Несостоявшаяся любовь…
Императрица взволнованно, вернее, в крайнем раздражении ходила по спальне. Притащить из захолустья этого идиота, назвать наследником, вложить в него столько средств и сил, женить, чтобы он вел себя как полный придурок?! Елизавета Петровна уже тысячу раз пожалела, что назвала племянника наследником престола, можно и переиграть, только в чью пользу? Разве что будет внук. Но ведь и того не предвидится. Для чего она их поженила? Чтобы родили наследника, но эти двое дураков в спальне играют в куклы!
Императрица была страшно разгневана на племянника за дурость, а на его жену за неспособность этой дури противостоять. Ведь как радовалась, что у Петра разумная, серьезная супруга, казалось, только женятся, сразу возьмет его в руки, заставит вести себя, как положено молодому мужу, а не дерганому подростку.
Камердинер доложил о приходе Бестужева.
– Пусть войдет.
Бестужев тоже странен, он далеко не красавец, но более всего канцлера портило отсутствие зубов, из-за чего губы проваливались внутрь рта, при разговоре во все стороны летела слюна, а шепелявую речь было трудно разобрать. Елизавета Петровна страшно не любила общаться с Бестужевым, но вынуждена признать, что редко встретишь людей умней, а вернее, хитрей канцлера. Он вел всю внешнюю политику России, представляя императрице лишь документы на подпись, но он же был против Екатерины как невесты наследника. Императрица поступила не только против воли Бестужева, вопреки его совету, но и тайно от канцлера.
И все же сейчас Елизавета Петровна позвала для совета именно его.
Бестужев действительно был исключительно ловок, он уже понял, зачем нужен императрице, а потому прихватил с собой заготовленную (и все-то он знал заранее!) бумагу с советами.
– Алексей Петрович, ты умен и сам небось понял, зачем звала.
– О наследнике речь поведешь, матушка?
Это не официальный прием, потому можно без титулов, не обязательно именовать «Ваше Императорское Величество», можно просто «матушка», хотя Елизавета куда моложе самого Бестужева. Но она позвала не в большой кабинет, а в спальню, хотя и парадную, разговор наедине, значит, особо доверительный, одна Мавра Егоровна вон в углу со свечами возится.
– Поведу. Что с ними делать? Ведь толку никакого, месяц за месяцем – ни наследника, ни серьезности. Бегает с собаками и гоняет лакеев, а она не перечит. Что делать?
Бестужев ловко выхватил из-за обшлага бумагу, протянул императрице:
– Я тут предложения по сему делу подготовил, прочтешь ли на досуге, матушка?
Елизавета Петровна бумагу взяла, но потребовала сказать и словами:
– Говори сейчас.
– Мыслю, молодежь надо от двора удалить хотя бы на время.
– Куда ж их?
– А хоть в Ораниенбаум, там дворец хорош, подновить, что обветшало, и жить в свое удовольствие.
– А ведь дело говоришь! Там есть где порезвиться на просторе, пусть побегает, на воздухе крепче станет.
– И собак можно не в спальне держать, а на псарне…
– Где?!
Хитрый Бестужев словно вскользь сказал, чтобы не выглядело жалобой на князя, но Елизавета Петровна все поняла.
– Где он собак держит?
– В спальне за перегородкой.
– Рядом с женой?
Канцлер только развел руками…
– Теперь понятно, почему они любовью-то не занимаются.
– Да как заниматься, ежели полная постель кукол.
Елизавета схватилась за сердце, рухнула в кресло, Бестужев и Мавра Егоровна засуетились, Мавра сунула под нос нюхательную соль, канцлер замахал все тем же листом с предложениями, чтобы повеяло воздухом.
– Лекаря, матушка?
Та махнула рукой:
– Не надо. Рассказывай уж все, что знаешь.
Бестужев не без ехидства поведал о солдатиках в постели, о стоянии княгини на часах, о занятиях с ружьем, о том, что князь без конца переодевает лакеев в разные мундиры и заставляет заниматься воинскими упражнениями прямо в комнатах, что в качестве развлечения может вылить вино на голову подвернувшегося слуги, даже иностранцам может отпустить непристойные шуточки, грубит придворным и послам, делает непристойные движения, дергаясь всем телом, корчит гримасы…
Елизавета Петровна слушала все это, прикрыв глаза и держа пальцы у висков.
– Да он что, совсем дурак, что ли?
Канцлер только развел руками.
– В Ораниенбаум удалю, а там поумнеет ли?
Бестужев приступил к изложению теперь уже плана по перевоспитанию великого князя.
Почему-то никому в голову не пришло, что юноша просто болен, что он законченный невротик и надо лечить нервы, а не перевоспитывать. Тогда такой мелочи просто не воспринимали. Нервы шалят? Выпей вон водочки с редькой, и полегчает. А Петру не легчало и после настоящей попойки, становилось только хуже. Окажись рядом просто мудрый человек, который смог бы стать князю другом и наставить на путь истинный, из него, может, что-то и получилось бы, ведь были же задатки. Но рядом только юная, обиженная им жена, которой самой бы разобраться в трудностях жизни. Они оба оказались в очень трудной ситуации, но Екатерина выбралась из нее с честью, а Петр, наоборот, опустился до самого низа, превратившись в откровенного дурачка.
В результате совещания императрицы с Бестужевым было решено всех немцев, прибывших с Петром из Киля и продолжавших воспитание в том же духе, убрать, заменив русским достойным наставником, которым был выбран князь Василий Репнин. Болтливых лакеев, дающих, как Румберт, дурные советы, тоже заменить. К княгине приставить в качестве наставницы Марию Симоновну Чоглокову, чтоб следила за каждым шагом и не допустила шашней с разными Чернышевыми…
От себя императрица решила пока молодых не отправлять, понаблюдать.
Изменилось многое, но не все, основное осталось прежним. Наблюдение за ними только ужесточилось. Особенно это касалось Екатерины. Мария Симоновна Чоглокова была двоюродной сестрой императрицы по материнской линии. Всего лишь на четыре года старше самой великой княгини, она давно и по любви замужем, имела четверых детей. По мнению Елизаветы Петровны – прекрасный пример для юной женщины.
Наставления были даны весьма строгие и обширные, касавшиеся всего. Великокняжеская чета строго ограничивалась в общении, должна была проводить как можно больше времени вдвоем, видеть перед собой только положительные примеры и постоянно поощряться к деторождению.
Екатерина от такой смены окружения пришла в ужас, ее практически лишали возможности видеться с друзьями, лишали возможности вообще общаться с кем-то из сверстников, оставляя только Петра и наставников. Не думая о том, что делает, она устроила настоящий скандал, возражая против Чоглоковой. Это позже будет время, когда она устроит такой же скандал после замены Чоглоковой другой фрейлиной, но тогда Екатерина показала, чему научилась у великого князя. Вместо того чтобы действительно положительно влиять на дерганого, несдержанного Петра, она сама закатила истерику. Такого просто не могло быть раньше, но недаром говорят: с кем поведешься, от того и наберешься… Екатерина кричала, что ни за что не примет Чоглокову, не станет ей подчиняться и вообще не желает видеть!
Однако великую княгиню от дурных привычек излечили быстро.
Елизавета Петровна, услышав о протесте невестки, даже задохнулась от возмущения. Эта дрянь, нищая девчонка, у которой не было даже запасных чулок, когда приехала в Россию, получившая все, о чем можно только мечтать, обласканная и одаренная сверх меры, смеет возражать против ее монаршей воли?! Девица, не умеющая соблазнить даже такого сморчка, как Петр, считает себя вправе быть чем-то недовольной?!
Дверь в комнату Екатерины распахнулась почти рывком, она едва успела присесть в поклоне, как на голову просто посыпались гневные слова императрицы. Вот теперь Екатерина увидела, что такое монарший гнев в России. Пощечины и оплеухи, а тем более крик принцессы Иоганны показались ей просто воркованием…
– Я знаю, почему вы плачете! Женщины, которые не любят своих мужей, всегда ревут! Но ведь вас, дорогая, – голос императрицы ехиден, – никто силой замуж за великого князя не гнал, вы согласие дали, зная, каков он. Некрасив? А что, был красивей, когда замуж шла?! Хотелось стать великой княгиней, а муж не нужен?
Елизавета Петровна была столь возмущена, что кричала вперемежку немецкими и русскими словами. Екатерина сжалась: чем возразить, как оправдаться? Что муж и не смотрит на нее как на женщину? Словно услышав такие мысли, императрица закричала:
– Я знаю, кто виноват, что у вас нет детей! Их не может быть, если жена ненавидит мужа и глазеет на других! Это вы виноваты в отсутствии наследника!
Внутри у Екатерины поднялась волна гнева на несправедливые обвинения, но она вдруг словно услышала слова дорогой сердцу мадемуазель Кардель: «Если возражать бесполезно, лучше смирись».
– Виновата, матушка…
Что сказала, не очень поняла и сама, но вот эта повинно склоненная голова вмиг остудила гнев императрицы, Елизавета Петровна вовсе не была злющим монстром, и понять ее раздражение и даже злость тоже можно. Молодой паре созданы все условия, они и впрямь обласканы и задарены, только милуйтесь и рожайте детей, а они занимаются глупостями.
Разгневанная императрица чуть смущенно фыркнула:
– То-то же… а то недовольна… Роди наследника, озолочу.
Но к ручке не допустила, повернулась и ушла, словно не желая расплескивать свой гнев. Издали послышался ее возмущенный крик, обвиняющий в нерасторопности кого-то из слуг, затем удары и шлепки – Елизавета Петровна нашла-таки выход раздражению, отлупила попавшего под руку придворного либо слугу.
Екатерина перевела дух. Императрицу во гневе она еще не видела, только слышала о таком. Вот теперь пришлось. Из-за ширмы раздалось хихиканье – оказалось, великий князь умудрился спрятаться там и все слышал. Княгиню захлестнула обида, разве только из-за нее у них нет детей, разве это не вина князя? Почему же он прятался, пока она выслушивала такой укор, а теперь вон смеется?
От взгляда, полного ненависти, Петр просто шарахнулся, но, чтобы скрыть смущение, снова принялся скакать козликом. Екатерина с тоской подумала, что с таким мужем детей не видать. Ну что ж, пусть наблюдают, может, императрица скорее увидит никчемность своего племянника и поймет, что его люби не люби, толка не будет.
Теперь их жизнь мало отличалась от жизни заключенных, только что условия хорошие. О каждом шаге докладывалось императрице, каждое произнесенное слово пересказывалось Бестужеву, общение, кроме официальных приемов, запрещено, никаких веселых молодых компаний. Будь великокняжеская пара поумней и постарше, они поняли бы, что рождение наследника освободит их от такой опеки и позволит жить по своим желаниям, но как раз этого и не могло быть. Врачи, просившие императрицу повременить хотя бы год, были правы, Петру рано становиться не только отцом, но и мужчиной. Поспешным браком эта готовность не только не была подстегнута, но и отсрочилась: не в силах оправдать ожиданий, великий князь, наоборот, предпочел избегать близости с женой даже тогда, когда повзрослел и окреп.
Но невольное затворничество все же сблизило их, однако вовсе не так, как ожидали Елизавета Петровна и Бестужев. Единение произошло на почве противления надсмотрщикам. Теперь Екатерина… помогала мужу прятать игрушки и играть в куклы по ночам! Кукол доставила Кроузе, которая была из Голштинии, терпеть не могла Чоглокову, а потому потакала Петру. Собак из дворца убрали, но занятия муштрой продолжились. Из-за невозможности делать это с лакеями Петр гонял собственную супругу! Словно в знак протеста против тюремщиков, Екатерина терпела, что очень нравилось мужу. Если бы «нравилось» перекинулось и на личные отношения… К сожалению, такого не произошло.
И все же затворничество сказалось на супругах по-разному. Петр воспринял Екатерину как подругу по немногим доступным развлечениям, он то и дело навещал жену, подолгу играл ей на скрипке, княгиня хвалила, не желая признаваться, что для нее музыка всего лишь набор звуков, и не больше. Они отрабатывали ружейные приемы, по очереди стояли на часах у двери спальни… А то вдруг Петру пришла в голову идея построить в Ораниенбауме нечто вроде капуцинского монастыря, в котором жить всем на равных.
Он подхватывал жену за руку и, таская за собой из угла в угол комнаты, принимался расписывать:
– Всем ходить в монашеской одежде! Никаких вот этих глупостей! – Петр дернул за широкую юбку платья, едва не свалив жену. Та в ответ дернула и его за кафтан:
– И вот этих тоже!
Последовала почти истерика:
– Это не глупости! Не глупости! Это форма, в которой вы ничего не смыслите, а потому не смейте говорить ничего дурного!
Спокойное согласие Екатерины: «я буду говорить только хорошее» – лишь подлило масла в огонь, Петр принялся метаться по комнате, выкрикивая разные гадости. Его обидели, ему плюнули в душу! Обозвать мундир глупостью?! Да что она смыслит?!
К идее монастыря вернулись через несколько дней. Петр, не в силах спокойно стоять или сидеть, снова мотался по комнате, размахивая руками. Она вынуждена была почти бегать следом, с трудом уворачиваясь от этих взмахов.
– Ездить по очереди за водой с большой бочкой!
Хотелось спросить, почему нельзя сделать водопровод или хотя бы колодец в самом монастыре, но она не рисковала: ни к чему очередная истерика.
– Вы совершенно никчемны, ничего не умеете делать сами, но мы вас научим! – обнадеживал муж. И снова она сдерживалась, чтобы не возразить, что как раз она-то и умеет, потому что в детстве вокруг вовсе не было толпы слуг, приходилось и рукодельничать, и стирать самой свои вещички, и убирать тоже. А он не умел ничего.
Потом Петр решил начертить план будущего монастыря. Решить-то решил, а вот самому начертить не удавалось, для этого требовалось усердие, которого не было вовсе. Дерганый, нервный Петр не мог так долго заниматься одним делом, чертить пришлось Екатерине. Она терпеливо переделывала чертеж по желанию мужа больше сотни раз!
Общаться только с Петром, ненавистной Чоглоковой и несколькими слугами неимоверно скучно. Теперь Екатерина боялась вообще привлекать к себе кого-то, ведь даже старого слугу Тимофея, который предупредил ее об опасности увлечения Чернышевым, сослали в Сибирь. Отправили в ссылку, правда в Астрахань, Марию Жукову, которая прислуживала Екатерине и относилась к ней как к сестре.
Одна, совсем одна… не считать же другом вечно мятущегося и поглощенного своими фантазиями мужа? Каждый шаг под надзором, каждое слово под контролем.
Петр тоже страдал, но у него это вылилось в пустые фантазии вроде капуцинского монастыря, а Екатерина нашла область, в которой над ней были не властны ни Чоглокова, ни Бестужев, ни даже императрица.
Мадемуазель Кардель позволяла читать только в качестве награды за хорошее поведение. В детстве они прочли много французских романов, но теперь Расин и Корнель казались Екатерине скучны. Читать о романтической любви, видя перед собой Петра, не хотелось вовсе.
Толстый фолиант назывался «История Германии», хотя написан был на французском и издан в Париже. Он лежал на столике подле большого шкафа с книгами. На вопрос: «Чей?» – сказано, что прислали ко двору, но никому не нужна.
– Я возьму?
Бестужев, которому задан этот вопрос, только плечами пожал:
– Да ради бога!
Фолиант толстый, пахнущий краской, в богатом переплете… Петр сунул нос: «Что это?», пролистал несколько страниц, убедился, что картинки скучные, а об императоре Фридрихе нет вообще ничего, фыркнул:
– Скучная глупость!
Не скажи он этого, может, и сама Екатерина тоже вернула бы книгу, лишь пролистав для порядка, но тут взыграло: если мужу кажется глупостью, значит, обязательно надо прочитать!
Под переплетом оказался другой мир, мир умных мыслей, рассуждений, на которые не способен Петр и никто вокруг. Замирая от восторга, Екатерина читала страницу за страницей. Она вдруг поняла, что книги бывают не только для развлечения, но и обучения, что получить знания можно не только от учителей. Столько времени не получавший пищи мозг впитывал знания, как губка воду! К полному неудовольствию супруга, Екатерина открывала толстый фолиант с блеском в глазах и, когда читала, забывала обо всем!
Обиженный муж убегал к себе развлекаться игрой на скрипке или очередными выдумками. Однажды она осторожно спросила, почему он, наследник престола, которому в будущем предстоит править страной, не учится этого делать заранее, почему он вообще ничему не учится. Петр дернулся, забегал:
– Чему учиться? Вот этим вашим глупостям? Там нет ни слова о величайшем немце Фридрихе Прусском, чего же стоит ваша книга?!
– Но ведь есть и другие…
– Они все глупые! Всему, что нужно, меня уже научили, я не вы, я офицер с шести лет, а секунд-лейтенант с десяти!
Возражать бессмысленно, Петр просто не слышал того, что ему говорилось. Она замолчала и больше никогда не спрашивала, почему он не учится.
Петр вовсе не был глуп, и ему тоже хотелось узнавать что-то новое, но, откровенный невротик, он просто не был способен долго удерживать на чем-то внимание; времена, когда Штелин учил его в игре, прошли, теперь это было бы нелепо, а сесть рядом с супругой и изучать лист за листом он не мог. Это было его бедой, а не виной, но не нашлось человека, который прописал бы наследнику престола успокоительные капли, ввел для него строгий распорядок дня, режим учебы и развлечений… Не нашлось воспитателя, и это в высшей степени неуравновешенное существо оказалось сначала с ранних лет изуродовано муштрой, а потом заласкано и предоставлено само себе. У императрицы Елизаветы Петровны тоже не хватило терпения обучить племянника, чтобы тот смог стать достойным преемником, она поскорей женила Петра. Результат оказался плачевным со всех точек зрения.
Теперь Екатерина стала неинтересна Петру, потому что читала, в любую свободную от мужа и Чоглоковой минуту она открывала книгу. Теперь это Тацит, Плутарх и, наконец, практически энциклопедия «Философский и критический словарь» Бейля. Потом к ней попадает Вольтер. Бейля посоветовал Кирилл Разумовский – брат Елизаветиного фаворита.
Кирилл Григорьевич был прекрасным примером, чего может добиться человек, если у него есть ум и тяга к знаниям. Конечно, большую роль сыграл фавор брата, но мало ли отпрысков боярских и дворянских отправлялось за границу за казенный кошт, а возвращались, проболтавшись там по несколько лет, дурни дурнями, а этот пастушок схватил все, что надо, развился и превратился в то же время в элегантнейшего сибарита, всеобщего и особенно дамского любимца, о котором долго вздыхали и в Париже… По возвращении из Европы государыня женила Разумовского на Нарышкиной и назначила президентом Академии наук!
Петр слышал, что император Фридрих привечал у себя Вольтера, а потому произведения строптивого француза попробовал хотя бы почитать, а не только искать в них иллюстрации, но тщетно: долгий мыслительный процесс на одну тему для князя тоже труден, куда легче перескакивать с одного на другое.
Комнаты великокняжеской четы разительно отличались, у Екатерины все больше книг, пришлось завести даже шкаф, куда постепенно стали переставляться и те, что привезены Петром еще из Киля. У самого Петра длинные узкие столы с картонными крепостями, макетами пушек, армией оловянных или крахмальных солдатиков. И снова свора собак, которых запрещено держать в спальне, но не запрещено в личной комнате. Снова кнут, снова визг несчастных животных, падающих от усталости, потому что их хозяину вздумалось гонять бедолаг полдня. Непослушных били, причем так, что однажды на собачий визг прибежала Екатерина и была в ужасе, увидев, как ее супруг лупцует подвешенную за задние лапы собачонку. В ответ на просьбу отпустить несчастное животное Петр закричал, что так будет с каждым, кто его не послушает!
После скандала с дырками в запретной двери они жили от императрицы отдельно – в Летнем дворце, не слишком удобном, продуваемом сквозняками, со множеством скрипящих дверей и плохо закрывающихся окон. Петр чувствовал себя хозяином, причем не только в спальне, но и вообще в жизни. Его совершенно не интересовали дела государства, зато в собственном дворце он творил что хотел.
Вынужденный спать в спальне с Екатериной, он подчеркнуто изображал равнодушие и даже презрение к жене. Зато оказывал знаки внимания фрейлинам.
Ужин еще не подходил к концу, но Петр напился уже основательно, Екатерине даже показалось, что он был нетрезв до начала застолья. Уже привычно начал приставать к фрейлинам, те крутились, стараясь избежать внимания великого князя, потому что прекрасно знали, что ничего не последует, а пьяные грубости были неприятны. Екатерина пыталась не обращать на выходки мужа внимания.
Но на сей раз Петр словно задался целью вывести жену из себя. Он уже совершенно откровенно щипал принцессу Курляндскую, при этом нагло глядя на Екатерину. Принцесса была уж очень крива и дурна собой, подчеркнутое внимание к довольно уродливой девушке оскорбительно само по себе, а с комментариями, которые отпускал князь, тем более. Его шутки перешли пределы приличия, Екатерине надоело ловить на себе сочувствующие или откровенно насмешливые взгляды придворных, она приложила пальцы к вискам:
– Ах, как болит голова. Даже дурно. Видно, к непогоде. Извините, Ваше Высочество, я удалюсь, мне дурно.
Она не стала более извиняться, спрашивать разрешения у супруга. Пусть попробует что-то возразить. Не посмел, только гадко рассмеялся вслед. Курляндская хихикала…
Екатерина бросилась на постель, едва раздевшись. Снова придет после ужина пьяным, воняющим перегаром, табаком и псиной, будет заниматься глупостями вроде выстраивания прямо в постели своих солдатиков в ряд или заставит в ночной рубашке полночи стоять на холодном полу с ружьем на плечах. Екатерина поймала себя на том, что очень хочет, чтобы Петр… отправился ночевать к той же Курляндской. Пусть ее заставляет стоять на часах!
Князь все время твердил, что не спит с женой как с женщиной, потому что таковую в ней не видит.
– Ты ни на что не годна, даже стоять на часах! Вот такая-то…
Дальше следовали рассказы о том, как хороша в постели очередная возлюбленная. Екатерина уже прекрасно знала, что никакой постели не было, что все врет, но от этого становилось еще тошнее. Мальчишка хотел казаться взрослым, у него не получалось, а виноватой в этом оказывалась терпеливая жена. Но терпение просто подходило к концу. Общайся он по-человечески, без этих грубых вывертов и оскорблений, Екатерина все поняла бы, вместе они смогли бы стать взрослей и справиться с ситуацией, но Петр, изначально настроенный дурным лакеем Ромбахом на то, что с женой надо обращаться грубо и по-хозяйски, человека в ней не видел. Ничего не стоя сам, норовил низвести ее до своего уровня, а не подняться самому, видя ее терпение и непротивление, ради самоутверждения оскорблял и унижал.
Он был слаб во всем, не только физически, но и характером; внутренне протестуя против всего, что его заставляли делать, Петр не решался протестовать внешне, и раздражение выливалось на тех, кто слабее или зависел от него. Поэтому гонялись лакеи, нещадно избивались бедные собаки, вешались пойманные крысы… Екатерина зависела от Петра, она не была слабее, напротив, муж чувствовал ее внутреннюю силу, а потому заставлял подчиняться особо изощренно, унижал с особенным удовольствием.
И чем терпеливей она старалась быть, тем сильнее хотелось унизить. Сознавая, что не прав, что не стоит жены, стал пить, а пьяному море по колено, уже не стыдно, и не жалко, и все равно, что впереди.
Был ли выход из этого тупика? Наверное, был, но не нашлось рядом умного взрослого человека, который взял бы за ручку и вывел, а сам Петр вместо света шел назад во тьму. И Екатерине терпеть становилось все труднее.
Она долго лежала, стараясь не плакать, но и не думая, как исправить мужа. Надоело, ничего исправлять не хотелось. Хотелось только одного: чтобы он куда-нибудь делся, исчез, испарился…
Он пришел поздно, едва держась на ногах…
Екатерина зарылась в перину и подушку, делая вид, что спит. Отвязаться от мужа не получилось, Петр твердо вознамерился в очередной раз заплетающимся языком рассказать супруге о том, как он предпочитает ей другую.
– Вы пьяны! Я не желаю выслушивать ваши откровения об изменах, которых не было!
Он действительно оказался пьян сильнее обычного и взъярился тоже сильнее. Сорвал одеяло и… накинулся с побоями:
– Я тебя, сучка, заставлю быть внимательной к мужу!
Неизвестно, чем все закончилось бы, но внезапно самому Петру стало худо и его вывернуло прямо на постель!
Едва успев отскочить, Екатерина кинулась прочь из комнаты, прижимая платок к носу и рту. Мерзкий запах поплыл по комнате…
Позвав к мужу слуг, она ушла подальше. Ее новая горничная Владиславова молча принесла и подала большую шаль – закутаться от холода.
Не хотелось никого видеть, и Екатерина с одной маленькой свечой в подсвечнике зашла в комнату, где обычно проводил дни князь. Пока приводили в порядок Петра, потом постель и комнату, она разглядывала сокровища мужа. Длинные столы уставлены макетами крепостей, пушек, множеством солдатиков. Узкие стальные полосы вдоль столов, если дернуть за какую-то веревку, издавали звук, по мнению Петра, похожий на орудийные залпы. Екатерина несколько раз бывала в этой комнате, насквозь пропахшей табаком, собаками, кожей, потом…
Оставаться здесь тоже не хотелось, лучше найти место где-нибудь у камина и посидеть бездумно перед огнем… Ближе к двери стоял большой комод, один из ящиков которого задвинут не до конца. Машинально она толкнула ящик, чтобы не зацепился тот же Петр. Но ящик, вместо того чтобы закрыться, пополз вперед, открывая содержимое, увидев которое, Екатерина ахнула. Он был полон бутылок, причем не вина, а водки! Вот где напивается Петр… Конечно, он не мог быть столь пьян от выпитого за столом, ведь остальные пили не меньше, но не пьянели же.
Екатерина замерла. Что делать? Рассказать все той же Чоглоковой или Репнину? Но это будет откровенным предательством, жалобой, за которую Петр просто сживет ее со света….
Она старательно задвинула ящик, щелкнула какая-то защелка, после чего ящик уже не открывался даже с усилием. После перенесенного Екатерина до утра сидела перед камином в малой гостиной, не желая возвращаться в комнату, пропахшую рвотными массами. Именно это помогло ей придумать, как вывести супруга-пьяницу на чистую воду. А еще в ней созрело что-то новое, направленное против Петра.
В глубине души Екатерина вдруг поняла, что хочет жить без него, мало того, хочет править этой страной, но без Петра. Она пока не знала как, пугалась самой такой мысли, но поняла, что это желание неистребимо. Теперь они муж и жена только по названию, но по сути врозь! Рукоприкладства и унижения мужу больше не простит. Конечно, вынужденная подчиняться, будет ложиться с ним с постель, но больше не станет стоять на часах, дрожа в тонкой ночной рубашке с тяжеленным ружьем на плече, не позволит притащить в свою постель кукол или привести в спальню собак, она не позволит унижать себя!
Чтобы не давать повода для оскорблений и подозрений, будет вежлива и доброжелательна, ее не в чем будет упрекнуть… Но отныне муж будет держаться на подобающем ему месте, то есть вне ее сердца.
Петр сделал все, чтобы ее любовью не стать. Любви в браке не получалось, а о другой она просто не помышляла.
Комнату вымыли, проветрили, но Екатерина сделала вид, что в ней все равно воняет!
– Я не могу здесь спать, тошнит от одного воспоминания.
Петр, чувствуя свою вину, ходил потерянный. Но на сей раз его не было жаль ничуть.
– Ваше Высочество, если вы еще хоть раз придете в спальню пьяным, я вынуждена буду сообщить императрице. Если пьете, то спите в другом месте. Моя опочивальня отныне будет в другом месте! Я готова даже поселиться в узкой проходной комнате, чтобы не спать там, где вы все облевали.
Сказано жестко. С изумлением Екатерина увидела, что Петр подчиняется. Ей бы понять вот эту особенность и подхватить: как всякий слабый человек, он беспрекословно подчинялся более сильному. Екатерина могла бы использовать это, чтобы вот такой властной рукой вытащить его, сделать человеком, заставить учиться, умнеть, наконец! Но в тот день ей оказалось не до перевоспитания пьяницы-мужа, она задумала переезд.
Задумала не столько ради собственного удобства, а чтобы заставить сдвинуть с места тот самый тяжеленный комод.
Удалось. Петр, с трещавшей с перепоя головой, не сообразил, что при перестановке мебели содержимое комода вскроется. Увидев горы бутылок с водкой, Чоглокова просто потеряла дар речи. Рядом суетился Василий Репнин, пытаясь понять, как можно спрятать такое количество выпивки, чтобы никто не увидел. Княгиня подошла, посмотрела, усмехнулась и отправилась в свою комнату, где кое-как пристраивали мебель.
В дверь тихонько просочилась обычно ходившая хозяйкой Чоглокова. За ней Репнин.
– Ваше Высочество… я надеюсь… вы не станете… Ее Величеству… вы понимаете, что будет скандал…
– Я не стану, но видеть пьяного супруга у себя в спальне не желаю. Если он напьется, укладывайте где-нибудь в другом месте.
Чоглокова, которой было строжайше запрещено оставлять на ночь Петра где-нибудь, кроме постели Екатерины, закивала. Она хорошо понимала, что, расскажи великая княгиня о бутылках с водкой, и простое лишение должности будет подарком, а не наказанием. Репнин, как и Чоглокова, хорошо помнил ссылки за куда меньшие прегрешения, он заверил, что ни за что не допустит больше выпившего князя в комнату к княгине, лучше уведет к себе.
Расстались довольные друг дружкой, Репнин все разводил руками:
– И откуда взял-то?
Принятое решение было Екатерине на руку: чем подвергаться унижениям и выслушивать глупости мужа о его любовных связях, лучше спать одной. В конце концов, всегда можно свалить все на Петра, она же не виновата, что он не ходит спать в супружескую постель…
С Петром тоже произошел совершенно непривычный для нее и неприятный разговор. Екатерина никогда никому не угрожала, но теперь пришлось обещать:
– Если Ваше Высочество еще хоть раз появится в спальне пьяным или примется меня муштровать, я буду вынуждена все рассказать Ее Величеству.
Он взвился:
– А я попрошу, и тебя отправят обратно домой!
Неожиданно для самой себя Екатерина вдруг наклонилась к лицу сидевшего Петра и прошипела:
– Меня, может, и домой, а вас куда-нибудь похуже! Вы забыли, что есть крепость, в которой уже сидит один царевич?
В глазах мужа метнулся страх – конечно, он помнил об Иоанне Антоновиче.
Она выпрямилась и посмотрела на Петра свысока. В ответ услышала:
– Я… я… когда я стану императором, велю заточить туда тебя!
Это неслось уже вслед, в спину. Екатерина на мгновение замерла. Очень хотелось сказать: «Стань еще!», но она лишь фыркнула:
– Швайн (свинья)!
Петр глупый мальчишка, выкрикнул – и забыл, а она нет. Все годы, что потом жила рядом с мужем, помнила, что вполне может отправить пусть не в крепость, но в монастырь, и подальше. Русские цари отправляли неугодных жен в далекие обители, что равносильно тюрьме.
Нет уж, она не даст повода себя в чем-то обвинить, кроме разве отсутствия наследника. Но об этом думать пока не хотелось.
Неизвестно, донесли ли императрице о произошедшем, но весной она вдруг отправила Молодой двор в Ораниенбаум, как советовал Бестужев.
– Может, хоть соловьи помогут…
Канцлер хмыкнул: какие соловьи! Он-то знал о содержимом комода. Совершенно неразвитый физически князь, перенесший такое множество болезней, влияющих на мужские способности, много пьющий, едва ли вообще когда-то даст потомство, зря Елизавета Петровна надеется… Но сейчас другой наследник ни к чему, потому пусть потешатся молодые в Ораниенбауме, а там видно будет. Бестужев был против Екатерины, но, поняв, что от Петра толку не будет, смирился – с таким мужем любая жена без толку.
Ораниенбаум показался Екатерине концом света, дальше была только пресловутая Сибирь, про которую говаривали, что оттуда не возвращаются. Глядя, как рослые мужики таскают на подводы мебель, то и дело что-то цепляя, царапая, ломая, она усмехнулась: не Сибирь, значит, надежда вернуться есть. Но почему при таком богатстве не завести мебель в каждом дворце, а не перетаскивать ее с места на место, каждый раз что-то портя?
Ораниенбаум начинал строить Меншиков, когда Петр I подарил ему земли напротив Кронштадта. На берегу залива вырос большущий дворец, разбили великолепный парк, придумали массу затей вроде оранжерей с померанцевыми деревьями, по имени которых и названо место. Прорыли канал, по которому суда могли подойти прямо ко дворцу…
Дворец большой, но зимой там никто не жил, весной старые печи немилосердно дымили, пахло сыростью, которая никак не желала покидать дворцовые комнаты. Тогда в Ораниенбауме еще не было ни знаменитого Китайского дворца, ни роскошных интерьеров Голубой и Розовой гостиных, ни Стеклярусного кабинета, ни огромной Катальной горки, ни даже Петерштадта, но все равно Большой дворец хорош. А еще прекрасней окрестности, вековой лес, где замечательная охота, высокие прямые сосны, море вдали…
Здесь был удивительный парк, в нем сумели сохранить лучшие образцы елей, сосен, берез, подсадив дубы, липы, клены, лиственницы… Такая смесь создавала совсем иное ощущение, чем регулярные парки в Берлине или Гамбурге, где бывала Екатерина в детстве, да и Петергоф оказался не похож… В пруду, созданном на речке Карости при помощи хитроумных запруд, и в самой речке в изобилии плескалась рыба, причем рыба недурная – осетры да форель.
Конечно, фонтаны не работали, скульптуры были весьма грязны из-за дождей и ветра, везде запустение. Но устранить эти недостатки большого ума и времени не требовалось, зато какое замечательное место…
Вместе с Ораниенбаумом императрица «подарила» молодым и того, кто мог его преобразовать согласно модным веяниям – совершенно замечательного архитектора Бартоломео Растрелли, который создавал шедевры и ей самой. Смеялась:
– От сердца отрываю, но с вами отправляю, чтобы мастер посмотрел да свое веское слово сказал.
Это был царский подарок – отпустить в дальний Ораниенбаум знаменитого своими работами художника, у которого дела и в Царском Селе по горло, и в самом Петербурге. Именно Растрелли задал тон городу на Неве, создав в нем первые достойные поклонения и почитания в веках дворцы.
Мастер посмотрел и слово сказал, в Ораниенбауме тоже началось строительство, хотя, конечно, не в таких объемах. Но там и Меншиковский-то дворец был не обжит еще, Александр Данилович до конца не достроил, когда в ссылку был сослан, а дальше никто не занимался.
Гуляли по парку, катались в лодках на прудах, но чаще всего Екатерина читала, присев с книгой в хорошую погоду на террасе, а в дождь перед окном, а Петр муштровал своих солдат, вызывая восторг у фрейлин, которым казалось, что его грубые замашки и жестокость и есть признак мужественности. Здесь не было той компании, какая когда-то образовалась в Москве, нынешние фрейлины смотрели великому князю в рот, восторгаясь любой его глупостью, во всем потакали и постоянно хихикали. Екатерина смеялась сама с собой: императрица нарочно выбрала такое сопровождение, чтобы Петр выглядел на их фоне умней? Возможно, так и было, но самой княгине оказалось невыносимо скучно. Выручали все те же книги. Потом она записала в дневнике, что ее учителями были несчастье с уединением.
В один из вечеров Петр принялся привычно разглагольствовать, что́ намерен сделать в Ораниенбауме. Екатерина читала, лежа в постели. Великий князь расхаживал по спальне в шлафроке, размахивая руками, глаза его блестели от собственной придумки. Что-то уж очень разошелся… Екатерина прислушалась.
Петр задумал поставить вместо старой деревянной новую каменную крепость по всем правилам. Ясно: чем бы дитя ни тешилось…
– А кто будет в крепости жить?
– Помните, я говорил о капуцинском монастыре? – Петр обернулся так резко, что шлафрок распахнулся, на мгновение обнажив тощие ноги, князь смущенно запахнулся и продолжил: – Там будем жить мы по законам обители.
– Помню: возить воду в бочке…
Он не заметил легкой насмешки в голосе, согласился почти радостно:
– Да! Ходить в монашеской одежде…
– А к чему тогда крепость?
Спросила и тут же обругала сама себя; он же мог ввести монашеский устав и во дворце, лучше уж крепость: пока ее построят… Может, надоест к тому времени?
– Крепость должна быть! Крепостей вообще должно быть как можно больше! Россия убогая страна, здесь нет крепостей. Я исправлю эту ошибку, построю их на каждом пригорке, на каждой реке, все будут жить в крепостях, тогда страна станет сильной.
– Но в России слишком много пригорков…
– Вечно вы спорите! Не рассуждайте о том, чего не понимаете. Читайте вон свои глупые книжки и молчите.
Он улегся на свою половину кровати, отвернулся, сердито сопя. Екатерина опустила «глупую» книжку – «Философские письма» Вольтера – и задумалась. Они никогда с Петром не поймут друг друга, он думает только вот такими категориями – крепостями и муштрой, она стала размышлять над философскими вопросами. Может, крепости и нужны, но ведь для будущего правителя нужны не они одни – как Петр собирается править?
До правления еще очень далеко, может, остепенится и станет разумней? А пока пусть строит крепости, только ее не трогает. Нет, нельзя не трогать, им нужен наследник; пока не родится сын, Елизавета Петровна будет следить при помощи своих шпионов за каждым шагом, каждый шаг регламентировать и направлять. А как родить, если муж вот так после нескольких тирад укладывается и засыпает, и никакие соловьи за окном его не тревожат. Она вчера сказала про соловьев, мол, сходить бы послушать… Фыркнул:
– Глупости ваши соловьи!
Может, и глупости, но наследник-то нужен.
У Екатерины прошло раздражение на мужа, которое было, когда воевала с его откровенным пьянством, она успокоилась и убедила сама себя, что будет терпеливой, даже ласковой до тех пор, пока не родит сына. Они жили уже не первый год, но муж не делал даже поползновений хотя бы обнять ее.
Нехороша собой? Глупа? Вздорна? Дичится? На любой из этих вопросов она могла возразить. Пусть не первая красавица и до Елизаветы Петровны в молодости ей далеко – та настоящая русская красавица, – но ведь и не дурнушка же! Принцесса Курляндская кривобока и горбата, у нее плохие зубы, глупая улыбка и красные руки, но великий князь без ума от этакой «красы». Любой из фрейлин и возлюбленных ее мужа в разумности и начитанности далеко до Екатерины, ее терпению может позавидовать кто угодно, как и живости и общительности тоже.
Так в чем же дело, почему Петр флиртует с горбатой глупой уродиной, но засыпает, как только ложится рядом с красивой умной женой? Сколько это будет продолжаться? Чем нужно его привлечь, неужели придется глупо хихикать, раскрыв рот смотреть на то, как он дубиной лупцует солдат, недостаточно хорошо вытягивающих ноги при прохождении строем, или искривить себе спину, сгорбившись? А может, научиться ругаться, как фельдфебель на плацу, курить трубку и пить водку?
Она не знала, что следующая многолетняя любовница Петра так и сделает – Елизавета Воронцова (снова горбатая и косоглазая!) действительно будет курить трубку, пить водку и ругаться матом. И едва не погубит саму Екатерину.
За окном заливались соловьи, нежным светом раскрашивалась белая петербургская ночь, а рядом с красивой разумной женой храпел некрасивый странный муж. Вернее, женой и мужем они были только по названию, шел уже не первый год их совместной жизни, но свою мужественность Петр не только не смог доказать, но и не пробовал это сделать.
Нет, не получалась у Екатерины первая любовь с Петром. На ее счастье, сердце еще спало…
Несколько раз за лето и осень приезжала государыня, смотрела, слушала, качала головой и уезжала… А что она могла поделать?
Екатерина и Петр выезжали в Петербург нечасто.
В начале мая Петр вернулся из Зимнего дворца, где Елизавета Петровна давала обед в честь гвардии. Князь так кичился перед супругой, что ей не оказана честь быть на сем обеде, потому что она никто, а он – подполковник! Петр даже не был по своему обычаю пьян, видно, от самодовольства даже вино не взяло. Зато полночи возбужденно бегал по спальне и рассказывал, как проходил сам обед, но главное, кто и где сидел.
Екатерина терпеливо таращила глаза, она с первых минут поняла, что главной гордостью уже не перед супругой, а перед остальными для Петра было то, что он сидел рядом с императрицей под номером первым, как подполковник лейб-гвардии Ее Императорского Величества Преображенского полка. Сама Елизавета Петровна была во всех гвардейских полках полковником и мундиры, то один, то другой, надевала часто.
– Да! Стол стоял в форме короны, и даже Алексей Разумовский сидел нумером четвертым!
Пока Петр повторял и повторял, Екатерина, стараясь не пропустить сути его разглагольствований, чтобы не попасть впросак, если вдруг что-то спросит (ей даже самой удавалось переспрашивать: «А Бутурлин где сидел? А Кирилл Разумовский?», что доставляло Петру истинное удовольствие, потому что они сидели дальше), вспоминала обеды, на которых присутствовала сама. Такое бывало часто и доставляло ей немало удовольствия.
– А из пушек палили?
Могла бы не спрашивать, и так слышно, но это ради Петра, тот в упоении принялся размахивать руками:
– А как же?! При каждом тосте!
Она смотрела на мужа и думала, что он, в сущности, просто ребенок, для которого присутствие за обедом рядом с государыней, но «выше» по положению многих заслуженных генералов и полковников – просто подарок судьбы.
Петр был прав, каждый тост, который провозглашался за парадным столом, а главными были за здравие государыни-императрицы, сопровождался орудийным залпом батареи, стоявшей на площади у дворца. Тосты произносились обер-гофмаршалом, и пить полагалось быстро и до дна. Пили привозные напитки, водку с редькой Елизавета Петровна потребляла только в своих покоях и за компанию с особо приближенными.
Вообще столы представляли собой потрясающее зрелище. Императрица погулять любила, и застолья у нее бывали роскошные. Екатерина вспомнила обед на четыре сотни человек в день тезоименитства Елизаветы Петровны. Сама княгиня была изумлена обилием украшений не столько на гостях, сколько на парадном столе, если это сооружение вообще можно было назвать столом.
Огромная деревянная змея, извиваясь, едва не скрывалась вдали парадной залы. С дальнего ее конца сидевшая за отдельным столом на возвышении под балдахином Елизавета Петровна казалась маленькой-маленькой. Екатерина тогда подумала, что едва ли в том конце слышат произносимое рядом с императрицей, только по крикам «Виват!» менее знатные гости понимали, что провозглашен тост и следует опустошить свой бокал.
Роскошные скатерти, немыслимое количество искусственных цветов, которые трудно отличить от настоящих, парадные красивые сервизы, позолоченные свечи, даже фонтаны на столах… Сами столы сплошь уставлены холодными закусками, фруктами и «конфектами», которые так любила государыня. Готовили их французские кондитеры. Иногда из сластей создавали целые живописные картины, а уж фигурок из марципана было великое множество!
Вин и напитков было немыслимое количество, все привезенные из Франции, Голландии, Венгрии, Англии…
А Петр все рассказывал и рассказывал, его глаза блестели, лицо ожило, князь стал даже симпатичным, и Екатерина невольно залюбовалась им. Заметив этот взгляд жены, Петр остановился:
– Что?
– Продолжайте, Ваше Высочество, вы так красиво говорили и… так хороши…
Ему бы воспользоваться минутой, ведь могло родиться хорошее чувство приязни, от которого и до любви, пусть не страстной, но хотя бы спокойной, недалеко, а он смутился окончательно, фыркнул:
– Ну вот еще!
Глядя на закрывшуюся за убежавшим мужем дверь, Екатерина досадовала на себя: ведь так хорошо все было, чем же она спугнула, ведь только сказала, что хорошо рассказывает…
Вернулся Петр поздно, был привычно пьян, видно, добрал то, чего не хватило во дворце, и заснул, едва коснувшись головой подушки. Жизнь вернулась на круги своя…
А жаль.
Императрица все чаще злилась на Екатерину, а если Елизавета Петровна на кого-то злилась, то покоя не давала. Великая княгиня никак не давала повода обвинить ее в чем-то уж совсем недостойном, а потому придирки бывали мелочные.
Со временем стало заметно охлаждение Елизаветы Петровны к молодой семье. Шли год за годом, а они не выполняли поставленную задачу. Сколько можно ждать наследника? Сколько можно болеть то великому князю, то княгине? Екатерина действительно ходила с императрицей на охоту на вальдшнепов, промокла, не убереглась, но продолжила охотиться и снова простыла. Петр болел постоянно, любой сквозняк приводил к простуде, слабый организм реагировал на все.
Болела и сама Елизавета Петровна, у нее участились приступы, стали мучительными судороги, может, потому она стала задумываться о том, кому все же передать трон? А еще она явно чего-то боялась. Чего?
Екатерина покосилась на слуг, тащивших тюфяк для генерал-поручика Чулкова. Императрица меняла место своего сна едва ли не каждую ночь, то и дело заставляя перетаскивать большую кровать под пологом не только в пределах спальни, но и вообще из комнаты в комнату. Но по тому, у каких дверей укладывался на свой жесткий тюфячок Василий Иванович Чулков, можно понять, где сегодня спит Ее Величество.
Хотелось пожалеть старика, ведь Чулков был уже немолод, но великая княгиня прекрасно знала, что делать этого нельзя – Чулков служил не за страх, а на совесть. Елизавета Петровна ценила слугу за чуткий сон, малейший шорох заставлял его просыпаться и вскакивать, прислушиваясь. Этому весьма способствовали и жесткие тюфяки, постеленные прямо на холодный пол.
«И как только он не простывает на сквозняках, да еще и на полу?» – удивлялась Екатерина. Наверное, простывал, но никогда не жаловался, исправно неся свою ночную службу. Хотя служба эта часто оказывалась дневной.
Императрица словно перепутала день с ночью, она всю ночь напролет веселилась, отпуская гостей только тогда, когда рассвет был уже готов высветить край неба, а сами гости едва не валились с ног от усталости. Но петербургское небо слишком часто хмурилось, а осенние и зимние рассветы наступали поздно, вот и приходилось придворным коротать ночи с вымученными улыбками на лицах, старательно скрывая зевоту и тараща глаза. Постепенно, правда, и они привыкли ложиться почивать на рассвете, а подниматься далеко за полдень, чтобы нарядиться и снова отправляться во дворец – развлекать свою правительницу до рассвета.
Веселиться Елизавета Петровна любила всегда, а вот привычка делать это всю ночь напролет появилась не сразу. Почему? – удивлялась Екатерина. Но спросить ни у кого нельзя, с каждым годом, с каждым месяцем и даже с каждым днем отношение императрицы к ним с великим князем менялось к худшему.
Зная, что лишних вопросов при дворе задавать нельзя, могут язык укоротить, как это сделали с Натальей Лопухиной, либо отправить в монастырь или домой, Екатерина старалась понять все сама. Хотя понять было нетрудно. Елизавета Петровна боялась.
Этот страх родился не сразу и завладел веселой императрицей постепенно, превратив ее в подозрительную, временами даже злую фурию. Чего она боится?
Екатерина сидела на постели, обхватив колени руками и положив на них голову – долгое бодрствование перебило сон, а ложиться на рассвете для нее, привыкшей совсем к другому распорядку, мучительно. Муж, слава богу, не счел нужным прийти к ней в спальню, потому хоть посидеть можно спокойно. Марья Чоглокова, уложив спать великую княгиню, отправилась к себе, все затихло…
Так чего боялась императрица? Конечно, переворота. Елизавета Петровна прекрасно помнила ту темную ноябрьскую ночь, когда сама во главе верных гвардейцев пришла к племяннице Анне Леопольдовне и разлучила ее с сыном, отправив всех в ссылку. Тогда казалось, что можно жить, ничего не опасаясь, ведь императрица была любима гвардейцами, которые не допустят никаких неприятностей, народ ее поддерживает, все спокойно.
Но шли годы, императрица от дел почти удалилась, позволив заправлять всем канцлеру Бестужеву, а сама отдавшись во власть развлечений. К чему свергать такую правительницу, которая никому не мешает, а только веселится? Кому она могла быть неугодной? Но рядом подрастал племянник – великий князь Петр со своей супругой, который вовсе не разделал любви тетушки к веселью, у наследника совсем другие ценности. Нет, Петр слишком глуп, чтобы задумать переворот сам, но это могут сделать его именем.
Пока императрица не задумывалась над тем, кто и зачем может сместить ее с трона, чтобы отдать его Петру. Она была еще во власти неосознанных страхов, что однажды по коридорам может затопать множество ног или, наоборот, двери спальни тихонько распахнутся и в ночи ей объявят о низложении. Именно потому Елизавета Петровна все чаще меняла место своего сна и под дверью, как верная собачонка, чутко спал генерал-поручик Чулков.
Екатерина была права: Елизавета Петровна действительно боялась, и с каждым днем все сильнее. Потому не один Чулков спал у ее двери, рядом в спальне сидели сказительницы. В этом была еще одна хитрая задумка императрицы.
Как бы ни затягивала она балы, ужины, посиделки, осенний петербургский рассвет не торопился, потому приходилось укладываться спать до него. К этому времени в спальню уже приходила пара женщин-сказительниц, подготовленных для такой «службы» камер-лакеем князем Павлом Чурмантеевым, ответственным за сказочную часть. Обычно одна из женщин была опытной, давнишней, а вторая подбиралась из новеньких, приведенных прямо с рынка. Языкастую бабенку одевали, обували, строго-настрого наказывали молчать обо всем, что увидит и услышит (иначе можно познакомиться с пыточной и остаться вовсе без языка), во всем слушаться опытную и отправляли к императрице.
Елизавета Петровна, помолившись на ночь и переодевшись, появлялась в опочивальне, выслушивала пожелания покойной ночи (какая уж тут ночь, почти светло на дворе!) от Мавры Егоровны, укладывалась, задергивала полог и ждала прихода сказительниц.
Мавра Егоровна давала бабам последние наставления и, перекрестив, отправляла в опочивальню к кровати императрицы. Те усаживались подле нее на полу и принимались нараспев сказывать очередную небылицу:
– В некотором царстве, некотором государстве жила-была царица…
Говорить полагалось нараспев, протяжно и с позевотой, чтобы и саму хозяйку опочивальни скорее сморил сон. Сказку не удавалось закончить, за пологом слышалось ровное дыхание, и сказительницы, чуть помаявшись, принимались вместо сказки так же протяжно и нудно беседовать на придворные темы.
Обычно новенькая таращила глаза на опытную, впервые слыша многие имена и названия. Но ей в таких разговорах полагалось только поддакивать и добавлять:
– А как же? Вестимо…
Это была обоюдная хитрость. Императрица не спала и тихонько слушала все эти беседы, а опытная сказительница прекрасно об этом знала. Тема бесед двух баб и то, что именно о ком нужно сказать, было заранее оговорено с Чулковым, Шуваловым, Татищевым и, конечно, самим Чурмантеевым. Это был прекрасный способ донести до государыни придворные сплетни, конечно, по выбору тех, кто имел на сказительниц влияние.
Если уставшая без движения императрица шевелилась или вздыхала, бабы принимались снова нараспев рассказывать о царевичах и царевнах, а убедившись, что Елизавета Петровна заснула по-настоящему, начинали дремать и сами. Через некоторое время они осторожно выбирались через комнату камер-фрау прочь и уходили восвояси.
Первое время Елизавета Петровна спала вообще странно – ее будили через каждые два часа, чтобы императрица могла помолиться перед образом Спасителя, как дала себе зарок в ночь восшествия на престол. Но это оказалось слишком трудно; сильно устав, Елизавета Петровна все чаще пропускала молитву, а потом ее духовник Федор Яковлевич от такого строгого зарока освободил, разрешив молиться, только когда сможет.
Для вида, но не слишком усердствуя, сказительницы пытались будить Елизавету Петровну. Но чаще всего безуспешно.
Заснув под утро, императрица просыпалась далеко за полдень, долго и усердно молилась, сытно завтракала, снова отдыхала пару часов, а если засыпала, то и более, наконец приказывала подавать одеваться для выхода. Вечер и большая часть ночи проходили весело, под утро государыня снова укладывалась спать под мерный говор своих сказительниц…
Заниматься делами просто некогда, да и совсем не хотелось, иностранные послы подолгу не могли получить официальной аудиенции, дела в самой стране шли по накатанному пути почти без участия императрицы.
Елизавета Петровна с тоской смотрела на мельтешившего великого князя:
– Экой он дерганый… Все твердили, что со временем пройдет, мол, повзрослеет, перерастет… Ан нет, сколько лет уже прошло, не проходит.
Она бы и дальше возмущалась поведением племянника, но тут императрицу отвлекла другая пара – подле великой княгини Екатерины стоял Кирилл Разумовский, брат ее бывшего фаворита и тайного супруга Алексея. Молодой красавец и умница Кирилл действительно был неравнодушен к Екатерине, она тоже любила общение с президентом Академии наук, каким был молодой совсем Разумовский. Кирилл удался всем: умом, красотой, умением общаться с людьми, не вмешиваться в дрязги даже в Академии, а потому был обожаем также всеми.
Три года назад Елизавета Петровна женила Кирилла на Нарышкиной, хотя он вовсе не стремился связать себя узами брака. Объясняя такую необходимость, императрица сказала откровенно: мол, при всем моем к тебе расположении ты кто? Всего лишь бывший пастух и сын пастуха. Да, еще брат пастуха. Фаворитство твоего брата Алексея Разумовского к родословной не пришьешь, твоим детям нужно не только состояние, но и имя: женишься на Нарышкиной, имя у них будет. Кирилл с доводами согласился и женился. Но это не помешало ему оценить прелести великой княгини.
Екатерине обаятельный, прекрасно образованный (учился в Париже) сибарит тоже весьма понравился, он не задевал сердце, но общаться было приятно и интересно. Конечно, Петр рядом с рослым красавцем и умницей Кириллом Разумовским даже не просто терялся, а низводился донельзя.
Елизавета Петровна кивнула новому фавориту Ивану Шувалову на Разумовского, что-то увлеченно рассказывающего Екатерине:
– И часто они так?
К Разумовским относились хорошо все, даже новый фаворит, они были всегда веселы и доброжелательны, не зарились ни на чье место и никому не переходили дорогу. Даже Алексей, будучи тайно венчанным с Елизаветой Петровной, стоило ей заглядеться на нового красавца Ивана Шувалова – спокойно отошел в сторону и на глаза больше не лез. Ему хватало дворца, владений и денег, полученных от императрицы за время фавора.
Иван Шувалов улыбнулся:
– А хороша пара…
– Я тебе покажу «хороша»!
Меньше чем через год Кирилл Разумовский стал гетманом Украины, императрица всемилостивейше разрешила такое избрание. Кирилл исчез из судьбы Екатерины. Эта любовь также не состоялась…
Екатерина оставалась спокойной, Петр как муж бездействовал, а вот Елизавета Петровна начала беспокоиться не на шутку. Наследника не предвиделось, племянник умнеть не собирался, а она сама болела все чаще, не помогал даже молодой фаворит Иван Шувалов. Его молодость и привлекательность никак не могли помочь справиться с возрастом Елизавете Петровне.
И вот в момент отчаяния она приказала… привезти из Шлиссельбурга Иоанна Антоновича! Это действительно было уже отчаяние. Только откровенное нежелание оставлять престол Петру могло толкнуть императрицу на такой поступок.
Встреча состоялась тайно в подвалах шуваловского дворца, но фаворит был здесь ни при чем, просто его родственник Алексей Петрович Шувалов заведовал Тайной канцелярией. На встречу не позвали даже Бестужева, Елизавета Петровна не скрывала ее от канцлера, но предпочла его не вмешивать.
В России пожары – дело привычное, множество домов, да и дворцов деревянных, печи не всегда хороши, а скорее даже плохи, потому горело часто. В одном из московских пожаров у государыни сгорел гардероб – четыре тысячи платьев, но больше всего она жалела то, что сшито из материи, подаренной Екатериной в знак любви и уважения.
У великой княгини сгорел Яузский дворец, едва выскочить успели. Но больше всего Екатерину при этом ужаснуло не гудевшее, как разъяренный зверь, пламя, не позволявшее подойти близко, а… ряды крыс, покидавших дворец словно в организованных колоннах! Понимание, что эти твари час назад жили с ней в одних комнатах, привело Екатерину в ужас.
В Европе было не чище, и дома, в Штеттине, крыс, мышей, тараканов, клопов, блох и прочей дряни было не меньше, просто девочка Фрикен не замечала ни мышиного писка, ни прыгающих блох. В Петербурге в Зимнем мышиный писк страшно раздражал государыню, особенно когда ей не спалось. Когда был построен новый Зимний дворец, последовал монарший указ: завести в здании три сотни кошек, чтобы гоняли мышей, на их содержание были выделены немалые деньги. Но едва ли хоть одна из кошек ловила мышиную братию, разве что по привычке для развлечения. Дело в том, что усатых кормили сначала говядиной и свининой, а через год так и вообще рябчиками и тетеревами по одному на кота в день! Неужели, сожрав рябчика, какой-нибудь усатый-полосатый стал бы бегать за шустрой мышью?
Вообще, от дворцов и отсутствия в них элементарных условий для жизни Екатерина приходила в ужас. Комнаты сплошь проходные, всюду сквозняки, уборные удавалось устроить часто только для императрицы и великокняжеской четы, те же фрейлины бегали по нужде на улицу в любую погоду, двери плохо закрывались, печи немилосердно дымили, из окон страшно дуло… Неудивительно, что простуды были постоянным явлением, оставалось только удивляться, как вообще выживали.
Петр и Екатерина болели то и дело, чихали и кашляли рядом придворные, хлюпали носами слуги… Но жизнь все равно продолжалась.
