Книга: Екатерина Великая. Первая любовь Императрицы
Назад: Хочу быть русской
Дальше: Несостоявшаяся любовь…

Замужество

– Вот так, хорошо, ваша светлость…
Мария Жукова называла Екатерину великой княгиней, хотя та таковой еще не была. Но сейчас неважно, она могла бы говорить что угодно, на взволнованную девушку больше действовали звуки ее ласкового голоса, успокаивающего, почти убаюкивающего. Стало немного легче, Екатерина принимала ванну, уже не так трясясь. Хотя вчерашний разговор с матерью ее скорее испугал, чем обнадежил…
И вдруг…
– Ее Величество государыня!
– Ах! – Екатерина прикрылась руками. – А я не одета! Я совсем голая!
– Это мне и нужно. – Голос императрицы почти насмешлив, взгляд въедлив. – Мне давно надо бы посмотреть на тебя нагую, да все не могла собраться.
Девушка испуганно замерла, пока Елизавета Петровна разглядывала ее со всех сторон. Но императрица осталась довольна, даже чуть слышно хмыкнула по-немецки:
– Лебедь белая этакому… достанется.
Императрица уже была почти наряжена и теперь желала посмотреть, как будут одевать и причесывать невесту. Ткнувшуюся в комнату мать бесцеремонно выпроводили, чтобы не путалась под ногами.
Нижнее белье, пока пеньюар, чтобы не засыпать пудрой платье… Императрица в это время спорила с парикмахером:
– Нет, завитки будут мешать короне!
– Фаше феличестфо! Я фсе сделаю как нато… корон пудет держат корош!
Куафюр упрям, Елизавета Петровна махнула рукой:
– Делай, но, если хоть покачнется, я с тебя самого не один парик сниму, а вместе с головой.
Бедолага понял, что угроза нешуточная, сразу заелозил, мол, если Ее Величество желает… кроме того, великая княгиня непременно должна держать голову прямо, иначе никакие ухищрения не помогут и корона свалится…
– Ты слышала? Голову держать прямо!
– Да, Ваше Величество…
Серебряное платье, серебряная накидка, корсаж неимоверно затянули, отчего и без того тонкая талия Екатерины стала совсем осиной…. Елизавета покосилась в зеркало на свою собственную и вздохнула. Она и в девичестве тоненькой не бывала, в матушку удалась – полная и крепкая.
Наконец прическу соорудили, платье затянули, пришло время драгоценностей, хотя самой Екатерине казалось, что она уже и так блестит и сверкает. Елизавета Петровна указала на сережки, фрейлина немедленно подала их невесте. Серьги тяжелые, ушам чувствительно, но сегодня Екатерина была готова вытерпеть все. Потом в ход пошли кольца, браслеты, броши, заколки… Безумно дорого, сверкающе и столь же тяжело.
И наконец, великокняжеская корона. Как бы ни крепил ее куафер, Екатерина понимала, что стоит наклонить голову, и тяжеленное сооружение просто съедет, потащив за собой прическу, неважно, с кудрями та или без. Корону императрица надела собственноручно, чтобы Екатерина почувствовала, какое ей делается одолжение.
Уже полдень, а великого князя все не было. Он опоздал совсем ненамного, минут на пять, но императрица была вне себя!
Петра тоже нарядили в серебристый кафтан и навесили безумное количество украшений. Но если серебро на Екатерине только подчеркнуло ее бледность – императрица даже приказала принести из своих покоев баночку румян и нарумянить невесте щеки, – то наряд жениха окончательно испортил его внешность. Это особенно бросалось в глаза рядом с хорошенькой, хотя и неимоверно перепуганной невестой. В какой-то момент Елизавета Петровна даже закусила губу от досады: ну что же сестра Анна родила этакого уродца! Но вслух ничего не сказала, напротив, улыбалась так, словно действительно была счастлива будущим счастьем молодых.
Екатерине ни до чего, она старательно пыталась не качнуть головой, ни за что не зацепиться, но при этом держаться так, чтобы не быть похожей на деревянную куклу. Весьма сложное дело, если вспомнить тяжеленный наряд и корону на голове, от веса которой уже начал болеть лоб.
– Пора.
Елизавета Петровна первой шагнула по лестнице, за ней жених с невестой. Екатерина ожидала, что Петр поддержит ее, но тому, видно, и в голову это не пришло. Перед самой лестницей, понимая, что без опоры ей не спуститься, невеста все же сама протянула руку жениху, тот сначала недоуменно покосился на нее, но потом подставил свою. Все обошлось, не споткнулась, головой не качнула и даже смогла улыбаться множеству собравшихся придворных.
В России всегда умели праздновать, а уж блестящая Елизавета Петровна тем более. Но на сей раз она превзошла саму себя! Перед дворцом выстроились сто двадцать великолепных экипажей, последние в очереди терялись где-то вдали. Это были только те, кому милостивейше позволено ехать в Казанский собор.
Но Екатерина никого не замечала, все плыло перед глазами, а их застилали слезы всего сразу – восторга, страха, волнения. Жених, напротив, кажется, не волновался совсем. Но это только казалось, он дергался более обычного… Заметив это, императрица положила свою руку на его запястье:
– Петр, успокойтесь…
Он фыркнул:
– Вот еще!
В роскошнейшем раззолоченном экипаже, запряженном восьмеркой белоснежных коней, они ехали втроем – императрица Елизавета Петровна и молодые.
Но Петр тотчас отвлекся, принявшись называть стоявшие вдоль их пути полки и делая замечания, если что-то видел не по форме. Уже через пять минут Елизавета Петровна даже прикрикнула на племянника, до того надоел своими замечаниями:
– До того ли ныне?! Помолчи уж!
Петр надулся, даже отвернулся от императрицы, но почти сразу забыл свою обиду – впереди стояли его кирасиры:
– Вот! Вот! У моих порядок, и все знамена ровно наклонены, и мундиры как один, и букли с косами в порядке!
Елизавета Петровна даже зубами заскрипела: ну что за дурень! Народ, едва сдерживаемый драгунами (иначе и каретам не проехать было бы), вовсю высказывался, совершенно не стесняясь. Обсуждали «со знанием дела», с одобрением высказывались о невесте, мол, кралюшка-то какая, что твоя лебедь белая! Восхищались императрицей, но тут особо звучало, что Петрова дочь! И посмеиваясь, ругали жениха:
– Откель такого уродца-то взяли?
– Наследник, говорят, из Неметчины привезенный.
– То-то и оно, что из Неметчины, был бы наш, так была бы косая сажень в плечах. А ентот вон хуже малого дитяти.
– Сморчок, он и есть сморчок.
Знающий возражал:
– Так и невеста тоже из Неметчины…
– Будя врать-то!
– Как есть немецкая.
– Так что ж, и венчаться не по-нашему будут?
– Не… оба крещеные. Невеста и вовсе русскому училась со старанием.
Бабенка порешительней отозвалась:
– Врешь ты все, ирод проклятый! Не может таковая-то немецкой быть! Наша она, правда, бабоньки, наша?
И хотя бабонек рядом было немного, ее активно поддержали все, даже мужики. Было решено, что жених, может, и из Неметчины, потому сморчок. А невеста всенепременно наша, русская, и сердцу россиян мила.
Вокруг было шумно, в воздухе висел перезвон колоколов, гремели литавры, били барабаны, где-то трубили трубачи, то и дело доносилось многоголосое «ура!», но обсуждение жениха с невестой все равно слышно. Может, потому Петр так и старался заглушить эти неприятные разговоры своими резолюциями по поводу построения и обмундирования? Поняв это, Елизавета Петровна не стала племянника больше сдерживать. Проползла раздраженная мысль, что ему будет очень тяжело завоевывать любовь народную.
Покосилась на невесту, но та, кажется, ничего из людских криков и замечаний не слышала. Екатерина сидела ни жива ни мертва, боясь лишний раз шелохнуться. Неужто все так на свадьбах? Императрице казалось, что это должен быть самый радостный для молодых день, а один вон пальцем в гвардейцев тычет, словно пятилетнее дитя на прогулке, вторая сидит, едва живая с перепугу… А может, и она сама вот так бы, если бы парадно и прилюдно?..
И вот он, собор, тоже парадно убранный, ярко освещенный… Или это свет от свечей отражался во множестве бриллиантов присутствующих?
Петр с трудом выстоял длинную проповедь, все норовя то что-то поправить, то нос почесать, то вообще отвернуться, чтобы разглядеть убранство собора. Конечно, бывшему лютеранину трудно привыкнуть к роскоши русских соборов, но не время же оглядываться! Графиня Чернышева наклонилась ближе к великому князю:
– Ваше Высочество, от священника нельзя отворачиваться, примета дурная. Кто из молодых отвернется первым, тот и помрет первым…
Передав поверье, думала испугать, чтобы не вертелся, но Петр разозлился:
– Пошла вон! Дура!
Чернышева сделала вид, что не услышала оскорбления. Остальные вокруг тоже, хотя сказано довольно громко. Екатерина осторожно покосилась на жениха, тот усмехнулся:
– Говорит, кто первым отвернется от священника, тот и помрет первым… Глупости.
Екатерине не до суеверий, но в душе порадовалась, что не крутила головой, да и как она могла, если все время думала о короне?
К концу длинной, очень длинной церемонии она уже едва держалась на ногах, мечтая только об одном: чтобы ей позволили хоть на время снять корону. Во время ужина этого сделать не позволили, только в начале бала императрица сжалилась и разрешила ненадолго освободить голову от тяжелого украшения.
Когда корону осторожно выпутали из прически, Екатерина чуть не заплакала, потому что шея так затекла, что ею невозможно ворочать. Пришлось осторожно помассировать шею, наконец великая княгиня получила возможность наклонить голову к одному плечу, затем к другому…
Но тут же оказалось, что Екатерина должна танцевать полонез, а выйти в центр бальной залы без короны нельзя. Корону снова водрузили, теперь она была укреплена еще хуже, и полонез превратился для несчастной невесты в истинное мучение. Улыбка на устах и почти ужас в глазах…
Это заметила императрица и вопреки собственной привычке танцевать до рассвета вдруг объявила о сокращении времени бала. Честно говоря, облегченно вздохнула не одна Екатерина, неимоверно устали все: сначала многочасовая служба в соборе, потом ужин, бал…
Такого во дворце не видели – бал закончился в девять вечера, когда обычно в это время только начинался! Императрица объявила, что молодым пора в постель.
До их покоев провожали почти толпой, но после Петр ушел в свои комнаты, а Елизавета Петровна в сопровождении матери невесты и нескольких дам повела Екатерину в спальню. Помогли переодеться, уложили в постель и оставили ждать мужа…
В первые минуты Екатерина просто блаженствовала, отдыхая от тяжести короны на голове, затянутого корсажа платья, веса многих украшений, туго зашпиленных волос… Это было неимоверным блаженством – освободиться от груза парадного наряда! Гудели ноги, гудела голова, ныла замученная неподвижностью шея, почти тряслись руки… Но немного погодя, когда она уже пришла в себя, трястись стали не только руки. Мать не слишком умело объяснила ей суть того, что должно произойти, внушив главное: муж – хозяин судьбы и тела, его нужно слушаться и угождать.
И вот теперь при свете всего двух свечей Екатерина ждала этого самого хозяина, начиная дрожать уже словно в ознобе. Что она должна делать: сидеть, лежать? Или вообще кинуться супругу на шею, как только тот войдет в комнату? Войдет… вон в ту дверь он войдет… Нет, лучше лежать… или все же сесть?
Екатерина села, немного посидела, но в таком положении оглядываться на дверь было совсем неудобно, потому легла снова. Когда раздадутся шаги Петра, она услышит и успеет сесть…
Но муж не шел. Сколько прошло времени? Загадала: сосчитает до тридцати, откроется дверь, и войдет ее повелитель… Тридцать один… Может, она слишком быстро считала? Нет, надо медленней и лучше до ста… Но и на сто двадцать, и даже двести дверь оставалась закрытой. Если честно, то Екатерина в глубине души боялась появления мужа, но хотела, чтобы уж скорее все закончилось. Она слишком устала за день и просто боялась, что если ляжет свободней, то позорно заснет, прежде чем Петр появится.
Но и таращить глаза на оплывающие свечи тоже было нелепо. По тому, как сгорели свечи, Екатерина понимала, что времени прошло немало. Украдкой выглянула из-за полога на часы. Скоро полночь, то есть ждет больше двух часов. За это время можно было не только переодеться, но сделать это десяток раз.
И вдруг шаги…
Екатерина быстро спряталась за пологом, но почти сразу поняла, что шаги женские. Сердце испуганно забилось: может, пока она тут разлеживается, что-то случилось с императрицей, и поэтому нет ее супруга?! Но в дверь заглянула новая горничная мадам Кроузе, сразу поняла, что княгиня не спит, хмыкнула:
– А князь… там… – рука сделала какое-то неуверенное движение, – ужинает… с друзьями…
– К-как… ужинает?
Горничная, от которой за версту разило выпитым, заплетающимся языком подтвердила, кивая собственным словам:
– Заказал уж-жин… скоро придет… Не надо ли чего?
– Нет, благодарю…
– Ага…
И исчезла. Екатерина лежала, обескураженная таким невниманием Петра к себе. Нет, она знала, что ему нравится другая, Петр сам говорил, что женится только из-за приказания тетки, не более, но хотя бы в первую ночь он мог бы быть внимательней?
От обиды даже усталость забылась, а сон и вовсе пропал.
Она уже перестала считать минуты и ждать открывающейся двери, когда муж все же явился. Он был весьма навеселе, и ничего, о чем полунамеками говорила мать, не произошло, Петр просто рухнул на кровать рядом со своей супругой и заснул мертвецким сном до утра.
Сначала она все же затихла, выжидая и прислушиваясь, уже боясь и не желая, чтобы человек, с которым ее соединила судьба и воля российской императрицы, проявил внимание. Но Петр и не собирался этого делать, он заливисто храпел. Несчастная молодая жена осторожно прислушивалась, пытаясь понять, не притворяется ли, но муж действительно спал.
В конце концов стало обидно, ею откровенно пренебрегли! Неужели она столь нехороша, что не возбуждает даже своего пьяного супруга? Она слышала, что мужчины часто творят глупости именно потому, что пьяны.
Странной была эта первая брачная ночь… Но и остальные оказались не лучше…
Следующие дни были заполнены балами, гуляниями, маскарадами, фейерверками, иллюминациями, театрами… Народ тоже гулял, выставлялись огромные столы с угощениями, рекой лилось вино, в толпу бросались деньги…
Императрица не любила утро, все начиналось во второй половине дня и заканчивалось незадолго до рассвета, а то и после него. Для великого князя все заканчивалось одинаково: едва оправившись от болезни, он быстро уставал, за ужином выпивал лишнего и засыпал прежде, чем до кровати добиралась его молодая супруга.
Сначала Елизавета Петровна переживала, но Разумовский успокоил:
– Молод еще великий князь, к тому же устает сильно. Придет и его время, все образуется, и дите будет. Да не одно.
– Ты думаешь, будет?
Алексей Григорьевич кивал с видом знатока:
– А то нет! Пройдут праздники, отоспится, перестанет плясать на балах, там и за дело возьмется.
– Ой ли… – вздыхала императрица, – скачет козлом, точно дитя малое. Недаром его Брюммер все ругал.
– А вот потому и скачет ныне, что в детстве поскакать не дали. Небось держали взаперти да среди взрослых, он и не набегался мальчишкой. Ничего, чуть повзрослеет, дурь сама собой пройдет.
Но праздники прошли, наступили будни, а дурь у князя не проходила. Елизавета Петровна иногда пыталась намеками выведать у Екатерины, каковы дела в спальне, та мучилась, краснела, бледнела и молчала. Не могла же она рассказать, что действительно творится по ночам в их с Петром постели!
Разумовский был прав в том, что детства у Петра не было, но ошибся в предположении, что князь перестанет дурить. Не перестал, напротив, стал привлекать к своим занятиям молодую жену.
Врачи были правы: Петру еще рано жениться, он просто не готов ни физически, ни морально к такому грузу. Мало того, никому из взрослых не пришло в голову, что с этими, в сущности, детьми нужно поговорить перед свадьбой, напротив, все считали их опытность само собой разумеющейся, а откуда взяться опыту, не задумывались. Иоганна забыла, что сама вышла замуж в пятнадцать лет за сорокадвухлетнего взрослого мужчину, а потому побеседовала с дочерью в общих чертах, убедив ту всего лишь подчиняться желаниям и поступкам мужа и во всем потакать ему.
Петр попробовал разузнать, что нужно, сам, но вокруг были только опытные мужчины, но никак не внимательные педагоги: со всевозможными ужимками и пошлостями ему объяснили, что с бабой надо быть грубым и вообще муж над женой хозяин. Просто с мальчиком разговаривали как с прожженным, опытным мужиком, чем навсегда перепутали у него все в голове. Не слишком тактичный Петр так и заявил юной супруге: мол, я хозяин, а ты должна мне подчиняться, а вот в чем, сказать не мог.
Не имея еще влечения и попросту не зная, что ему делать, Петр, чтобы не выглядеть неопытным сопляком, принялся разыгрывать страсть к другой, которая якобы и не позволяет ему сблизиться с женой. Вот с этой другой он бы… а супруга – приятельница по играм, не более.
Будь Екатерина старше и опытней, сама сделала бы первый шаг, но ее обижало такое откровенное небрежение собой. В зеркале она видела красивую молодую девушку, куда красивей и приятней мужа и той же фрейлины Карр, о которой он твердил, и просто не понимала, почему Петр столь холоден. А у князя уже тогда явно обнаружился перекос в предпочтениях, который, в общем-то, был объясним и устраним, если бы этим озаботился кто-то из разумных взрослых. Петру нравились… уродливые девушки! Все его любовницы и будущие фаворитки были неказисты, кривоваты и… горбаты! Этим уродством своих возлюбленных он словно уравновешивал собственную непривлекательность.
Петру и Екатерине не позволялось спать в разных комнатах, но проводить ночь за ночью рядом с красивой девушкой и при этом старательно делать вид, что едва добредает до кровати и сразу засыпает, невозможно. Попытайся он хотя бы протянуть руку к супруге, Екатерина бы собрала всю свою волю в кулак и постаралась ответить лаской, но Петр дичился, ожидая от нее самой чего-то.
А потом и вовсе нашел выход.
– Ты видела моих кукол? У меня десяток новых.
Он что, совсем глуп, спрашивать о куклах в постели с женой? Но это все равно лучше, чем выслушивать рассказы о том, как он… с фрейлиной… да не с одной… Это позже она поняла, что ничего такого ни с одной фрейлиной у Петра не было, не способен, а тогда обижалась, а потому ответила:
– Нет.
– Я сейчас! Скажу, чтобы принесли!
Возразить не успела, Петр сорвался с места и метнулся к двери, требовать, чтобы тайно принесли из его комнаты спрятанных кукол-солдатиков.
Это было сумасшествием, потому что каждый их шаг был известен императрице, а она категорически запретила племяннику играть с куклами. Несомненно, приставленная к ним Кроузе завтра же донесет об этих куклах.
Неизвестно как, но у Петра получилось, лакей Румберг, особо поверенный в альковных делах князя, сумел принести в спальню кукол втайне от всевидящей Кроузе.
Просто спать рядом, не прикасаясь друг к дружке, – это одно, но играть в куклы по ночам…. Екатерине казалось, что кто-то из них двоих сошел с ума, и, кажется, она знала, кто именно. И все же, не желая ссориться, согласилась принять участие в игре или хотя бы не выдавать мужа. На день солдатики прятались под кровать, а ночью, когда дверь запиралась, снова вытаскивались и расставлялись прямо на постели.
О таком ли мечтала Фрикен, когда слушала в исполнении мадемуазель Кардель французские романы? О таком ли грезила юная девушка, едущая в Россию по заснеженным лесам навстречу своему суженому? И, став Екатериной, разве о таком она думала, надеясь, что близость с Петром родит в их сердцах любовь? Близости не было, ни о какой любви не могло быть и речи, Петр по-прежнему оставался нервным, капризным, грубым ребенком, только теперь получившим над ней полную власть.
Екатерина хорошо понимала, что, скажи она хоть слово против или расскажи кому-то об этих ночных играх, муж просто возненавидит ее. Потому приходилось терпеть, прятать кукол по утрам и вытаскивать ночью, скрывать все и ото всех. Кому она могла рассказать о своей беде? Мать уже отправили домой, Елизавета Петровна, с трудом переносившая последнее время родственницу, поспешила выпроводить ее сразу после свадьбы. Но даже если бы Иоганна и жила рядом, Екатерина ни за что не призналась бы ей в своих проблемах. Елизавете Петровне сказать тоже не могла, это означало бы гнев императрицы на племянника и ссору с Петром. Фрейлинам нельзя – болтливы, камер-фрау при них – строгая надзирательница Кроузе, от которой скрывали все, что можно.
А самого Петра, кажется, такое положение дел не только не беспокоило, но и устраивало.
Это было не так, но не мог же Петр, который столько внушал юной супруге, что теперь он хозяин в ее жизни, а она только слуга, что он опытен и любил не одну женщину, признаться, что никакого опыта и даже элементарных знаний у него нет, что он растерян и просто прячет свою растерянность под маской удали и волокитства за другими. Потому он делал вид, что влюблен в другую, а к жене просто равнодушен, а потому с ней остается лишь играть в солдатики…
Екатерина терпела и играла. Постепенно игры зашли куда дальше, кукол уже стало мало, Петр вспомнил, что еще в первые дни в пылу родственных чувств присвоил Фрикен воинское звание, а потому она тоже должна стоять на часах с ружьем на плече. Зачем? Для порядка.
Можно ли найти что-то нелепей, чем юная девушка в ночной рубашке, стоящая навытяжку с ружьем на плече у двери собственной спальни? Иногда Екатерине казалось, что еще чуть, и ее терпение лопнет!
Еще хуже стало, когда Петру пришло в голову притащить в дом свою свору, причем не просто в дом, а… в спальню! В комнате была устроена дощатая перегородка, за которой теперь жила целая свора. Невыносимо воняло псиной, там без конца лаяли, возились и грызлись между собой собаки, не давая покоя ни днем ни ночью.
Такая жизнь весьма устраивала дерганого Петра, но была невыносима для Екатерины, желавшей совсем иного. Муж носился с собаками, кричал, щелкал кнутом, ругался так, что хоть уши затыкай, требовал непонятно чего, а то вдруг начинал рассуждать на темы, ей вовсе не интересные, погружаясь в мечты об устройстве какой-нибудь совершенно идиотской затеи. При этом Петр просто физически не мог сидеть на одном месте, в кресле дольше двух минут выдержать бедолаге было невозможно, он предпочитал рассуждать, расхаживая по спальне, и Екатерине приходилось часами ходить вместе с ним.
Теперь Петру было мало лакеев, он принялся обучать приемам с оружием и жену. Екатерина терпеливо стояла на часах, едва не валясь с ног от усталости, таскала тяжеленное ружье, училась делать выпад вперед с упором на колено или быстро сбрасывать оружие с плеча, чтобы выставить штык вперед, а потом снова вставать навытяжку. Оставалось научить только передвигаться и стрелять из положения лежа…
От такой жизни хотелось просто плакать, но этого она не могла, а потому улыбалась, стараясь делать вид, что все в порядке.
Днем муштра и глупости, придуманные мужем, ночью полная постель тяжеленных игрушек… Хороша семейная жизнь, ничего не скажешь. Ей бы сообразить, что все это только для того, чтобы оправдать отсутствие мужественности, ведь уставшая донельзя жена засыпала быстро, а игрушки в постели оправдывали его инфантильность иными интересами.
Но Екатерина тоже была молода и неопытна, тем паче Петр сам объявил, что в семье он полный хозяин, а жена должна во всем подчиняться. Переживая из-за невнимания мужа, Екатерина пыталась полностью соответствовать его требованиям. Это позже она поняла, что никакого опыта, никакой «другой» не было, князь волочился за фрейлинами, не рискуя добиваться даже поцелуев.
Семейная жизнь никак не складывалась, но главное еще было впереди…
Императрица – выдумщица, у нее что ни бал, то с забавами, а уж о маскарадах и говорить нечего. Несмотря на полноту, проявлявшуюся все сильнее, на Елизавете Петровне прекрасно сидел мундир и вообще мужская одежда, потому что подчеркивала красивую форму ног. Вот и распорядилась императрица: на карнавале всем мужчинам быть в дамском наряде, а женщинам – в мужском!
Началась суматоха. Женщины никак не могли втиснуться в узкие мужские штаны, а мужчины справиться с фижмами и широкими юбками. Смеху было…
Многим государыня выделила наряды из своих запасов, коих у нее было огромное количество – с десяток тысяч платьев, Елизавета Петровна дважды одно не надевала. Камердинер Сиверс мучился именно в таком. Фижмы у Елизаветы Петровны огромные, поворачиваться в них с непривычки очень трудно, Сиверс двигался неуклюже, а требовалось изображать из себя изящную даму. В пару ему досталась Екатерина, прекрасно себя чувствовавшая и выглядевшая в мужском наряде.
Петра переодеваться не заставили, понимая, что роскошное дамское платье будет настоящей насмешкой над щуплым великим князем, а вот императрица красовалась в отменном наряде, таком, что Екатерина не удержалась и сделала ей комплимент:
– Ваше Величество, будь я в дамском платье, непременно стала бы строить вам глазки, столь вы хороши!
– Да и ты не хуже, – с удовольствием посмеялась Елизавета Петровна.
Но главный смех вызвало не это. Сиверс вынужден был вести непривычную для себя дамскую партию в менуэте, то и дело сбиваясь, Екатерине приходилось его поправлять. И все же случился конфуз: не привыкший к размерам огромных фижм Сиверс круто повернулся и сбил с ног графиню Гендрикову, оказавшуюся рядом. Как истинный кавалер, хотя и был в дамском наряде, он бросился поднимать упавшую даму. Это привело к совершенно замечательным последствиям: неловким движением все тех же фижм он сшиб теперь уже Екатерину, которая повалилась самому Сиверсу под ноги. Танец остановился, и придворные замерли, не зная, кому сначала помогать.
Сиверс в ужасе от сотворенного крутнулся между двумя упавшими дамами и в конце концов свалился тоже, причем так, что Екатерина оказалась под его большущей юбкой. Оркестр уже не играл, в зале установилась тишина, посреди которой до придворных вдруг донесся сдавленный смех великой княгини, вынужденной выбираться из-под наряда камердинера ползком на четвереньках, причем задним ходом.
Следом расхохоталась императрица, и за ней уже все остальные. Вид у троицы был уморительнейший – Сиверс сидел на полу, широко раскинув юбки, с одной стороны от него барахталась, пытаясь встать, Гендрикова, а с другой стояла на четвереньках наконец сумевшая выбраться из-под вороха тканей Екатерина.
– Мадам, вы несколько неловки…
Шутка великой княгини потонула в общем хохоте. Сиверс, красный от стыда, не позволил поднять себя, но немало еще посмешил всех: для того чтобы встать, ему понадобилось перевернуться на живот, показав всем панталоны, в которые нарядила камердинера Елизавета Петровна.
От смеха болели бока, все утирали слезы, а красный как вареный рак Сиверс, едва испросив разрешение, удалился бегом, правда, бежал странно, стараясь держаться от всех как можно дальше, чтобы ненароком не зашибить еще кого.
И только когда он был уже у двери и старался пройти в нее, не задев фижмами створки, хотя они были раскрыты широко, вдруг раздался… смех князя, до сих пор молчавшего. Несколько мгновений придворные изумленно разглядывали Петра, а потом зала снова потонула в общем хохоте. То-то на славу удался маскарад!..
Несколько дней бедолага Сиверс не показывался никому на глаза, но и после одного взгляда на него было достаточно, чтобы все начинали улыбаться. Императрица тоже поинтересовалась, не прислать ли наряд с фижмами. Зато теперь мужчины страшно боялись, чтобы Елизавете Петровне еще раз не пришло в голову устроить такое развлечение.
Пришло, и не раз: мужчины, страшно ругаясь, были вынуждены осваивать ношение фижм, а женщины радовались: вот, будете знать, каково нам!
Но и дамам пришлось поплакать из-за приказа императрицы.
Елизавете Петровне неудачно нанесли пудру на волосы, состав, которым их покрыли перед пудрением, оказался слишком липким, и пудру смыть не удавалось никакими усилиями. Промучившись полдня с безобразием на голове, из-за которого волосы казались грязной серой массой, государыня решила покрасить их в черный цвет. Куафер, ни жив ни мертв, сначала попытался отговорить от такого, понимая, что дело закончится плохо, но потом вздохнул и принялся за работу.
Когда дело было сделано, Елизавета Петровна долго смотрела в зеркало молча, потом ее красивое лицо стало багроветь, куафер растерянно разводил руками, мол, я же предупреждал… Закончилось все страшным скандалом и… бритьем голов всех дам при дворе! Просто то, что получилось у самой императрицы, исправить можно только бритьем волос. Не могла же она позволить остальным оставаться при своих шевелюрах! В результате все дамы оказались лысыми и получили страшные черные парики, став похожими на всклоченных ворон.
Горожанок лишаться волос не заставили, но получилось только хуже – черные парики, надетые на собственные волосы, делали головы огромными и страшно уродливыми. Так женщины Петербурга расплачивались за неудачный опыт императрицы со своими волосами.
Екатерине чудом удалось избежать бритья, потому что после болезни она и так была без волос, они только отрастали.
Капризов у Елизаветы Петровны оказалось много: никто не мог появиться в платье более нарядном, чем у нее, никто не мог быть красивей, иначе последовали бы экзекуции. Однажды Екатерина наблюдала такую картину: Гагарина, стоявшая рядом с княгиней, чуть тронула ее за рукав, кивнув в сторону приближавшейся императрицы:
– Ее величество явно не в духе, нужно постараться не попасться ей на глаза.
Быстро оглядев Екатерину, Гагарина поспешно сдернула у нее из волос красивый бант.
– Что вы делаете?!
– Лучше я, чем Ее величество. Держите и постарайтесь не привлекать к себе внимания.
Совет пришелся очень кстати, потому что у Елизаветы Петровны болел бок, было мерзко во рту, а потому дурное настроение. Алексей Разумовский почти скорбно вышагивал следом за своей благодетельницей: видно, поссорились. В таком случае и впрямь лучше заползти в мышиные норы и носа не высовывать. Однако приходилось приседать перед разгневанной чем-то государыней в реверансе.
Как ни старались сделаться незаметней, удалось не всем. На глаза попалась красавица Нарышкина, которой свою стать и умение одеваться не спрятать.
– Что это?!
Прелестное украшение из лент в прическе, привлекшее внимание Елизаветы Петровны, очень шло Нарышкиной и вовсе не было ни вызывающим, ни даже броским, оно просто было изящно.
– Украшение, Ваше Императорское Величество…
– Я вижу, что украшение… Кто тебе разрешил воткнуть в волосы этакое в моем доме?!
Гнева не понял никто, ничего особенно в витиевато закрученных лентах не было.
– Ножницы!
Мавра Егоровна даже не сразу поняла, что требует Елизавета Петровна. Но слуги подсуетились быстро, и в следующую минуту государыня лично кромсала украшение, явно стараясь захватить вместе с лентами и волосы. Бедная Нарышкина безмолвно плакала, она уже поняла, что прядь впереди срезана почти под корень и отрастет не скоро.
Досталось не одной Нарышкиной, еще две фрейлины в императорском запале были лишены кудрей в своих прическах, причем они утверждали, что не только с волосами, но и клочками кожи с головы.
– Я вас научу выглядеть как нужно!
И впрямь учила! Регламентировалось все: прически, цвета платьев, количество украшений, покрой… Никто не должен выглядеть красивей императрицы!
Не одна Елизавета Петровна страдала этакой манией, английская королева Елизавета I также определяла, как и во что должны быть одеты придворные, и не терпела, если кто-то выглядел лучше ее. Тяжело придворным, когда старятся их королевы, если они правят страной в одиночку.
Но для молодой семьи дело не ограничилось только правилами ношения одежды и украшений: словно получив в свое распоряжение молодых людей, Елизавета Петровна вмиг превратилась из любящей тетушки в строгую ханжу. Их дело – родить наследника, причем чем скорее, тем лучше! А потому ничто не должно отвлекать от «задания».
От Петра и Екатерины удалены все, кто им хоть как-то дорог, – пажи, слуги, камердинеры, даже калмычонок-паж и дядя Петра Август, епископ Любекский, которого вдруг отправили домой в Голштинию. Петр возражать не смел. Он до смерти боялся тетки, ему даже ночами снилась крепость, в которой сидел Иоанн Антонович.
По замыслу Елизаветы Петровны, эти меры должны были толкнуть молодых в объятия друг дружки и привести к желаемому результату. На деле же выходило наоборот.
Елизавета Петровна почти каждый день отводила Екатерину в сторону и осторожно, намеками пыталась вызнать, как дела в спальне. Что могла сказать бедная девушка? Что муж норовит напиться и заснуть раньше, чем она дойдет до постели? Что он откровенно обсуждает со своим слугой достоинства фрейлины, громко объявляя, что великой княгине до нее далеко? Что Петр не сделал ни единой попытки сблизиться?
Она ничего не говорила, краснела и молчала, опустив голову.
Это было невыносимо унизительно, Екатерина чувствовала себя виноватой в том, что непривлекательна для мужа, что тому куда больше нравится то одна, то другая фрейлина… Отношения вовсе не клеились; сначала она пыталась полюбить своего супруга, но быстро поняла, что так будет только хуже. Нет, лучше, если любви к супругу не будет вовсе, потому что ответной ожидать не стоило. Если бы он пожелал, чтобы она его полюбила, это удалось бы без труда, но Петр если и желал, то глубоко скрывал это…
У великого князя нашелся еще один способ издеваться над женой, он словно мстил ей за собственную несостоятельность. И мстил извращенно.
Приметив, что Екатерина мило щебечет с Андреем Чернышевым, который стал его камердинером, Петр принялся просто сводить вместе эту парочку! Дружба с Чернышевым еще с тех времен, когда у них появился Молодой двор, это воспоминание о беззаботности, когда казалось, что все хорошее еще впереди… Екатерине было приятно разговаривать с камердинером мужа, слышать веселый голос без визга, комплименты вместо глупостей, Чернышев не заставлял ее рассуждать на темы мундиров и муштры, от него не пахло псиной и вином, с ним было приятно.
Удивительно, но Петру доставляло болезненное, извращенное удовольствие наблюдать, как эти двое приятно беседуют, он, словно гадкий монстр, наблюдал за подопытными кроликами, посаженными в тесный ящик вдвоем. Петр по несколько раз в день отправлял Чернышева к Екатерине и всякий раз спрашивал, сделал ли он уже… Сначала камердинер делал вид, что просто не понимает, о чем говорит великий князь. Потом несколько толчков в бок с хихиканьем: «Да ладно, я не сержусь, говори откровенно!» – заставили его опасаться неприятностей и быть осторожней.
Екатерине на опасность указал старый слуга Тимофей Евреинов, осторожно обратив внимание на то, что вокруг слишком много любопытных ушей и глаз; даже если ничего нет, все равно придумают, нельзя давать ни малейшего повода, чтобы не быть ни в чем обвиненной. Екатерина, для которой болтовня с Чернышевым была настоящей отдушиной – не с Кроузе же ей щебетать, а с мужем просто невозможно, – совсем сникла.
Тимофей был прав, придворные сплетники тут же приписали Екатерине в любовники всех троих Чернышевых, служивших у Петра. Конечно, потому у нее и нелады с мужем! Куда великому князю до этих троих красавцев!
Чернышев почувствовал, что вокруг шеи затягивается петля, а потому на очередное настояние Петра быть посмелей с его супругой ответил:
– Пусть Ваше Императорское Высочество примет во внимание, что великая княгиня все же не госпожа Чернышева…
Петр грубо расхохотался.
Все прекратила Елизавета Петровна; Чернышевы все же поплатились за дурь князя, причем все трое, они были отправлены подальше от Петербурга в дальние гарнизоны Оренбургской губернии, практически в ссылку, разве что не в кандалах. Петр отделался легким испугом, Екатерина тоже, поняв, что стала куда более зависимой и невольной, чем была девочкой в Штеттине.
Императрице надоела свора собак, шум, гам, вопли и беготня рядом со своими покоями. Петр и его свора поднимались как раз тогда, когда Елизавета Петровна только укладывалась спать, ведь ночами она веселилась. Конечно, племянник с этим нисколько не считался, его нелепая возня с муштрой лакеев и жены, с дрессировкой и битьем несчастных собак сильно действовала на нервы императрицы, бывали минуты, когда она в раздражении даже жалела, что вытащила этого недоумка из Киля и сделала своим наследником. Может, было бы лучше оставить престол Иоанну Антоновичу, заключенному в Холмогорской крепости?
Опасные для Петра и Екатерины мысли начали появляться у императрицы…
Последней каплей стала безобразная придумка Петра.
Однажды он прислушался и обнаружил, что за дверью, которая соединяла его комнаты с какой-то еще, но была заколочена, ведется тихая беседа. Время позднее, и обычно в столь поздний час князь бывал уже в спальне у супруги, но на сей раз он не спал. Петр с любопытством приложил ухо к двери и понял, что по ту сторону ужинают Елизавета Петровна с ее фаворитом Разумовским. Разговор шел приватный, хотя и ни о чем.
Любопытство заставило князя на следующий день, пока Елизавета Петровна еще спала, просверлить несколько отверстий в двери, чтобы понаблюдать через них за тетушкой. На что он надеялся? Что увидит, как Разумовский делает то, что ему самому не удается? Но там оказалась не спальня, а комната для уединенных завтраков и ужинов. Зато Разумовский появлялся в шлафроке, а императрица без фижм и бриллиантов. Ну почти неглиже же!
Радости Петра не было предела, он получил возможность подглядывать за тетушкой! Конечно, первой, с кем он, торжествуя, поделился своей тайной, была Екатерина. Однако жена не разделила радости супруга, напротив, ужаснулась:
– Петер, этого нельзя делать! Это непорядочно!
Екатерина категорически отказалась подсматривать, Петр разозлился, впервые обозвав ее дурой, и пригласил к такому развлечению придворных. Фрейлины и камер-юнкеры не великая княгиня, даже если и хотели бы отказаться, то не могли, они подсматривали.
Как долго, неизвестно, но когда об этом узнала императрица, гневу ее не было предела! Быстро выяснилось, что великая княгиня в сих забавах участия не принимала, но мужа не остановила. Елизавета Петровна прекрасно понимала, что остановить Петра невозможно, потому Екатериной хоть и была страшно недовольна, но зла не держала.
Назад: Хочу быть русской
Дальше: Несостоявшаяся любовь…