«БОЛЬНОЙ ЗУБ»

Занятый исключительно своими мыслями и переживаниями, Мамонов проглядел самое важное для себя – у Екатерины появился новый фаворит. Вернее, официальным фаворитом еще не стал, но весьма крупными шагами к тому продвигался. Будь Александр Матвеевич чуть поумней или выдержанней, он просто немного подождал, был бы отставлен по-хорошему, облагодетельствован и смог бы делать то, что заблагорассудится. Но нервы бедолаги оказались настолько взвинчены постоянными напоминаниями Дарьи о необходимости избавиться от опеки любой ценой, что он сорвался.

Во время одного из нелицеприятных объяснений с государыней, ставших уже почти привычными, он принялся просить совета, как ему дальше жить, мол, невыносимо само придворное общество, бежать хочется куда глаза глядят. И тут снова сказались его постоянные раздумья над своими делами и невнимание к чужим. Мамонов даже не заметил, что Екатерина, обычно начинавшая плакать при несправедливых обвинениях в холодности и отчужденности, на сей раз не просто промолчала, а смотрела как-то слишком внимательно.

А она действительно вдруг увидела своего возлюбленного совсем другими глазами. Дерганый молодой человек, добивающийся непонятно чего. Хочет уйти? Кто же не дает? О нем болтали, что с Дашей Щербатовой амуры крутит, пусть уж уходил бы… Теперь он генерал-адъютант, граф Римской империи, всем обласкан, получил всего вдоволь, можно императрице в глаза не заглядывать. Хотя мог бы и благодарней быть. Но не благодарности за подарки или звания ждала, а простой человеческой благодарности за сердечное участие, за близость, за помощь…

Не дождалась.

Чуть устало вздохнула:

– Меня не слушаешь. А про отставку подумаю, как тебе почетной сделать.

И снова даже спасибо не сказал, хотя понимал, что это значит – новые милости и должности. Принял так, словно она обязана осыпать подарками, званиями, наградами. Она должна… она все ему должна… а он? Он должен только милостиво принимать эти подарки.

Махнула рукой, стараясь сдержать комок, подкативший к горлу. Когда поспешно ушел, обрадованный (это было очень заметно), все же разрыдалась и плакала долго-долго. Но на сей раз Перекусихина утешать не стала. Мария Саввишна понимала, что это те самые слезы, которые в себе держать нельзя, нужно выплакать, потому что они означают освобождение. Зато Захар уже стоял, держа наготове лед для прикладывания к лицу.

Лед пригодился, для Екатерины это лучшее средство для приведения себя в порядок. Хотя красноту с лица убрать не удалось, она несколько взбодрилась, но вздохнула:

– Это не все. Я кое-что напишу, Захарушка, отнесешь Александру Матвеевичу.

Бедный камердинер не сдержался:

– Да полно тебе, матушка, довольно уж с этим аспидом возиться! Не ценит он твоих щедрот-то!

На лице государыни появилось слабое подобие улыбки:

– Я ему отставку предлагаю, почетную.

Зато лица камердинера и верной камер-юнгферы расцвели:

– Да неужто, матушка?!

Екатерина присела перед столиком написать. Мамонов заглотил первую наживку, теперь следовало подкинуть вторую, чтобы прочно попался на крючок. Хватит уж юлить. Он думает, что государыню можно вот так легко обижать? Нет, Александр Матвеевич еще узнает, что такое тягаться с Екатериной Алексеевной. Почетная отставка могла быть в случае серьезной болезни или женитьбы, например. И Екатерина предложила:

«Я решила тебе, мой друг, действительно устроить почетную отставку, да такую, за которую меня благодарить будешь. Женю тебя на дочери графа Брюса, она молода, но вполне сформировалась и весьма недурна собой. О приданом и родовитости и говорить не стоит».

Это уже больше походило на решение: не мне, так и не ей! Но Екатерина не задумывалась, она считала, что действительно имеет право распоряжаться судьбами двух людей – вытащенного ею из поручиков и сделанного генералом мальчишки и нищей девчонки, которую приблизила и обогрела. Он женится, на ком скажут, а она так же выйдет замуж.

Прочитав записку, Мамонов едва не лишился чувств! Только что Дарья пригрозила сама все рассказать государыне, если он не сделает решительного шага.

– Вот пойду и честно признаюсь, чем мы с тобой по углам занимались. Не все же мне одной страдать! Ты-то в фаворе, тебе легче, а мне каково?!

В этом была правда и неправда. И про фавор, и про страдания. Знать бы им, как поторопились…

Но раздумывать времени не было, и, решив, что на сто бед один ответ, Мамонов взялся за перо.

Неожиданно для себя он оказался между двух таких сильных женщин. Но у одной главное оружие власть и деньги, а у другой – молодость. Почти год Александр метался, не решаясь сделать выбор, и вот теперь пришлось.

Рука дрожала, и на первый лист села большущая клякса… Второй был испорчен, потому что Александр просто не представлял, как обратиться к своей благодетельнице… Только четвертый как-то его удовлетворил, но буквы все равно прыгали, наползая друг на дружку, косили в разные стороны, перо не желало подчиняться трясущимся рукам уже почти опального фаворита.

Прочитав эту записку, Екатерина рухнула в кресло, побелев как мел. Мария Саввишна кинулась к ней:

– Что ты, матушка, что?!

Под нос нюхательную соль, на лоб лед в тряпочке, окно настежь…

– Роджерсона позвать?

Слабо помотала головой:

– Не надо… Тазик…

И едва успела, не то вырвало бы прямо на платье. Хотя какая теперь разница?

– Что случилось-то?

Екатерина протянула листок Перекусихиной, с трудом разлепив для этого сведенные судорогой пальцы. А саму снова скрутил рвотный приступ. Мария Саввишна отбросила листок, метнулась к государыне.

Потом, когда та уже лежала в постели, чуть придя в себя, Перекусихина все же прочла присланное Мамоновым. Александр Матвеевич сообщал, что уже больше года любит фрейлину княжну Дарью Щербатову и полгода назад дал ей слово жениться.

Мария Саввишна, для которой не был секретом роман фаворита с фрейлиной, как, собственно, и для всех остальных, только плечами пожала:

– Ну и что? Пусть женится. Сдался он тебе, матушка. Помнишь, Григорий Александрович еще зимой внушал, чтоб ты на этого щенка плюнула.

А Екатерину вдруг потряс истерический хохот:

– Меня… императрицу… никчемный мальчишка… ради нищей девчонки…

Хохот перешел в рыдания. Это были уже не слезы, а настоящие рыдания. Кровать тряслась, потому как тряслась сама Екатерина. Горько и больно сознавать, что обласканный и задаренный ею мальчишка, не представлявший собой ничего и ничего не желавший представлять, с такой легкостью променял ее на пустую девчонку. Любовь? Да какая там любовь? Небось тискались по углам, млея от чувства опасности.

Екатерина не представляла себе, насколько права. Именно запретность этих встреч и была самым сильным ощущением для Мамонова. Имей он возможность выбирать, едва ли выбрал именно Дарью Щербатову. Правда, и саму Екатерину не выбрал бы тоже.

А императрица, вволю наревевшись, лежала, пытаясь понять, что теперь делать. Обидней всего была даже не измена, а то, что полгода ее водили за нос, смеялись за спиной, показывали пальцами. Она была всеобщим посмешищем! Если уж Потемкин в своей дали знал о романе мальчишки, то остальные при дворе тем паче. Только она, словно слепая, ничего не замечала. Или старалась не замечать?

Но после приезда Потемкина Сашенька снова стал ласковым и горячим, правда, ненадолго. От этого воспоминания рыдания снова сотрясли государыню. Стал ласковым… По требованию и после угроз князя! До чего она докатилась со своей жаждой любви! Сначала одаривала, стараясь купить, потом вымаливала, потом пришлось прибегнуть к угрозам, пусть и не самой, но Потемкина… А мальчик все это время любил другую и старался вырваться из цепких рук благодетельницы.

Понимать, что любовь в этой самой постели была с первой минуты купленной или выпрошенной, оказалось еще труднее, чем узнать, что предана…

Белая ночь заливала все вокруг ровным мягким светом. Екатерина вдруг подумала, что десять лет назад она, счастливая, уснула, впервые положив голову на плечо Саше Ланскому. Теперь слезы были уже другие, они просто текли и текли по щекам, светлые от воспоминания о единственной любви за последние столь богатые на предательства годы. Только Саша Ланской по-настоящему любил ее и был ей верен.

На своем месте тихо попискивала левретка Дюшесса, названная так в честь прежней, самой первой Дюшессы. Остро чувствовавшая настроение хозяйки, бедняга не знала, чем помочь, и страдала, не имея возможности даже приблизиться без разрешения. Екатерина позвала:

– Иди ко мне.

Левретка резво соскочила со своих розовых подушечек, подбежала к кровати и остановилась, нетерпеливо переступая тонкими ножками и блестя влажными глазками-бусинками. Императрица похлопала по постели:

– Иди!

Дюшесса потопталась и, наконец, решилась. Забравшись, она прижалась к Екатерине всем тельцем, дрожа и поскуливая.

– Ах ты, моя дорогая! Только ты мне и верна!

Горячие слезы снова залили лицо. Левретка принялась их вылизывать. От прикосновений шершавого язычка стало щекотно, и императрица невольно рассмеялась.

Но пришлось вернуться к размышлениям, как теперь поступить. Конечно, от нее ждут наказания, если б не боялись, давно открыто все сказали. Горло снова сжала обида. Боится, ее только боится, а любит другую… В Екатерине боролись разумная государыня и обиженная женщина. Одна требовала отнестись к произошедшему с высоты императорского положения, вторая – просто уничтожить обманщиков. К утру между ними был найден компромисс.

Негоже императрице наказывать зарвавшегося мальчишку только за то, что предпочел ей никчемную девчонку, это недостойно. Кроме того, любая опала только на руку Щербатовой, тогда над государыней будут смеяться не только при дворе в Царском, но и вообще весь свет, мол, старая дура приревновала любовника! Нет, до репрессий она не унизится. Напротив, покажет им свое великодушие сполна. И тут умной женщине, у которой, наконец, спал розовый туман с глаз в отношении своего любовника, подумалось, что они и тискались-то с удовольствием из-за того, что открыто этого делать не могли. У Александра нрав нелегок, да и Дарья хороша: как только яблочко перестанет быть запретным, оно изрядную часть своей сладости потеряет. Вот тогда что с ними будет?

Екатерина даже хмыкнула, одно дело в саду под кустом сирени да при соловьях любить друг дружку, а попробуй каждый день с женой так миловаться. Почему-то появилась уверенность, что и года добром не проживут. А она… что ж, она переступит через себя и покажет пример добросердечия и беззлобности, но фаворита из Петербурга удалит непременно! Чтоб никто не мог упрекнуть в злопамятности и ревности, но и изменщик проклятый на дух не появлялся.

За много лет у власти Екатерина привыкла, что кругом сотни глаз и ушей. Они следят за каждым шагом с тех самых пор, как названа женой великого князя, нет, даже как приехала в Петербург. И оттого, что сама давно уж императрица, пригляд не ослаб, пусть люди сменились, кто-то удалился от двора, кто новый появился, но глаза и уши от этого иными не стали, все так же с нетерпением ждут, чтобы оступилась, чтобы дала повод для насмешек и сплетен. В глаза смеяться не рискнут, а вот за глаза… Стоит такой повод дать, и сотни уст разнесут по всему Петербургу и дальше по России и Европе об ее оплошности.

Екатерина привыкла в чем-то не обращать внимания, в чем-то диктовать свои правила игры и условия, но было и то, чего переступить не удавалось. Императрица не могла позволить насмехаться над ней как над женщиной и укорять в малодушии. Довольно, и так уже посмеялись при помощи дорогого Мамонова и этой молоденькой нахалки Щербатовой, больше императрица не даст такого повода, еще посмотрим, кто окажется в выигрыше. Хорошо, что Нарышкина с Протасовой представили красавца Зубова. Он пригодится.

Екатерина усмехнулась: докатилась, мстит бросившему ее любовнику, заведя другого! Но женское сердце требовало именно такой мести, и ничего Екатерина-императрица с Екатериной-женщиной на сей раз поделать не могла. К утру они нашли компромисс.

С рассветом Екатерина, хотя была совершенно измучена, приняла твердое решение.

Услышав, что его требуют к государыне, Мамонов изрядно струхнул. Написал вчера покаянное письмо, потому что в глаза сказать не смог бы, а потом тоже всю ночь маялся от страха за свою судьбу. Так от императрицы еще никто не уходил, других она сама отставляла.

Второе письмецо отправил с Тимохой Дарье, объяснив ситуацию и опасность, в ней скрывавшуюся.

Щербатова, кажется, только тогда поняла, что играла не просто с огнем, а огнем царственным.

– Маша, а ну как она и его, и меня погонит?! Куда я денусь?

Шкурина горько усмехнулась:

– А если и меня, как пособницу, за вами? Сама в опалу попадешь и меня за собой потянешь.

Щербатова фыркнула:

– Ты-то чего боишься, вали все на меня.

– Дарья, а может, бог милует? Не зверь же государыня, может, вам с Александром Матвеевичем бухнуться в ножки да благословения просить?

– Раньше надо было это делать, пока по всему Царскому на каждом углу кричать про нас не стали! Когда у них с государыней распри шли, тогда бы и попросить. Но приехал Потемкин, испугал Александра, тот и сник, снова приполз к своей старухе на коленках. А теперь поздно… Теперь уж только расправы ждать. – И совсем задумчиво добавила: – Не стерпит же такого.

– А ты бы стерпела?

– И я бы не стерпела. В монастырь уйду. Или в Европу уеду!

– Монастырь-то вон рядом, а в Европу на какие деньги?

– Для начала Александр даст, не отнимет же она все до копейки? А там найдутся, опыт есть, – горько усмехнулась незадачливая соблазнительница.

Известие о том, что их с Мамоновым вызывают к императрице, привело Щербатову в состояние, близкое к обмороку, как ни хорохорилась, а Екатерину она боялась до дрожи в коленках. Шкурина бросилась прихорашивать подругу, та отвела руки:

– Напротив, пусть видит, что я тоже в горе, тоже переживаю. Может, смилостивится?

Первым в покои императрицы пришел Мамонов. Захар заступил ему путь, сокрушенно покачав головой:

– Э-эх! Слизняк ты, ей-богу, слизняк!

Хотелось крикнуть, осадить камердинера, но, встретившись с ним глазами, Мамонов как-то сразу осел. А увидев вошедшую Дарью, и вовсе сник. Та подошла, сжала руку, горячо шепча:

– Обоих зовет, значит, либо вместе в опалу, либо к счастью.

И тут ей показалось, что в глазах любовника мелькнула… ненависть! Но размышлять было некогда, Захар уже доложил, и императрица велела входить. На ватных, непослушных ногах любовники двинулись узнавать свою судьбу.

Если бы Екатерина за ночь не выплакала все слезы, то непременно разревелась снова. Она сидела в глубоком кресле, но не изможденная и сникшая, как можно бы ожидать, а величественная, почти надменная. Спокойно смотрела, пока парочка проходила и кланялась, не высказала ни привета, ни недовольства, руки для поцелуя не дала. Немного помолчала, разглядывая того, ласки которого столько ждала в последние месяцы, и девчонку, которая эти ласки похитила.

Мамонов стоял понурый и раздавленный, а вот Щербатова не совсем. Она все же чувствовала себя победительницей, как же, отбила любовника у самой императрицы! И под самым ее носом! Тщеславная девчонка не смогла сдержаться, и блеснувший из-под ресниц торжествующий взгляд выдал Екатерине ее истинные мысли. Никакого раскаяния не было, Щербатова упивалась своей победой.

Мгновение, всего мгновение в Екатерине боролись женщина и государыня. Победила вторая: тяжело опираясь на подлокотники, она встала, жестом вернула на место подле Щербатовой Александра, привычно кинувшегося помогать, усмехнулась:

– Зря мыслишь, что я совсем стара, сама могу еще, сама…

И снова молчание, немыслимо долгое для виновных, Екатерина тянула его, как опытный актер, понимая, что своим молчанием ввергает парочку в страх. Пусть хоть так помучаются. Наконец, легко вздохнула:

– Хотите пожениться? Совет вам да любовь. Сама об обручении объявлю и на венчание тебя соберу не хуже других, – это уже Дарье. – Только к чему же тайно делать все было? Я не зверь и не ненавистница какая. Любите друг дружку, живите с богом. Завтра же обручение, я сегодня несколько больна, а потом и свадьба.

Парочка потеряла дар речи. Не было не только опалы, но и вообще выговора! Дарья незаметно сжала пальцы Александра, хотелось закричать от торжества. А императрица продолжила, снова остановив попытку выразить благодарность:

– Приданое дам, как другим, – более двух тысяч душ крепостных. Остального у Александра Матвеевича и без того довольно, много от меня получил. Живите дружно и счастливо, да только в Москве, уж не обессудьте.

Они все же бросились на колени, стали целовать руки. Екатерина не удержалась, чтобы не отодвинуться чуть брезгливо, жестом показала, чтобы удалились. Но уйти не успели, вдруг окликнула Мамонова:

– Александр, пока ты еще не женат, голубчик, глянь-ка.

Щербатова замерла у двери, но государыня махнула на нее ручкой:

– Ты иди, иди, он еще не твой, после ревновать будешь. – И тут же снова к Мамонову: – Посмотри, какие я перстни для Платона Зубова выбрала. А какой средь них лучше, и не могу решить. Как тебе глянется: какой для Платона, а какой Валериану больше подойдет?

У обоих влюбленных упали сердца. Это была уже отставка, причем полнейшая. И обвинить государыню не в чем, обласкала, отпустила, вроде и не ревновала… Мамонов чувствовал себя хуже некуда, глядя на богатые перстни, он страдал не от того, что эти камни достанутся не ему, и без них довольно, а от того, что так легко найдена замена. А он-то в ночи маялся, что Екатерина ревнует! Выходит, не больно и нужен?

Александр слушал, что-то отвечал, все невпопад, пока Екатерина не рассмеялась:

– Что-то ты, друг мой, рассеянный нынче. От радости, что ли? Ну иди к своей нареченной, завтра же вас обручу, чтоб не страдали так. Иди.

Щербатова, скользнув за дверь, ее плотно не прикрыла и от самой двери не отошла даже под строгим взглядом Захара Зотова, а потому все слышала. И ответ своего будущего мужа тоже:

– Так быстро мне замена найдена…

Следом раздался почти довольный смех государыни:

– А ты мыслил, незаменимый? Как и ты меня заменил, да только я открыто, не таясь и по углам не тискаясь. Иди уж.

Но когда за Мамоновым закрылась дверь, Екатерина уже дала волю, правда, теперь уже не слезам, а злости. Она сумела сыграть почти беззаботную, милостивую императрицу, но только пока перед ней были изменщики, а теперь чувства должны были найти выход. Впервые за много лет в камин полетел большой канделябр. Захар в ужасе прислушался: упало что-то или показалось? Хорошо, что не слышали эти двое… Кивнув Перекусихиной на дверь в кабинет, он поспешил выпроводить парочку подальше. Мария Саввишна и сама приникла к двери, из-за которой больше не доносилось ни звука. Не вынеся неизвестности, она все же приоткрыла тяжелую высокую створку.

Екатерина стояла у окна, глядя на буйство зелени на аллее парка. Она не обратила внимания на Перекусихину, лицо застывшее, нехорошее, слез нет, но взгляд тяжелый. Такое с Екатериной бывало редко, Мария Саввишна и не помнила, когда в последний раз видела, кажется, еще при жизни покойного императора Петра, после того как он при всех унизил свою супругу.

– Звала, матушка, или послышалось?

Государыня повернулась к ней всем телом:

– Войди, Маша. Скажи, чтоб убрали, я чуть камин разбила.

«Ого, чуть!» – ужаснулась Перекусихина, увидев изрядно отколотый кусок. А сама императрица вдруг весело рассмеялась:

– Хорошо, что не в голову этого подлого обманщика! Был бы убит за свое предательство! – И вздохнула: – А пусть живут, Господь с ними.

Перекусихина вгляделась в лицо своей госпожи:

– Да полно страдать по нему, матушка. И слова доброго не стоит.

– Да нет, стоит, Маша, только не про меня оно, стара уж стала, чтоб ласки мальчишечьи задаром ждать. А купленные мне ни к чему…

Но слез, обычных в таком случае, уже не было. Перекусихиной очень хотелось спросить: зачем же тогда новых красавцев привечает, к чему ей братья Зубовы? Екатерина вдруг ответила на ее невысказанный вопрос:

– Отныне любовь платонической будет, чтоб не разочаровываться больше. И чтоб сразу знал, что за кем другим ухлестывать станет, сразу вон!

«Свежо предание…» – мысленно вздохнула камер-юнгфера. И снова государыня все поняла без слов, слишком много времени они прожили с Перекусихиной бок о бок, пусть и как хозяйка со служанкой, понимали друг дружку без слов.

– Думаешь, не получится? А мы попробуем.

– Да жаль тебя, матушка, слез больно много льешь по ним, недостойным.

– Лжешь, Маша, у меня недостойных не бывает, вон все красавцы какие. Даже фрейлины готовы юбки задирать, только чтоб отбить. Ладно, будет о них, и впрямь времени терять жалко.

Обручение состоялось на следующий день, приведя в полнейшее изумление весь двор.

Дарья не спала ночь, страшно переживая. Ей казалось, что все слишком уж легко, что в этой легкости и таится опасность, а какая – не понимала. Страшно пугала верная подруга, которая хоть и уговаривала, что все хорошо, но как-то так неуверенно, что невольно сомнения усиливала. От переживаний и бессонной ночи под глазами легли синяки, руки дрожали, а мысли метались, точно мыши, застигнутые котом на кухне.

Не лучше чувствовал себя и Мамонов. Он совсем не думал о невесте, об обручении, все мысли жениха занимали братья Зубовы. Вот тебе раз! Он считал, что бросает государыню, а та уже сама приготовила его отставку! Чуть бы подождать, и было бы куда лучше, а все Дарья со своей настойчивостью! Эти перстни были бы его, да и еще много что. Конечно, подарено и так немало, но ценностей много никогда не бывает. Но больше думалось даже не о том, что потерял, а о том, как могло бы быть, не поторопись они.

В предыдущий вечер уже после повинной у государыни он нечаянно узнал, что Дарья его обманула с беременностью, ничего у нее нет. Стало совсем не по себе, попался, как телок! Лепет несчастной невесты о том, что невольно ошиблась, привел только в ярость:

– Со лжи начинать семейную жизнь не стоило бы!

И теперь, понимая, что глупо попался, Мамонов ругал себя на чем свет стоит. Получил бы почетную отставку с поездкой за границу, отправился один, а там, глядишь, и Щербатова отстала… Свою невесту в тот миг Александр уже почти ненавидел, какая тут счастливая жизнь?!

Объявляя Мамонова и Щербатову женихом и невестой, государыня выглядела почти счастливой, словно ей доставляло огромное удовольствие соединять любящие сердца. А вот жених с невестой наоборот. В тот же вечер в беседе за карточным столом Екатерина усмехнулась:

– Разрешила обручиться, довольны должны быть, а они ревут…

Венчание состоялось через неделю, 1 июля 1789 года в дворцовой церкви. Одевали невесту, как и было принято, в покоях государыни, а заканчивала туалет даже сама Екатерина вроде строгой матери, отправляющей свое дитя в новую жизнь.

Дарья, маявшаяся все эти дни и без конца ссорившаяся с Мамоновым, спала с лица, и спасали ее только семнадцать лет, когда выглядеть плохо просто невозможно. Увидев бледную и потерянную невесту, Екатерина не удержалась:

– Что-то ты дурна собой, голубушка, нынче! Тебе с чего кукситься? От счастья сиять должна, вон какого женишка отхватила! И цвет лица какой-то зеленый… А ну, дайте сюда пудры поболее! Да куаферу сказать, чтоб в прическу добавил.

Пудры добавили и на лицо, превратив его чуть не в маску, и в прическу, что сделало Щербатову старше лет на десять. Снова со вздохом оглядев подопечную, государыня вздохнула:

– Нет, ты решительно дурна сегодня! Румян!

И снова старались под пристальным взглядом императрицы фрейлины, щедро намазывая румянами щеки девушки. Вроде все для нее, а невеста становилась все уродливей. Неудивительно: на белом лице молоденькой Щербатовой красные пятна щек выглядели уж совсем по-купечески. Бедная Дарья понимала, что будет смотреться хуже некуда, но противиться не могла.

Критически поморщившись, Екатерина махнула рукой Перекусихиной:

– Смыть! И все снова. Я не могу позволить, чтобы моя фрейлина уродиной на собственной свадьбе смотрелась.

Смывали, снова белили и румянили, и так трижды, причем с каждым разом выходило все хуже. Наконец государыня разозлилась:

– Что ж у вас нынче руки из заду растут-то! Возитесь сами! Будет окончено, меня позовете, какой брильянтик добавлю!

Она гордо удалилась в сопровождении неизменной Перекусихиной, оставив девушек стараться самостоятельно. Все вздохнули с облегчением, без пристального взгляда императрицы дело пошло куда лучше, правда, прическа была изрядно подпорчена, но сначала требовалось привести в порядок измученное бесконечными смываниями и припудриваниями лицо невесты. В глазах Щербатовой стояли слезы.

И все же она не удержалась, чтобы мстительно не прошептать подруге:

– Пусть злится! Что она еще может, как не злиться, что из-под носа любовника увели! Да только ей одна злость и осталась, больше ничего, руки коротки меня обидеть.

Шкурина поддержала бедолагу:

– Ага, вон как лицо-то перекошено! Рада бы уничтожить тебя, да куда денется, все простит и стерпит, чтоб смешной не выглядеть.

Екатерина, выйдя из своего туалета, насмешливо развела руками перед ожидавшими ее Нарышкиной и еще несколькими фрейлинами постарше:

– Чего не сделаешь ради счастья других. Вот вынуждена своей опочивальни лишиться, пока они там стараются…

Никого не обманул веселый тон государыни, все прекрасно понимали, что она предпочла бы никогда не видеть Щербатову в подвенечном платье, тем более в своем туалете и с таким женихом! Но шутку поддержали, принявшись уверять, что столь милостивой государыни ни у одного народа нет! С минуту Екатерина слушала стройный хор льстецов, потом поморщилась:

– Мария Саввишна, поторопи, сколько же можно одеваться? Так долго и я к венцу не собиралась!

Перекусихина выполнила распоряжение с удовольствием. Фрейлины оправдывались:

– Да мы только начали, нужно же прическу поправить и украсить еще…

– Я сама гляну! – объявила Екатерина, входя в комнату. – Ну вот, так лучше, щеки порозовели, а то была на ходячую смерть похожа. Прическа и так сойдет, не императрица! Давай только вот цветов добавим.

С этими словами она взяла из шкатулки довольно крупный цветок и поискала глазами, чем бы его приколоть к прическе невесты. Цветок был очень богат, сплошные бриллианты, но не слишком подходил к туалету. Но еще меньше подходила длинная золотая булавка, как-то оказавшаяся в руках у императрицы. Не успела Шкурина ахнуть, как раздался вопль невесты, – Екатерина, видно желая получше закрепить украшение, со всей силы всадила булавку ей в голову. Из глаз бедолаги брызнули слезы.

– Что ж ты кричишь-то? Небось от куафера все терпела, и не от одного его, а от меня и малости вытерпеть не можешь?

Внешне раздосадованная, а в глубине души довольная, императрица оглядела Щербатову, снова поморщилась и решительно оборвала другие украшения, не сочетавшиеся с ее подарком. Конечно, она была права, большой цветок вовсе не сочетался с россыпью маленьких цветочков в волосах Дарьи, следовало убрать как раз его, но кто бы посмел? Пришлось срочно снять и еще несколько украшений с платья. В результате весь наряд оказался совсем иным, не хуже, чем был, но никакого намека на невинность не осталось. Хотя какая уж тут невинность?

Еще раз критически оглядев новобрачную, Екатерина махнула красивой ручкой:

– Возни тут с тобой! Так сойдет!

Глядя ей вслед, Щербатова прошептала подружке:

– Ой, Маша, не зря она эту булавку вколола, не зря!

– Да что ты! Вот обвенчаетесь, а завтра и в путь, что она еще сможет сделать? Средств у Александра Матвеевича достаточно, будете жить припеваючи.

Напоминание о деньгах почему-то расстроило невесту еще больше. Подруга встревоженно поинтересовалась:

– Ты что, Даша?

– Кредитор вчера приходил, сказал, что только до свадьбы и подождет, а потом чтоб все вернула.

Шкурина ахнула. Денег им всегда не хватало, брали и брали в долг. Кредиторы давали с удовольствием, это было удобно всем. Фрейлины обычно расплачивались не деньгами, а мелкими подарочками, полученными от своих воздыхателей. Конечно, драгоценные вещички зачастую стоили куда больше тех сумм, в зачет которых шли, но здесь уж счет шел иной.

Щербатова попала в трудное положение, потому что от других, кроме Мамонова, получать дары не могла, а его подарки отправлять кредиторам не решалась, ведь он сам часто передаривал государынино. Долг рос, и пока дело не подвинулось к свадьбе, кредиторы молчали. Но узнав, что молодые сразу после нее отправляются в Москву, один из заемщиков решил себя обезопасить, потребовал твердых гарантий возврата немедленно после венчания. Щербатова не сомневалась, что за ним потянутся и остальные.

На что она надеялась, непонятно, скорее всего сказалось бездумие молодости и расчет на русский авось. Не получилось, на венчании Дарья вынуждена была думать еще и о долге, который составлял тысяч тридцать. Теперь она не сомневалась, что, почувствовав состоятельность жениха, счет предъявят все. До свадьбы Щербатова надеялась, что государыня привычно даст в приданое денег, как поступала с другими, и уж из них можно будет заплатить хоть часть. Но Екатерина решила по-другому – преподнесла дарственную на 2250 душ крепостных. Это был более чем щедрый дар, но Щербатовой он никак не мог помочь. Предстояло неприятное объяснение с Александром.

Венчание было окончательно испорчено, болела пораненная булавкой голова, терзали тяжелые мысли, а жених не просто не собирался утешать, но и вообще норовил смотреть в другую сторону! Самой несчастной на собственной свадьбе была невеста – Дарья Щербатова. И все же она нашла в себе мужество глянуть в глаза императрицы, словно говоря: «Моя победа!» Та чуть заметно усмехнулась: поживем – увидим.

Зато Екатерина словно и правда радовалась новой семейной паре. Она в отличие от измученной тяжелыми мыслями и неудачным одеванием Щербатовой была чудо как хороша. И украшения к месту, и напудрена ровно как надо, и весела. А за плечом постоянно рослый красавец Платон Зубов, готовый подать ручку, чтоб помочь встать или сесть, внимательно слушающий и поедом евший влюбленными глазами свою благодетельницу.

Нарышкина посмеялась:

– У тебя, матушка, теперь платоническая любовь.

Екатерина, изобразив на лице легкое смущение, в душе усмехнулась: а может, и правда, лучше платоническая, по крайней мере, не обманут, как эти вот. Чуть стрельнув глазами в сторону изменника, она едва сдержала улыбку от своей придумки.

– Александр Матвеевич, завтра вам в Москву уезжать, так перед отъездом соблаговолите за благословением зайти вместе с молодой женой.

У Мамонова упало сердце, до сих пор речи о том, где они станут жить, не шло. Для первой брачной ночи отведены покои во дворце, а что дальше, никто не знал. Теперь разъяснилось. Он наклонился к милостиво протянутой ручке, целуя, прошептал:

– Гоните от себя, Ваше Величество? Отставка?

Екатерина улыбнулась почти приветливо, этот мальчик ей был уже не нужен, а потому с ним можно поиграть:

– Нет, Александр Матвеевич, мыслю, вам отпуск на год надобен для отдыха и поправки здоровья, вы все, кажется, болели в этот год…

Он не расслышал насмешки с намеком в слове «болели», зато услышал «отпуск на год». Глаза блеснули радостью, не отставлен, за год все забудется, и он снова вернется!

– Я и скорее здоровье поправлю, матушка.

– Не спеши, мой друг, молодой жене здоровый супруг приятен. Хотя не только молодой, всякой женщине.

Вот теперь насмешка была слишком явной, чтобы не заметить. Но Александр все равно был окрылен.

В тот же вечер он с усмешкой сказал Безбородко, что вскоре вернется править. Более опытный в придворных интригах, Александр Андреевич усмехнулся:

– Едва ли, граф, едва ли.

– Вот увидите!

Правда, немного погодя Безбородко пожалел, что подле государыни не капризный Александр Матвеевич, а наглый Платон Александрович.

На следующий день, когда поутру, как требовала императрица, пришли под благословение, их долго продержали в приемной. Перекусихина не без удовольствия осадила:

– Прошло твое время, Александр Матвеевич, теперь сиди и жди, как другие…

А Захар добавил:

– Это с тобой вставали рано, а с другими и залежаться не грех…

Мамонов покраснел до корней волос, но не потому, что смутился, а потому, что взяло зло. Его место, видно, уже было занято. Да и перед приемной нового фаворита толпа… будешь тут досадовать. Он не знал, что императрица давно встала, потому как спала в одиночестве и привычно работала, а сказать так Захару и Перекусихиной велела, чтоб позлить бывшего любовника. Вернее, она распорядилась просто не сразу провести, а эти двое придумали, как побольней задеть изменника. Получилось.

И без того злой, Мамонов (Дарье пришлось рассказать про кредитора и огромный долг) осознал, что потерял. Это бросилось в глаза по тому, что в его собственной приемной, где поселили пока новобрачных, не было никого из посетителей. Даже цветов дополнительно не прислали. Все словно подчеркивало, что сам он ничто и дорог был только своей близостью к государыне. Мамонов не сомневался в этом, но одно дело понимать, и совсем другое – убедиться, что это так. Дарья тоже заливалась слезами.

Теперь они сидели, ожидая, когда смогут предстать пред монаршие очи, а Екатерина не торопилась. Мало того, она придумала новую забаву – позвала к себе, словно по делу (хотя так и было), Безбородко. Тот, проходя в кабинет императрицы с докладом, с усмешкой приветствовал Мамонова:

– Ждете аудиенции перед отбытием, Александр Матвеевич? Придется поскучать, с вашей свадьбой много дел накопилось.

Мамонов только зубами заскрипел.

Ждать пришлось долго: сначала государыня принимала доклады Безбородко, потом вызвала секретаря Храповицкого и диктовала ему письма, потом снова явился Александр Андреевич и пробыл еще чуть не час. И только после того, выйдя сама в приемную, Екатерина всплеснула руками:

– Ах, я и забыла про вас! Простите милосердно, дела, все дела. Это вам, молодым, позволительно отдыхать, а нам, старикам, работать должно. Вот достигнете моих лет, тоже трудиться станете…

Государыня протянула ручки для поцелуя, причем так, чтобы Мамонову досталась надушенная правая, а Дарье пахнущая табаком левая. Но пришлось стерпеть. С благодарностью приложились к ручке, выслушали короткое напутствие жить в любви и согласии и были выпровождены прочь со словами:

– Подите, подите, некогда мне с вами…

И ни малейшего внимания на умоляющие глаза Мамонова, словно и не была с ним знакома накоротке.

Когда пара наконец удалилась, Екатерина позвала к себе Перекусихину:

– Проследи, чтоб уехали сегодня же! Сил нет терпеть эту вертихвостку с ее довольным лицом!

Перекусихина хотела сказать, что никакой довольности в лице измученной Щербатовой не заметила, но промолчала. Неожиданно государыня добавила сама:

– А ведь они не будут счастливы, Маша, друг на дружку и не смотрят. Так ли в первый месяц надо бы?

Действительно, счастья в этой семье не было. В Москве молодоженов не принял никто из родственников Александра Матвеевича. Осознавшие, что своей глупостью он и остальным отрезал путь к монаршей милости, от бывшего фаворита отвернулись все, а Дарье вообще объявили бойкот. Пришлось молодым уехать в подмосковное имение Мамонова в Дубровицы.

Как вдруг изменилась их жизнь! После блеска двора, внимания и бесконечных подарков вдруг оказаться в глуши с одной Дарьей, с которой у него общих интересов не находилось, для Мамонова было страшным ударом. Их не принимали, и к ним никто не ездил. Жизнь казалась отравленной, и у молодоженов начались бурные ссоры. Не прошел и медовый месяц, а они уже ненавидели друг дружку. Правда, Мамонов все еще надеялся вернуться хотя бы просто в Петербург, потому сразу же стал засыпать государыню покаянными письмами, тон которых становился все отчаянней.

Однажды она позвала Перекусихину:

– Послушай, Маша, что я тебе прочту. Это он про свою семью пишет, которую только что создал: «…касательно до оной осмелюсь, однако ж, я вам, всемилостивейшая государыня, доложить, что сколь я к ней ни привязан, а оставить ее огорчением не почту, как только со временем угодна будет Вашему Величеству моя услуга…» Вот тебе и любовь до гроба! Стоило в деревне оказаться, так и все прелести молодой жены готов отдать за одну возможность ко двору вернуться.

На своего ставленника был безумно зол Потемкин, он словно чувствовал себя виноватым в его поведении, но еще больше злился на то, что тот так некстати освободил место для Зубова. Князь досадовал на Екатерину, которая слишком мягко обошлась с мальчишкой и девчонкой и теперь даже жалела их! Сам Потемкин вовсе не был склонен жалеть неудачливого Мамонова. Ведь предупреждал же! Князь вспомнил свою угрозу расправиться с мальчишкой, если ослушается.

Дарья открыла глаза и хмуро огляделась. С недавних пор просыпаться не хотелось вовсе, начинался очередной немыслимо скучный и даже тяжелый день. Супруг Александр Матвеевич уже не спал рядом, отношения между ними были настолько натянутыми, что оба боялись сорваться и сотворить что-то страшное. За окном хмурый рассвет, на душе тоже пасмурно, и даже давит предчувствие чего-то очень нехорошего. С чего бы? Беду можно ждать только из Петербурга…

Хотя придраться к императрице не с чем, та благоволила молодым в полной мере, никто другой такого не сделал бы. А что булавку воткнула, там с кем не бывает, раздосадовалась на долгие сборы… Придворные сменили милость на полное невнимание? Так и они сами так же – стоило кому-то получить от государыни неудовольствие, тут же переставали человеку улыбаться. И родственников понять можно. Получалось, что во всем виноваты сами, а тем более в том, что из-за плотской страсти испортили себе жизнь. И не только себе. Шкурина, опасаясь опалы, была права, ее исключили (за нерадивость, проявленную при сборе к венцу невесты Щербатовой) из списка фрейлин и отправили прочь, правда, выделив двенадцать тысяч на приданое и подарив дом. Долгов у Марии Шкуриной было куда больше, потому оставалось одно – постричься в монастырь, что она и сделала.

Но больше всех, конечно, горевал сам Мамонов и во всем корил супругу. Осыпаемая упреками мужа в том, что по ее вине потерял все, Дарья день и ночь ревела. Жизнь казалась загубленной бесповоротно. Но Мамонов все еще пытался что-то предпринять, он забрасывал государыню письмами едва ли не ежедневно, умоляя вспомнить и вернуть. Пусть не в спальню, просто в Петербург, к жизни из забытья. Ответа не было, он подозревал, что мерзавец Храповицкий вовсе не доносит эти письма Екатерине. Или их отбирает Перекусихина. Или Захар Зотов.

Однажды он попытался подписаться чужим именем и само письмо долго сочинял на немецком. В ответ пришла небольшая записка от Гарновского, второго секретаря:

«Сударь, ваш немецкий слишком дурен, чтобы показывать письмо государыне. Поверьте, она и по-французски, как вы писали прежде, хорошо понимает, и по-русски тоже. Не утруждайтесь дурными переводами впредь. А еще лучше не пишите вовсе, читать вас не желают».

Секретарь не стал сообщать, что обо всем доносит светлейшему князю, и Потемкин весьма недоволен настойчивостью глупого выдвиженца. Надо было так за государыню держаться, когда рядом был, а не менять ее милость на то, что под юбкой у фрейлины. Чего теперь-то всем надоедать. Оторванный плод на ветку не вернешь, разбитая чашка никогда новой не станет.

Потемкин действительно был весьма зол на дурня. В свой последний приезд, когда ему удалось помирить государыню с зарвавшимся мальчишкой, он пусть и резко, но понятно объяснил Мамонову, что с ним будет, лишись милостей Екатерины. Кроме того, просил (он, Потемкин, просил этого сопляка!), чтобы потерпел, пока не подберет замену, чтобы и ушел с честью, и место не пустовало. Что стоило хоть чуть поиграть в приятность? Небось не развалился бы, и его распутница не сбежала бы. Потемкин навел справки о Щербатовой, прекрасно знал о ее долгах и даже сказал об этом Екатерине, а потому понимал интерес фрейлины. Самому Мамонову он все карты раскрывать не стал, просто объяснил, что если уж Щербатова вцепилась, точно клещ, не оторвешь, то сама не сбежит. А сбежит, так за то Господа благодарить нужно.

Но сопляк не послушал, все же расстроил отношения с государыней, и Екатерина от тоски завела себе другого. Самое страшное для Потемкина, что этот другой не им приведен, не ему обязан! Конечно, постарались две дуры – Нарышкина и Протасова, а Перекусихина подыграла. Но на Марию Саввишну он не сердился, той что бы ни было, абы государыне лучше, а Анна Нарышкина в свою пользу все гнула. И с новым фаворитом договориться не удавалось, господин Зубов оказался еще тем зубом!

Вот этого дурацкого положения, когда вынужден, точно шавка, искать дружбы с новым фаворитом, а не управлять им, Потемкин Мамонову не мог простить. Мамонов не догадывался, что над его головой сгущаются тучи, только особенного свойства. Расстраивать планы светлейшего никогда и никому не позволялось, а уж так…

Но Мамоновы о князе Потемкине не задумывались вовсе, друг дружке бы глаза не выцарапать…

А однажды вечером в их подмосковный дом ворвались солдаты… Крепко привязанный к креслу Мамонов только смотрел, как Дарью выпороли, превратив спину в кровавое месиво. В народе ходили слухи, что не только выпороли…

Уходя, поручик-мальчишка усмехнулся прямо в лицо:

– Вам же обещали наказать, ежели ослушаетесь…

Мамонов не стал никому жаловаться, он вспомнил угрозу всемогущего Потемкина расправиться, если станет и впредь обижать государыню. Тогда испугался, но теперь-то никак не думал, что князь не забыл своей угрозы…

Мамонов с поротой женой спешно уехал за границу, но нанесенной обиды не забыл. Ночами скрипел зубами: «И на тебя есть управа, Григорий Александрович! И ты не бессмертен!»

Шведский король Густав III точно вовсе разум потерял. Он решил воспользоваться тем, что силы русских связаны войной с Турцией, и нанести удар со своей стороны. Неужели король не знал, что Потемкин предложил оставить адмиралов Грейга и Чичагова на Балтике, рассчитывая обойтись подле Крыма своими силами? Но если и знал, то на тропу войны уже ступил обеими ногами. Заказал себе средневековые доспехи, обрядился в них и в таком виде ухаживал за придворными дамами, обещая им балы в Петергофе и торжественное свержение с пьедестала статуи обидчика шведов императора Петра Великого. Видно, аплодисменты довольных этим маскарадом дам столь вскружили бедолаге голову, что он объявил о начале войны с Россией, не спросив на то согласия сейма, что было простым беззаконием.

Чтобы хоть как-то оправдаться, король спешно отправил в Петербург ноту с условиями, на которых согласен сохранить мир. Ноту императрице привез секретарь шведского посольства Шлаф. Бедолага выглядел не лучшим образом, видно, понимая нелепость заявлений своего короля, но что мог поделать подданный против глупости правителя? В ноте имелись в том числе и такие условия:

«Отдать все, что Швеция по Нейштадтскому миру России уступила…

Вернуть Турции Крым и все завоевания с установлением границ 1768 года при посредничестве шведского короля Густава…»

Внешне Екатерина сдержалась, но ее секретарь Храповицкий успел заметить, как государыня поспешно убрала в складки платья руку, пальцы которой были сложены в незамысловатый русский жест, называемый в народе кукишем или проще фигой: хрен тебе, а не уступки!

Но лишь блеснув глазами, она протянула бумагу секретарю:

– Красиво сочинено, да только в здравом уме такого не придумаешь. Отправить Шлафа со свитой туда, откуда сию глупость привезли. – И совсем тихо, чтобы не услышал никто, кроме Храповицкого, добавила: – Коленкою под зад, чтоб до самой Швеции без остановок…

Секретарь едва сдержал улыбку.

Вечером за карточным столом Екатерина раздраженно заметила:

– Экой придурок, памятник Великому Петру сбрасывать! Царская болезнь (геморрой) из ж… вылезет!

Находясь в узком кругу, императрица не всегда подбирала выражения. Не успели партнеры по игре опустить глаза, как она вдруг поинтересовалась:

– А есть у него сия болячка?

Анна Нарышкина томно протянула:

– Не зна-а-ю…

– Должна быть! Памятники скидывать – это сколько ж тужиться нужно! Непременно вылезет.

Но довольно скоро улыбка сошла и с уст императрицы, и с уст ее придворных. Не все, как Потемкин и его доблестные генералы, умели воевать. Буря разметала русскую гребную флотилию на Балтике, и она понесла от шведов ощутимый урон. Это позволило обрадованному Густаву раскричаться на всю Европу о блестящей победе королевского флота Швеции. Сначала дела для русских на Балтике действительно шли из рук вон плохо. Екатерина, злясь на то, что ее прославленные адмиралы ничего не могут поделать с нахалом, кричала, что сама поведет собранное ополчение, если эти старые бздуны ни на что не способны!

Браться за шпагу или вставать с факелом к корабельному орудию государыне не пришлось. В первых числах мая 1790 года шведский флот в несколько раз превосходящими силами напал на эскадру Чичагова. Пересилить адмирала не удалось, пришлось отступить. Дымы от сражения были видны в Петергофе, где в то время находилась императрица со своим двором. Екатерина, схватив подзорную трубу, не отрывала глаз от дальнего сражения. Конечно, окружающие ничего не понимали, да и видно было плохо, но то, как топала ногой и шепотом ругалась императрица, а потом радостно вопила, увидев удаляющиеся корабли, объяснило придворным, как обстоит дело.

Не сдержавшись, Екатерина от восторга так огрела трубой по спине Безбородко, что у той отвалилась какая-то деталь, а граф долго охал.

– Да будет тебе, Александр Андреевич, не из пушки же попало! Всего-то женской ручкой стукнула.

Безбородко вздыхал:

– У тебя, матушка, ручка посильней, чем у шведского короля пушки…

– Ты это ему скажи, чтоб знал, с кем связывается! – Угроза понравилась Екатерине, и она добавила: – Надобно, чтоб передали: если изловлю, собственноручно выпорю… Или на кол посажу!

От перспективы увидеть шведского короля на колу в ужас пришли все, слышавшие эти слова. Екатерина, видно, поняла, что слишком резко выразилась, и, стараясь превратить все в шутку, развела руками:

– С дураками только так и можно. Пусть сидит другим в назидание…

Что и говорить, хорошенькое утешение…

Но на этом глупости воинственного короля не закончились, он решил подстеречь выходившую из Кронштадта ревельскую эскадру русских. И снова поражение, да еще какое! К ревельцам подоспела эскадра Чичагова, и бить принялись со всех сторон! Теперь отступили уже шведы и оказались запертыми в Выборгской бухте, причем положение у шведов было немыслимо глупым. На берег не сойти, там их поджидали русские, из губы не выйти.

Екатерина отдала распоряжение приготовиться к отражению атак шведских десантов. Повеление было весьма разумным, потому что король Густав готов на все, лишь бы выбраться из ловушки, которую сам себе и приготовил. Граф Салтыков, донося о положении дел с запертыми шведами, смеялся:

– Не беспокойся, матушка, они скоро корабельных крыс есть станут и дождичек в свои шляпы собирать.

Действительно, почти месяц болталась шведская флотилия в Выборгской бухте, не решаясь двинуться ни в какую сторону. Закончились продовольствие и вода, те, кого посылали за водой на берег, обратно не возвращались. Положение у вчерашнего рыцаря оказалось хуже некуда. Недавно воинственному, Густаву теперь оставалось либо просить пощады у русской императрицы, которой он столь самоуверенно диктовал свои условия, либо любыми силами прорываться. И он, дождавшись попутного ветра, решился.

Прекрасно понимая, что его яхта «Амфион» привлечет к себе основное внимание русских, Густав поступился своим королевским достоинством и спешно перебрался на небольшой баркас. Лучше без штандартов и регалий, зато живым. Правильно рассчитал король, именно «Амфион» благодаря русским пушкам одним из первых пошел ко дну. Увидев такое, контр-адмирал Повалишин, чьи корабли, прорываясь, пытались атаковать шведы, приказал разыскать в воде короля и вытащить живым или мертвым. Но не тут-то было! Спасать свою шкуру Густав умел не хуже, чем наряжаться. Теперь ему наплевать не только на королевское достоинство, но и на то, сумеют ли остальные выбраться из этой мясорубки! Густав тоже сообразил, что русские не поверят в его героическую гибель на капитанском мостике «Амфиона» и станут искать в воде, а посему устроил настоящие гонки на галерах, шлюпах, а в конце концов умудрился сигануть на подоспевший бот прямо из шлюпки, которую уже взяли на абордаж. Если честно, то сами русские и не поняли, кто это так удирает, много их было, уносивших ноги…

Шведы драпали так, что парусным судам не всегда удавалось догнать гребные, лихо работали веслами вояки… И все равно их перехватывали и брали на абордаж. Подоспели запиравшие второй выход из бухты корабли Чичагова, и погоня продолжилась…

Шведский флот был разгромлен. Оставался вопрос: куда девался сам Густав? Шведы утверждали, что король сумел бежать.

Екатерина говорила Безбородко:

– Ищите его, да не очень.

– Это еще почему?

– Куда ж я его дену? Не на кол же правда сажать! Как-никак король, хотя и дурной. Его ведь вина в поражении, кабы не его глупость и заносчивость, нам бы долго возиться…

Канцлер фыркнул:

– Может, его еще и орденом наградить?!

Императрица посмеялась:

– Коли изловите, награжу, пожалуй. То-то позору будет на весь свет – получить орден от России за поражение в войне с ней!

Конечно, Густав не ведал о такой угрозе, но и без того удирал рьяно, не догнали. Так и остался самоуверенный швед и без возвращенных территорий, и без милостивого участия в переговорах в Турции, и без российского ордена. Через несколько лет его убили собственные подданные…

Зато российским участникам Екатерина наград не жалела. В том числе она захотела лично поговорить с адмиралом Чичаговым, которому пожаловала орден Святого Георгия I степени и 2000 душ в Белоруссии, и от него выслушать рассказ о разгроме шведского флота.

Одно дело принимать награду в числе прочих в торжественной обстановке, и совсем другое – оказаться на беседе у императрицы. Сколько ни предупреждали Екатерину, что адмирал человек вовсе не светский и к этикету не приучен, это только больше разжигало ее любопытство. Государыня усмехалась:

– Ругаться я и сама горазда. Посмотрим, кто кого переругает. А фрейлины пусть уши ватой заткнут.

Пришлось боевому адмиралу, привыкшему и говорить громко, и выражаться так, как при дамах не принято, и одеваться больше для удобства (кому оно видно, во что ноги обуты? Разве тем, кто рядом, так они привыкли, а врагам адмиральский мундир и издали лицезреть достаточно, чтоб в дрожь вогнать), с охами да вздохами вспомнить и форму одежды парадную, и слова, сильно отличающиеся от ободряющих во время боя.

Но Екатерина схитрила, она предложила адмиралу не просто чай, а с ромом. Заметив, что Чичагову жаль выливать в хрупкую чашку крепкий напиток, остановила:

– А вы, Василий Яковлевич, не в чай, а сразу внутрь.

Тот согласился:

– И то, матушка, так быстрей дойдет.

– Еще?

Ром был хорош, а адмирал смущен, потому вторую рюмку и третью отправил сразу за первой. Полегчало, Чичагов почувствовал себя уже не столь скованно. А Екатерина расспрашивала о бое. Канонада сражения в Выборгской бухте доносилась и до Петербурга, ветер приносил пороховой дым в столицу, а первый бой у Красной Горки она сама видела издали из Петергофа. Государыня так искренне задавала вопросы, так участливо кивала головой и подбадривала, что Чичагов разошелся. Блестящие голубые глаза императрицы и подливаемый ром сделали свое дело, немного погодя адмирал попросту забыл, кому рассказывает о происходившем. Из его уст действительно полетели выражения, не уступавшие по крепости выпитому напитку.

– Да мы их…! Да…!

«Туды» да «растуды» оказалось не самым крепким выражением…

Фрейлинам сдержаться не удалось, слушая описание боя, они сначала прыскали в платочки, кашляли, а потом и вовсе попрятались, чтобы не заливаться смехом. Одна Екатерина продолжала блестеть глазами и в момент особо напряженного повествования даже стукнула сжатым кулачком о подлокотник кресла, словно поддерживая рассказчика.

Уж очень дружный смех фрейлин заставил адмирала очнуться, он стал смущенно просить:

– Прости, матушка, дурака старого… Не сдержал язык-то…

Императрица пожала плечами, ничем не выдав своего желания рассмеяться:

– Да не смущайтесь, Василий Яковлевич, это не страшно, что я в вашей морской терминологии ничего не смыслю. Продолжайте.

Несколько мгновений Чичагов недоверчиво смотрел на Екатерину, но голубые глаза государыни всего лишь искрились улыбкой, и старый морской волк, махнув рукой, продолжил.

– А правда ли, что вы, Василий Яковлевич, сказали, будто шведы и большим числом вас не одолеют, потому как вас Господь защищает?

– А как же?! – таращил глаза на государыню адмирал и снова отрывистыми фразами пытался передать картину боя.

Получалось не очень, Екатерина мало что поняла, но главное осознала: адмирал врага не боялся, и все, кто воевал с ним рядом, тоже, а швед дурак, потому и бит был! Чичагов мотал головой:

– Не-е… матушка, больше они к нам надолго не сунутся! Не то и бежать не успеют, рыбам на прокорм пустим!

Про защиту Господа Екатерина постаралась запомнить, и позже эти слова были учтены Державиным при сочинении подписи к бюсту адмирала Чичагова.

Услышав смех фрейлин, которого адмирал уже больше не смущался, Безбородко кивнул на дверь кабинета дежурившему Храповицкому:

– Адмирал все там?

– Ага, учит государыню морским выражениям. А ну как научится и станет нас этак бранить?

Теперь уже расхохотались Безбородко и Храповицкий, было занятно представить себе императрицу, кроющую отборными ругательствами своих подчиненных, точно капитан на мостике.

Чичагов уезжал из дворца совершенно счастливый и уверенный, что ничем государыню не оскорбил. Если бы ему кто сказал, что она прекрасно поняла ругательства, потому как тоже временами ими пользуется, пусть и не столь крепкими, ни за что не поверил бы…

Сама Екатерина позже говорила, что вполне годна к службе во флоте, потому как пороху понюхала, а морскому языку обучена самим адмиралом Чичаговым и командовать сумеет.

А тогда, проводив Чичагова, с тоской подумала о том, что с ней рядом нет двух человек – князя Потемкина и Саши Ланского. Этим двоим был бы интересен старый боевой адмирал, а вот нынешнему фавориту Платону Зубову, как и предыдущему Мамонову, не интересен вовсе. Фаворитов не волновало ничего из того, что не касалось их лично, и это было бедой Екатерины. Привыкшая делиться с дорогими Гришей, а потом Сашей своими мыслями и чаяниями, она тосковала без поддержки, страдала от душевного одиночества. Но спроси, почему не прогонит очередного красавца прочь, заупрямилась бы, оставаться совсем одной тоже не хотелось.

Приучать Платона Зубова к делам не слишком получалось. То есть красавец в них активно вмешивался, но уж лучше бы этого не делал… Все выходило не впрок! Екатерина терпеливо объясняла, в чем просчет, старалась, чтобы понял и в следующий раз подобную глупость не допустил. Красивая голова Зубова во всем, что не касалось его и его семьи обогащения, соображала туго, правда, ошибок старался не повторять, зато совершал новые.

На недовольство Безбородко, которому просто надоедало исправлять ляпы фаворита, государыня объясняла, что Платон Александрович учится, а не ошибается тот, кто ничего не делает. Безбородко очень хотелось сказать, что уж лучше бы не учился, жил бы в свое удовольствие, как Мамонов, от того куда меньше убытка государству было. Но как скажешь государыне, у которой от одного имени Зубова глаза блестели и губы сами начинали произносить: «Ах, Платоша!»

Выверты Зубова быстро уловил Потемкин, на вопросы о здоровье отвечал Екатерине, что всем здоров, только беспокоит его «больной зуб», да вырвет его, как только в Петербург приедет!

Но Екатерина смеялась и над недовольством своего тайного супруга, ничего, вот приедет Гришенька, увидит Платона и поймет, какого она воспитывает разумного будущего помощника внуку Александру… Государыня стремительно старела и теряла чувство реальности. Победные реляции и откровенная лесть сделали свое дело, всегда разумная и тонко чувствующая людей и ложь, Екатерина теперь верила почти всему. А уж льстить Платон умел, как никто другой… Помня рассказы о возлюбленном императрицы Саше Ланском, он блестел восторженными глазами, слушал, едва ли не раскрыв рот, без конца каялся в своих просчетах, неуемно хвалил светлейшего князя и умилялся самой Екатерине. И разумная, насмешливая Екатерина легко попадалась на эту удочку.

Кроме того, быстро выяснилось, что в семье Зубовых не один Платон хорош, его младший брат Валериан понравился императрице не меньше… Не меньше Валериан был и честолюбив. В свои восемнадцать он сразу оценил возможности, которые появились с неожиданным возвышением брата.

Стремительно стареющей императрице нравятся красивые молодые люди? В семье Зубовых есть таковые! Румянец на щеках Валериана напоминает Екатерине Сашу Ланского? Этим надо воспользоваться. И младший брат красавца Платона принялся валять дурака, изображая из себя сущее дитя, притворно вздыхая и канюча внимание, словно ребенок конфетку. Ставшая часто болеть Екатерина приходила в восторг, когда этакий верзила восемнадцати лет вел себя капризней, чем Константин в три-четыре года. Ах, забавник! Ах, проказник! Такое и Потемкину не придумать!

Но у брата были на Валериана совсем другие виды. Платону был ни к чему соперник в спальне Екатерины, делить ее милости на двоих вовсе не хотелось. Кроме того, Зубов помнил пример Орловых – один должен развлекать императрицу в спальне, а остальные при этом служить ей опорой. Переходить из спальни в опору Платоше вовсе не хотелось, быть фаворитом и братом фаворита – это разные вещи.

На семейном совете Платон предложил для Валериана иную роль:

– Вот когда она от меня устанет, или я от нее, ты займешь это место! А пока побудь, голубчик, при светлейшем князе.

Возможно, будь Валериан старше или более схватчив, он смекнул бы, что брат попросту убирает его со своего пути, но Валериана мало привлекала постель государыни, он еще желал даже послужить Отечеству. Кроме того, еще был во власти старшего брата.

Екатерину желание младшего брата ее Цыганенка, такое прозвище было у смуглого Платона, повоевать просто умилило. Валериан по возрасту больше подходил ее внукам и чем-то напоминал ей не только Сашу Ланского, но и старшего внука. Всплакнув (с возрастом стала совсем сентиментальна и слезлива), она согласилась:

– Придется отпустить тебя на войну, но только к Григорию Александровичу, лучше его никто не присмотрит.

Оба брата едва не взвыли от радости, именно это и требовалось: не просто отправить Валериана в армию, а к Потемкину в качестве соглядатая.

Григорий Александрович, получив просьбу государыни пристроить подле себя Зубова-младшего и приглядеть за ним, чтобы дитяте не оторвало ненароком башку, пришел в ярость. Он прекрасно понял цель приезда Валериана – станет доносить братцу о каждом его шаге! В отличие от Екатерины он не питал иллюзий по поводу реальных чувств и намерений Зубова. Это был не Мамонов, на которого можно прикрикнуть, не Ермолов, которого можно было выкинуть из дворца, как щенка, и уж тем более не Саша Ланской, с которым Потемкин вообще не знал проблем. Зубов опасен именно потому, что ему мешал сам Потемкин, причем мешал смертельно.

Григорий Александрович почувствовал, что это последний бой, но он устал, он уже страшно устал от всего, князь любил Малороссию, но и Петербург тоже. Фантазия Потемкина все еще была неистощимой, но ему надоело выдумывать всевозможные увеселения. Вот если бы государыня создала новое государство на юге страны под его собственным руководством… Григорий Александрович развил бы это государство немыслимо, а уж потом оставил в наследство (не обидев собственных родственников, конечно) тому же Алексею Бобринскому…

Только вот турки пока мешали, но в том, что разделается с ними, Потемкин не сомневался. Но из-за русско-турецкой войны возможности часто наведываться к государыне у Потемкина не было, и этим активно пользовался Платон Зубов. Приставляя к Потемкину своего братца, он получал в свое распоряжение массу сведений, которые можно было использовать против светлейшего. Но что мог возразить Екатерине Великий циклоп? Он согласился, прикинув, что быстро сможет отправить Валериана обратно с каким-нибудь поручением.

Валериан оказался не столь бестолковым, но разведку проводил по всем правилам. Довольно быстро верный Безбородко написал из Петербурга, что против Потемкина идет настоящая вторая война по всему фронту. Императрице уже не просто шептали в ушко, а говорили в полный голос, что Потемкин зазнался, что он ведет войну так же лениво, как делает все остальное, что он проматывает государственные средства… Все было абсолютно справедливо, Потемкина не переделать, он оставался самим собой, но нашептывали это те, кому князь сам мог бросить те же обвинения. Упрекали в казнокрадстве жившие именно за такой счет. Корили в медлительности вообще ничего не делающие паркетные шаркуны.

Но особенно тошными были для князя Потемкина Таврического потуги Платона Зубова и его семейства. И все же он принял Валериана. Но уже 11 декабря 1790 года Валериан Зубов отправился в Петербург с победной реляцией Потемкина о взятии крепости Измаил.

Соглядатая отправил прочь, но спокойствия это не принесло, Потемкин не Екатерина, он прекрасно видел фальшь, струящуюся из строчек приятных писем Платона. Нужно было ехать в Петербург разбираться в том, что такое этот Зубов. Но словно не желая именно этих разборок, Екатерина откровенно сопротивлялась приезду князя! Такого никогда не бывало, напротив, всегда радовалась, если он появлялся в столице, часто упрекала, когда долго не бывал. Чего она боялась? То ли боялась из-за своего нового фаворита, то ли чувствовала, что это будет их последняя встреча?

И все же он приехал.

Из-за своей безалаберной жизни даже при огромных доходах светлейший был опутан не меньшими долгами. Когда пришло время платить по счетам и кредиторы, почувствовавшие возможное падение гиганта, бросились рвать и себе куски, Потемкин махнул рукой и выставил на продажу дворец, подаренный ему Екатериной и основательно перестроенный. Дворец был хорош и очень ему дорог, но по-иному неприятностей избежать не удавалось.

Узнав о продаже дворца и прекрасно понимая, в чем дело, Екатерина пришла в ужас. Она распорядилась выкупить дворец в казну и… второй раз подарила его беспокойному князю! И вот теперь, вернувшись в Петербург и поняв, что его владычеству над императрицей пришел конец, Потемкин закатил словно прощальный прием. Князь действительно немыслимо устал и больше не желал бороться ни с кем: ни с какими Зубовыми, ни с какими нашептываниями, интриганами, он уже ничего не хотел.

В организации праздника Потемкин решил превзойти сам себя и сделал это. Весь нерастраченный дар организатора и буйная фантазия Григория Александровича выплеснулись в украшение вновь обретенного дворца и организацию праздника. Даже привыкшие за время путешествия на юг к немыслимым выдумкам князя придворные были потрясены.

В связи с подготовкой дворца к приему рассказывали такой анекдот.

Потемкин в сопровождении двух боевых приятелей, генерала Левашова и князя Долгорукого, осматривал дворец на предмет готовности к предстоящему празднику. И вдруг в какой-то из внутренних комнат Левашов остановился перед огромной ванной, выполненной из чистого серебра. Князь не шутил, когда говорил по поводу римской колесницы императору Иосифу, что у него много всякой всячины…

Восхищение Левашова было непритворным:

– Надо же какая…

Потемкин не заставил себя долго ждать, предложение последовало незамедлительно:

– Насс…шь полную – подарю!

Оба приятеля замерли, но Левашов тут же нашелся, кивнув Долгорукому:

– Князь, может, вдвоем попробуем?

Договор не состоялся, Потемкина чем-то отвлекли, так и осталась ванна стоять, чтобы быть примененной по назначению…

Но проблемы с Зубовыми у Потемкина только начинались…

– Чего?! – вытаращил глаза Потемкин, услышав новость.

Императрица обещала подарить своему Платоше имение в Могилевской губернии. Это имение гораздо раньше она уже подарила самому Григорию Александровичу, причем за действительные заслуги. Потемкин привел заброшенные деревни в порядок, населил туда немало разного народа, доведя число душ до 11 000, отстроился и теперь должен отдавать этому хлыщу?!

Но сильнее нежелания отдавать труды рук своих Зубову была обида, что матушка забыла, кому принадлежит имение. Вот это совсем худо… Потемкин даже головой помотал: она не могла забыть, это все болтовня!

Однако, оказалось, смогла, и Платон торопился обещанием воспользоваться. Обещанного не вернуть, пришлось Екатерине заводить тягостный разговор со своим дорогим батенькой. Чтобы не объясняться глаза в глаза, государыня схитрила, завела речь об имении во время карточной игры вечером. Едва заметно вздохнув, она словно бросилась в холодную воду:

– Григорий Александрович, а продай-ка ты мне свое могилевское имение.

Мгновенно стало тихо, Зубов скромно потупил глаза, это не оставляло сомнений, для кого предназначалась покупка. Потемкин едва сдержался, чтобы не сказать гадость. Словно раздумывая, какой картой ходить, он медленно протянул:

– Не могу, матушка, не мое оно…

А что делать дальше, не знал.

– А чье же?

Отступать ни императрице, ни Потемкину было некуда. Все, а особенно Зубов, с интересом следили за словесной перепалкой. Потемкин, вытащив карту и положив ее на стол, вдруг увидел стоявшего скромно в стороне камер-юнкера Голынского, которого только что пригрел. Идея родилась мгновенно:

– Продал я его, матушка, прости великодушно. Вот ему продал. – Князь кивнул на камер-юнкера.

– Да ну? – смутилась Екатерина. – Как же ты купил у князя столь дорогое имение?

Голынский очень боялся императрицу, но еще больше он боялся, пожалуй, Потемкина, а поэтому вытянулся во фрунт, а потом низко поклонился, пытаясь сообразить, что ответить. За него ответил Григорий Александрович:

– А я ему недорого продал, всего за тысячу рублей с рассрочкой. Но без права перепродажи, чтоб не спустил с рук, а сохранил для потомков.

Потемкин не удержался и насмешливо уставился на Зубова, точно говоря: что, не вышло по-твоему? Конечно, все, включая Екатерину, поняли хитрость Григория Александровича и даже оценили ее, но императрица некоторое время на своего батеньку злилась, и ее холодность заметили все. «Больной зуб» начал портить жизнь основательно.

Все семейство Зубовых, словно дорвавшееся до корыта стадо свиней, торопилось ухватить куски побольше и получше, отталкивая остальных и даже затаптывая, если в том оказывалась необходимость. И самой страшной была близость к Екатерине наиболее хитрого и хваткого из Зубовых – Платона. Однажды Потемкин увидел, как фаворит склонился почти к уху сидевшей государыни, нашептывая ей что-то и притом обводя взглядом зал. Заметив его взгляд, Зубов обернулся, чуть усмехнулся и принялся шептать с удвоенной энергией. Екатерина, видно, засомневалась, Платон приложил руку к тому месту, где у людей полагалось быть сердцу, в наличии которого у фаворита Григорий Александрович не был уверен, снова что-то говорил и говорил, по всему оправдываясь и настаивая, что произнесенная гадость лишь переданный им слух…

Потемкину было столь противно наблюдать, как его откровенно топит этот никчемный щенок, что поторопился исчезнуть.

На следующий день Екатерина поинтересовалась:

– Что же ты, батенька, ушел, не попрощавшись, вчера…

– Как? – вскинул глаза Потемкин. – Разве Платон Александрович тебе не передавал моих прощаний и ласковых слов? Дурно мне стало, стар я уже так долго по вечерам рассиживать, вот и поспешил. А чтоб тебе не мешать разговоры вести, попросил господина Зубова передать тебе мои слова и обещание ныне безделку вот эту доставить. Видно, забыл Платоша, память у него, матушка, весьма дурная стала, что ни поручишь, все либо переврет, либо забудет. – С этими словами Потемкин протянул Екатерине на ладони изящнейшую табакерку. Государыня, не равнодушная ни к табакеркам, ни к табаку, любезно приняла дар, открыла, чтобы понюхать. Табак был не хуже самой табакерки, Потемкин знал, что делал. А сам он продолжил советовать: – Ты, матушка, Роджерсону его покажи, пусть подумает, что делать. Не только ведь мои просьбы забывает, а и с государственными бумагами столь же плох… Молод еще Платон Александрович, чтобы старческим слабоумием страдать. Может, какие порошки пропишут…

Это был уже откровенный пинок, теперь мирное сосуществование между двумя фаворитами, бывшим и нынешним, становилось невозможным.

А Потемкин устал, он так устал, что не чувствовал в себе сил бороться еще и с такой напастью, как Платон Зубов. Хитрый, льстивый, увертливый, дурак во всем, что не касалось его благополучия, Платон стал смертельно опасен. Сам же Григорий Александрович был болен и прекрасно понимал, что жить осталось недолго. Тратить последние годы на борьбу с пустозвоном? Ему было жаль даже не себя, не незавершенных дел, Григорий Александрович жалел Катеньку, которая останется одна против целой камарильи подлецов. Но что он мог поделать, если Зубову удалось даже неподкупного Суворова склонить на свою сторону, вернее, не на свою, а против Потемкина?

Привыкший к размаху Потемкин и последний свой праздник закатил на весь Петербург! Такого буйства фантазии и широты разгула петербуржцы не видели и запомнили прощальный пир светлейшего надолго. Только одного гостя не было на этом празднике – Платона Зубова. Не потому, что не пригласили, просто Платоша был обижен на Потемкина за выходку с могилевским имением. Его поддержала вся семья Зубовых…

Едва ли князь сильно расстроился, тем более ему нужно серьезно поговорить со своей Катенькой. Разговор состоялся и был для обоих весьма трудным. Они ставили все точки над «i», договаривали все недоговоренное, но уже не бросали друг дружке гневных слов, как бывало когда-то, они прощались, и оба это чувствовали…

Потемкину не удалось выдернуть «дурной зуб», освободить Екатерину от пут зубовского семейства, та попросту не желала освобождаться и сама, она тоже устала и теперь пестовала мальчиков Зубовых со всем пылом нерастраченной материнской любви… И впервые Потемкин не прикрикнул на тайную супругу, не потребовал твердо, он отступил, видно, предчувствуя худшее.

Зря Потемкин думал, что с Зубовым можно не считаться. Тот не собирался терпеть силу светлейшего князя даже на расстоянии. При императрице Платон восторгался талантами Потемкина, сокрушался, что ни в малейшей степени не обладает такими же, все хвалил и хвалил светлейшего… Понимала ли Екатерина, что это ложь? Возможно, но ей так много и долго лгали, что ко лжи уже выработалась привычка, и такая привычка пострашнее нюханья табака или игры в карты.

Вечером 23 июля Потемкин был зван на прощальный ужин к Платону Зубову, собравшему по такому случаю сугубо мужскую компанию. Объяснил просто:

– Без дам несколько вольнее, господа.

Господа не противились, без дам оно, конечно, вольнее. Только, помимо Зубова, остальные не в тех летах, чтобы резвиться. Ужин был отменный, фаворит потчевал дорогих гостей изысканными блюдами, сетуя, что не умеет так роскошно устраивать праздники, как это делает Григорий Александрович. И фантазии у него такой нет.

– Ничего, научишься, – процедил сквозь зубы Потемкин. Ему вовсе не хотелось последний вечер в Царском Селе проводить в обществе этого хлыща.

Лакей поднес блюдо с какой-то рыбой. Любивший больше мясо, чем рыбу, Потемкин хотел отказаться, но банкир государыни барон Сутерленд потянулся к блюду:

– Смотри, Григорий Александрович, какая рыбка… Давай поделим на двоих.

Потемкин рассеянно кивнул, и половина рыбы перекочевала на его тарелку.

Мало кто заметил пристальный взгляд хозяина застолья, который провожал сначала яство, а потом и уходившего лакея.

Все так же рассеянно Потемкин прикончил рыбу, даже не заметив ни вкуса, ни того, что именно ест, а барон Сутерленд восхищался:

– Хорош у тебя повар, Платон Александрович, ох хорош.

– Да нет же, повар это не мой, а государыни, я только сказал, чтоб приготовил ужин на свое усмотрение. Я и не знал, что именно приготовит, но рад, что вам понравилось.

Засиживаться долго не стали, рано поутру Потемкину отправляться в дальний путь.

24 июля 1791 года Григорий Александрович в шестом часу утра распрощался с Екатериной. Выглядел он не лучшим образом, был удручен, мрачен, словно предчувствовал что-то нехорошее.

– Что-то ты, мой друг, грустен больно?

– Не увидимся больше, Катя. Чувствую, что не увидимся.

– Полно тебе, Григорий Александрович, не на войну ведь спешишь. Война уже закончилась.

– Устал, матушка, так устал, что мочи больше нет. В обитель бы… Душу успокоить, отмолить жизнь пустую, суетную…

– Не трави душу, Гриша. Знаешь ведь, что теперь бояться за тебя буду в тысячу раз больше, чем всегда, изведусь, пока вернешься.

Говорила и сама чувствовала, что лжет. Да, бояться и переживать будет, но уже согласна, чтоб бывший фаворит жил себе подальше, чтоб не разбираться то и дело в его к Платоше неприязни. И чего ревнует? Было бы к кому! Платон о нем столько в уши напел, послушать, так достойней Потемкина никого и нет! Зубов недостатки светлейшего признавал, но не переставал восхищаться им, все твердил государыне, что Потемкин велик.

Сам Григорий Александрович усмехнулся:

– Да тебе, матушка, без меня, поди, спокойней будет. – И вдруг совсем мрачно добавил: – Прощай, Катя, навсегда прощай.

Глядя вслед его карете, Екатерина плакала, почему-то поверив, что и правда навсегда…

Григорий Александрович уже давно страдал лихорадкой, подхваченной где-то в Крыму. Но на сей раз все было куда серьезней.

Перемирие с Турцией Румянцев подписал без него, дела в Бессарабии были в основном решены, когда Потемкин снова почувствовал себя очень плохо. Усилилась лихорадка, больного лечили привычной хиной, но на сей раз почему-то не помогало. Князя перевезли поближе к Яссам, в Чердан, туда же примчалась его любимая племянница Александра Бранницкая, которую Екатерина, узнавшая о недуге Гришеньки, всячески напутствовала писать о состоянии его здоровья.

Для переговоров прибыли представители Турции, но сам князь вести их уже не мог, он был слишком слаб. Подписав доверенность на их ведение другими, Потемкин слег окончательно. В Петербург и обратно летели депеши, служились многочисленные молебны за здравие светлейшего князя, но ничто не помогало.

4 октября князь, чувствуя приближение смерти, приказал везти себя из Ясс в Николаев, твердя, что этот проклятый город (он очень не любил Яссы) его погубит. Утром следующего дня выехали, но доехать не успели…

Потемкин вдруг потребовал остановить коляску и вынести его в поле:

– Я хочу умереть в поле!

Некоторое время он стонал, лежа на спешно разостланном прямо на земле ковре, а потом глубоко вздохнул и вытянулся. Светлейшего князя Григория Александровича Потемкина не стало…

Проведенное позже вскрытие показало, что он умер от разлития желчи, которая во многих местах даже окаменела, видно, причиняя Потемкину невыносимые мучения.

В тот же день и тот же час у себя дома умер барон Сутерленд. Перед кончиной он чувствовал страшную тоску, озноб и жар. Врачи ничего не могли понять, приписав все меланхолии, которой раньше барон вовсе не был подвержен. Удивительно, но эти две смерти не связали воедино, а если кому и пришло в голову вспомнить о вечеринке, то молчали. Кроме того, остальные были живы и здоровы… Значит, случайность.

Государыне никто не рискнул сказать о том, как умер банкир, свалили все на апоплексический удар. Что ж, бывает…

Екатерине боялись сказать о смерти князя, она и так была едва жива, и приходилось то и дело пускать кровь. Но сказать пришлось.

Безбородко протянул присланное генералом Поповым письмо:

«Удар свершился, Всемилостивейшая государыня. Светлейшего князя Григория Александровича нет боле…»

Екатерина не произнесла ни слова, она вдруг начала заваливаться навзничь, едва успели подхватить. Перепуганный Зубов бестолково суетился вокруг, пока Роджерсон не прикрикнул на него:

– Таз!

– А?

– Таз несите!

Оттолкнув топчущегося фаворита, Захар Зотов поспешно подсунул под свесившуюся с кровати руку государыни серебряный тазик, уже принявший немало ее кровушки… Обложили грелками, дали капель и нюхательной соли. И все это молча, хотя весьма слаженно.

Петербург замер в скорби. Как ни злословили о князе, как ни старались опорочить его имя, но смерть всесильного Потемкина была ударом для всех. Отменялись балы, спектакли, увеселительные мероприятия, причем безо всякого на то государева распоряжения, просто все чувствовали величие ушедшего человека.

Екатерина заперлась у себя и никого не принимала. Она привычно изливала душу барону Гримму.

«…умер…» – на бумагу снова закапали слезы, не в силах сдержаться, Екатерина уронила перо, заляпав неоконченное письмо, и прижала платок к глазам. Как сообщить, что умер светлейший князь Потемкин, что нет больше ее Григория Александровича, ее тайного супруга, лучшего советчика, друга и единомышленника?! Как выразить боль, испытанную при известии о его смерти? Да и можно ли ее вообще выразить?

И умер-то как… не у нее на руках, не при ее любовном уходе, а в чистом поле, не доехав даже до Николаева. Ушел тот, без которого Екатерина просто не мыслила своей жизни. Она заперлась в своих покоях и не выходила, все было не нужно, никого не хотелось видеть… Однажды государыня уже сидела вот так, запершись, когда умер Саша Ланской. Целых девять месяцев ничем не занималась, думала лишь об умершем сердечном друге. Но тогда у нее еще оставался Гриша, ее «батенька», пусть далеко, пусть занятый своими делами и замыслами, но был, и она это чувствовала. И была моложе, куда моложе…

А теперь? Старая, никому не нужная… Сын так и ждет, чтобы власть отдала, внукам ее заботы не интересны, даже любимый внук Александр, для которого в первую очередь заботилась, и тот старается разве из нежелания бабушку обидеть. Екатерина прекрасно понимала, что слишком многого ждет от четырнадцатилетнего мальчика, которому рано думать о престоле (перед ним отец еще есть как законный наследник). И вдруг ее охватил страх: а вдруг не успеет воспитать Александра как надо, не успеет научить всему?! Ведь умереть вот так, как Потемкин, может всякий, она уж тоже сколько раз на грани была… И когда Безбородко прочел известие о смерти Гришеньки, тоже ведь саму едва отходили, хорошо, Роджерсон рядом оказался, кровь догадался пустить, не то быть бы разбитой или вовсе окочуриться.

Она, конечно, как всякий нормальный человек, боялась смерти, но еще больше боялась чего-то не успеть. В такие минуты государыня в Екатерине преобладала над женщиной, она начинала думать уже не о себе. Вот и теперь, вволю наплакавшись и подсушив песком письмо привычному своему корреспонденту барону Гримму, взялась за перо, но снова задумалась…

Что будет, умри вдруг и она тоже? Смерть светлейшего князя вызвала переполох не только в России, многие государства озаботились: слишком силен был Григорий Александрович, слишком многое от него зависело. Забегали в Турции, правда, действовать пока не решились, заволновались в Англии, обеспокоены во Франции, Пруссии, Швеции… Казалось бы, умер всего лишь светлейший князь, к тому же потерявший в последние годы часть своей власти и влияния. Но таков уж был масштаб Григория Потемкина, что, даже вовсе оставшись без власти, он продолжал бы властвовать. И не только в России.

А если эта участь постигнет и ее? Власть перейдет к Павлу. Сын всем хорош, только если б не был противоположностью своей матери. Мысли Екатерины надолго покинули дорогого Гришеньку и занялись сыном. Пожалуй, никогда она не размышляла столь много о Павле, как в те дни, удивительно, но смерть Потемкина заставила Екатерину трезво оценить свои отношения с сыном и посмотреть на него самого внимательней. Наверное, она впервые за много лет честно попыталась разобраться, чего же, собственно, желала дать Павлу и что сумела или, наоборот, не сумела…

Плохо, что размышления эти пришлись на годы, когда Екатерина уже в большой степени утратила и былую живость, и способность критично относиться к самой себе. Многолетняя лесть сделала свое дело, кроме того, она чувствовала сильную усталость и свой немалый возраст. Ей было шестьдесят два, для женщины очень много, и неважно, что любовная страсть все еще томила, не только тело, но и душа уже устала. На покой бы уйти, надзирать за внучками, гулять по парку, вспоминать… Но это означало отдать власть Павлу, сыну, воспитанному свекровью в ее понимании жизни и власти, знать, что Павел при первой же возможности все повернет иначе, и не только в России.

Радовались ли Зубовы? Никто не знает, но теперь у Платона не было соперников: собственного брата он держал в узде, к Екатерине не подпускал никого, а сам принялся разыгрывать болезнь. Государыня ухаживала за недужным Платошей, оберегала его по-матерински…

Шло время, если не залечивая, то хотя бы затягивая кровоточащие раны… Снова, как после смерти Саши Ланского, Екатерина с трудом возвращалась к жизни. Но дела государства требовали от нее собранности и ясности ума, приходилось брать себя в руки и работать. Помощи от Зубова не было никакой, надеяться на него, как на Потемкина, императрица не могла. Но она… надеялась!

Очень быстро именно к Зубову перешло множество должностей Потемкина. Имей возможность, князь перевернулся бы в гробу, узнав, что именно Платон Зубов стал генерал-губернатором так рьяно создаваемой им Тавриды! Но если Потемкин хотя бы по полгода проводил в своей вотчине и действительно много сделал для края, то Зубов и не собирался туда выезжать. Он хорошо знал по собственному опыту, что отсутствие рядом с государыней одного фаворита может привести к появлению другого.

Платон Александрович Зубов был удивительно красив, причем красота эта была аристократической, и первое впечатление, которое оставлял фаворит, оказывалось неизменно приятным. Но только первое; тех, кто хорошо узнавал Платошу, поражало явное несоответствие внешности и внутреннего содержания. Платон вовсе не был глуп или медлителен в соображении, но его ум ни в коей мере не желал утруждать себя делами. Первое время Безбородко посмеивался, что Зубов целыми днями корпит над бумагами, даже губами шевеля от усердия, но толку никакого. Но немного погодя тот же Безбородко уже злился, потому что корпение приводило к результатам, исправлять которые приходилось самому канцлеру. Безбородко назвал себя золотарем:

– Я исправляю то, что напортил старатель.

Совсем не смешно стало, когда после деловой отлучки Безбородко узнал, что подачей бумаг на подпись императрицы ведает все тот же шустрый Платон! Это было катастрофой, потому что именно от того, какие бумаги и когда попадут к Екатерине на стол, во многом зависела и скорость принятия решений, и их исполнение, и вообще все. Попытка вернуть себе такую обязанность Безбородко не удалась, даже когда он попытался сказать государыне, что Платону Александровичу слишком тяжело ежедневно посвящать столько времени бумагам, государыня возразила:

– Вот и приучится управлять государством! А как же иначе? Я готовлю помощника своему внуку!

Канцлер с трудом сдержался, чтобы не схватиться за голову от такого известия. Бедная Россия, если главным помощником будущего императора станет этакий хлюст!

Большинство вопросов Зубов решал просто, своим подчиненным он распоряжался:

– Работайте, как делали прежде!

Стоит ли говорить, что немедленно развелось умопомрачительное количество бездельников, занимавшихся только лестью фавориту.

Сама Екатерина была бесконечно занята, как раз на это время пришлась основная борьба за Польшу, все три ее раздела. Хотя и был подписан мир с Турцией, но государыню не оставляла мысль о том, что война не закончена, беспокойно на границе со Швецией… К счастью, отлаженная и организованная государственная машина работала уже сама по себе, и вот так запросто разрушить ее нельзя. В 1795 году Суворов разбил Костюшко и вошел в Варшаву. Ожидали новой войны между Россией и Швецией, но она не состоялась, борьба против революционной Франции сплотила монархии Европы.

Все это требовало неусыпного внимания императрицы даже при наличии опытных и умных советников и дипломатов. Екатерина не оставляла попытки сделать из своего Платоши государственного мужа масштаба Потемкина. Фаворит вовсю старался, принимая все больше и больше почестей и наград и все больше должностей, справиться с которыми не смог бы при всем желании. В 1795 году он получил орден Святого Владимира I степени и был назначен шефом Кадетского корпуса. В следующем году стал князем Священной Римской империи и назначен начальником Черноморского флота и Адмиралтейства.

Но Платоше было мало российских просторов, он уже мечтал о мировом господстве. Внушить такую мысль стремительно стареющей императрице оказалось не так уж сложно, и Валериан Зубов, кстати, потерявший ногу в походе на Варшаву, был назначен главнокомандующим войск, отправленных выполнять этот бредовый замысел! Планировалось завоевать Азию до самого Тибета. Положив немало народа, успели взять только Дербент.

Зубов вошел во вкус и едва не полностью подчинил себе государыню. Нет, он не требовал, как Потемкин, не кричал, не стучал по столу, не капризничал, как Мамонов, не хамил, как Ермолов. Он льстил. Умно, тонко, а потом и не очень. Он советовался и советовал, всем своим видом давая понять, что, конечно, его мнение ничего не значит, но если матушка-государыня прислушается…

Не без помощи Зубова Екатерина запретила трагедию Княжнина «Вадим Новгородский», просто Платону показалось, что та подрывает основы государства. Дашкова, напечатавшая книгу, обиделась и подала в отставку. Видимо, прочитав само произведение, Екатерина попыталась помириться с подругой, но Платон Александрович терпеть не мог язвительную Дашкову, впрочем, взаимно, и примирение не состоялось.

Был арестован и отправлен в ссылку Радищев. Нет, тут Зубов руку не прилагал, но следом за опальным писателем удалился от двора и брат Дашковой Воронцов, в ведомстве которого служил Радищев. Одного намека всесильного фаворита на то, что не стоило бы так доверять опасным сотрудникам, было достаточно, чтобы умница Воронцов отказался от места в комерц-коллегии.

Ходили слухи, что именно из-за дури Зубова не состоялся брак любимой внучки императрицы Александры с королем Швеции Густавом IV. Мол, возомнив себя действительно всесильным политиком, Зубов включил в подготовленный к подписанию брачный договор секретный пункт о противодействии Франции, из-за чего, собственно, договор и не был подписан. Официально, правда, считалось, что это произошло из-за несогласия в вопросах вероисповедания жениха и невесты…

Возможно, это предположение из области фантазий, но оно существует…

Почему Екатерина не отстраняла неудачливого деятеля, а, напротив, давала ему все новые и новые поручения, пока он окончательно не провалил последнее, связанное со сватовством?

Когда-то Безбородко спросил Екатерину, почему она так редко меняет чиновников, не выгоняя бестолковых? Действительно, даже не справляющийся со своими обязанностями чиновник оставался на своем месте, особенно это касалось высших должностей. Екатерина ответила, что старается учить людей работать, показывает им их ошибки.

– А если человек не справляется с работой? Разве он не виноват, разве его не нужно гнать?

– Нет, виноват не он, а я, ведь это я поставила его на эту должность. Должна была бы видеть, что неспособен. А он работает в меру своих способностей, потому не виноват.

Не такой ли подход был и с Платошей? Он не справлялся, но дела-то поручала сама Екатерина, значит, спрос не с него, а с нее! И только проваленное последнее дело прервало, наконец, бурную деятельность зарвавшегося бестолкового фаворита. И то лишь потому, что сама императрица прожила после провала очень недолго.