Гарем

Ата, мысли о которой заставили Ибрагима терзать своих наложниц к их удовольствию, а потом полыхать в горячке, уже предстала перед кизляр-агой – главным евнухом султанского гарема. Не одна Настя, девушек было пятеро.

Кизляр-ага поразил Настю своей странной семенящей походкой, даже мысль мелькнула: словно между ножек что-то удерживает, тонким, почти женским голосом и полным отсутствием растительности на подбородке. Она уже видела евнухов, но не таких же! Рослый, с темной, почти черной кожей, страшными выпуклыми глазами и какой-то бабьей внешностью в остальном.

Долго разглядывать не получилось, да и не очень-то хотелось, не один Ибрагим, Настя тоже снова и снова переживала утреннее происшествие, чувствовала его губы на своей груди, внутри все дрожало от возбуждения. Ее никогда не касались мужские руки, а уж в обнаженном виде и подавно, даже Олесь, за которого замуж собиралась, больше как за руку не брал, да и то с опаской. А здесь страсть, и какая! И она готова была подчиниться этой страсти, но он предпочел отдать другому, небось, старому и противному. Все султаны старые, как же иначе?

Что сказал этот странный человек? Я еще возьму тебя много раз. Настя чувствовала, что согласна, чтобы пришел и взял, даже если после того их ждет судьба Гюль и Мюрада. Только зачем тогда отдавать ее султану, мог бы оставить себе, ведь ему же подарили.

Она двигалась, словно сонная, подчинялась приказам, молча выполняла все, что требовали. Их снова придирчиво осмотрели, теперь уже старуха интересовалась, что у нее с сосками, Настя отговорилась предстоящими мокрыми днями.

Снова вымыли (второй раз за день), хотя на сей раз уже наспех, переодели в новую одежду, сказали, чтоб вышли в садик. Там девушек придирчиво оглядела какая-то пожилая женщина и кивнула Насте и еще одной светловолосой:

– Идите со мной. Я ваша наставница Фатима. Будете меня слушать и делать, как скажу.

Показала, где их место для сна, где вещи положить, если что-то будет; куда по нужде ходить, когда вставать, когда кушать, когда рукоделием заниматься.

– Что делать умеешь?

Настя пожала плечами:

– Жить.

– Руками что умеешь?

– Вышивать могу.

– А ты?

– И я.

– Хорошо, к смотрительнице белья определю.

– Мы работать должны? – удивилась вторая девушка. – Мы же не рабыни.

– Пока рабыни, а станете ли одалисками, посмотрим. Пойдемте, сейчас валиде-султан выйдет.

Во дворике они увидели забавную картину. Какая-то толстуха с разрисованными киноварью щеками и густо подведенными сурьмой бровями гонялась за рабыней, пытаясь ударить побольней. Убежать от нее не составляло труда, потому что рабыня легкая и стройная, но, видно, понимала, что если убежит, будет хуже, а потому лишь уворачивалась от ударов. Толстуха запыхалась, швырнула в служанку подушкой и плюхнулась на край небольшого фонтана в центре.

– Кто это?!

– Махидевран, она любимая жена Повелителя. Вот от кого лучше держаться подальше.

В это время толстуха со злостью швырнула еще одну подушечку в рабыню и с трудом удержалась на краю фонтана, едва не завалившись назад. Рабыня в очередной раз увернулась, снаряд попал прямо по чалме одного из евнухов. Чалма покатилась по земле, открыв всем бритую голову с торчащим, словно петушиный хвост, пучком волос на макушке. Вид был до того уморительный, что засмеялись все, но остальные тихонько, а Настя, звонко, словно сбрасывая этим все страхи последних дней.

Ее смех разнесся по всему дворику. Множество голов немедленно повернулись в их сторону, но потом тут же в другую. Фатима одернула:

– Замолчи, идет валиде-султан.

Все наложницы и рабыни как-то сразу подобрались, стихли голоса, головы повернулись к входу. Настя тоже с любопытством присмотрелась к вышедшей из покоев женщине. Та была красива, очень красива, правда, какой-то строгой, потемневшей, что ли, красотой. Словно эту красоту когда-то сильно обидели, она замкнулась в себе и сгорела изнутри. В глазах боль и грусть. И пепел то ли несбывшихся надежд, то ли ушедших жизненных сил, а может, и того и другого.

Хотелось поинтересоваться у Фатимы, не больна ли султанская мать, но вокруг стояла такая тишина, что даже шепот показался бы громом, и Настя промолчала. Потом спросит.

Валиде внимательно оглядела притихших наложниц и рабынь:

– Кто это сейчас так звонко смеялся?

Было понятно, что еще мгновение, и кто-то из девушек укажет на нарушительницу тишины, да и сама Настя вовсе не желала, чтоб кто-нибудь пострадал из-за нее, вскинула голову:

– Я.

Фатима тут же почти заслонила девушку собой:

– Она новенькая, госпожа. Только прибыла, еще не знает ни правил поведения…

Валиде жестом остановила поток слов, так же, жестом, поманила к себе Настю:

– Подойди.

Смотрела пытливо, с интересом. Настя опустила глаза, но не из-за страха или излишней скромности, а чтобы мать султана не заметила пляшущих в них чертиков. Девушку насмешили разрисованные руки валиде – красным и черным были искусно выведены узоры на тыльной стороне ладоней и даже пальцах, да и на самих ладонях тоже. Вот глупость-то! Другие моют руки до белизны, а эти разрисовывают. Мелькнула мысль, что если б отец такое увидел, то отругал.

– Откуда ты?

Девушка вскинула глаза:

– Из Рогатина.

Ответила так, словно все в мире должны знать Рогатин, а кто не знает, тот попросту невежда. Смотрела спокойно и с достоинством, но внутри зрачков все еще плясали маленькие чертики.

– Славянка… А наш язык откуда знаешь?

– Я много что знаю.

– Сколько звезд на небе?

Настя вспомнила, как дурачили они приставучих незнакомцев, задавая вопрос и сами же отвечая, чуть улыбнулась:

– Сколько и капель воды в море.

– Кто твои родители?

Насте вовсе не хотелось говорить, что отец священник, этого не стоило делать здесь, в сердце чужой веры, перед матерью хранителя этой веры.

– Люди.

– Грамотная?

– Да, знаю, кроме своего языка, греческий и латынь. Персидский и арабский немного…

– Откуда?

– Научили.

Она не опускала глаз, отвечала свободно и прямо, ей скрывать нечего. Даже если валиде спросит, хочет ли уйти, скажет: «Да!» Не спросила, наоборот, кивнула Фатиме:

– Научи ее, как себя вести, потом посмотрим, на что она годна.

Фатима закивала, принялась кланяться, нажимая и на Настину руку, чтоб тоже склонила голову:

– Будет, будет, госпожа, всему научим, что понадобится.

– Будешь Хуррем – Смеющаяся. Кто еще новенький? – валиде уже потеряла интерес и к Насте, и к Фатиме, вопрос задан кизляр-аге.

Тот с достоинством стал показывать новеньких, а Настя, отойдя в сторону с Фатимой, наблюдала. Девушка, которую Фатима поселила вместе с Настей, тоже, видно, понравилась валиде, кивнула:

– Ты будешь Гюль – Цветок.

Насте хотелось крикнуть: только не Гюль! Ведь у нее в подругах уже была одна с таким именем. Но что она могла? Даже если б ее саму так назвали или вовсе как-то неприлично, как могла рабыня противоречить? Да и не желала она противоречить, словно должна чего-то дождаться. Понимала чего – когда придет тот странный человек, придет и заберет ее.

Часть присланных все же отправили кого на кухню, кого на другие работы.

До ужина им велели погулять, хотя где гулять-то? В крошечном садике собралось так много девушек, что и походить вольно нельзя.

– Кто они все? – кивнула Настя Фатиме.

– Как и вы – наложницы.

– Зачем столько?

– Чтобы выбор был.

Почему-то подумалось: ну и хорошо, значит, очередь не скоро дойдет. Так было и в Кафе во время учебы, когда забирали очередную девушку, Настя радовалась, что ее очередь пока не дошла. Внутри теплилась та надежда, что родные разыщут. Теперь надежду можно оставить, из султанского гарема никакие родные не выкупят.

Но она все равно надеялась, только теперь на странного человека, которому была подарена и у которого пробыла всего одну ночь. А еще утро, но какое утро!

Настя чувствовала, что после необычных утренних ласк в ней что-то изменилось, словно стала другой, хотелось новых ласк, даже бесстыдней тех, что были. Этот человек пробудил в ней нечто такое, чего сама не ожидала. Их учили ласкать себя и друг дружку, хотя и осторожно, но это все не то, его руки куда более умелые и сильные… и жаркие, словно сжечь хотел прикосновениями. Полдня прошло, а она все чувствовала на коже эти руки.

Девушка сидела, привалившись к стене, и вспоминала каждый миг, проведенный в кабинете своего несостоявшегося хозяина. Ну почему она не ответила, он бы не смог сдержаться и вынужден был бы оставить ее себе!

Подсела Гюль.

– О чем ты задумалась? Нам повезло: в султанский гарем, да еще и к молодому султану попасть – великая удача.

– А еще лучше домой бы…

– Ты мечтаешь вернуться? А куда?

– Я из Рогатина.

– Я не о том. Что дома? Здесь лучше.

Настя живо вспомнила другую Гюль, которой тоже нравилось все, пока не появился Мюрад и угроза попасть в гарем к старику. Может, эта Гюль права, им выпала самая лучшая доля – султанский гарем?

Она вдруг рассказала о погибшей Гюль. Новая подруга нахмурилась:

– Она была глупой. Отдаваться мужчине, который тебя не добивается и не твой хозяин? Нет, это неправильно.

– А что правильно?

– Правильно, когда тебя берет хозяин, когда ты ему верна, когда…

– Гюль, а любовь существует?

– Что?

– Любовь.

– Не знаю, я не любила.

Насте очень хотелось спросить, можно ли полюбить человека, вот так раздразнившего и отдавшего другому. Но это означало бы рассказать об утренних запретных ласках и грозило гибелью. Нет, она будет молчать, молчать и ждать.

Чтобы скрыть это ожидание, свои мысли и чувства, чтобы ненароком не выдать, она будет смеяться, выглядеть веселой и беззаботной. О том человеке Зейнаб сказала, что он правая рука султана, значит, она сможет его увидеть, а увидев, напомнить о себе. Но неужели он сам сможет забыть?

Настя не знала, что Ибрагим не забыл и страшно жалел о свершенном, о том, что своими руками отдал девушку в гарем султана.

К ним подсела Фатима, принялась рассказывать, кто есть кто и как себя вести.

Валиде-султан – мать султана Сулеймана, она из Крыма, из Кафы.

Услышав о Кафе, Настя даже встрепенулась:

– Я жила в Кафе почти два года.

– У кого? – подозрительно прищурились глаза Фатимы.

– Не знаю. Держали нас взаперти, хозяев не видели, зато учили хорошо.

– Ты оттуда язык знаешь?

– Я много что знаю. Нас учили не только турецкому, но и латыни, греческому, фарси… Истории, стихосложению, музыке, читали Коран, учили вышивать красиво, петь, танцевать, учили за больными ухаживать, массаж делать… и еще…

Она не стала говорить, что учили доставлять наслаждение мужчине, подумала, что плохо научили, если с первым же мужчиной, который ее коснулся, ничего не применила, только трепетала от ужаса и возбуждения. Что, если бы и у султана так же? Настя даже головой мотнула, отгоняя эту мысль: ей вовсе не хотелось к старому султану на ложе!

– Мужчин услаждать? – и без слов догадалась Фатима.

– Да, только я плохо этому училась.

– А надо, потому что у вас может случиться всего одна ночь с Повелителем. Если во время нее не понравитесь, то до конца века вот так, как я, сидеть будете.

– А ты кем была?

– Я была одалиской у султана Селима еще до того, как он султаном стал. Ох и жестокий был человек! Однажды к нему на ложе попала, угодить не смогла, больше звать не стал. По чести сказать, он никого не звал, даже свою жену Хафсу, нынешнюю валиде-султан, – Фатима понизила голос до шепота.

Настя вдруг сообразила:

– А сколько лет валиде-султан?!

– Никогда не считай чужие годы, тем более у женщин!

– А султану Сулейману?

– Повелителю двадцать пять только что исполнилось, вы ему к дню рождения подарены. Но его нельзя называть по имени, надо говорить Повелитель. Запомнила?

– Сулейман молод?

– Тьфу ты! Вроде сообразительная, а бестолковая. Сказано же: Повелитель! Повелитель, понимаешь, а не… Сама с тобой назовешь, как нельзя.

Настя с удовольствием засмеялась, но тут же замолчала. Султан молод…

– А кто всегда рядом с сул… с Повелителем?

– Валиде-султан… Махидевран, она любимая кадина, правда, не она первая сына родила.

– Сколько же у Повелителя жен и детей? – это уже Гюль. Насте хотелось спросить совсем другое, но она промолчала, боясь, что неосторожным интересом выдаст себя.

– Четыре сына, три постарше от старших жен, а четвертый, маленький, от любимой Махидевран.

– От этой толстухи?!

– Тьфу ты! Да придержи язык! Тебя следовало не Хуррем назвать, а Болтливой. – Фатима снова понизила голос до шепота и добавила: – Она не всегда такой была. Как сына родила, так толстеть начала. Но Повелитель ее все равно любит. И шах-заде Мустафу тоже.

– Шах-заде это кто?

– Гюль, это принц, сын султанский.

– Да, старшему шах-заде Махмуду, рожденному Фюлане-хатун, уже восемь, второму – Мураду – семь, еще Махмуду – шесть, они рождены Гульфем Султан, и младшему Мустафе, сыну Махидевран, еще пять. Но он самый любимый у Повелителя.

– Все от жен, не от наложниц?

Фатима строго посмотрела на интересовавшуюся Гюль:

– Знать бы должна, что если наложница сына родит, то женой стать может. Гульфем была наложницей, стала кума-хатун, второй женой.

– А где первая, Фюлане?

– В Кафе осталась. А может, уже и померла, не знаю.

– Так теперь первая жена Гульфем?

– Нет, баш-катун, первая жена Махидевран, потому что любимая. Повелитель может не по старшинству любого из шах-заде наследником сделать, а его мать баш-катун станет.

Настя тихо пробурчала:

– Баш-катун, маш-катун… ну их всех к черту!

– Что ты там бормочешь?

– Домой хочу!

– А ты где?

– К себе домой, понимаешь?

– И-и… забудь, твой дом теперь здесь, отсюда никуда не уходят, разве что в мешке в Босфор.

– В каком мешке?

– Неугодных одалисок сажают в мешок, бросают туда дикую кошку или ядовитую змею, завязывают и кидают в море. Зато послушным здесь хорошо…

– Чем же?

– Одевают, украшения дарят, кормят хорошо, работать не заставляют…

– Учат?

– Чему?

– Ну, читать, поэзии, философии…

– Чему?!

– Философии. Это когда рассуждают о мире.

Фатима и Гюль смотрели на Настю так, словно она только что свалилась с луны, хотя той на небе еще не было. Девушка поняла, что они понятия не имеют о философии. А султан? Интересно, а зачем ее тогда учили?

– Нас в Кафе многому учили, чтобы мы могли с образованными людьми не только ложе делить, но и поговорить тоже. Хотите, стихи персидские или арабские почитаю? Или турецкого улема Ахмед-паши?

– Откуда ты про Ахмед-пашу знаешь?

– Говорю же: учили. Слушайте:

Слушали не только Гюль и Фатима, но и наложницы вокруг. В садике установилась такая тишина, что, казалось, муха пролетит – услышат.

Кто-то попросил:

– А еще почитай?

Но она не успела, позвали ужинать. Девушки расходились с заметным неудовольствием, перешептываясь, что появилась необычная новенькая: стихи читает, как заправский чтец.

Настя не заметила, как внимательно приглядывалась к ней Фатима, а когда девушки ушли кушать, тихонько скользнула в сторону покоев валиде-султан. Старую рабыню туда пустили. Почему Хафса не забыла ту, что была наложницей ее мужа в давние времена? Возможно…

Кормили куда лучше, чем в Кафе. За низеньким столиком вместе с ними оказались еще четыре девушки. Одна из них, самая рослая и уверенная в себе, тут же поинтересовалась:

– Тебя как зовут?

Насте почему-то совсем не захотелось, чтобы под сводами этого дворца звучало ее настоящее имя, она назвалась тем, что дали в Кафе:

– Роксолана.

– Русская, значит… А я из Венеции, Мирана. А ты кто?

Гюль заметно смутилась:

– Я Гюль.

– Откуда?

– Черкешенка.

– А… здесь таких любят, но у тебя ничего не получится.

– Почему?

– Махидевран черкешенка, она соперницы не потерпит.

– Мирана, а ты здесь давно?

Та усмехнулась в ответ на вопрос Роксоланы, почти горько усмехнулась:

– Четвертый год…

– А… с султаном часто бывала?

Засмеялись все четыре девушки, тихонько, явно, чтобы смех не был слышен остальным.

– Сразу видно, что ты первый день в гареме. Многие из нас и не видели Повелителя.

– Как это? А зачем тогда стольких девушек здесь держать?

– А вдруг какая понравится?

Договорить им не удалось: старая рабыня, присматривающая за ужином, прикрикнула, чтобы не болтали много. Девушки подчинились, но стоило ей отойти, как разговор возобновился.

– Повелитель предпочитает свою Махидевран, считает самой красивой.

– Эту толстую?!

– Прикуси язык, не то и мы пострадаем!

Больше разговоров не было.

Роксолана (она даже мысленно стала называть себя так, чтобы не произнести родное имя вслух: все казалось, что этим его опорочит, словно оно осталось там, в Рогатине, незамутненным в прошлой жизни) обратила внимание, что девушки много и почти жадно едят, стараясь выбрать куски покрупней и получше. Неужели голодные?

А еще на столиках слишком много сладостей, но для питья вода только из фонтанов…

Сытное, сладкое, жирное… хотя фруктов тоже много… И это все на ночь? Кажется, она начала понимать, почему так много полных девушек. Они набирали к себе на блюда горсти орехов, снова сладости, виноград, инжир, какие-то еще фрукты, которых Роксолана и не знала.

Сама она почти не ела, взяла лишь кусочек мяса и немного пощипала виноград.

Стало тоскливо; ели, как и в Кафе, сидя на полу вполоборота, потому что иначе не усядешься, столики низенькие, все руками, ложки только для жидкого. Правда, еда вкусная, лучше, чем прежде. Но Роксолане немыслимо хотелось простой каши из чугунка и молочка из печи топленого… и взвару хотелось… и капусткой похрустеть… грибочков…

Она оглянулась, вокруг хрустели, только не капусткой. Руки рвали лепешки, зубы вгрызались в куски мяса, челюсти старательно перемалывали рыбу и овощи, пальцы отправляли в рот орехи… Гарем ужинал…

До ночи их ничем так и не заняли, это было не ново, но в тягость. Роксолана уже просто не могла бездельничать, а потому, завидев смотрительницу белья, вдруг направилась к ней:

– Может, я уже что-то начну вышивать?

– Ты не рабочая рабыня.

– Но мне тошно от безделья!

– Что?

– Не могу ничего не делать.

– Привыкнешь… Смотри, им нравится, – женщина кивнула на развалившихся в сытой неге наложниц.

Вокруг действительно лежали, сидели, подогнув ноги, прогуливались, дремали и вяло переругивались десятки красавиц.

Сколько их здесь? Много, очень много, не одна сотня. И все по доброй воле? Роксолана вспомнила Мирану, а потом то, как много и жадно ели ее нынешние подруги, и поняла, что да, Гюль права: что многих ждет дома? Таких яств не дадут и валяться целыми днями не позволят. Но ведь вот так каждый день, год за годом скучно, можно и с ума сойти. Хоть бы учить чему начали, все разнообразие.

Две девушки принялись играть на каком-то струнном музыкальном инструменте и на небольшом бубне, еще три одна за другой начали танцевать.

Тот человек, что получил ее в подарок, не пришел, за ней не прислал, и к султану не позвали. Хотя смешно ждать, что позовут, ведь вон сколько тех, кто никогда в его спальне не был. А султан любит свою жену Махидевран…

Она пыталась называть султана Повелителем даже мысленно, а себя Хуррем, но если первое получалось, то второе категорически нет. Хуррем… точно ругательство какое. У них вообще много имен на «х» начинаются, и второй звук тоже непонятный – не «у», не «о», а что-то среднее.

Однако теперь это был ее мир, к которому следовало привыкать, изучать особенности, откликаться на то имя, которое дали, кому надо кланяться, от кого следует – отворачиваться.

В Кафе к турецкому, к которому их приучали, добавлялись еще татарский, арабский, да и свой славянский, а с Бартоломео и вовсе говорили на латыни или греческом. А тут только кааба тюркча – простонародный турецкий. Неужели и султан на нем говорит? Ой, Повелитель. Многие девушки плохо говорили и на таком, но это никого не волновало, было бы тело здорово да сладострастно.

Как они слушали простые стихи Хосрова! Точно никогда раньше поэзии не слышали.

Роксолана вспомнила себя, когда только прибыла в Кафу и начала учиться. Тоже поэзии не знала, но она ее остро чувствовала, недаром не только чужие стихи учила, но и свои складывала. Может, и сейчас попробовать, вместо того чтобы тосковать? Нет, стихи получатся тоскливыми.

От свечей на стенах тени, которые извиваются, то увеличиваются, то уменьшаются. Роксолана вдруг вспомнила, как они играли с тенями дома. Подсела ближе к огню, сложила руки ладонями, оттопырила большие пальцы, потом начала двигать сложенными мизинцами – на стене раскрывала рот собака, то ли лаяла, то ли пыталась подпевать музыкантам. Кто-то из наложниц заметил, подсел, тоже стал изображать собаку.

Не сразу получалось, Роксолана снова и снова показывала, как это делать, смеялась, ее звонкий смех, казалось, разгонял тьму вокруг гарема, обнадеживал, обещал, что все будет хорошо.

Фатима, спешившая из покоев валиде-султан, остановилась, прислушалась, немного постояла, качая головой. Забавную красавицу подарил Ибрагим Повелителю. Не столь красива, сколь необычна. Редко бывают наложницы, способные читать стихи или вот так смеяться. Услышав, что Роксолана училась в Кафе, Фатима поняла, что девушка знает много, хотя не все те, кого там обучали, действительно что-то знали. Но эта, похоже, сама тянется к знаниям. Хорошо это или плохо? Валиде-султан решила сама посмотреть, чего новая наложница стоит.

Махидевран, сидевшая у валиде, когда туда пришла Фатима, махнула рукой:

– Тощая, и ротик у нее маленький. Такие Повелителю никогда не нравились.

Хафса подумала, что этим ротиком новенькая может произносить много умных слов, которые могут так понравиться Сулейману, что никакие большеротые не понадобятся. Подумала, но вслух говорить не стала. А для себя решила: скоро женский день в хамаме, там и посмотрит.

– Фатима, присмотри за ней, чтобы глупостей не натворила: похоже, она из тех, кто запреты не очень уважает. И надо расспросить Ибрагима, где взял. Завтра скажи, чтобы пришел ко мне.

На следующий день Ибрагима расспросить не удалось, тот лежал в лихорадке. А вот приглядывать за Роксоланой пришлось действительно.

С утра Фатима снова принялась за наставления. Она рассказывала об иерархии в гареме, о том, что главная женщина – валиде-султан, мать султана. Именно она правит гаремом. Роксолана тихонько фыркнула:

– Султанской матери больше делать нечего, как наложницами руководить!

– Гарем не только наложницы, а все женщины и дети дома.

– Это же такая толпа!

– Да, потому и нелегко валиде-султан. Ей помогает хезнедар-уста, в ведении которой все хозяйство. Она следит за распределением работы и всяких благ, а также командует рабынями. Евнухами распоряжается кизляр-ага. Вот с кем нужно быть осторожной: кизляр-ага человек хороший, но обидчивый. Постарайся быть с ним вежливой и не болтай, что придет в голову.

– Я буду молчалива, как рыба, – согласилась Роксолана. – А женщины?

Она уже мысленно ругала Зейнаб за то, что почти ничего не рассказала о гареме, прежде чем отправить ее в Стамбул. Могла бы просветить. Может, сама не знала, ведь отсюда, кажется, на волю не выходят?

– Пока вы просто рабыни, и если валиде-султан или хезнедар-уста завтра распорядятся, то станете прислуживать кому-нибудь из вышестоящих наложниц. Но пока на вас решили просто посмотреть, на что сгодитесь.

Если Повелитель на тебя обратит внимание или валиде-султан решит, что ты чего-то стоишь, станешь гезде, тогда получишь свою комнату и рабыню в услужение, а то и нескольких.

Та девушка, которая Повелителю понравилась, и он решил позвать к себе, а еще лучше не раз, становится икбал, фавориткой. Если Аллах даст дитя, то она уже кадина. Ну, а выше только жены Повелителя, таких может быть четыре, главная – баш-кадина.

В гареме лучше ни с кем не ссориться, всем улыбаться, но никому не верить и языком не болтать. Более опасного места в Стамбуле нет, здесь нельзя ни с кем дружить или враждовать. Исхитришься – выживешь, а нет, так можешь либо на всю жизнь остаться просто рабыней, можешь на девять лет гезде, а можешь и вообще быть отравленной.

– Почему девять?

Про отравление думать не хотелось: наблюдая за тем, как разговаривают друг с дружкой наложницы, Роксолана еще вчера поняла, что в центре клубка ядовитых змей было бы безопасней. За улыбками скрывалась зависть, и даже ненависть – неудивительно, столько женщин боролись за внимание одного-единственного мужчины, и те, кто этого внимания уже добился, вовсе не были готовы отдавать завоеванные позиции просто так. В ход шло все – оговоры, подброшенные вещи, яд…

Этих историй Роксолана уже наслушалась вчера вдоволь. Новенькую торопились «просветить» по поводу того, с кем можно дружить, а с кем не стоит, причем одна наговаривала на другую, якобы предупреждая, а оговоренная тут же поливала грязью первую. Для себя Роксолана решила, что забьется в уголок и будет сидеть тихо, как мышка, до тех пор, пока… А что пока, сама и не знала.

Нет, она не будет ни с кем воевать или кому-то пакостить, не станет вмешиваться ни в чьи разборки и вступать ни в какие союзы, будет всем улыбаться и всех сторониться. Она сама по себе, даже если придется кому-то прислуживать. А свой страх и тоску скрывать за смехом и песней. И стихи читать тоже не будет, мало ли что в них услышат. Роксолане хотелось жить, просто жить, даже среди этого змеиного логова.

К чему заводить и содержать такой змеевник? Что, султану четырех жен для услады мало? Ну, купил бы еще пяток рабынь, как вон были в Кафе, чтоб и для работы хватало, и для ночной услады. А тут такая толпа, ее же содержать, кормить, поить, одевать, охранять надо. Нелепо.

Про змеевник Роксолана даже Фатиме говорить не стала, уже усвоила ее же первые уроки, а вот о своей решимости стать незаметной и ни с кем не знаться, сказала. Такой разумный вывод Фатиме очень понравился:

– Правильно. Хочешь выжить – будь как можно тише и приветливей. Надо только постараться, чтобы не попала к Махидевран, она тебя поедом съест. Не попадайся ей на глаза.

Радости этот разговор, конечно, не принес. Фатима все поучала и поучала, пока Роксолана (а Настя теперь звала себя только так, вопреки данному ей имени Хуррем) вышивала, старая рабыня рассказывала об отравлениях, о том, как наказывают рабынь, как топят в Босфоре, как вынуждают делать выкидыши, портят лица…

– Выкидыши? Дети же от Повелителя?!

– Ну и что? Вот твои дети, например, совсем ни к чему Махидевран.

– И… и что?

– Подсыплют в еду что-нибудь, чтобы несколько дней промучилась и выкинула.

– Боже мой!

– Да в гареме все могут сделать. Подбросить под подушку кинжал и помочь его обнаружить. Попробуй тогда доказать, что не замышляла покушение на Повелителя. Или что-нибудь из мужской одежды в комнату подкинут, чтобы обвинить, что неверна.

Роксолане стало просто дурно от этих слов: конечно, она вспомнила те запретные ласки… Чтобы не выдать своих мыслей, живо поинтересовалась:

– Выходит, лучше всего, чтобы тебя не заметили не только жены Повелителя, но и сам Повелитель тоже? Тише живешь – дольше жизнь продлится?

– Не совсем. Сумей найти золотую середину, ты умная, у тебя получится.

Девушка вздохнула:

– Я умная, но не подлая. Выжить за счет чьей-то беды не смогу, по трупам не пойду, ради своего положения другую не утоплю.

Фатима усмехнулась:

– Захочешь жить – и сможешь, и утопишь, и по трупам пойдешь. Жизнь заставит и осторожной быть, и коварной, и даже подлой. Здесь все простительно. В стае волков нельзя быть ягненком. Долго нельзя. Подумай над этим, только не бросайся сразу в омут головой, может, удастся выжить.

Она хотела выжить, очень хотела. Долго думала над словами Фатимы, пальцы ловко орудовали иголкой, стежок ложился к стежку, а мысль к мысли. Фатима права – выбора у нее просто нет: либо погибнуть сразу, либо бороться за жизнь почти любыми способами, даже не слишком честными.

Но пока Роксолана решила только затихнуть, там видно будет. Оказалось это не так просто, в первый же день едва не нажила (а может, и нажила?) себе врага, действуя из лучших побуждений.

Кизляр-ага поскользнулся, Роксолана, оказавшаяся рядом, подставила ему руку, чтобы удержать, но евнух шарахнулся, словно от прокаженной, с трудом удержавшись на ногах. А вот чалма не удержалась, свалилась с головы. И от нее в сторону прямо под ноги Роксолане покатилась какая-то трубочка.

Девушка хорошо помнила наставления Фатимы о том, какую власть в гареме имеет кизляр-ага, и свое обещание быть приветливой со всеми, даже с этим противным евнухом. Потому она резво нагнулась, подхватила трубочку и с улыбкой протянула кизляр-аге:

– Вот… вы уронили…

Тот схватил трубочку так, словно Роксолана подала ему нечто постыдное, что нужно немедленно спрятать, живо сунул ее за ткань чалмы и поспешил прочь своей странной семенящей походкой. Взгляд, который главный евнух бросил на девушку, мог бы просто испепелить.

– Чего это он?

Фатима, шипя, потащила ее прочь:

– Ты чего удумала?! Зачем трубочку кизляр-аги взяла?!

– Он уронил, я подала.

Фатима, не сдержавшись, фыркнула и поспешно прикрыла рот рукой, отвернулась. Роксолана пристала к ней:

– Да что не так? Почему нельзя человеку помочь?

– Трубочку в следующий раз не трогай, даже если она тебе за пазуху упадет!

– Почему? Что это за трубочка?

Шепотом, все еще пытаясь сдержать рвущийся изнутри смех, Фатима рассказала:

– Кизляр-ага кастрированный человек, знаешь?

– Да.

– Ты мужчину голым видела?

– Да. Нет, только совсем издали, когда мужчины после бани в озеро кидались.

– А близко?

– Нет.

– А мальчиков-то видела?

– Да, братиков, но маленьких.

– Что у них впереди?

– Ну… петушок…

– Что мужчина этим петушком, а у взрослого целым петухом делает?

Роксолана покраснела до корней волос.

– Правильно покраснела. А еще писают они из этого. А у евнухов все отрезано. Если отрезать, то не только с женщиной нельзя справиться, но и писать тоже.

Девушка смотрела на наставницу, просто вытаращив глаза:

– Трубочка-то тут при чем?

– У них одна дырка впереди остается. Когда успевают, то вставляют эту самую трубочку, чтобы отлить.

– А если не успевают?

– Тогда льется само. Чтобы по ногам не текло, повязку носят.

– Потому и семенят, что между ног привязано? – ахнула Роксолана.

Фатима не удержалась и, подозрительно фыркая, полезла что-то перебирать в шкаф. Немного погодя она вынырнула оттуда, все еще пряча улыбку, и строго поинтересовалась:

– Ты-то не смеяться теперь сможешь? Кизляр-ага очень обидчив, особенно если смеяться по этому поводу. Будь осторожна.

– Спасибо, что предупредила, я могла бы сделать глупость.

– И нажить себе врага. Надо подумать, как задобрить кизляр-агу после того, что ты натворила.

– А как его можно задобрить?

– Подарком.

– У меня нечего дарить.

– На первый раз я найду, потом будешь пользоваться своим.

– А чем своим?

– Тебе, даже если останешься просто рабыней, будут давать мелочь на всякую всячину. Постарайся не тратить просто так, лучше копи для подношений.

– Это пожалуйста, мне ничего не нужно.

– Хорошо. И вышивай получше, чтобы тебе и от смотрительницы за бельем перепадало, она тоже может денег немного дать. А еще на Хуррем откликайся, это имя тебе валиде-султан дала, не имеешь права отказываться. Если жить хочешь.

– Хочу.

– Кизляр-ага…

Тот недовольно обернулся к Фатиме, словно только что заметил, показывая обиду, сильнее поджал и без того превратившиеся в узкую полоску губы, мол, недосмотрела за подопечной… Фатиму это не смутило, она прекрасно знала цену и самому кизляр-аге, и его обиде, за столько лет службы в гареме прекрасно все изучила.

– Сказать что-то хочу.

– Не стоило бы тебя слушать, Фатима, да такой уж я добрый человек…

– Знаю, помню. Меня передать тебе просили…

– Что? – как ни старался, а скрыть интерес не получилось, всего на мгновение мелькнул интерес к подарку, но Фатима уловила, мысленно усмехнулась.

– Вот этот перстень.

– Кто передал и за что?

– Новенькая Хуррем. За то, что ты ей пример благородства преподал.

– Чего?

Озадачила-таки! О каком благородстве могла идти речь, если опозорился у всех на глазах, а она словно нарочно своей помощью это подчеркнула?

– Ты на нее не сердись, не умеет она еще свое уважение как следует выказать. Не зря валиде-султан мне советовала к твоей помощи прибегнуть, чтобы Хуррем правильному поведению обучить.

– Валиде-султан говорила о Хуррем?

Есть, попался! Но Фатима не лгала, вернее, лгала, но не слишком. Хафса действительно разговаривала с ней о Роксолане, но только по инициативе самой Фатимы. Услышав, как девушка читает стихи на фарси, она поспешила рассказать об этом валиде-султан. Тогда и состоялся этот разговор. Но для кизляр-аги достаточно самого упоминания о валиде-султан.

– Говорила. Эту девушку для Повелителя привез Ибрагим. Не купил, ему подарили, она вообще не продавалась ни разу.

– Да ну?

– Да. Была взята в плен благородными татарами, привезена в Кафу, где училась многому, а потом сюда, нарочно для Повелителя.

Вообще-то, Фатима вдохновенно врала со слов самой Роксоланы, но была недалека от истины, кроме разве слов о Повелителе, который и слыхом не слыхивал о новенькой наложнице.

– А чему училась-то?

– Греческий знает, арабский, персидский, стихи многие, беседы может вести философские…

Кизляр-ага с сомнением покосился на Фатиму. Та подтвердила:

– Да-да, не хуже твоего Ибрагима.

– Какой он мой?!

– Хорошо, не твой, Повелителя.

И вдруг заговорщически наклонилась к уху кизляр-аги:

– Как думаешь, если вместо Ибрагима Повелитель с Хуррем беседовать станет, нам лучше будет или хуже?

– С женщиной? – в голове кизляр-аги слышалось не просто сомнение, оно было с пренебрежительным оттенком.

Фатима, отстранившись от евнуха, почувствовала некоторое облегчение. Ну и запах! Как ни следил за собой бедолага, как ни менял повязки и ни мылся, а въевшийся запах аммиака из-за невольного недержания мочи был неустраним. Недаром в гареме говорили, что приближение кизляр-аги выдает не его шаркающая походка, а опережающий евнуха на две комнаты запах. Но никуда не денешься – терпели.

– Женщины, кизляр-ага, тоже разные бывают. Эта вон сколько газелей знает, по памяти вчера допоздна читала.

И снова Фатима преувеличивала, потому что назвать долгим чтение всего одного стихотворения нельзя никак, но Роксолана сказала, что знает еще много, почему бы не преувеличить?

– Ох, зря Ибрагим Повелителю такую привез, как бы самому в стороне не остаться.

Знала Фатима, на что намекнуть. Кизляр-ага терпеть не мог Ибрагима, как и многие другие, считая его выскочкой. Раб-советник у султана! Ни к чему это. Можно, конечно, выслушивать умных рабов, но не держать же при себе день и ночь!

Против Ибрагима кизляр-ага готов был поддержать кого угодно, даже новенькую.

Фатима хорошо почувствовала эту готовность.

– Так ты поможешь мне обучить правильному поведению Хуррем, чтобы глупостей не натворила?

Кизляр-ага покрутил на пальце новый перстень, Фатима точно угадала размер, подарок пришелся впору.

– Помогу, если зазнаваться не будет.

– Не будет! – твердо пообещала рабыня.

Женщинам предстоял поход в хамам.

Роксолана смеялась:

– Меня тут только и делают, что моют.

– Ничего, чистота не грязь, от нее не помрешь.

– Фатима, а где ты родилась?

Та насмешливо сверкнула глазами:

– В Рязани.

– Где?!

– В Рязани, да только я не славянка, не думай. Просто так вышло. Я татарка, из благородных татар. Была взята в гарем Селима, но так и осталась гезде, не продвинувшись дальше. Правда, у султана Селима продвинуться было невозможно, он больше совсем иное любил, не женщин.

– А как же дети?

– Ради детей только и ходил в гарем, но сам же всех казнил, кроме нашего Повелителя. А я у Хафсы, то есть у валиде-султан, в услужении все эти годы была.

– А что ты в прошлый раз говорила о девяти годах?

– По закону, если гезде девять лет пробудешь, а ребенка так и не родишь, то можно на волю. Мужа найдут, приданое дадут.

– Девять лет? За это время я состарюсь и жить не захочется.

Фатима усмехнулась:

– Я когда молодой была, тоже так думала. Но вот видишь, и больше прошло, а жить все равно хочу. Живи, пока живется. А когда тебя забрать, Аллах сам знает.

Для похода в хамам поднялись до рассвета и вышли тоже. Фатима с помощью еще одной рабыни тащила целый воз всякой всячины.

– Это зачем?

– Мы там до вечера будем, ты голодать собралась? Да и все для мытья с собой.

Они брели в темноте толпой, бдительно охраняемые евнухами, но не потому что могли сбежать (куда и зачем?), а чтобы ничей взгляд не оскорбил собственность султана. Это были его и только его женщины, и никому, кроме евнухов и допущенных до гарема нескольких людей, непозволительно видеть этих женщин даже под горой тряпок. Это при том, что сам султан вообще не всех видел.

Роксолана уже знала, что бывали наложницы, которые никогда не попадались на глаза Повелителю, да и сами его видели только из окна. Все решало отношение валиде-султан и кизляр-аги. Допустят пред ясные очи Повелителя – получишь шанс ему понравиться, не допустят – так и просидишь в рабынях, и не девять лет, а всю жизнь. Закон законом, но не для всех он писан.

Роксолана уже поняла, что ее заметили, что у нее-то шанс есть, и еще поняла, что это из-за того самого человека, что не оставил себе, а привел в гарем султана. Прошло уже несколько дней, а она ни того человека, ни Повелителя не видела даже издалека. И не могла понять, рада ли своему шансу или нет. Скорее нет, оставили бы в покое на девять лет, пусть даже рабыней, но только не у Махидевран, она и на то согласна. Наслушавшись всяких страстей, хотела только покоя, но уже знала, что его не будет.

Хамам в Кафе и стамбульский были как небо и земля, вернее, земля и небо. Тут она поняла, что настоящей турецкой бани пока не видела, все прежнее было просто мытьем, а не парной.

И все равно дивилась. Тащиться в баню с коробом еды, словно и впрямь кушать сюда собрались, а не мыться, нелепо.

Приятные неожиданности начались прямо от входа. Все евнухи остались снаружи, и в хамаме наложницы были предоставлены сами себе. Роксолана невесело усмехнулась: свобода! Но обрадовалась рано, потому что и без евнухов хватало надсмотрщиц, рабыни-то никуда не делись. И валиде с султанскими женами и сестрами тоже здесь. И болтовня стояла привычная, даже более шумная и визгливая, чем во дворце.

Все объяснимо, во дворце запрещено громко говорить и веселиться, нужно вести себя достойно, то, что это «достойно» временами выливалось в обыкновенные драки, никого не смущало: подрались, исхитрились выдернуть друг дружке клочья волос побольше да на видном месте, и ладно. Дравшихся наказывали, даже били плетьми на заднем дворе или переводили в рабыни-прислужницы, но это наложниц не останавливало.

Что еще могло нарушить сонную до одурения жизнь в безделье? Только редкие визиты Повелителя, его выбор какой-то счастливицы да вот такие стычки тех, кому не слишком повезло. Ну, еще песни да танцы, которые устраивали, правда не забывая о наказании, если слишком расшумятся. И походы в хамам.

Но султан заходил редко; за те несколько дней, что Роксолана пробыла в гареме, ни разу никого нового не осчастливливали, на второй день две девушки подрались, серьезно исцарапав лица, но их легко раскидали в стороны евнухи, одну даже отхлестали плетью, потому что она не наложница, а просто рабыня-служанка, ее можно.

Теперь вот хамам, какое-никакое, а приключение в небогатом на события женском мире. О том, чтобы получить настоящее удовольствие, Роксолана не думала. Какое уж тут удовольствие, когда вокруг галдит сотня глоток, вырвавшихся хоть на день на относительную волю из четырех стен гарема!

Девушки и правда шумели все сильней, сначала они по привычке говорили полушепотом, но потом осмелели и уже даже повизгивали. Раздевались, словно наперегонки, куда-то торопясь. Потом Роксолана поняла почему – чтобы занять лучшие места в соуклуке – помещении парилки. Собственно, никакого пара там не было, но было тепло и приятно.

Как и в Кафе, здесь в раздевалке стояли скамьи со сплошь покрытыми резной вязью спинками, посередине журчал большой фонтан, в котором вода переливалась из большой чаши в маленькие, звук льющейся воды успокаивал, но его быстро заглушили женские голоса.

Закутавшись в пестрый пештемал – простыню, Роксолана отправилась в соуклук. Те, кто разделся поскорей, уже заняли самые удобные места, захватили побольше подушек, чтобы подложить под спину и бока, смотрели на опоздавших с вызовом, мол, попробуй отнять! Им и не нужно столько, но сознание, что успели заграбастать, видно, грело не меньше тепла соуклука. Роксолана не стала искать себе подушки, отправилась в одну из маленьких комнаток для омовений, каких много вдоль стен, сделала все, что надо, вернулась в зал.

Девушку знаками, а потом и криком позвала Мирана:

– Иди, я подвинусь и подушек дам.

Роксолана покачала головой и отправилась бродить по бане.

В третьем зале были ванны-купальни с большими бронзовыми кранами горячей и холодной воды – вдоль стен для всех и за резными невысокими деревянными загородками – для валиде-султан и султанских жен и сестер. Не хотят, чтоб их тела видели – могут укрыться, никто не вправе заглянуть. Остальные на виду.

Вдруг поднялся визг, наложницы сгрудились в кучу, показывали руками наверх, туда, где в куполах прорези для света. Просто кому-то из них показалось, что подглядывает мужчина.

Роксолана усмехнулась: руками тычут, ужас изображают, но ни одна не прикрылась, а ведь чего проще отойти к стене, где еще почти темно, и завернуться в пештемал? Нет, стояли на виду: если и был кто-то на крыше, чтоб лучше все увидел.

Евнухи полезли на крышу, никого не нашли. Выяснять, из-за кого начался переполох, не стали, ни к чему, теперь у наложниц на несколько дней будет тема для разговоров, языкам работа, лентяйкам развлечение.

Роксолана вместе со всеми не визжала и руками не показывала, осталась лежать на теплом мраморе, как лежала – ничком, спрятав лицо в сложенных руках вместо подушки. Подушек рабыни принесли уже много, но брать их расхотелось, стоило представить, что на какой-то только что возлежала чья-нибудь распаренная попа.

Она лежала, впитывая тепло от камня всем телом, прогрелась, расслабилась, не хотелось ни двигаться, ни молоть языком, ни о чем-то думать. Вот так бы и лежать все девять лет, а потом получить свободу и приданое, только мужа не нужно. Но покоя не дали, к Роксолане подсела Мирана:

– Как ты думаешь, нас видел этот сумасшедший?

– Меня нет, я в пештемал завернута.

– А лицо?

– Думаю, он смотрел не на меня, а на тебя.

– Да?

Миране было приятно, что, по мнению Роксоланы, из сотни обнаженных тел предполагаемый наглец выбрал именно ее, хотя выделить из толпы визжащих женщин одну невозможно. А сама Роксолана вдруг подумала, что и среди одетых тоже едва ли можно кого-то найти взглядом, слишком много наложниц, в гареме их куда больше, чем даже здесь, в хамам берут не всех, хотя закон запрещает не пускать женщин в хамам.

Но это значит, что, даже появившись в гареме, тот человек может ее не увидеть? Стало тоскливо, живо нахлынули воспоминания о том, как стояла, а потом и лежала перед ним обнаженной в ожидании чего-то неведомого, как горячи и бессовестны были его руки… Узнать бы хоть, кто он.

Зейнаб говорила, что правая рука султана. А он сам сказал, что еще возьмет ее после султана, значит, уверен, что Повелитель позовет к себе? Откуда такая уверенность?

– Мирана, кто у Повелителя правая рука?

– Ибрагим.

– Кто он?

– Грек и раб. А тебе зачем?

– Я думала, визирь или вон кизляр-ага.

Мирана рассмеялась:

– Нашла правую руку! Кизляр-ага, конечно, много привилегий имеет, он один может входить к Повелителю в любое время суток, но он никто, только над нами начальник да над евнухами. А Ибрагим Повелителю советчик во всем, еще в Манисе был таким.

– А ты в Манисе была в гареме?

– Да, я уже давно. Знаешь, Махидевран раньше тоненькая была, не как ты, конечно, но не такая, как сейчас.

– Лежишь, сидишь, ешь, спишь… как тут не растолстеть?

– Здесь многим нравятся толстые. Ты Повелителю не понравишься, ты худая. Если хочешь понравиться, надо есть много.

Мирана решила, что уже достаточно проявила великодушия, дав совет новенькой, а потому отправилась дальше сплетничать и злословить. Наложницы вовсю занимались любимым делом – обсуждали и осуждали друг дружку, врали что-то, хвастали. За несколько дней Роксолана успела привыкнуть к тому, что рассказам нельзя верить, все преувеличено, хотя что в тех рассказах было? Только зависть к кому-то, кому повезло больше, а если о себе, то сплошные выдумки, как Повелитель посмотрел страстно-страстно, почти пальцем за собой поманил, но какая-нибудь наглая опередила, прямо бросилась под его руку, чтоб самой попасть к Повелителю на ложе. Мирана тоже так говорила, а когда Роксолана поинтересовалась, почему же Повелитель на следующий день ее не нашел, вздохнула, обведя глазами толпу наложниц:

– Разве здесь найдешь?

Она права, не найдешь, если не знаешь, кого искать.

Но Роксолане уже смертельно надоела болтовня по поводу ценности подарков, взглядов Повелителя, которых в действительности не было, очереди к нему в спальню, того, чье тело лучше. Где ты, Бартоломео? Где вы, сладкоголосый Нияз, умеющий читать газели на нескольких языках, Зейнаб, знающая столько историй? С вами бы поговорить, а не с этими болтушками, которые скоро все слова, кроме завистливых, забудут.

Она пыталась читать стихи, сначала слушали, потом и от этого стали отворачиваться. Только и знают есть, пить, спать и танцевать. Но танцы все одинаковы – бедрами крутить. Неужели это и ее судьба? За девять лет совсем одуреть можно.

Мысли о доме Роксолана гнала от себя изо всех сил, понимая, что возврата нет, никто ее не выкупит, а душу травить ни к чему. Приходилось привыкать к тому миру, в котором оказалась. Когда-то Нияз, обучавший ее чтению персидских газелей, обронил, что если нельзя мир переделать, то к нему нужно приспособиться, а сделать это легче, если искать не недостатки, а достоинства. Она удивилась:

– Какие достоинства могут быть в неволе?

– И в неволе есть свои достоинства – о тебе заботятся, ни о чем думать не надо. Но ты не о неволе думай, а о том, что не к дикарям попала, а к тем, у кого такие стихи есть. Наша культура иная, чем у вас, европейцев, но она не ниже, а в чем-то и выше. Учись понимать, присматривайся, ищи хорошее. Так легче.

Тогда Настя не со всем согласилась, не все даже поняла. Но прошли дни, и вот теперь убедилась, что ничего другого, кроме как присоединить совет Нияза к советам Фатимы, у нее не осталось. Не все плохо, что непонятно, как не все и хорошо. Если искать плохое, то уж лучше сразу сунуть голову вон в фонтан и не вытаскивать, пока не захлебнешься. Но если жить хочется, то надо постараться найти хорошее и в этой жизни. Она не была согласна идти по трупам, но и умирать тоже. Оставалось жить.

Чтобы хоть чем-то заняться, Роксолана снова прошлась по хамаму, оказалась в третьем зале, где за низенькими столиками на широких деревянных диванах лежали валиде-султан, кадины и сестра Повелителя. Крутиться перед ними не хотелось, и девушка улеглась на высокое мраморное возвышение Гейбекташа, снова спрятав лицо в сложенных руках.

Но полежать не удалось, ею тут же занялась здоровенная черная рабыня. Сильные, ловкие руки принялись растирать, разминать, массировать, выворачивать и снова растирать… Временами было больно, но приятно. Потом рабыня облила Роксолану водой и терла уже грубой рукавицей из козьей шерсти, развела в большом тазу пахучую мыльную пену, взбила ее какой-то метелкой, наполнила этой пеной большой полотняный мешок и… принялась лупцевать мешком Роксолану! Облила чистой водой, потом повторила лупцевание. И так до тех пор, пока мыло в тазу не закончилось.

Девушку уже под пушистой пеной и не видно, Роксолана даже чихнула от попавшего в нос мыла.

Рабыня вымыла ей волосы, хорошенько сполоснула, облила разной водой – то горячей, то ледяной и закутала в сухой горячий пештемал, принявшись другим вытирать голову. Девушка блаженно щурилась, желание осталось только одно – поспать. Теперь понятно, почему в хамам ходят на целый день. Если с утра вот такое испытать, весь день сонной ходить будешь.

Рабыня замотала ей волосы сухим пештемалом, проводила до скамьи, помогла улечься, подложив подушки.

– Спасибо…

Кажется, служанка такого не ожидала.

– Вам что-то нужно, госпожа?

– Нет, больше ничего, я просто поблагодарила. Блаженство…

Рабыня счастливо засмеялась. Как немного человеку нужно! Одна рабыня поблагодарила другую, и все довольны.

Роксолана лежала, блаженно млея в тепле и неге. Не слишком мягко, но это ерунда. Пальчик опущенной руки обводил узоры на ее деревянных сандалиях на толстенной подошве. Сначала не хотела надевать. Но Фатима настояла:

– Ноги обожжешь, там пол горячий.

Пол действительно был довольно горячим, особенно там, где мылась.

И вдруг Роксолана увидела рядом со своими сандалиями другие – украшенные полудрагоценными камнями, щедро расписанные позолотой. Такие могли принадлежать только кому-то из близких Повелителю женщин. Она подняла голову – так и есть, рядом стояла сама валиде-султан! Баня всех уравнивает, но только не турецкая, здесь и ложа разные, и сандалии тоже.

Роксолана поднялась, придерживая на себе пештемал.

– Валиде-султан…

– Кушать хочешь? Пойдем со мной.

Роксолана шла за ней следом, гадая, чем вызвано такое поведение матери Повелителя. Они были чем-то похожи: обе невысокие, хрупкие, легкие в движениях. Глядя на прямую спину щуплой валиде, Роксолана вдруг подумала, что Повелитель наверняка похож на своего отца, потому что все твердят, что он высок ростом. Хотя кто знает, может, это просто лесть маленькому человечку? Наверняка так и есть! И Роксолана решила, что султан невысок и щупл, а льстецы превозносят его стать, чтобы угодить.

Валиде-султан устроилась на своем диване, жестом пригласив Роксолану садиться на свободное место. Сестра султана Хатидже с любопытством разглядывала ту, которую мать привела с собой. Рядом сидели еще несколько наложниц, и развалилась на подушках Махидевран. Она чувствовала себя хозяйкой, отчего бы не чувствовать? Любимая жена, Повелитель сказал, что именно ее сын Мустафа в обход троих старших двух Махмудов и Мехмеда будет назван наследником, все вокруг ее, все для нее…

Было одно препятствие – Гульфем, у которой двое сыновей и фигура получше, но Гульфем Повелитель зовет на ложе изредка, а ее часто. Но главная ее сила – Мустафа, красивый, способный мальчик, любимец Повелителя. Вот чего никто не может оспорить!

Потому и смотрела Махидевран на всех свысока, на всех, даже на валиде-султан, потому что хоть и хозяйка та в гареме, но не над ней, не над баш-кадиной. Они словно равные, валиде-султан старалась не задевать Махидевран, а та пока не слишком демонстрировала свою силу.

Хатидже поинтересовалась:

– Ты Хуррем?

– Да.

– Говорят, ты знаешь стихи Ахмед-паши?

– Знаю.

– Прочти.

Роксолана повернулась к валиде-султан, словно спрашивая разрешения. Та кивнула:

– Почитай, если знаешь.

Хатидже захлопала в ладоши:

– Есть такой стих, я его тоже помню! А еще почитай?

Роксолана прочла еще несколько стихов, только уже не Ахмед-паши; она невольно загрустила, вспомнив судьбу Гюль.

– Почему ты грустишь, я зря назвала тебя Смеющейся?

– Нет, валиде-султан, просто я вспомнила свою погибшую подругу.

– Вах! А как она погибла?

– Убили.

– Кто?!

Роксолане вовсе не хотелось рассказывать любопытной Хатидже, что Гюль казнили за прелюбодеяние, пожала плечами:

– Разбойники.

– Я слышала, ты философии училась?

– Да, Хатидже-султан.

– Повелителю будет интересно с тобой поговорить.

– Вот еще! – рассмеялась Махидевран. – Он в спальне не говорить любит, а совсем другим заниматься. А здесь и посмотреть не на что, не только потрогать.

Валиде молча наблюдала. Роксолана спокойно ответила баш-кадине:

– У Повелителя и без меня есть кого в спальню звать.

– Уж конечно!

К их столу подошла Гульфем, уселась, поелозив задом, мрачно молчала.

– Гульфем, что случилось?

Валиде обязана заботиться обо всех, приятны они или ненавистны.

– Махмуд опять болен.

– У тебя слабые сыновья, Гульфем! Не то что мой Мустафа, – не утерпела Махидевран.

– Махидевран, не хвались, Махмуд тоже был крепок, а потом точно что подкосило.

– Сглазил кто-то! – объявила Хафиза, сестра Сулеймана по отцу. – Или потравил. Неугодных всегда травят.

Роксолана, поднесшая ко рту кусочек брынзы, едва не подавилась. Хафиза, с которой она рядом пристроилась на краю, заметила, усмехнулась:

– Это не про тебя, ты никто, тебя и травить не станут, просто зашьют в мешок и бросят в Босфор. Травят только тех, кто чего-то стоит.

Успокоила, называется! Но женщину уже не остановить.

– А еще могут по приказу Повелителя просто казнить, потому что не угодил!

Роксолана уже знала, в чем дело, султан недавно казнил мужа Хафизы Ферхад-пашу, того самого, что первым примчался к новому султану с сообщением о смерти его отца. Конечно, злоупотреблял властью, не без того, но кто не делает такого? Сулейман не посмотрел, что Ферхад-паша зять, не вспомнил прежней его поддержки, не пожалел единокровной сестры, приказал казнить провинившегося.

Хафиза не простила единокровному брату такой расправы, она предстала пред Повелителем в траурном одеянии, хотя носить траур по казненному нельзя. Мало того, объявила:

– Надеюсь, что скоро смогу надеть траур и по своему брату!

Это был прямой вызов, за который следовало казнить и саму Хафизу, но Сулейман встретился глазами с сестрой и… промолчал. Понял, что для нее разбойник и взяточник Ферхад-паша был, прежде всего, мужем, с которым женщина делила ложе. А теперь вот осталась никому не нужной вдовой. Кто возьмет вдову, да еще и не очень молодую и не очень красивую? Разве из-за богатства, но что за сладость жить с мужчиной, взявшим тебя в жены ради твоих денег?

Но главное – Хафиза просто любила своего негодника Ферхада. Любила зятя и Хафса, хотя если выбирать между ним и сыном, и на мгновение не задумалась бы.

Но валиде-султан очень не любила ссоры, тем более такие, что состоялась между братом и сестрой. Она, как могла, помогала Ферхад-паше, пока тот был в опале, но не стала удерживать султана, приказавшего казнить провинившегося. Этого Хафиза валиде-султан простить не могла.

Роксолана слушала перепалку и слова обиженной Хафизы и испытывала острое желание уйти. Уж лучше слушать пустую болтовню Мираны, обсуждающей, у кого больше шансов попасть на ложе Повелителя или у кого красивей браслет, чем это вот шипение близких к Повелителю женщин, где речь идет уже не о камешках на браслетах, а о жизни и смерти.

Девушка не заметила, как пристально разглядывает ее валиде-султан, а зря, потому что этот взгляд многое изменил в судьбе самой Роксоланы и в судьбе всей империи, хотя вовсе не так, как валиде-султан хотелось бы.