрагим – о законе, оправдывающем пришедшего к власти султана, пожелавшего уничтожить всех других претендентов на трон.
– Не так надо. Надо просто заранее подготовить преемника и всех приучить к мысли, что именно этот сын будет султаном. Чтобы остальные с детства знали: это наследник, ему нужно помогать и поддерживать.
– У тебя по закону наследник Махмуд, а ты больше любишь Мустафу. Как выберешь, по закону или по душе?
Трудные вопросы, но пока не до них. Он действительно больше других любил самого младшего сына Мустафу, которого родила его обожаемая Махидевран. Но перед Мустафой еще два Махмуда и Мехмед. У старшего Махмуда мать в Кафе тихо живет и за место валиде-султан бороться не будет, ей жизнь дороже. А вот Гульфем с Махидевран друг в дружку так вцепятся, что кипятком не разольешь.
О, эти женщины! С мужчинами все ясно, их следовало либо приближать, если доверял, либо уничтожать, если враги. А женщину как разгадать, друг она или враг, если она и сама иногда не знает, а настроение меняется, как погода при сильном ветре?
Это была недоступная для Сулеймана область – женское царство гарем. В гареме правила его мать Хафса – валиде-султан. Так бывало всегда, еще до того, как появились гаремы, – самая мудрая женщина заправляла домом, пока мужчины воевали. Она должна держать твердой рукой, а чаще просто в узде всех остальных женщин рода.
Но это раньше, когда жен было три-четыре, мусульманину больше не положено. Но потом мужчины нашли выход и стали брать наложниц на завоеванных землях, научившись у египтян держать гаремы. Гарем, «харрам», запретное для чужих место, где женщины и дети – мальчики до семи лет, девочки до замужества. Все женщины семьи – старые и малые, сестры, жены, наложницы, дети, а над ними всеми мать правителя – валиде-султан. Мать самое святое, потому что жен может быть четыре, а если развестись и взять другую, и того больше, а мать у человека одна.
Умная валиде держала гарем твердой рукой, безжалостно пресекая любые склоки или ссоры. Конечно, без них не обходилось, и волосы рвали, и лица царапали, и дрались, и травили друг дружку. Но на то и валиде, чтобы султан этим не занимался, даже не знал о непорядках в гареме. Только если уж серьезное нарушение, тогда жаловались правителю, но обычно хватало власти валиде.
Это устраивало всех, в том числе Сулеймана. Хафса была заботливой валиде-султан, она знала нужды всех жен и наложниц, помнила, какой нрав у каждой, с умом пресекала ссоры в самом зачатке.
Правда, были две женщины, справиться с которыми не могла и она. Махидевран, окончательно почувствовав свою силу и свое положение баш-кадины, стала вести себя так, словно она в гареме главная. Но Гульфем, у которой два сына, к тому же старше Мустафы, без боя свое положение сдавать не собиралась, вот и шли беспрестанные сражения между двумя женами Сулеймана.
Нет, кадины не дрались, царапая друг дружке лица, Сулейман однажды предупредил, что в случае такого просто вышвырнет вон обеих, но гадости делали беспрестанно. К тому же каждая старалась переманить на свою сторону как можно больше наложниц, что уже совсем не нравилось валиде. Мать не жаловалась сыну, это ее заботы, но с тревогой наблюдала разгоравшуюся нешуточную войну жен, которая могла стать бедой для гарема.
Страдали от этой тайной войны, прежде всего, наложницы и рабыни, которые невольно становились разменной монетой для двух жен. Отравить, оболгать, опорочить кого-то из тех, кто на стороне соперницы или служит ей поневоле, значило кинуть камень в ее огород, мол, какова сама, таковы и служанки…
А еще можно завербовать служанку и подсунуть ее сопернице, чтобы вовремя в еду слабительного подсыпала, как раз в тот день, когда подойдет очередь в спальне Повелителя быть. Или стеклышек битых в постель украдкой, тоже помогает. Или к сурьме, которой глаза подводят, порошок незаметно подмешать, который слезы вызывает…. Да мало ли пакостей может придумать одна женщина против другой?
Вот тогда валиде и пришла мысль отвлечь невесток друг от друга, а для этого найти Сулейману необычную наложницу. Она вполне понимала сына, которому приелся вид глуповатых красавиц, только и способных объедаться и болтать, а перед ним вращать бедрами. Нет, в гареме немало умных наложниц, но уж очень быстро их ум приходил в негодность, сменяясь хитростью. Однако требовалась такая, чтобы могла поразить Сулеймана с первого взгляда.
Когда Хафса увидела новую наложницу и услышала, что та знает персидскую и арабскую поэзию, которую очень любил Сулейман, а также обучена вести философские беседы, она не стала определять Роксолану ни к кому в услужение, с чего обычно начинали рабыни. Валиде уже почувствовала, что Ибрагим привез необычную девушку, и решила посмотреть ее в хамаме.
Дни до похода в баню мать султана использовала, чтобы исподтишка понаблюдать за новенькой. Хезнедар-уста, давно уже служившая у валиде, доносила:
– Держится вежливо, даже приветливо, но все в стороне. Даже когда сидит со всеми, все равно кажется, будто одна, думает о своем. Ни с кем особенно не дружит, разговаривает больше с Фатимой. Часто смеется, но смех не всегда от души, словно заставляет себя быть веселой. Умна, схватывает сказанное на лету, сопротивления не оказывает, если задевают, старается уходить в сторону. Многие ее любят, потому что не вырывает все себе и умеет развлечь интересными рассказами и стихами. При ней все время Фатима, уже помирила с кизляр-агой.
– А что случилось?
Хезнедар-уста чуть смущенно крякнула:
– Да он трубочку свою уронил, Хуррем подняла и подала у всех на виду. Думаю, знать не знала, для чего эта трубочка. Но кизляр-аге каково? Фатима все сгладила.
Валиде-султан тоже прятала улыбку, мысленно ужасаясь тому, как теперь сдержать ее при виде кизляр-аги.
– Ай, зачем рассказала?! Как я на него смотреть стану?
Они немного посмеялись над незадачливым кизляр-агой.
И вот теперь валиде-султан посмотрела на Роксалану-Хуррем в бане. В отличие от Махидевран, которая заметила лишь худобу девушки, Хафса увидела другое – крупную для такой тоненькой девушки грудь, выпуклые соски, осиную – в кольце поместится – талию и аккуратную попку, которая обязательно станет со временем больше.
Хм, то, что нужно! Не дура, образованна, доброжелательна, пока послушна. Не самая красивая на лицо, зато если пробудить в ней женские дремлющие силы, то устали не будет. Такая любовница и была сейчас нужна. У Сулеймана уже есть сыновья, так что не забота Хуррем рожать, а вот услаждать слух Повелителя и его тело, пожалуй, сможет. Валиде выбрала для сына новую игрушку. Надолго? Едва ли, главное, чтобы, опасаясь этой малышки, Махидевран и Гульфем отвлеклись друг от дружки.
Что потом будет с самой Хуррем? А ничего, останется жить в гареме, как остаются все, кто получил отставку у Повелителя. Она нужна на время, как и любая другая наложница. Их век недолог и незавиден, но такова уж их судьба. Конечно, никто потом Хуррем на улицу не выкинет, захочет, так и замуж выдадут. Чувствами самой Роксоланы не интересовались, рабыня есть рабыня, даже красивая и разумная.
В это время Сулейман и не подозревал, что ему готовят новую наложницу для развлечения.
Чтобы попасть в свои покои в гареме, султану даже во дворце нужно пройти по коридору, обязательно перед тем предупредив кизляр-агу. Стоило евнуху услышать, что Повелитель намерен этот коридор пересечь, в гареме начинался переполох. Может, потому Сулейман предпочитал двух своих жен, а чаще вообще одну – Махидевран? Иначе в ожидании Повелителя срочно мыться пришлось бы всему гарему.
На сей раз он не торопился к своей баш-кадине, хотя предупредил, чтобы была готова явиться к нему в спальню. Просто захотелось подышать воздухом. Зима в Стамбуле не лучшее время для прогулок, но вечер выдался теплый и сухой, потому Сулейман решил перед удалением в свои покои постоять под звездным небом.
Кизляр-ага уже предупредил Махидевран, чтобы была готова прийти по первому зову, а остальных одалисок – чтобы носа не высовывали из своих комнат.
Сулейман немного постоял, любуясь крупными, яркими звездами, и уже собрался уходить, как вдруг услышал, как девичий голос… читает стих:
– В груди моей сердце как молот огромный стучит.
То плачет оно, то замрет, как в силках, и молчит.
Беда с ним, любовью горячее сердце больно,
Тебя лишь желает, любимый мой, видеть оно.
Ужели же всем суждены эти муки, Творец?
Не лучше ль тогда обойтись нам совсем без сердец?
Второй голос попросил:
– А еще?
– Нет, лучше я спою.
– Кизляр-ага не разрешает петь. Тебя накажут.
– Его нет, он у Повелителя, я видела, как он туда пошел.
Девушка затянула песню, нежную, грустную, которая так и рвала сердце. Она пела о любви, которой не суждено сбыться. Даже если бы не разобрал ни слова, Сулейман все равно понял смысл.
Кизляр-ага, крутившийся рядом с султаном, давно описался от ужаса. Сказано же дряням, чтобы сидели в своих комнатах тихо, как мыши! После первых же слов девушки он сделал движение, чтобы броситься и своими руками задушить негодницу, чтобы больше не смела произнести ни звука, но Сулейман жестом остановил его. Мало того, султан приложил палец к губам, приказывая стоять тихо и молчать.
Кизляр-ага повиновался, обливаясь, кроме пота, еще кое-чем. Если бы из-за кастрации у него и не было недержания мочи, то от ужаса непременно заработал бы. Мало ли что еще сболтнет эта Хуррем! Кизляр-ага уже узнал голос любительницы поэзии и теперь клял Роксолану на чем свет стоит. А та пела.
К явному облегчению кизляр-аги, султан не стал слушать песню до конца, жестом показал, чтобы евнух удалился следом за ним на цыпочках. Когда ушли из дворика, распорядился:
– Не смей наказывать. Я слушал с удовольствием. И певунье этой ничего не говори. Кто она?
– Новенькая. Ибрагим подарил.
Сулейман поднял руку, останавливая словоохотливого кизляр-агу, его почему-то задел собственный интерес к услышанному. С Махидевран в ту ночь был несколько рассеян, почти не ласкал. Баш-кадина обиделась, но сказать ничего не рискнула.
Три дня Повелитель молчал, кизляр-ага смог вздохнуть свободно, надеясь, что пение в неурочный час не приведет ни к каким наказаниям и даже выговорам. Он все же высказал свое недовольство Роксолане, но не сказал, что ее слышал султан.
А Сулеймана этот голос преследовал повсюду, куда бы ни пошел, чем бы ни занялся, в ушах стояло:
«Тебя лишь желает, любимый мой, видеть оно…»
К кому обращалась девушка, читая эти стихи? Конечно, в гареме никого не было, отвечал ей тоже девичий голос, но все равно султан почувствовал укол ревности, ведь его женщинам даже думать нельзя ни о ком другом.
Он почувствовал, что должен выяснить, что это за девушка, увидеть ее и познать, если она того стоит!
Но Сулейман не желал, чтобы тот же кизляр-ага догадался о его интересе. Почему, ведь он был хозяином не просто дворца или гарема, а жизней всех его обитателей? Не знал и сам.
– Повелитель в гареме! Ну-ка, быстро все по своим комнатам!
Роксолана не услышала этого почти истошного распоряжения кизляр-аги просто потому, что была у смотрительницы белья. Но и та вдруг схватила девушку за руку:
– Стой, где стоишь! Не выходи.
Роксолана некоторое время стояла, но потом осторожно выглянула во двор через приоткрытую дверь. Совсем рядом остановился высокий красивый мужчина в огромной чалме. Чужой! Вот почему им запретили показываться во дворе.
Девичьи глаза пристально изучали стоящего мужчину. Хорош, как же он был хорош! Рослый, сильный, благородные черты лица, орлиный профиль… Роксолана поняла, что уже никогда не сможет забыть увиденного. Это было совсем иное чувство, чем то, что разбудил неосторожными ласками какой-то приближенный султана. Там трепетало тело, а здесь душа. Теперь она могла бы сказать вот этому мужчине: «тебя лишь желает, любимый мой, видеть оно»…
Роксолана пропала, сразу и бесповоротно, ее сердце больше ей не принадлежало, оно было, как по мановению волшебной палочки, отдано этому красавцу. И почему-то стало сладко и страшно одновременно. Позвал бы, только глазом повел, пошла за ним, даже если потом смерть, как Гюль пошла бы…
– Кто это?
Спросила шепотом, смотрительница подошла, тоже заглянула в щелочку двери, дернула Роксолану назад:
– С ума сошла?! Это Повелитель!
Девушка снова приникла к щели. Помимо воли вырвалось:
– Повелитель…
Сулейман дернулся, услышав этот голос, оглянулся, но никого не увидел. Роксолана успела отпрянуть, вернее, ее оттащила-таки смотрительница.
– Верно о тебе говорят, что любого до беды довести можешь! Сказала же, чтобы не подглядывала! Что стоишь как столб и краснеешь?! А если бы Повелитель услышал или увидел тебя?
Роксолану вдруг задели эти слова:
– А почему это меня нельзя слышать или видеть?! Я что, хуже всех?!
– Молчи! Молчи, глупая! – замахала на нее руками смотрительница, боясь, что их услышат из-за двери.
Сулейман замер: неужели показалось? Нет, это снова тот же голос, но на сей раз обращенный к нему самому. Хватит метаться! Он действительно Повелитель, а потому пусть сегодня же кизляр-ага скажет, что это за певунья!
Уже открыл рот, чтобы потребовать ответ, но сказал совсем иное:
– Я еще не видел новеньких наложниц, которых прислал Ибрагим. Надо посмотреть, а то обидится.
Ибрагим действительно интересовался, понравились ли купленные девушки, но Сулейман рассмеялся:
– Не до них. Прости уж.
Ему показалось, что Ибрагим вздохнул с облегчением? Неужели так переживает, что могут не понравиться? Хотя бы и так, ничего страшного, разве мало наложниц, которых султан никогда к себе не звал? Рабыни нужны не только для услады по ночам – на кухне работать, стирать, выполнять много других дел тоже кто-то должен.
Сулейман не вмешивался в дела гарема. Но знал от матери и кизляр-аги, что все женщины и девушки при деле и жизнью довольны. Он не задумывался о том, куда девают недовольных, это султана не касалось. Дело наложниц – доставлять удовольствие и быть от этого счастливыми.
Кизляр-ага стоял в своей привычной покорной позе, ожидая распоряжений.
– Сегодня хочу посмотреть. И валиде-султан скажи. Но не собирай весь гарем, только новеньких. Отберем – и все.
Хафса, услышав пожелание сына, обрадовалась. Это возможность показать ему Хуррем. Хорошо, что сам не желает собирать толпу – видно, Ибрагим попросил оценить выбор, Сулейман в угоду другу и решил устроить малый просмотр. Это хорошо.
Новеньких оказалось двенадцать, их собрали, снова вымыли, приодели и строго-настрого наказали вести себя подобающе. Особенно суетился кизляр-ага вокруг Роксоланы:
– Не вздумай чего еще сделать не так! Еще раз меня за тебя не простят. Опозоришь – отправлю не то что на кухню, а горшки мыть!
Но та была сама не своя, даже Фатима испугалась:
– Что с тобой, Хуррем?
– Не знаю.
– Ты словно горишь вся. Не больна? Если больна, то к Повелителю на глаза сегодня не пойдешь.
Роксолана подумала, что следующего раза может не быть, и просто взмолилась:
– Нет-нет! Со мной все хорошо, я не больна, я…
Фатима заглянула ей в лицо:
– Э, да ты не влюбилась ли?
По тому, как зарделась девушка, старая рабыня поняла, что угадала.
– В кого, Хуррем?!
В кого она тут могла влюбиться, если, кроме евнухов, никого не видит? Не в кизляр-агу же. Фатима даже мысленно успела пожалеть бедную девочку, если ее душа легла к кому-то из этих полумужчин.
– В Повелителя…
– В кого?! – рот Фатимы так и остался раскрытым от изумления. Такого она в своей долгой жизни еще ни от кого не слышала. Не потому что в Повелителя влюбиться нельзя, а потому что никто другой не признался бы.
Роксолана подняла полные слез глаза:
– Он красивый…
– Повелитель красивый, только где это ты его увидела?
– Я в щелочку дверную подглядела, а он рядом стоял.
Фатима всплеснула руками:
– Вот те на!
Она бросилась прихорашивать Роксолану, но потом махнула рукой:
– И сама по себе хороша. Иди уж…
Их собрали в большой комнате, в углу посадили музыкантов, на диване среди подушек устроился сам Сулейман, почему-то мрачный и молчаливый, на соседнем валиде-султан, кизляр-ага суетился, как курица-наседка, стараясь, чтобы все было правильно. Только как правильно, не знал никто: султан никогда не просматривал новеньких вот так. Ему все равно, новая ли наложница, ведь взяв однажды, он редко запоминал их. Как можно запомнить женщину, если их перед тобой сотни?
– Повелитель позволит показать девушек?
– Какая из них пела?
Хафса с изумлением смотрела на сына, а кизляр-ага снова засуетился, выводя вперед Роксалану:
– Вот она. Хуррем.
– Когда Повелитель успел услышать ее пение? – валиде поинтересовалась шепотом, Сулейман усмехнулся:
– Ночью пела, когда даже соловьи спят. А еще стихи читала. – Он встал и подошел к девушке ближе: – Мне прочтешь?
Роксолана чувствовала, что готова свалиться без чувств прямо здесь. Ей стоило большого труда взять себя в руки, просто поняла, что это единственный шанс побыть рядом с Повелителем хоть миг, хотя бы те минуты, пока читает стихи. Вскинула голову, подняла на него зеленые, полные слез глаза и прочитала:
– Не лови ту газель, которую гонит лишь страх.
Ни к чему тебе птица, застрявшая в тонких силках.
Излови соловья, выводящего трели на ветке,
Но такого, какой не познал еще плена и клетки.
Сулейман усмехнулся:
– А что там было про сердечко?
Губы Роксоланы чуть дрогнули. Повелитель запомнил стих?
Повторила. Снова потупилась, силясь не залиться слезами. Он поднял ее лицо за подбородок:
– А плачешь чего?
Хотела сказать: от любви, но не решилась, только посмотрела и одним взглядом все сказала.
Валиде не поверила своим глазам: Сулейман… покраснел! Повелитель, перед которым трепетала половина мира, покраснел, едва глянув в залитые слезами зеленые глаза своей наложницы! О, Аллах! Они переглянулись с кизляр-агой, словно спрашивая: не снится ли?
А Сулейман, смутившись, вдруг попросил:
– А… танцевать можешь?
Сказал, только чтобы что-то сказать, чтобы не стоять столбом перед этой девчонкой, которая ему по плечо, не краснеть от слез в ее пронзительно-зеленых глазах.
– Да.
Прошептала, не в силах произнести громче. Уже внутри поняла, что если отвергнет, то завтра в петлю. А где-то в глубине души знала другое: не отвергнет!
– Ну, так танцуй! – выручила смутившегося сына мать.
Султан остался стоять, глядя на нее, такую маленькую, сверху вниз.
Роксолана кивнула, музыканты затянули мелодию. Ей бы скинуть халат, остаться в одних шароварах и полупрозрачной полоске, скрывавшей грудь, заходить бедрами, как учили еще в Кафе, чтоб пожелал Повелитель заключить эти бедра в объятия своих ног (так твердила им Зейнаб!). А она вдруг… повела плечиком и поплыла лебедушкой! Ногами перебирала мелко-мелко, отчего казалось, не идет, а плывет над землей. Глаза опустила долу, бровями чуть дрогнула, ручку отставила – лебедь она и есть! И золотистые волосы, скрывшие всю спину…
Если и мог выбраться из любовного омута Сулейман, то после этого совсем нырнул в него, не оказывая сопротивления.
– Приведешь ко мне, – бросил кизляр-аге почти на ходу; самому сказать Роксалане, чтобы была готова, не хватило духа, боялся еще раз глянуть в эти зеленые глаза и пасть перед ней на колени прямо там, на виду у всех.
Роксолана растерянно смотрела вслед. Даже имени не спросил! Вот тебе и стихи, вот тебе и танец.
К девушке подскочил кизляр-ага, запричитал:
– Слышала, что сказал Повелитель, слышала? Иди подготовься. Сейчас же иди!
– К чему?
Кизляр-ага только ручками всплеснул, валиде-султан рассмеялась, поднимаясь со своего места:
– Повелитель тебя к себе позвал. Понравилась.
Хафса была довольна. Все удалось без особых трудов. В том, что эта девочка долго в объятиях Сулеймана не задержится, не сомневалась, но на время мысли султана займет, а главное, мысли Махидевран и Гульфем. Теперь у них будет соперница. Странная соперница, перед которой покраснел сам Повелитель. Валиде-султан знала, что если промолчит кизляр-ага, то уж видевшие всю сцену наложницы непременно разнесут подробности по гарему. Запретить бы, но она даже кизляр-аге, который попытался сказать рабыням, чтоб не болтали, сделала знак:
– Пусть болтают. У Повелителя новая икбал – Хуррем.
Кизляр-ага не выдержал, снова всплеснул руками:
– Из рабынь в икбал, минуя гезде!
Это и впрямь удивительно – новенькая так понравилась Повелителю, что он выделил ее столь необычным способом.
Махидевран не поверила своим ушам.
– Повелитель приказал взять себе эту девку?! Не бывать тому!
Немного подумала, кусая от досады губы, вдруг метнулась к Гульфем. Это было забавное зрелище – почти бегущая толстуха, у которой от пыхтения даже пот выступил на верхней губе. Все попадавшиеся по дороге рабыни спешили отступить в стороны, прижаться к стенам или вовсе исчезнуть.
Вторая жена султана Гульфем сидела за низким столиком, щедро уставленным всякой всячиной: печенкой, самой разной рыбой, копченой и жареной, бараниной, тушеными овощами, кусочками брынзы, зеленью, фруктами, разными видами лепешек и, конечно, горой сладостей. Только она собралась приступить к сытной трапезе, как раздались тяжелые шаги, и в комнату почти ворвалась Махидевран.
Гульфем так и подскочила на месте. От этой сумасшедшей чего угодно ждать можно, не посмотрит, что перед ней тоже жена султана, вцепится в волосы своими ручищами – не оторвешь.
– Что?!
– Куда ты смотришь?!
– Я?
– Сегодня твоя ночь у Повелителя?!
Гульфем смутилась:
– Он меня не звал.
– Он позвал эту девку, эту рабыню! Певунью, чтоб ей онеметь!
Гульфем подумала, что Хуррем повезло, что не оказалась сейчас рядом с разъяренной баш-кадиной. Хотя та, конечно, права: если Повелитель хочет наложницу, то должен брать ее в любой другой день, кроме тех, что положены его женам. Вернее, ночь. Эта ночь и впрямь полагалась Гульфем, но она уже не рассчитывала, что султан позовет, потому и собралась наесться всласть.
– А что я могу?
Мгновение Махидевран смотрела на вторую жену султана, забыв, что сама-то она третья, потом вдруг заявила:
– Сама не можешь – мне очередь уступи. Я не пущу эту девку к Повелителю!
С трудом стащила с пальца огромный перстень, так нравившийся Гульфем, швырнула на столик, перстень попал в подливу, Гульфем метнулась вытащить.
– Возьми, я покупаю у тебя очередь!
Такое бывало: если та жена, чья очередь провести ночь с султаном, не могла по какой-то причине, она уступала или даже продавала свое право на эту ночь другой.
Махидевран метнулась обратно с такой же скоростью, как примчалась.
Не успела за ней закрыться дверь, как Гульфем плюхнулась на диван, на котором сидела, и принялась оттирать драгоценность от соуса. Сумасшедшая! Бросить перстень в еду! Тьфу, велика беда – Повелитель позвал на ночь какую-то щепку… Сегодня позвал, завтра забудет. Мало ли их было таких? Сыновья-то все равно рождены ими – Гульфем и Махидевран. Была еще где-то там Фюлане, но кто о ней вспомнит?
Правда, Махидевран удалось отодвинуть от Повелителя саму Гульфем, но не биться же из-за этого головой об стену. Гульфем понимала, что не в силах бороться с Махидевран, которую султан любил по-настоящему.
Следом за баш-кадиной к Гульфем примчалась ее ближайшая помощница Гюнеш. Едва прикрыв двери, затараторила:
– Что делается! Повелитель покраснел перед рабыней! И позвал ее к себе на сегодня!
Женщину правильно назвали Гюнеш, то есть Круглолицей: лицом была, как луна, – плоская и широкая. Маленькие глазки, обычно бегавшие по сторонам, теперь широко распахнуты от удивления и возмущения.
– Сядь и расскажи спокойно. Кто покраснел?
– Повелитель!
– Перед какой рабыней?
– Перед этой маленькой, которая песни поет и стихи читает. И смеется все время. Хуррем.
– Где это могло случиться?
– Он смотрел новеньких рабынь, а ее попросил стихи почитать, какие, мол, ночью читала, а еще станцевать, так она…
Гюнеш тарахтела так, что Гульфем снова уронила перстень, только теперь он упал в шербет.
– Тьфу ты, тараторка! Говори медленно.
– Повелитель. Смотрел новеньких рабынь. И Хуррем тоже. Попросил ее прочитать стих, какой ночью читала.
– Кому?!
Гюнеш уже и сама сообразила, что говорит что-то не то. Кому могла Хуррем ночью стихи о любви читать? Да так, чтоб Повелитель услышал и захотел повторения? Все знали, что Хуррем пока у султана не бывала.
Гюнеш развела руками:
– Не знаю. Так рабыни сказали, которые там были.
В гареме творилось что-то из ряда вон выходящее, требовалось срочно разобраться. Гульфем, оставив перстень в шербете, вытерла руки и отправилась прояснять ситуацию, махнув служанке:
– Перстень достань.
Кто мог толково рассказать, что произошло? Только двое – кизляр-ага и валиде. Конечно, мог бы сам султан и глупые рабыни. Но спрашивать рабынь – значит, унижаться. Оставался кизляр-ага.
Но, увидев, как на бедного евнуха наседают галдящие от возбуждения одалиски, Гульфем отбросила эту мысль. К кизляр-аге пару дней будет невозможно подступиться. Пришлось идти к валиде-султан.
Хафса с трудом сумела скрыть улыбку. Вот и вторая жена, которая могла бы быть первой, не окажись такой бестолковой. Не удержала Сулеймана в своих сетях, допустила в его постель Махидевран, вот и стала кума-кадиной – второй женой.
Махидевран, несмотря на то, что толстуха, и сейчас Гульфем опередила, она уже побывала у свекрови, услышала все, что хотела, о Хуррем, вылетела, как ошпаренная. Теперь эта пришла. Ей-то что?
Валиде не стала ждать, пока Гульфем придумает причину нежданного визита и наводящие вопросы, сама сказала:
– Повелитель сегодня позвал к себе новую наложницу. Ему так захотелось. А сплетни, что побежали по гарему?.. Мой сын тоже человек.
Честно говоря, ей даже понравилось, что Сулейман покраснел, – это значило, что у султана живое и горячее сердце. А что отдал его в этот день певучей девчонке, так это ненадолго. Но говорить этого невесткам не стоило, пусть помучаются.
– А тебе кто сказал?
– Махидевран. Эта ночь моя, она перекупить приходила.
Ого, как быстро они объединились!
– Ты продала?
Задумавшись, Гульфем не уловила подвоха в вопросе свекрови.
– Да.
– За что?
– Перстень большой. Ай, какая разница!
– Вот в этом твоя беда – дешево ценишь и султана, и себя. Махидевран ничего не жаль, чтобы мужа не упустить, а ты лучше перстень возьмешь.
– Но ведь он меня не звал сегодня.
– А Махидевран звал?
Гульфем чуть успокоилась, словно примирившись с неизбежным, села, вздохнула:
– Я не удержу, уже не та.
Вдруг, словно вспомнив, поинтересовалась:
– Где Повелитель мог ночью услышать стихи, которые Хуррем читала?
– Не знаю. Никто не знает. Разве только кизляр-агу спросить?
– Ой, на нем весь гарем повис с вопросами.
– Гарем подождет.
Валиде распорядилась срочно позвать евнуха; тот прибежал, привычно семеня ножками и отирая пот со лба:
– Замучили!
– Кизляр-ага, что Повелитель там говорил о стихах? Только не ври, вижу же, что знаешь.
Евнух шепотом рассказал о ночном происшествии.
Хафсу задело, что сын не поинтересовался по поводу рабыни у матери, попытался все решить сам. Не хотел спрашивать кизляр-агу – так почему не задать вопрос ей?
Да, получалось слишком много шума, на такой она не рассчитывала.
А Роксолану готовили для султана. Она сама была словно во сне, подчинялась, поворачивалась, поднимала руки, терпела, пока втирали в щеки румяна, пока сурьмили брови, рисовали на кистях рук узоры. Все вытерпела, а когда поднесли большое зеркало, чтобы полюбовалась, – заплакала, потому что отражение показывало совсем не ее, не Настю, не Роксолану, даже не жизнерадостную Хуррем, там стояла разрисованная кукла, которая, она это остро почувствовала, ни за что не понравится Повелителю. Значит, первая ночь станет последней, если вообще состоится.
– Ты чего плачешь? – всполошилась Фатима.
– Смотри, что со мной сделали. Я разрисована хуже Махидевран.
Рабыня крякнула:
– Да уж… расстарались. Ну-ка, давай чуть сотрем.
Но стереть мало что удалось. Роксолана ужаснулась: как она могла преподнести себя такой любимому? Хотелось умереть от горя на месте, но только вот взглянуть на него в последний раз и умереть.
Ни взглянуть, ни умереть не удалось.
Когда за ней пришел кизляр-ага и уже вел раскрашенную куклу к Сулейману, неодобрительно кося взглядом на красные щеки и густо насурьмленные брови, им дорогу вдруг преградила Махидевран:
– Куда это ты ее ведешь?
Евнух удивился:
– А то ты не знаешь? К Повелителю.
– Сегодня очередь жены, а не наложницы. Хай Аллах! Какая жалость, не получилось у рабыни, по закону не ее очередь. Так что забирай свою красотку обратно. Можешь сам с ней переспать, если получится.
Это было открытое оскорбление кизляр-аги, но его Махидевран не боялась совсем.
Роксолана вдруг почувствовала такое облегчение, словно с шеи камень сняли перед тем, как в воду бросить. Потому что хуже, чем показаться Повелителю в столь нелепом виде, ничего не могло быть.
Пусть лучше совсем не позовет, хотя бы помнить нормальной будет, а не вот такой! Роксолана наконец опомнилась и была готова просто удрать, а тут такой подарок – Махидевран с упертыми в бока руками. Девушка потянула евнуха за рукав:
– Кизляр-ага, сегодня правда право Гульфем, а не наложницы.
Евнуху страшно не хотелось навлекать на себя гнев ни Повелителя, ни Махидевран, он задумчиво наморщил лоб, словно пытаясь припомнить, чья же и впрямь очередь.
– Чего задумался? Не делай вид, что не помнишь! Сегодня очередь Гульфем.
– А она там? – кивнул евнух в сторону спальни султана.
– Я за нее. Мы поменялись, понял? Веди свою девку к ней в конуру.
И грозная баш-кадина отправилась в султанские покои. Кизляр-ага вздохнул:
– Пойдем, она своего не упустит. Чего это они поменялись?
Махидевран, сама того не ведая, сделала Роксолане большущий подарок, не допустив размалеванную девушку на глаза Сулейману.
Сулейман ждал золотоволосую малышку, с трудом сдерживая нетерпение. Минуты тянулись вечно. Ну, где же этот кизляр-ага с его семенящей походкой? Не дождешься!
Султан встал из-за стола, прошелся по спальне. Так же нетерпеливо он когда-то ждал Махидевран, та тоже была тоненькой, как кипарис. Но с Махидевран разговоров не вел, что ей стихи, ей ласки подавай, подольше, погорячей. Страстная женщина, рядом с ней никаких наложниц не нужно.
Но сейчас султан жаждал встречи именно с наложницей, и не потому что хотел обладать, а потому что хотел снова посмотреть в ее зеленые глаза, услышать нежный, чистый голос. Сколько ей лет? Пятнадцать? Шестнадцать? Самое время для любви, замужества. Сулейман не задумывался, что будет дальше – какая разница: если она его наложница (надо не забыть отблагодарить Ибрагима за такой подарок), значит, будет на его ложе столько раз, сколько он захочет.
Но Сулейману не хотелось думать даже о ложе – просто поговорить, взять за руку, почитать стихи самому. Он знал много газелей, да каких! И сам писал. А еще хотелось, чтобы она, как утром, проплыла в необычном танце вокруг него… обнаженной… Тоненькая, наверняка, как тростиночка.
По коридору раздались шаги, Сулейман весь напрягся. Дверь открылась, он обернулся с улыбкой на устах, чтобы не испугалась, чтобы сразу поняла, что ждет.
Улыбка медленно сползла с лица султана.
– Что ты здесь делаешь?
– Ты мне не рад?
– Почему ты здесь, я не звал?
Махидевран сделала вид, что не заметила обидных слов, подплыла ближе, воркуя:
– Сегодня день Гульфем, а я так соскучилась…
Знала, чем взять, султан – хранитель законов и обычаев, ему обычай велит отдавать один день недели каждой из жен обязательно, а в остальные брать столько наложниц, сколько пожелает или сможет.
– Гульфем, но не твой.
– Я купила у нее очередь…
Махидевран помнила, как злится Сулейман при одном намеке, что очередь на ночь с ним могут переуступить и даже продать. Рассчитывала таким заявлением сразу поразить две цели: показать, что Гульфем способна обменять ласки Повелителя на перстень, и то, что ей самой ничего не жалко, чтобы быть с ним рядом лишнюю ночь.
Ожидала укора в ненасытности (раньше бывало и такое), но султан дернул плечом, сбрасывая ее вольную руку со своего рукава.
– Не хочу никого сегодня.
Махидевран едва не укорила, что ждал Хуррем, но сдержалась, промолчала. Ладно, она еще этой Смеющейся покажет! Пока же нужно ублажить мужа, нельзя из-за злости на какую-то рабыню потерять его расположение.
– Если гонишь, я уйду, но мне так хотелось тебя видеть. Ты редко приходишь в гарем, редко стал к себе звать. Мустафа спрашивал, а что я могу сказать? Папа занят…
Это была неправда, Сулейман бывал в гареме часто и ее к себе звал тоже, и ласки горячие не забыл, а уж о Мустафе и говорить нечего.
Ночи любви не получилось, не звал с собой на ложе Сулейман, но разговаривали долго. О Мустафе, о том, как жили в Манисе, вспоминали смешные случаи… Казалось, прошлое вернулось. Но Махидевран сама все испортила. Заметив, что Сулейман все еще прислушивается к шагам в коридоре, почти победно усмехнулась:
– Наложнице я велела вернуться в свою конуру. Сегодня не ее ночь.
Лицо султана мгновенно стало непроницаемым.
– Я сам распоряжаюсь, кому прийти. Иди к себе – придешь, если позову. Инш Аллах!
Махидевран тоже окаменела, поднялась, поклонилась, на ватных ногах проследовала к двери, все надеясь, что передумает, вернет.
Не передумал и не вернул, напротив, отвернулся к окну, словно в нем можно что-то увидеть ночью. Махидевран шла к себе, уничтоженная, растоптанная, даже злости на наложницу не было, все сосредоточилось на собственной боли. Сердце не просто кровоточило, оно обливалось кровью, захлебывалось ею.
Впервые она уходила из спальни Повелителя ни с чем, такого не бывало. Конечно, ее позора никто не видел и не знал, потому что пробыла с Повелителем долго, все могло за это время произойти. Выходя из спальни, Махидевран быстро растрепала волосы и сбила одежду, якобы одевалась сама, без помощи служанок, плотно закрыла за собой дверь, словно давая знак, чтобы султана не беспокоили.
Но гарем на то и гарем, чтобы заметить не увиденное, расслышать неслышимое, догадаться о том, что никому не известно. И слухи в нем распространяются тоже по воздуху, словно без людского участия. Не успела Махидевран дойти до своих комнат, а в гареме уже знали: султан не принял ее. В гареме не стены – сплошные глаза и уши, не светильники, а болтливые языки, все заметят, все поймут, все додумают.
Махидевран сдержалась и не расплакалась даже в своих покоях, потому что знала – и там подсмотрят, подслушают, разболтают. Лежала без сна почти до утра, но не кляла соперницу, знала, что это бесполезно, а пыталась придумать, как заполучить Повелителя к себе. Придумала и к утру сказалась больной.
Лекарь весьма догадлив; кроме того, он, как и все обитатели гарема, уже был осведомлен о причине недуга баш-кадины, а потому, когда ему, стоявшему за шелковой занавеской, Махидевран протянула руку, чтобы посмотрел и поставил диагноз, а в той руке оказался (видно, по рассеянности больной) увесистый кошелек, быстро пришел султанше на помощь.
– Баш-кадина страдает от тоски, сердечному горю едва ли можно помочь. Его лечит лишь время… – В этот момент больная так многозначительно кашлянула, что лекарь поспешил добавить: – И любовь. Я передам валиде-султан, чтобы она поведала о том Повелителю. Мать наследника очень слаба.
Раздался горестный вздох, словно Махидевран и впрямь была при смерти.
Валиде пришла проведать несчастную тотчас.
– Что случилось, Махидевран?
– А что может случиться с отвергнутой женщиной? – Голос слаб, едва слышен, на лбу ткань, смоченная в уксусе, вокруг ароматные свечи, точно баш-кадина и впрямь серьезно больна.
Ее ближайшая служанка Эльмас поддакнула:
– Баш-кадина с утра ничего в рот не брала, умрет ведь с голода.
Валиде-султан промолчала, но от ее глаз не укрылся поднос, который спешно затолкали под ложе, и виноградинка, скатившаяся к ножке столика.
– Я передам Повелителю, что ты больна. И почему, тоже скажу.
Махидевран всхлипнула, и в этом вздохе не было наигранности.
После ухода свекрови Махидевран немного подождала и скомандовала:
– Достаньте поднос, быстрей, а то еще кто-нибудь придет проведать. И не оставляйте его на виду, нужно унести отсюда.
– Может, лучше не прятать, а просто накрыть и сказать, что вы смотреть не можете на еду?
– Да, так лучше.
Она со вкусом подкрепилась, но не успела доесть рахат-лукум, который нынче особенно удался повару, готовившему конфеты, как раздались шаги. Эльмас только успела накинуть на поднос ткань, чтобы не было видно, что еда ополовинена.
Сулейман тоже решил навестить жену. Он понимал, что обидел Махидевран, хотя не желал этого. Сулейман все же любил эту страстную толстуху, к тому же толстухой она стала недавно, а страсти своей не растеряла. И она мать Мустафы, это тоже много значило.
– Как здесь душно!
– Повелитель… – слабым голосом простонала «больная», – я сейчас встану, чтобы вас поприветствовать.
Возможно, Сулейман бы и принял эту игру, поверил в ее недомогание и голодовку (валиде сказала, что обожающая поесть Махидевран не может проглотить и кусочка), но вдруг увидел белую полоску сахарной пудры от рахат-лукума, оставшуюся на верхней губе баш-кадины.
С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, он жестом показал, чтобы лежала.
– Лежи, лежи, я вижу, что ты слишком слаба. Разве можно не есть, так и умереть недолго.
– Я и смотреть на еду не могу…
Султан присел на диван, где лежала жена, и вдруг провел пальцем по ее верхней губе:
– Ты лечишься рахат-лукумом? Какое странное лекарство придумал этот лекарь – неудивительно, что тебя мутит. Нужно заменить лекаря, я сейчас же пришлю другого и распоряжусь, чтобы убрали еду, если ты на нее смотреть не можешь. Эй, уберите немедленно все!
Служанки метнулись выполнять волю Повелителя. Даже Махидевран не могла бы возразить.
– Иногда поголодать для лечения полезно, особенно после рахат-лукума. Только полежи несколько дней, не вставай, чтобы от слабости не упасть. Я сейчас пришлю другого лекаря.
Он говорил совершенно серьезно, только в глубине глаз плясали чертики. И совсем не хотелось извиняться за вчерашний отказ приласкать ее.
Выйдя из покоев баш-кадины, подозвал к себе кизляр-агу:
– Баш-кадина больна, на еду и смотреть не может. Проследи, чтобы два дня ничего не приносили из кухни.
Он хотел сказать, чтобы еще привели лекаря, но решил, что это будет уже слишком. Пусть Махидевран просто отлежится, поголодав. Хотя какое голодание, у нее наверняка припрятаны сласти, к тому же кто мешает служанкам сделать вид, что у них приступ обжорства, и натащить еды якобы для себя?
Султан снова подозвал кизляр-агу.
– А куда ты дел маленькую певунью вчера?
– Отвел обратно; баш-кадина…
– Я знаю. Пусть так. Но сегодня не день жен, приведешь ко мне. И никого не слушай, даже если кто-то ляжет поперек моей двери, понял?
– Да, Повелитель.
– Все, достаточно объяснений. Ее не предупреждай, просто придешь вечером и приведешь, пусть придет, какая есть.
Ему почему-то очень понравилась мысль застать Хуррем едва ли не встрепанной. Так интересней, чем подготовленные, щедро намазанные маслом, надушенные женские тела.
– Ты все понял? Чтоб никто не знал и не готовил.
– Я понял, Повелитель.
Роксолана с трудом отмыла все намазанное на нее в предыдущий день, пришлось долго тереть щеки, да и тело тоже, полоскать волосы. В них остался легкий мускусный запах, но это приятно, ненавязчиво.
Так-то лучше. Какое все же везение, что вчера Махидевран не позволила ей войти к султану размалеванной и до удушья облитой всякой всячиной.
Фатима посмеялась:
– Ты отмываешься так, словно желаешь забыть вчерашний день.
Роксолана подумала, что утро нет, а вот вечер хочется.
– Дай я тебя подушу другим.
– Что это? – почти шарахнулась Роксолана.
– Не бойся, этот запах ненавязчив, но привлекает мужчин.
– Каких мужчин, Повелитель больше меня не звал. И не позовет, потому что я для него никто, так, певунья на один день.
В голосе горечь, потому что в небе уже первые звездочки, а за ней не пришли, – значит, сегодня уже не позовут, а завтра султан о ней напрочь забудет.
Ну и пусть, ну и хорошо, ей же так спокойней. Это лучше, чем враждовать с Махидевран. И воспоминания о вчерашнем утре остались хорошие. Нет худа без добра, а еще говорят, мол, не было бы счастья, да несчастье помогло.
– Ты чего бормочешь?
– Радуюсь, что больше не зовут и не раскрашивают, как куклу.
– Что не раскрашивают – хорошо, а про не зовут – не думаю. Не за мной же кизляр-ага пришел.
Роксолана резко повернулась и действительно увидела входившего в комнатку кизляр-агу. Сердце прыгнуло, норовя вырваться из груди.
– Пойдем со мной.
Фатима засуетилась:
– Сейчас, мы ее быстро переоденем и причешем.
– Нет, сказано привести как есть. Пойдем.
Роксолана послушно отправилась за евнухом, а Фатима сзади зашептала:
– Вот и хорошо, так даже лучше, собственную красоту покажешь, а не намалеванную.
Конечно, гарем заметил, что повели Хуррем к Повелителю безо всяких украшений и в простой одежде, даже волосы слегка заколоты…
А у Роксоланы так стучало в висках, что мало понимала, куда идет, не замечала, как ноги ступают.
Раскрылась дверь в покои султана, ее подтолкнули, и дверь плотно закрыли.
Роксолана забыла все, чему учили: что нужно немедленно пасть ниц, если позволят встать и скинуть с себя одежду. Но даже если бы не забыла, то как это сделать, если должна быть обнаженной под большим халатом, а она в шальварах и кофточке?
Сулейман снова стоял, отвернувшись к окну, уже по легким шагам понял, что пришла та, которую ждал, но обернулся на всякий случай с серьезным, почти строгим лицом. И увидел испуганную девочку, просто не знающую, как себя вести.
– Подойди сюда.
Она сделала два шага и остановилась, не решаясь ни шагнуть ближе, ни пасть на колени, потому что он смотрел в лицо.
– Вчера тебя не пустили? – в голосе смех.
– Нет.
– А сегодня ты не причесана… – его пальцы уже касались волос, вызывая у нее дрожь, – не одета…
– Я не успела, Повелитель… Кизляр-ага торопил…
– Я приказал. Пойдем. – Сильная рука взяла ее за руку и потянула во вторую комнату. Халат остался валяться на полу в первой.
Это была спальня и, видно, личная библиотека, потому что стояла кровать под большим балдахином, диваны, а на столике лежали книги.
Заметив взгляд Роксоланы, прикованный к фолиантам, Сулейман улыбнулся:
– Читать умеешь?
– Да.
– Любишь?
– Да.
– Садись.
Роксолана присела на краешек большого дивана.
– Где научилась?
– В Кафе.
– В Кафе? Откуда ты родом?
– Из Рогатина. Славянка.
– Это я вижу. А в Кафу как попала?
Она не знала, можно ли говорить, но решилась:
– На наш город татары налетели, в плен захватили, увезли в Кафу. А там уже в школе учили.
– Чему?
– Многому: поэзии, арабскому, персидскому, турецкому, греческому, философии…
– Чему?!
Неужели султан не знает, что такое философия? Ой, зря сказала!
– Мас Аллах! Впервые вижу женщину, которая знает, что такое философия.
– У вас никогда не было наложниц из Кафы?
Он смутился. Роксолана снова обругала себя за несдержанный язык.
Сулейман встал, поднялась и Роксолана: когда Повелитель стоит, сидеть нельзя. Она почему-то не чувствовала себя рядом с ним рабыней, скорее женщиной при старшем мужчине.
Его руки отвели волосы на спину, запутавшись в роскоши золота.
– Какие у тебя волосы… Так чему еще учили в Кафе?
Руки уже освобождали от одежды, хотя и неумело. Открылась грудь. Сулейман замер, любуясь совершенными округлостями с торчащими в стороны сосками. Осторожно, словно боясь спугнуть дивное ведение, коснулся одного, потом второго, слегка сжал обе руками. Потом положил ее на ложе, пробежал руками по груди, по телу, стал стягивать шальвары, смеясь:
– Впервые в жизни раздеваю женщину.
Сбросил свой халат. Она старалась не смотреть на сильное тело, но невольно подглядывала сквозь неплотно сомкнутые ресницы. То, что увидела, бросило в дрожь… Роксолана тряслась, как лист на ветру.
– Ты боишься? Почему, я страшный?
– Нет.
– Ты умеешь ласкать мужчину?
– Я была плохой ученицей…
– Почему?
Она вдруг вспомнила, за что ругали в Кафе.
– Не могла этому учиться, смотрела с закрытыми глазами.
Ожидала, что начнет ругаться или вообще выгонит негодную, ничего не умеющую рабыню. А он вдруг… рассмеялся тихим, ласковым смехом.
– Ничего, я научу. Всему научу, если будешь учиться.
Хотелось крикнуть, что будет, но даже дыхание сбилось, потому что сильные руки скользнули под ягодицы, а губы нашли сосок груди. Ее захлестнуло, понесло волнами ощущений.
Потом, не удержавшись, чуть вскрикнула:
– А! А…
– Тихо, тихо, больше больно не будет, это только раз.
Она была готова терпеть любую боль от этих рук, от этого тела. Но он дарил только ласку, которая уносила в какие-то такие дали, что Роксолана забылась, ответила со всем жаром молодого, хотя и неопытного тела. Дышала толчками, как и он, прижималась, отдалялась, совершенно не думая о полученных в Кафе уроках, просто потому, что требовало собственное тело, обнимала его в ответ на объятия, отвечала на поцелуи…
Когда все закончилось, он просто прижал ее к себе спиной, обхватив сильными руками, а она с восторгом чувствовала его горячую близость. Сулейман лежал, вдыхая запах ее волос и думая о том, чтобы воспоминание о боли не захлестнуло воспоминания о ласках.
Немного погодя пальцы снова нашли ее грудь, тронули упругие соски, зашевелили их. Сулейман с удовольствием почувствовал, как откликается на ласку ее тело, как она напряглась, перевернул на спину, заглянул в глаза:
– Уже не больно?
– Нет.
– Больше не боишься?
Роксолана смутилась:
– Нет.
Вопреки обычаю, он не отпустил ее до самого утра. Роксолана заснула, а Сулейман еще долго разглядывал ее спящую, легонько, чтобы не разбудить, гладил тело, волосы, почему-то улыбался счастливо-счастливо. Может, потому, что от его прикосновений улыбалась она, спящая? Или потому, что прижалась, как ребенок, к его груди, уткнулась носом, и он лежал, не шевелясь, однако руку с ее ягодиц не убирал. Это было его, он хозяин и по праву мог держать!
Под дверью до утра топтался взволнованный кизляр-ага. Вечно эта Хуррем! Не может без нарушений. Разве не знает, глупая, что от Повелителя нужно немедленно уходить? Никто не должен видеть султана спящим!
Фатима хитро усмехнулась:
– Видно, не отпускает нашу красавицу Повелитель, понравилась.
– Красавицу! – фыркнул евнух. – Фесуфан Аллах! Нашла красавицу! Ни тела, ни лица.
– Это тебе не нравится, а Повелитель вон как очарован.
Кизляр-ага опомнился; как бы ни был он зол на Хуррем, отмахнуться от того, что вчера султан, глянув в глаза наложницы, покраснел, а сегодня вон что творится, нельзя. И что он там увидел? Нужно присмотреться, решил евнух, приваливаясь к стене, чтобы посидеть.
Ох, тяжелая у него служба… Повелитель женщин ласкает, а он под дверью ждет, а потом обратно в покои ведет, а утром раньше всех встать надо, чтобы чего не пропустить, и днем из-за этих женщин никакого покоя.
Они с Фатимой так и прикорнули до утра – на корточках у стены.
Перед рассветом Роксолана проснулась и мысленно ужаснулась. Кизляр-ага не прав: она помнила, что должна немедленно уйти, но как уйти, если даже сейчас лежит, уткнувшись носом в грудь султана, его нога закинута на ее бедра, ее голова лежит на руке Сулеймана, а ладонь Повелителя по-хозяйски держит за попку? Змеей и то не выскользнула бы из таких объятий. И верно ведь, хозяин – что скажет, то и будешь делать. Но Роксолана почувствовала, что готова быть рабыней вот у этого господина; напротив, если султан откажется от нее, тогда будет горе.
Она невольно шевельнулась и почти сразу почувствовала, как зреет его желание, еще не проснувшись, он уже снова хотел ее. Так и есть, сонный, поцеловал, перевернул на спину, и снова их обоих понесла волна страсти.
Когда закончилось, Сулейман, счастливый, устроился у нее на груди, все еще не выпуская из объятий. И Роксолана тихонько гладила его плечи, боясь прикасаться к голове.
– Ты родишь мне сына. Обязательно родишь.
И засмеялся тихо и счастливо.
На рассвете сомлевших, несчастных евнуха и служанку разбудил вышедший из своих покоев султан. Кизляр-ага вскочил, ошалело глядя вокруг. Повелитель вышел, а где же эта?!
Сулейман приложил палец к губам:
– Пусть поспит, не будите. Позови слуг одеться.
Повелитель оставил спать в своей постели наложницу?! Такого в гареме не бывало!
Сулейман быстро оделся, снова прошел в спальню, некоторое время молча смотрел на спящую – теперь уже женщину, тихонько поцеловал ее в лоб и вышел. Ему пора отправляться на утренний намаз.
Роксолана слышала, как он целует, хотелось потянуться и обнять, но не решилась. Одно дело – жарко обниматься ночью, но совсем другое – сейчас, когда в окне брезжит рассвет. Было стыдно, хотя ничего непозволительного не сделала. То, что не ушла, так это не ее вина.
И Сулейман, кажется, доволен, хотя она неопытная. При воспоминании о ночных ласках лицо полыхнуло, а внизу живота стало горячо.
Кизляр-ага и Фатима нерешительно топтались перед дверьми. Кому из них войти в спальню, чтобы разбудить Роксолану? Не в полдень же ее вести обратно?
Но кизляр-аге видеть нагую икбал нежелательно, даже при том, что он евнух, а Фатиме не следует входить в спальню султана. Наконец, Фатима решилась – махнув рукой, она толкнула дверь в покои Повелителя.
Евнух остался у дверей сторожить. Кто бы мог подумать, что эта пигалица придется по душе Повелителю? Хм, сам кизляр-ага ни за что бы такую тощую не выбрал, у нее же талия в кольце с его пальца поместится, правда, грудь большая, зато лицо!.. Ротик маленький, носик вздернутый, лоб большущий, как у мужчины, это все из-за глупой учености! Разве может женщина учиться, как мужчина? Глупости, дело женщины – быть умелой в постели, а кизляр-ага почему-то был уверен, что эта ничего не умеет.
Чем тогда султана очаровала? Евнух вздохнул: кто их поймет, тех, у кого все есть, даже роскошные женщины и способность заниматься с ними любовью.
Долго размышлять о странностях выбора пресыщенного султана не пришлось. Из покоев выскользнула Фатима, ведущая закутанную в большой халат сонную Роксолану.
Когда служанка вошла, Роксолана уже ломала голову, как ей теперь выйти, потому Фатиме обрадовалась:
– Мне уйти нужно! Я не могла раньше, Повелитель не отпускал.
– Пойдем, помогу. Я халат принесла.
– Хорошо… Помыться бы.
– Пойдем, пойдем.
Фатима заметила расплывшееся по постели пятно, оглянулась в поисках одежды Роксоланы, но не нашла, завернула ее, голенькую, в халат и повела вон. Шальвары остались валяться там, куда их отбросил Сулейман, – с другой стороны кровати.
Конечно, с рассветом гарем уже знал, что Хуррем провела ночь в спальне султана! Да-да, он не выпустил наложницу до самого утра. Какой скандал! Что же скажет Махидевран султан?! А валиде? А Гульфем? Гарем снова гудел, как растревоженный улей.
Роксолана старалась не выходить из комнатки, где жили они с Гюль, но то и дело находились любопытные, которым срочно понадобилось что-то узнать, посмотреть вышивку или просто посоветоваться по поводу стежков.
Удивительно, но Гюль, с которой до сих пор были дружны, смотрела завистливо и губы поджимала так, словно Роксолана ее чем-то обидела. Раньше им нечего было делить, но теперь у Роксоланы было свое, недоступное Гюль – внимание Повелителя.
– Чем ты его околдовала?
– Околдовала? Ничем. Ты же знаешь, я все время у тебя на виду. Гюль, я не знаю, почему Повелитель выбрал именно меня.
Роксолане вовсе не хотелось терять единственную наложницу, которая относилась без зависти, но она уже понимала, что теперь и Гюль завидует. Но если ради того, что было этой ночью, нужно вынести зависть и даже ненависть всего гарема, она согласна!
Роксолана еще не знала, что такое в действительности зависть и ненависть гарема и что ей предстоит испытать все сполна. Что за счастье быть с Сулейманом она хлебнет полной чашей, но если бы кто-то предупредил об этом, согласилась бы.
Девушка понимала, что Сулейман позовет еще раз, и если бы пришлось идти по битому стеклу, пошла бы. И между рычащих львов пошла, и под ударами плетьми тоже.
Немного погодя явился кизляр-ага.
– Ты теперь икбал, потому должна переселиться в другие покои. А еще выбрать себе служанок, или я подберу.
– А Фатиму и Гюль можно?
– Можно. К вечеру освободят чьи-то покои, какие – укажет валиде, перейдешь.
Валиде плохо себя чувствовала, потому ей с утра было не до Хуррем. Конечно, хезнедар-уста доложила о ночном происшествии и о том, что Хуррем вышла из спальни Повелителя только с рассветом, но Хафса отмахнулась:
– Ничего страшного. Повелитель волен держать у себя наложницу сколько хочет. Я не завидую этой девчушке, сейчас против нее ополчится весь гарем.
Но на этом сочувствие валиде-султан и закончилось. Одной Хуррем больше, одной меньше… Если не дура, сумеет удержаться в икбал и даже стать кадиной, это не страшно, потому что и Махидевран, и Гульфем уже надоели даже валиде. Пусть Сулейман развлечется.
Надо сказать кизляр-аге, чтобы переселил малышку в новые, более подобающие покои. Следовало только подумать, кого из наложниц, давно не бывавших в спальне Повелителя, убрать назад, в общие комнаты. Но у валиде раскалывалась голова, а потому она решила заняться переселением завтра. Это полезно и для самой Хуррем, чтобы не подумала, что одноразовые объятия Повелителя могут вознести на самую вершину. Вершина уже занята Махидевран, а подступы к ней – Гульфем; наложницам, даже если они икбал, можно только взирать снизу вверх.
Если честно, то валиде не спешила еще по одной причине. Она лучше многих понимала, что стремительное возвышение Хуррем поссорит ту со всем гаремом, особенно с Махидевран и Гульфем. Чтобы не пострадать, малышке нужно либо сразу стать самой любимой у Повелителя, либо на некоторое время притихнуть. Именно в помощь малышке валиде и придержала распоряжение о переселении. Если этой ночью Сулейман снова вспомнит о своей наложнице, переселять стоит, а если нет, то ни к чему подставлять Хуррем под насмешки той же баш-кадины.
Валиде вовсе не была жестокой и хорошо помнила собственные унижения в гареме, даже при том, что была кадиной. Она не была матерью наследника, ведь не Сулейман должен был стать султаном после Селима, но ее все равно старшие жены норовили унизить при каждой возможности. Им всем почти не доставалось внимания Селима, зато между собой ненависти хватало сполна.
Хафсу спасло то, что она была в Кафе и ее отец помог Селиму войском, именно потому старшие жены не посмели тронуть младшую. Даже отравить не посмели, но на полагающееся ей место указывали при любой возможности. Она все стерпела и стала валиде.
Нет, Хафса не думала, что Хуррем станет кем-то выше икбал или просто кадины, родив Сулейману ребенка. Но кадина, хотя и зовется женой, никаких прав, кроме положения повыше икбал, не имеет. Права только у законных жен, а любимая жена сегодня одна, завтра другая. Стать законной женой, даже четвертой, Хуррем не грозит, она рабыня, султаны на таких не женятся.
Валиде лукавила сама с собой: женились султаны и на наложницах, объявляли их баш-кадинами, но вот стать валиде-султан таковым пока не удавалось. Гульфем тоже бывшая наложница, правда благородного происхождения, не куплена на невольничьем рынке, это много значит.
Хафса задумалась о том, кто же в действительности Хуррем. На расспросы девушка отвечала уклончиво.
– Кто твои родители?
– Люди.
– Чем они занимаются?
– Живут.
Но для простолюдинки она слишком много знает, нельзя за два года даже в Кафе столь многому научить. Валиде знала о школе невольниц в Кафе, слышала, что там дают прекрасное образование, потому и поддержала Ибрагима, когда грек решил привести султану девушку из Кафы. Но сейчас валиде решила не торопиться и немного выждать. Чего?
Прежде всего, как поведет себя Сулейман. Если девушка понравилась и в постели тоже (не зря же держал до утра!), то будет приглашена еще раз. К тому же Хуррем могла забеременеть, хотя это не гарантия, что выносит ребенка, в гареме легче зачать, чем родить. А еще… надоест же Махидевран страдать голодной, и тогда толстушка непременно постарается вышвырнуть соперницу из спальни Повелителя.
Хафса не подозревала, насколько быстро состоится стычка Махидевран и Хуррем.
Роксолану даже переселить не успели. Узнав, что Сулейман распорядился и в эту ночь привести к себе новенькую, Махидевран взорвалась! Она забыла о том, что больна, что голодна, сама метнулась к Хуррем.
Удивительно, как быстро распространяются все новости в гареме: те, от кого что-то зависело, едва успевали подумать, а гарем уже знал, чего следует ожидать. Роксолана всего раз побывала на ложе Повелителя, а ее уже возненавидели. За что, в чем ее вина? За удачливость, за то, что ее выбрал Сулейман, а больше всего за то, что перед ней покраснел, что готов пасть перед этой коротышкой на колени. Подумать только, маленькая, далеко не самая красивая, разве что стихи читать умеет и рассуждать, как мужчина, а вон как вдруг возвысилась!
Если бы Повелитель позвал новую икбал действительно почитать стихи, а потом выставил прочь, как сделал с Махидевран, гарем посмеялся бы над незадачливой одалиской, но простил, даже пожалел бедолагу. Но теперь все обитательницы женского царства, как одна, встали на сторону обиженных султанских жен. Ненавидели и боялись Махидевран, насмехались над Гульфем, но только до возвышения Хуррем. Теперь все одалиски были на стороне жен и против Роксоланы.
Почему, ведь это не ее выбор, она ничего не сделала, чтобы оказаться в спальне Повелителя, никого не отталкивала, никому не делала зла, ни с кем не боролась? Вот потому и завидовали особенно сильно. Если бы она кого-то отравила или оттолкнула, если бы без конца крутилась подле валиде или Хатидже, втиралась в доверие к кизляр-аге, тогда понятно, тогда возвышение было бы заслуженным, заработанным трудом и кровью, унижениями, лизанием подошв, следовательно, понятным, а так…
Ну кто же поверит, что султан может сойти с ума от маленькой тощей девчонки с курносым носиком и небольшими, пусть даже красивыми глазами? По гарему понеслось: околдовала! Это чары, не иначе!
Гарем возненавидел ни в чем неповинную Роксолану в одночасье, возненавидел от зависти, от безнадежности, от понимания, что самим такого не добиться, даже если лечь поперек пути следования Повелителя.
Но если гарем страдал от зависти, то Махидевран взъярилась от унижения. Она, женщина, подарившая Повелителю любимого сына Мустафу, сумевшая одолеть опытную и сильную Гульфем, отвергнута из-за появления какой-то тощей зеленоглазой рабыни?! Как может купленная на невольничьем рынке девчонка претендовать на место не просто в постели, а в душе и уме Повелителя, место, давно принадлежащее ей самой?! Не бывать этому! Рабыне надлежит быть среди рабов, а законной женой может стать только свободная женщина! Гульфем хотя и была наложницей, но рабыней не была! При этом Махидевран, как и остальных обитательниц гарема, вовсе не интересовало, что Роксолана не сама набивалась в постель к Повелителю, что ее выбрал Сулейман.
Услышав, что кизляр-аге велено снова привести Хуррем к Повелителю, Махидевран метнулась к девушке словно взъяренная тигрица. Ну, сейчас она покажет этой наглой рабыне ее место!
Поистине, гарем узнает о событии раньше, чем оно произойдет. Все до единой одалиски и даже рабыни исчезли, как по мановению волшебной палочки, словно их унес джинн, даже евнухи вдруг стали незаметными, слившись со стенами. Кизляр-ага, увидев разъяренную толстуху, забывшую о своих недомоганиях и голодовке и несущуюся точно ураган по коридорам гарема, почесал за ухом и сбавил шаг почти до ползущего. Евнух хорошо знал, как опасно попадать под горячую руку баш-кадины, а то, что нынче рука горяча, сомнений не вызывало.
– Ой, не поздоровится сейчас Хуррем… Сама напросилась! – сделал вывод кизляр-ага и решил, что проучить славянку немного стоило бы: неприятностей и волнений из-за нее случилось немало.
Но он все же поспешил, потому что оставлять Хуррем наедине со взбесившейся баш-кадиной тоже не стоило, у Махидевран сила в руках еще та…
Дверь в комнату Роксоланы распахнулась от удара, на пороге появилась разъяренная толстуха и с порога безо всяких объяснений набросилась на девушку. Острые ногти полоснули по лицу, потом вцепились в волосы, с силой вырывая клочьями. Прежде чем Роксолана успела опомниться, Махидевран умудрилась расцарапать ей щеки и вырвать целые пучки из кос. Будь волосы распущены, результат оказался бы плачевней.
– Ты, ничтожный кусок мяса, купленный на базаре, посмела тягаться со мной, баш-кадиной?! Я разорву тебя на части! – визжала Махидевран неожиданно тонким голосом. – Я выцарапаю твои мерзкие глаза!
Служанки забились по углам, и Гюль в том числе, ни одна не пришла Роксолане на помощь, напротив, смотрели в ожидании унижения, слез боли и отчаяния этой зеленоглазой колдуньи.
Когда баш-кадина вцепилась в нее, Роксолана, опешившая от неожиданности, даже не подумала сопротивляться, но уже в следующее мгновение, осознав, что защитить ее некому, вырвалась из цепких когтей взбесившейся султанши, а когда та с визгом и проклятиями снова набросилась на свою жертву, жертва… дала отпор. Роксолана не думала, что делает, просто ей вовсе не хотелось быть растерзанной бешеной черкешенкой, и девушка изо всей силы ударила ту ногой в живот, но толстуха уклонилась, и удар пришелся по коленке.
Визг Махидевран на мгновение захлебнулся, но потом перешел в рычание. Совершенно озверевшая баш-кадина бросилась на Роксолану уже с явным намерением не выпустить ту живьем из своих цепких рук. Но теперь девушка решила защищаться, даже если после того ее ждет смерть, терять больше нечего.
Неизвестно, чем бы все закончилось, однако кизляр-ага сообразил, что отвечать за свершившееся все же придется, а потому сделал знак бывшим до того мгновения буквально невидимыми евнухам, и те не позволили баш-кадине сделать больше ни одного движения.
– Ты?!.. Мерзкий червяк?! Кастрированный слизняк, смеешь мешать мне расправляться с рабыней?!
Зря баш-кадина наживала себе врага в гареме таким способом: кизляр-ага мог улыбаться, но никогда не забывал нанесенной обиды. Он позволил Махидевран потаскать за волосы Хуррем только потому, что не желал связываться со взбешенной черкешенкой и хотел немного проучить саму роксоланку, но это вовсе не означало, что он готов терпеть унижение от баш-кадины.
Не в роксоланке дело: то, что ее потрепали за волосы, даже хорошо, пусть помнит свое место, но дальнейшее опасно, потому что за испорченную внешность наложницы спросят, прежде всего, с него, кизляр-аги. Если потрепали не слишком сильно, можно отговориться, что не успел: пока, мол, шел выполнять приказ Повелителя привести Хуррем, та успела подраться с Махидевран.
Кизляр-ага не сомневался, кого обвинят в драке; едва ли вина ляжет на баш-кадину, та не раз била и даже уродовала неугодных наложниц, ей всегда сходило с рук. Значит, пострадает строптивая роксоланка. Что ж, если выбирать между ней и баш-кадиной, то кизляр-ага, конечно, выбирал Махидевран. Баш-кадине потом можно объяснить, что скрутили, просто чтобы драка не зашла слишком далеко, ведь султан предупреждал, что его гнев падет на любую женщину, затеявшую драку. Кизляр-ага знал, что Махидевран накричит, что она не любая, а мать наследника, но знал, как ответить.
Думать сейчас о том некогда, надо выполнять приказ Повелителя и доставить в его спальню Хуррем в том виде, в каком ее застанут.
Оглядев растрепанную и исцарапанную Роксолану, кизляр-ага сложил губы трубочкой, чтобы они не расплылись в усмешке. Он выполнит приказ Повелителя, пусть тот увидит роксоланку именно такой. Вот и будет оправдание перед баш-кадиной, мол, для нее же старался. Вряд ли султану понравится такая встрепанная наложница.
– Повелитель прислал меня привести тебя к нему такой, как есть…
На устах кизляр-аги мед, а в глазах насмешка. Как это смогли увидеть рабыни, непонятно, вроде стояли за его спиной, но они вдруг исчезли все, как одна, понимая, что кизляр-аге нежелательно, чтобы Хуррем приводили в порядок. Гарем не только видит и знает все, что происходит даже за закрытыми дверьми, он еще и понимает недосказанное, домысливает недодуманное, предвосхищает несвершившееся. Рабыни поняли намерения кизляр-аги даже лучше, чем он сам.
Роксолана приложила ладонь к расцарапанной щеке – на пальцах осталась кровь.
– Не пойду!
– Что? – Кизляр-ага даже не сразу понял, что она ответила. Служанки из своих углов таращили глаза, с трудом сдерживая возгласы ужаса. – Что ты сказала? Не пойдешь?!
Роксолане было уже все равно: появиться в таком виде перед Сулейманом она не могла, это сродни позавчерашней раскраске. Она больше похожа на чучело, чем на женщину.
– Не пойду! Передай Повелителю, что кусок мяса, купленный на базаре, слишком изуродован, чтобы показаться ему на глаза! И скажи, что у меня вырвано слишком много волос, чтобы теперь они могли понравиться Повелителю.
Кизляр-ага на мгновение замер. Сначала он даже не знал, как относиться к такому заявлению, но потом подумал, что, может, это и к лучшему. Никто не посмел бы отказаться выполнять приказ Повелителя, а ослушавшуюся наложницу, несомненно, ждала страшная казнь. В лучшем случае, пожалев, ее просто задушат шелковым шнурком, но Махидевран не упустит возможности насладиться видом мучений уничтоженной соперницы. Так что Хуррем вряд ли будет смеяться и дальше, ее ждет нечто страшное, и выручать строптивую наложницу, пусть даже икбал, кизляр-ага не собирался. Как и все остальные.
Евнух только пожал плечами и отправился к султану. Если человек желает сунуть голову в петлю – это его дело, зачем мешать? К тому же от этой Хуррем столько проблем. Кизляр-ага вспомнил прошлую бессонную ночь на корточках под дверью спальни Повелителя и мысленно решил, что лучше пусть туда ходит Махидевран, это спокойней.
Когда он вышел за дверь, Роксолана оглянулась. Из комнаты вслед за кизляр-агой непонятно как исчезли и все рабыни, включая Гюль и Фатиму. Девушка с горечью подумала, что ни та ни другая не заступились, а вот теперь постарались отгородиться, чтобы не быть обвиненными в соучастии в неповиновении.
Одна, она совсем одна против гарема.
Роксолана разозлилась. Ну и пусть! Что же, нужно было упасть на колени и лизать грязные пятки взбесившейся черкешенке? Ни за что! Убьют? Лучше пусть убьют, чем каждый день терпеть вот такое. С таким лицом пред Повелителем появиться невозможно, но и не появиться тоже. В любом случае это конец.
Неожиданно пришло успокоение. Она не кусок мяса, она человек, к тому же куда более умный и образованный, чем эта толстуха!
Роксолана слегка отерла кровь рукавом, при этом лишь размазав ее по лицу, попыталась собрать волосы. На ковре валялись вырванные пряди. Действительно хорошо, что волосы не были распущены, иначе Махидевран непременно вырвала бы клочья, которые потом не отрастут.
Стало вдруг смешно: когда потом? К чему теперь роскошные волосы? Уже сегодня за неповиновение и драку ждет казнь, так что о волосах можно не заботиться. Конечно, зачинщицей назовут ее, баш-кадину ни за что не накажут. А, семь бед – один ответ! Будь что будет.
Роксолана едва успела расплести косу и начать снова заплетать ее, как вернулся потрясенный кизляр-ага. Он действительно плохо соображал, что происходит, потому что услышанное от Повелителя могло кого угодно в гареме повергнуть в шок.
Дело в том, что Сулейман, молча выслушав сообщение евнуха о драке в гареме, спокойно приказал:
– Пойди и попроси, чтобы пришла.
От неожиданности кизляр-ага даже икнул и переспросил:
– Кому сказать?
– Хуррем. Я разве звал кого-то другого?
– Хур… Хуррем?..
– Пойди к Хуррем и скажи ей, что я просил прийти в таком виде, как она есть.
Не брякнуться оземь евнуху помогла только многолетняя выдержка и привычка к любым неожиданностям, но от султана он вышел на подгибающихся в коленях ногах и с полным сумбуром в голове. Почти бежал, плохо соображая, что делает, едва не пал на колени перед строптивой наложницей. Повелитель просил, не приказывал, а просил ее прийти! О, Аллах, такого в гареме не бывало никогда, ни при Сулеймане, ни при прежних султанах. Такого не бывало ни в одном гареме мира!
Гарем притих, творилось что-то, что осознать невозможно. Повелитель попросил рабыню прийти! Не приказал, не отправил ее в Босфор, не распорядился дать полсотни плетей за ослушание, а попросил прийти к себе в спальню!
К валиде метнулись докладывать о невиданном; та поднялась, невзирая на недомогание, но идти к сыну не рискнула, тоже не понимая, что происходит. Конечно, Махидевран поступила глупо, устроив расправу над наложницей вот так, могла бы выждать до завтра. Но Махидевран никогда не отличалась сдержанностью, за что ее и полюбил Сулейман – была неистовой и в жизни, и в постели.
Роксолана обомлела: ее не схватили, не бросили на съедение диким зверям, не посадили в кожаный мешок – напротив, султан попросил прийти, даже избитую!
Наверное, Махидевран нажаловалась, что стукнула ее по коленке. Ну и пусть, жаль, что не стукнула сильней! Эта баш-кадина вон как лицо расцарапала. Подбитый глаз быстро заплывал, мешая смотреть, саднили красные полосы на лице. Хороша красавица… Ну и пусть! Пусть! Пусть!
Роксолана гордо выпрямилась и шагнула вперед. Даже если Повелитель прикажет бросить ее в залив, ужаснувшись растрепанному виду, она хотя бы увидит его еще раз. При мысли о том, что эта встреча с Сулейманом будет последней, слезы невольно хлынули из глаз. Вот пока Махидевран таскала за волосы и царапала лицо, Роксолана не плакала, хотя было больно и унизительно, а сейчас стало невыносимо горько от понимания, что счастье такое короткое. Недаром ей все время твердили, что ночь у султана, даже если попадешь к нему на ложе, для большинства становится последней. Во всяком случае, для рабынь так. А она рабыня и права на счастье не имеет.
Будь проклято рабство!
От слез защипало раны, но Роксолана не позволила себе вытереть их даже рукавом, прекрасно понимая, что из-за каждого угла, из каждой двери за ней следят десятки любопытных, совсем не доброжелательных глаз. Все ждут ее падения, ведь никто не пришел на помощь, когда Махидевран набросилась, никто не заступился, не защитил, кизляр-ага и тот больше боялся за баш-кадину, когда Роксолана попыталась дать отпор, чем за избитую рабыню.
Ну и пусть! Она погибнет с высоко поднятой головой всему гарему назло! Даже в кожаном мешке будет петь песни, замолчит разве что захлебнувшись. Пусть ее стегают плетьми, под плетью она будет читать стихи, глядя в глаза диким зверям, тоже, а в мешке петь!
Роксолана так и вошла в покои султана – с высоко поднятой головой. Она не мясо для торговли на базаре, она человек, и не ее вина, что татары налетели внезапно и полонили. И сто´ит она много больше, чем эта самая толстуха Махидевран, которая только и знает, что есть и спать.
Сулейман обернулся, услышав, что девушку впустили в комнату, и обомлел. Волосы спешно собраны в косу, но без гребня заплетены неровно. Но не коса ниже пояса поразила султана, а лицо. Глаз подбит, кровоподтеки, царапины, даже кровоточащие раны, кровь размазана по лбу и щекам…
– Кто тебя так?!
Он подошел, взял ее изуродованное лицо в ладони, смотрел, ужасаясь. У девушки слезы хлынули уже ручьем. Но Роксолана сдаваться не собиралась, ее разбитая губа (и когда Махидевран успела стукнуть по губам?) дрогнула:
– Я не мясо, купленное на рынке…
– Конечно, нет! Кто так сказал?
– Баш-кадина…
– Это она тебя так побила?
Роксолане вовсе не хотелось говорить кто, но Сулейман повернулся к застывшему кизляр-аге:
– А ты где был?
– Я не успел, Повелитель. Спешил сказать Хуррем, чтобы шла сюда, а когда вошел, то едва смог оттащить рассерженную баш-кадину.
Евнух уже понял, на чьей стороне султан, но все еще боялся выступать против Махидевран открыто. Всякое бывало, это не первое нападение неистовой черкешенки на наложниц или рабынь, но ей всегда сходило с рук. Сейчас кизляр-ага был озабочен тем, как бы выдержать золотую середину между гневом Повелителя и его старшей жены. Ох, и трудная у него работа!..
– Приведи.
Коротко и жестко, никакой просьбы, никакого повеления, просто приказ.
Евнуха точно джинн унес из султанских покоев.
Сам Сулейман отпустил плачущую Роксолану и отошел к окну.
Махидевран почти вбежала в комнату, все такая же разъяренная, как была. Увидев Роксолану, гортанно рассмеялась той в побитое лицо. Она любовалась нанесенными проклятой сопернице ранами. Подбит глаз? Прекрасно. И волосы вырваны, и глубокие царапины от ногтей тоже заживут не скоро… Надо было ей еще глаза выцарапать, да противный евнух помешал! Ничего, завтра же она с этим мерзким кастратом разберется.
– Это ты избила Хуррем?
– Избила? Да ее убить мало! Посмела встать между…
Она не успела договорить, Сулейман вдруг навис над женой во весь рост. Махидевран была немалого роста и толще Роксоланы раза в полтора, а то и два, но против султана и она терялась.
– Уйди прочь! И больше не появляйся мне на глаза! Жить будешь в старом летнем дворце!
Обомлели все – и Роксолана, и кизляр-ага, и, конечно, сама черкешенка.
– Что?
– Ты стала плохо слышать от бешенства? Я сказал: уйди прочь, мерзкая женщина!
– Я мать твоего сына…
Один жест султана, и выскочившие невесть откуда евнухи подхватили сопротивлявшуюся баш-кадину, поволокли из комнаты. Повинуясь следующему жесту, кизляр-ага закрыл двери в покои, оставив Сулеймана с Роксоланой наедине.
Сулейман снова подошел к Роксолане, взял ее избитое лицо в ладони, та вдруг совсем по-детски хлюпнула носом.
– Прости, это больше не повторится… Я не могу приказать убить ее, она мать наследника…
– Убить?! Нет-нет! Она защищала свое положение.
Сулейман заметно помрачнел, опустил девушку, со вздохом присел на край дивана.
– Гарем… вечная вражда, склоки, ненависть… В гареме жить тяжело, сам знаю, но что делать? Ты будешь объявлена любимой икбал, а жить с завтрашнего дня будешь в покоях Махидевран, и ее служанок получишь себе в услужение.
Роксолана упала на колени перед султаном:
– Повелитель, умоляю, не надо!
– Почему?
– Умоляю, можно я останусь в своих комнатах? Не нужно мне слуг баш-кадины. Достаточно прежних двух, прошу вас!
Он с удивлением смотрел на эту непостижимую девушку: другая бы радовалась падению соперницы и служанок заставила себе ноги лизать, а эта просит оставить в маленькой комнатке, где спит с двумя рабынями. Но в чем-то она права, жить под присмотром служанок Махидевран смертельно опасно.
Снова вздохнул:
– Хорошо, но в своей комнатке ты оставаться тоже не можешь. Я прикажу валиде выделить тебе достойные покои и добавить слуг. А еще придет лекарь, чтобы привести в порядок раны.
Он вдруг заметил волосы, приставшие к ее рукаву:
– Она тебе волосы вырвала?
– Да.
– Утоплю.
– Нет! Не надо, прошу вас! Мне не нужны враги в гареме.
– У тебя их и так много.
– Не нужно больше.
– Хорошо, иди к себе. Пусть приложат примочку к глазу. Постой.
Роксолана остановилась, стараясь пониже опустить лицо, чтобы не так был заметен подбитый глаз. Но Сулейман поднял ее лицо, внимательно вгляделся, потом осторожно прикоснулся губами к одной ране за другой, закончив глазом.
– Пусть мои поцелуи помогут твоим ранам зажить скорей. Иди.
Возникший невесть откуда кизляр-ага открыл перед ней дверь, почтительно склонившись, уступил дорогу.
– Ты все понял?
Евнух кивнул:
– Да, Повелитель.
Роксолана ушла, а Сулейман сидел, уставившись в одну точку, и думал о том, как нелегко будет этой девочке в гареме. Она не Махидевран, которую привезли в подарок собственные братья и торжественно вручили султану, она рабыня, а значит, действительно не равна Махидевран.
И Сулейман был согласен с этим неравенством, но только в другом. Махидевран хватило нескольких лет, чтобы превратиться из стройной лани в толстую корову, из веселой смешливой девушки в ленивую, чванливую особу. Неужели и с Хуррем может случиться такое?! Как бы не хотелось, чтобы знание тайн гарема и умение в нем выжить заслонили собой знания поэзии и умение быть самой собой! Останется ли Хуррем живой, не превратится ли немного погодя в подобие нынешней Махидевран?
Гарем – страшное место, это султан понимал прекрасно, и защитить эту девочку он не сможет. Можно вызывать ее к себе каждый вечер и держать до утра тоже, но утром она пойдет к себе, где каждая служанка, каждая соседка по коридору, каждая наложница или рабыня может оказаться затаенным врагом. Хуррем не простят возвышения, не простят везения, у нее уже немало врагов, а будет еще больше. Даже жены султана враждуют между собой, так было всегда, и так всегда будет.
Сулейман прошелся по комнате, постоял, задумчиво глядя в пустоту, вздохнул. Попросить валиде присмотреть за девочкой? Наверное, это стоит сделать завтра же.
Но сделать не удалось, потому что валиде сама решила заступиться за опальную Махидевран: с самого утра, пока баш-кадину не увезли в старый летний дворец на острове, пришла к сыну.
– Сын мой, я понимаю, Махидевран виновата, она не сдержалась, но это просто из ревности. Вы должны быть рады ревности матери наследника, она оберегает ваше внимание.
– Валиде, вы видели, как она избила Хуррем?
– Как бы ни пострадала Хуррем, она рабыня. Неужели вы предпочтете рабыню баш-кадине? Эта рабыня…
– Эта рабыня стоит многих других. И вы об этом прекрасно знаете.
– Неужели потому, что она умеет красиво говорить и читать стихи?
– Потому, что она разумна и смеет быть самой собой. Надеюсь, так и останется, потому что лживые и злобные красавицы мне уже надоели.
– Сын мой, все женщины одинаковы. Хуррем прожила в гареме совсем немного, потому еще не изменилась, никто не знает, какой она будет через полгода.
Сулейман нахмурился, мать точно угадала его опасения, но он все равно верил, что эти зеленые глаза останутся такими же лучистыми, а сердце добрым. Но тут же подумал, что с добрым сердцем Хуррем в гареме не выжить. И все же ему совсем не хотелось, чтобы она стала опытной и жестокой, чтобы ссорилась с остальными обитательницами гарема, завидовала, делала гадости или сплетничала. Если начнет это делать, то станет так же не интересна.
Гарем для Сулеймана был проблемой. Он любил красивых женщин, с удовольствием брал их себе на ложе, наслаждался близостью, но как только выяснялось, что они больше ничего, кроме любовной страсти, не знают, что двух слов, если это не сплетни и не злословие, связать не умеют, становилось неинтересно. Султан сам не сознавался, что для ночных ласк вполне хватило бы рабынь попроще, но женщин дарили, особенно много их стало после переезда в Стамбул, валиде все внушала, что у блестящего султана должен быть блестящий гарем. Вопрос «зачем?» задавать не следовало.
Сколько женщин, даже очень красивых, нужно мужчине? Сулейман несколько лет был влюблен в свою Махидевран, не замечая, что та расплылась и поглупела, в остальные дни для ласк ему вполне хватило бы нескольких рабынь. Даже если брать каждую ночь другую женщину, то при двух женах требуется еще пятеро. А если звать на ложе какую-то из жен или наложниц чаще, то и того меньше.
И вдруг Сулейман понял: если бы было так, он вполне мог привязаться и даже полюбить какую-то из наложниц. Именно этого боялись жены, а на страже их интересов стояла валиде. Потому у султана такое множество красивых женщин, много – значит ни одной. Большинство наложниц он не только не позвал повторно, но и не вспоминал об их существовании. Кроме вот этой зеленоглазой малышки.
Махидевран правильно испугалась: Сулейман уже понимал, что Хуррем станет его любимицей надолго, если, конечно, не превратится в клушу, как все остальные до нее. Сердце-вещун подсказывало, что не превратится, что эта необычная малышка не такая, как многие красотки, побывавшие на султанском ложе и не оставившие следа в его душе.
Нужно поблагодарить Ибрагима за такой подарок и поинтересоваться, где он купил Хуррем и откуда у нее такие познания, – решил для себя Сулейман.
Мысль о том, что девушка продавалась на невольничьем рынке обнаженной, он старательно от себя гнал. Ревниво выискивал доводы о невозможности такого. Ибрагим хорошо знает, что султан никогда не возьмет себе женщину, которую кто-то из мужчин уже видел обнаженной. Подумал и вдруг понял, что если бы кто-то и видел эту малышку, все равно взял бы. Теперь взял.
Нет-нет! Ибрагим не так глуп, он знает ревнивый характер своего Повелителя. Конечно, Хуррем никто из мужчин обнаженной не видел!
Хотел спросить у Ибрагима, но не спросил, не до того.
