Первая любовь. Салтыков
Елизавету Петровну раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, она все еще благоволила молодой паре, стараясь для них, с другой – опасалась. Сначала пригрев подростков, взяв их под свое крыло, особенно Петра, бывшего сиротой, императрица некоторое время играла в заботливую мать. Парочке было предоставлено все, что только можно, от учителей, наставников, нарядов и до дворцов и придворных. Требовалось только одно: родить наследника.
Но шли годы, и уже немалые, а наследника все не было. Петр и Екатерина не выполняли возложенную на них задачу! Мало того, Елизавета Петровна все чаще начинала задумываться о собственном будущем: а не стоит ли она этой самой паре поперек дороги, не желают ли они скорой смерти тетушке?
Осознание племянников как собственных соперников было не слишком приятным, особенно это касалось Екатерины. Великая княгиня, конечно, не была так хороша, как Елизавета Петровна в молодости, но она приятна, обходительна, умна, а главное, она молода, чего уже не скажешь об императрице. Когда Фрикен приехала в Россию, Елизавете Петровне было тридцать четыре года, но прошло время, ей перевалило за сорок, к тому же время не пощадило даже знаменитую красоту дочери Петра.
Елизавета Петровна, казалось, делала все, чтобы угробить собственное здоровье. Конечно, она не курила и не пила водку стаканами, но поесть любила, особенно за компанию с Алексеем Разумовским, который предпочитал сытную и жирную украинскую кухню. Мало того, эти застолья еще и проходили по ночам. Спать до полудня, сытно завтракать, снова спать, потом развлекаться до полуночи, снова есть, сидеть за карточным столом, еще есть и ложиться спать с рассветом… какое же здоровье от этого не даст трещину?
Но императрицу мучили еще и припадки падучей, которые с годами стали повторяться все чаще. Однажды такой приступ случился на людях. Елизавете Петровне захотелось сходить в церковь без большого сопровождения, вернее, почти одной. Почувствовав себя худо, она не достояла до конца службы и вышла наружу. Однако позвать на помощь не успела, прихватил приступ.
Хорошо одетую барыню уложили на траву, какая-то женщина, поняв, в чем дело, накрыла ее лицо платком. Не скоро узнали в бьющейся в припадке бедолаге государыню. Пока позвали на помощь, пока принесли в кресле больного лекаря, пока притащили тахту, чтобы уложить, Елизавета Петровна успела основательно прикусить язык. Довольно долго после этого почти не разговаривала…. Это был очень тревожный звоночек.
Пока, несколько месяцев приходя в себя, все размышляла, как быть с наследником. Думала, думала и рассудила житейски.
Для начала позвала Чоглокову:
– Тебе что поручено было? Почему Екатерина до сих пор не понесла? В чем причина, больна, что ли?
Чоглоковой таиться надоело, почти огрызнулась:
– Да с чего понести-то, если она девица?
Елизавета Петровна едва снова не потеряла дар речи, насилу пришла в себя:
– Что говоришь?! Восьмой год живут!
– Живут… Разве так живут, матушка? Как ни подгляжу вечером, придет князь, помечется по спальне, всякие глупости, прости господи, рассказывая, руками помашет, а после юрк в постель и спит тут же.
– А она что?
– А что она? Лежит голубка белая, плачет…
Елизавета Петровна подумала, потом фыркнула:
– Не верю я тебе. Петр вон как за каждой юбкой бегает! Смеются уже.
– Бегать-то бегает, а под юбку не лезет.
– Позовешь ко мне Екатерину, сама поговорю.
Но и великая княгиня сказала то же самое: она девственна, несмотря на многие годы замужества.
– Но и великий князь тоже. Никаких любовниц у него нет.
– Так что ж ты молчала?!
И Екатерине Елизавета Петровна тоже не поверила: мыслимое ли дело, чтобы сильная, крепкая девушка до таких лет была нетронута?!
– К ней повитуху, ему лекаря, пусть посмотрят, в чем дело! Может, у нее что не так, потому у Петра и не получается?
Обследование было унизительным, но Екатерина прошла его спокойно, она не чувствовала за собой вины. А «не так» оказалось у Петра. К бедам невротика добавился еще и фимоз, проблема небольшая, решаемая простой быстрой операцией, но доставлявшая немало неприятностей.
Когда Елизавета Петровна поняла, что столько лет потеряно из-за простой неопытности молодых и невнимательности взрослых, ее охватило отчаянье. Императрица вовсе не желала оставлять престол взбалмошному племяннику, воспитанному в Киле как попало и теперь не желавшему меняться. Ей куда больше пришлось бы по душе воспитать по-своему внука, которого и ждала так страстно. За восемь лет внук уже мог бы быть совсем большим, а они тут со своей девственностью и фимозом!
Душила досада, но, вспомнив племянника, Елизавета Петровна вдруг усомнилась, что у Петра вообще что-то получится, даже после операции. Житейски мудрая, многоопытная как любовница, императрица приняла правильное решение: просто помочь стать Петру мужчиной, а Екатерине женщиной мало, надо подстраховаться, не то они еще десять лет ребенка делать будут.
После болезни государыня не танцевала, но с удовольствием смотрела, как это делают другие. То есть она проходила всего тур менуэта или полонеза и садилась либо играть в карты, поглядывая на пляшущих придворных, либо просто сидела на троне, наблюдая. Верная Мавра Егоровна, прожившая рядом с Елизаветой Петровной уже много лет, приметила, что императрица словно ищет кого-то.
– Нужен ли кто, матушка? Скажи, быстро сыщем.
– Тут не просто сыскать, Мавруша. Скажи, вот будь ты молодой, кого из кавалеров выбрала бы?
Мавра Егоровна обомлела: да что ж ей, Ваньки Шувалова мало, что ли?! Едва живая, а нового фаворита ищет? Но посмотрела на Елизавету Петровну и догадалась, что не все так просто, не себе та искала. Тогда кому же? Взгляд государыни переместился на великую княгиню, потом на Нарышкина, известного балагура и ухажера, снова метнулся в сторону, еще раз вернулся, будто соединяя их в пару.
Мавра тоже принялась разглядывать танцующих. Вдруг ее глаза наткнулись на первого красавца двора Сергея Салтыкова, недавно вернувшегося из-за границы и также недавно женившегося. Сама еще думала, что Салтыков пришелся бы на место Шувалова, да уехал вот не ко времени… А может…
– Глянь-ка, матушка, на Салтыкова. Уж всем взял: и красив, и фигурист, и обходителен…
Елизавета Петровна кивнула:
– Сама про него думала. Скажи Бестужеву, чтоб пришел.
Вызов канцлера объяснил Мавре, что ее подозрения верны.
На следующий день государыня о чем-то долго говорила с Бестужевым, а еще через день Сергей Салтыков вдруг был назначен камергером Молодого двора.
Никто не заметил, что этому назначению сильно обрадовалась Мария Симоновна Чоглокова. Ей-то с чего бы?
Он красив, ах, как же он красив! Темные, загадочные глаза, строен, хоть и невысок, подвижен без дерганья, ловок… Но не в том прелесть, Салтыков умел себя преподнести, он был обаятелен, очарователен и смел… Сочетание мужской красоты с умением вести себя с дамами не оставляло надежды не попасть под его чары даже самой холодной красавице. А уж если она молода, а муж столько лет не обращает внимания…
На портрете Сергея Салтыкова черты лица молодого человека не отличаются ни правильностью, ни красотой, возможно, художник просто не сумел передать обаяние Салтыкова, его внутреннюю красоту, умение очаровывать взглядом. Либо Екатерина, впервые столкнувшаяся с завзятым сердцеедом, к тому же не боявшимся за ней ухаживать в отличие от других, попала именно под это обаяние. А может, княгине просто пришло время влюбиться, а рядом, кроме занудного мужа, к которому росла неприязнь, и болтуна Нарышкина, были только толстый, дебелый Чоглоков, достаточно взрослый, сухой Репнин, старый шамкающий Бестужев и придворные, опасавшиеся даже делать комплименты и подходить ближе чем на два шага… Кажется, ловкому, напористому, умеющему очаровывать дам Салтыкову было нетрудно покорить сердце вынужденной жить почти в заточении Екатерины, что и произошло.
В воспоминаниях Екатерина упорно называла Сергея Салтыкова красавцем. Поверим ей…
Представляя нового камергера великой княгине, Чоглокова внимательно вглядывалась в ее лицо. Когда Салтыков, целуя ручку княгине, чуть дольше положенного задержал ее в своих пальцах, губы Екатерины дрогнули. Всего лишь дрогнули, но этого показалось Марии Симоновне достаточно.
Сергей Салтыков действительно недавно женился, вроде даже по любви, и даже по взаимной, но любовь с Матреной Павловной Балк у него сошла на нет так же быстро, как и зародилась. Наличие супруги не мешало Сергею Васильевичу бывать при дворе одному и вести себя словно завзятому холостяку. Его супругу такое положение дел почему-то не смущало.
Но, глядя на красивое, умное лицо первого красавца, Екатерина меньше всего думала о его супруге, сердце затосковало: к чему назначать камергером этакого красивого придворного? Словно нарочно, чтобы подчеркнуть некрасивость великого князя.
Однако Сергей быстро завел дружбу и с самим князем, так же быстро выяснил его проблемы, дал несколько интимных советов, которые не помогли. Пришлось действовать решительней…
Весело сидели уже не первый час, великий князь был счастлив, он не в первый раз рассказывал очередную историю, в которой основательно привирал по поводу собственного героизма, а его новый камергер и ухом не вел, слушал да подливал вина в кубок.
– Не-не… мне больше нельзя. Я уже пьян, жена к себе не пустит…
– Почему?
Красивое лицо Салтыкова двоилось, но усилием воли Петр заставлял его собраться воедино. Когда Салтыков снова стал один, князь мотнул головой:
– Пьяных не любит…
Салтыковы вообще размножились и стали кружиться.
– Ну и ладно, спи здесь.
Петру нравилось, что ему тыкают, почитают почти за друга… И это человек, имеющий такой успех у женщин. Наверное, он знает какой-то секрет. Очень хотелось спросить, но язык заплетался.
– А вообще пускает? Как у тебя с ней?
Вот! Это было то, что нужно! Петру и самому надоело изображать спящего, как только валился на постель. Хотелось же, чтобы как у всех, так, как рассказывал когда-то лакей.
– А никак!
– Чего?
– Не знаю…
– А с другими?
– Тоже никак…
– Бывает. У моего друга так было.
– Правда? – почти обрадовался беде друга Петр. Приятно сознавать, что ты не одинок, хотя бы в проблемах.
– Было, только он быстро от этого избавился.
– Как?!
– Чик, и все.
– Как это «чик»? – недоверчиво уставился на приятеля князь.
Салтыков объяснил.
– А… а потом?
– А потом все дамы его!
– Неправда…
– Вот те крест.
Наблюдая, как размашисто крестится камергер, Петр почему-то поверил.
– Я тоже хочу.
– Давай. Прямо сейчас и сделаем.
Но князь пришел в ужас, решив, что резать станет сам Салтыков и большим ножом, лежавшим на столе. Тот рассмеялся:
– Зачем?
Но смелый порыв уже иссяк, Петр вообще-то был большим трусом, несмотря на все его рассказы об умопомрачительной храбрости на полях сражений в детстве. Все знали, что он стороной обходил ручного медведя, сидевшего на цепи, которому даже дети безбоязненно давали хлеб.
Салтыков вдруг опустился перед великим князем на колени:
– Ваше Высочество, умоляю, решитесь! Столько проблем пропадет, столько женщин будут вашими при одном желании! (Господи, что я говорю?!)
После еще одного кубка, осушенного за будущие альковные победы, Петр стал куда смелее, а после второго отчаянно махнул снова раздвоившемуся Салтыкову:
– Давай!
Тотчас в комнату вошел хирург. Петра не удивило, что тот оказался наготове и с инструментом, через несколько минут все действительно было сделано, снова выпили, теперь уже с врачом все за те же будущие альковные победы.
Проснувшись утром, Петр не сразу сообразил, где находится и почему у него побаливает пах. Вспомнив вчерашнее застолье, он осторожно покосился на спящего Салтыкова. Правда ли все сказанное камергером вчера, не зря ли резал?
Оказалось, не зря. Правда, пришлось подождать, пока чуть заживет, все это время Петр держался подальше от супруги, чем приводил ее в полнейшее изумление.
– Ты… пока займи мою жену. Ну, пока я не…
Хотел сказать «не научусь», но камергер понял и так.
Это для Петра, наученного грубым Ромбахом, было все просто, для остальных имело значение ухаживание.
В салоне великой княгини снова веселое общество, теперь даже строгая Чоглокова не противилась. Между Екатериной и Марией Симоновной уже установились добрые отношения, это случилось, когда фрейлине пришлось ухаживать за больной княгиней. Чоглокова больше не надзирала за каждым вздохом, а скорее помогала.
Снова весело, снова шумно… Петр чем-то болен, но никто не говорит чем, он старался держаться от жены в стороне, что ее вовсе не расстраивало. Вокруг нее и без князя хватало друзей. Правда, появилось некоторое осложнение в виде обожания… Чоглокова! Супруг ее гофмейстерины вдруг оценил внешность великой княгини и принялся старательно ухаживать. Это заметил даже невнимательный Петр, однажды вечером он долго хохотал, хлопая себя по ляжкам, когда вспоминал, как фазаном красовался перед его супругой Чоглоков:
– И так повернется, и этак! Смешон! Ха-ха-ха!
Конечно, Екатерине дебелый самоуверенный Чоглоков не нравился совсем, но в ответ на издевательства мужа очень хотелось крикнуть: на себя посмотри! Сказала другое, вздохнув, согласилась:
– Да, было бы куда умней, если бы он стал ухаживать за принцессой Курляндской. Вот это была бы парочка!
Петр обиделся. Но на сей раз обида мужа мало заботила жену, нечего на других гадости говорить, сам не больно хорош.
Но Чоглоков зря надеялся на ответное чувство Екатерины, ее взор так и притягивал совсем другой человек. Этим другим стал Сергей Салтыков. Обаятельнейший красавец, способный околдовать кого угодно, тоже явно неравнодушен к княгине. Салтыков, став камергером Молодого двора, быстро подружился с Петром, у них даже появились какие-то секреты, для князя явно приятные, Петр ходил важный и довольный. Спросить бы, чем это, но, боясь услышать очередную тираду о строительстве какого-нибудь монастыря, Екатерина молчала.
Зато это был повод поговорить с Салтыковым.
– Вы не скажете, Сергей Васильевич, чем это так доволен великий князь? Вы обещали стать настоятелем капуцинского монастыря?
Салтыков широко раскрыл глаза:
– Настоятелем чего, Ваше Высочество?
Екатерина с досадой закусила губу, ясно, что с Салтыковым Петр о своей идее с монастырем не заговаривал, получилось, что она выдала секрет мужа, это дурно. Но договаривать пришлось:
– Великий князь не говорил вам о своей любви к капуцинским монастырям? Если нет, то умоляю, – красивая нежная ручка легла на рукав Салтыкова, – не выдайте меня!
Сергей с удовольствием рассмеялся:
– Значит, у нас теперь есть тайна, Ваше Высочество? Замечательно, я буду вас шантажировать!
Его красивые глаза смеялись, они были так близко… Екатерина поддержала игру:
– Oh, c’est épouvantable!.. Я пропала!
Она чувствовала, что действительно пропала, темные глаза Салтыкова манили в неведомые дали…
– Да, да, придется вам почаще со мной беседовать, иначе…
Екатерина кокетливо вздохнула:
– Подчиняюсь вашим требованиям, Сергей Васильевич.
Ей почему-то нравилось произносить это имя по-русски: «Сергей», а не на французский манер «Серж». Он красив, дерзок, и от него исходило какое-то манящее тепло.
Взаимная приязнь великой княгини и Салтыкова не осталась незамеченной. Чоглоков выговорил жене:
– Того и гляди влюбится.
– А хотя бы и так? Пусть влюбляется, пора бы уж, не девчонка.
Такой подход совершенно не устраивал Чоглокова: а как же он?!
– Вот еще! Ты для чего к ней приставлена? Чтобы нравственность блюсти и никого из мужчин на версту не подпускать!
Мария Симоновна, после стольких лет жизни уже начавшая серьезно разочаровываться в супруге, к тому же внезапно увлекшаяся Василием Репниным, с которым вместе надзирала за великокняжеской четой, внимательно посмотрела на Чоглокова:
– Если так, то с завтрашнего дня к княгине не подходи.
– Чего это?
– А ты что, не мужчина, что ли?
Муж смутился.
Салтыков почти откровенно увивался вокруг Екатерины. В один из приятных вечеров, когда Сергей, блестя глазами, что-то долго и с увлечением рассказывал раскрасневшейся от удовольствия Екатерине, она вдруг поймала взгляд мужа. Великий князь сидел за карточным столом, но явно прислушивался и приглядывался к поведению супруги.
Взгляд этот был необычен для Петра, в нем читалась… ревность! От неожиданности Екатерина даже замерла и едва не помотала головой, словно пытаясь прогнать наваждение. Муж ревновал? Петр, которому она совершенно безразлична и даже неприятна, который вечно сравнивал жену с другими не в ее пользу, – ревновал? Это было настолько необычно, что Екатерина даже забыла о Салтыкове.
Странности продолжались. Последнее время Петр не ночевал в ее спальне, чему Чоглокова откровенно не противилась. Но после карт вдруг подошел и тихо пообещал:
– Я приду сегодня…
Это означало, что снова придется выслушивать какую-то бредовую идею и старательно таращить глаза, чтобы не заснуть, пока он не выговорится, но она готова была терпеть, муж все же…
Петр пришел, но повел себя необычно. Он не стал расхаживать по спальне в шлафроке, не стал рассказывать ей о своем новом увлечении или мундире, быстро задул свечу и юркнул в постель.
В ту ночь Екатерина стала женщиной…
Петра надолго не хватило, ему куда интересней заниматься собственными делами, чем развлекаться с женой. Но ходил он гордый донельзя! И ревновал, потому что отвести взгляд от красавца Салтыкова Екатерине было уже трудно, да и Салтыков, похоже, увлекся не на шутку.
Теперь Петр частенько наблюдал из-под тяжелых полуопущенных век за своей супругой, щебечущей с графом Салтыковым. Иногда брала досада, в такой момент он прислал жене почти злую записку, что не приведет, мол, ни к чему эта игра, он желал бы, чтоб его любили хотя бы вполовину того, как любят других.
Для Екатерины это было совершенно новое чувство и новое состояние. Сердце сначала замирало от восторга ожидания встречи с Салтыковым, мимолетного прикосновения руки, ожидания вгляда его темных глаз, зовущих в неведомые дали… потом восторг от самой встречи, сладкий страх и истома от понимания, что она подчиняется этому взгляду. Нет, между ними ничего не было, только вот такие мимолетные перегляды и прикосновения, только преддверие будущей страсти, которое для женщины иногда привлекательней самой страсти.
Петр знал, что ничего нет, он уже с пристрастием допросил слуг самой Екатерины и норовил держать Салтыкова подле себя каждую ночь, когда сам не бывал в спальне. Но тем ревнивей относился к этому перегляду, тем обидней казалось, что жена отдала сердце другому. Будь он поумней и поопытней, понял бы, как распорядиться этим преддверием любви в свою пользу, но князь был молод и глуп, пока он просто ревновал.
Екатерина действительно еще не сгорала от страсти, скорее это была влюбленность, однако грозившая перерасти в сильное чувство. Салтыков вскружил ей голову настолько, что было позабыто серьезное чтение, отброшены Вольтер и Бейль, философские мысли в голове заменены амурными… Такого она не испытывала никогда, а потому не знала, как себя вести.
Все вокруг пропитано любовью, все любовью дышало, даже строгая Чоглокова поддалась общему настрою, она умудрилась… влюбиться в князя Василия Репнина! И теперь Марии Симоновне было наплевать на приличное или не слишком поведение великой княгини, а также на собственного мужа. Удивительно, но главным надсмотрщиком для Екатерины стал именно Чоглоков. Заметив внимание к княгине со стороны Салтыкова и ее ответный интерес, раздосадованный супруг Марии Симоновны принялся отслеживать каждый шаг парочки тщательней ревнивого мужа. Петр мог быть спокоен.
Мог, но не был. Он знал, что Екатерина никогда и нигде не уединялась с Салтыковым, а потому, когда она сказала, что беременна, долго стоял, молча тараща на жену свои и без того навыкате глаза.
– Что вы так смотрите, Ваше Высочество, словно я сообщила нечто невозможное?
Екатерину такая реакция мужа страшно обидела, она не чувствовала за собой никакой вины, нельзя же всерьез обвинять красивую молодую женщину за то, что она строит глазки и танцует с приятным кавалером?!
– Это мой ребенок?
– А чей же он может быть еще, если Чоглоков разве что не спит у моей двери, а за каждым шагом вне спальни следит дюжина любопытных глаз?
– Я рад.
Екатерина обиделась окончательно, по-настоящему. Она долго плакала, зарывшись в подушку и не отвечая на идиотские вопросы мужа:
– Вы не хотите рожать от меня детей? Я вам неугоден? Вам нравится другой?
– Подите прочь!
У Петра не было никого, кому он мог бы пожаловаться на непонимание жены, никого, кроме… Салтыкова.
– На что она обиделась?
– Ваше Высочество сомневается в том, ваш ли это ребенок?
– Нет, конечно!
– Тогда к чему высказывать такие сомнения?
– Да я не высказывал, просто спросил, мой ли!
– А это разве не сомнения?
Петр немного помолчал, ну не умел он вот так ловко, как Салтыков, разговаривать с женщинами, не умел понимать их странное поведение, не задумывался над произносимыми словами, а потому не понимал глупых, по его мнению, обид.
– Что делать?
– Попросить прощения и подарить что-нибудь.
Екатерина получила красивый дорогой браслет и заявление мужа:
– Я вовсе не сомневался в том, что это мой ребенок. Даже если и не мой, так что ж? Тоже неплохо.
И снова стоял, недоуменно разводя руками: и чего она опять ревет? Нет, с этими женщинами и правда непросто, с женой тем более.
Екатерина не выносила ребенка и очень расстроилась из-за выкидыша. Но довольно скоро снова оказалась беременна. И снова выкидыш!
После первого Елизавета Петровна позвала к себе врачей на секретное совещание:
– С чего это? Пляшет на балах много, верхом ездит или еще что?
Лекари соглашались: надо беречься и беречься. Не помогло, вторая беременность закончилась тем же.
Елизавета Петровна махнула рукой на врачей и позвала повитуху. Женщина долго мялась, потом повздыхала и пробормотала:
– Так ведь, матушка, бывает, что от одного мужика и вовсе не выносить, а от другого что твой горох сыплются…
– Что?!
– Бывает, – с нажимом подтвердила повитуха.
Императрица задумалась, вызвала Репнина.
– Василий, ты мне вот что скажи: у великого князя, кроме жены, еще кто есть?
Тот смутился, но вынужден был ответить.
У Петра действительно появилось новое увлечение, было оно, как и все прежние, весьма странным.
Почти одновременно с Салтыковым при великокняжеском Молодом дворе появились две фрейлины, совсем молоденькие, – по распоряжению императрицы во фрейлины были зачислены Воронцовы – Елизавета и Екатерина. Но Екатерина еще девочка, потому подле великой княгини появлялась только старшая Елизавета. Она совершенно не понравилась великой княгине, потому что была смугла, толста, крива и горбата, но главное, Лизка оказалась страшной неряхой, что тоже страшно раздражало.
Князя, как сироп мух, притягивало любое уродство, потому Елизавета Воронцова была им немедленно отмечена. Раньше Екатерину обидело бы такое предпочтение мужа, как обижало увлечение горбатой и косой Курляндской, но теперь было смешно:
– Да что ж он снова на уродину-то заглядывается!
Теперь великую княгиню не волновали мужнины глупости, у нее был Салтыков.
А вот Елизавету Петровну волновали, Репнин был подвергнут обстоятельному расспросу на предмет, а были ли у князя нормальные женщины и каково с ними.
Бедный Василий Репнин поведал, что были и нормальные, любовной науке вон учила вдова музыканта Гроот, весьма ловкая женщина. Это чтобы и князь с женой половчее был…
Императрица кивнула:
– Верно сделали. А у той вдовы дети есть?
– Есть, как не быть, но она чистая, ни с кем не путалась, не изволь беспокоиться, матушка.
– А от князя?
– Чего от князя?
– От Петра Федоровича хоть у кого-то дети есть?
– Нет.
– Да я не в укор говорю, понять хочу, у него дети быть могут?
Что мог ответить Репнин? Только пожал плечами. Детей у князя и впрямь ни от кого не было, даже за те месяцы, что он стал мужчиной и принялся активно уже не волочиться, а действительно заводить любовниц.
Следом за Репниным был вызван Бестужев, и снова разговор шел тайный…
Встречам с Салтыковым, причем вне собственной гостиной, невольно помогала Чоглокова. Мария Симоновна, несмотря на многочисленные скандалы с мужем, изменившим ей с Кошелевой, снова была беременна, то и дело болела, и ее ездили проведать. Петру неинтересно, он Чоглокову терпеть не мог, и Екатерину сопровождали балагур Лев Нарышкин и красавец Салтыков.
Влюбленного в великую княгиню Чоглокова изолировать удалось тоже легко, Нарышкин обнаружил у него слабость к сочинительству стихов. Стихи были бездарнейшими, но Лев убеждал хозяина дома в несомненном таланте и уговаривал непременно положить очередной шедевр на музыку. Стоило Екатерине появиться в покоях у Чоглоковых, как Нарышкин подбрасывал хозяину новую тему для песни и увлекал к инструменту, чтобы создать для нее музыку. Наверное, Нарышкин был композитором не лучшим, чем Чоглоков поэтом, потому что ни единая песня дальше их дома не вышла, но занятый творческим процессом хозяин дома не обращал внимания на мило щебетавшую молодежь.
Сергей Салтыков стал уже откровенно говорить Екатерине о своих чувствах. Когда это случилось впервые, она страшно испугалась. Несмотря на свой уже вовсе не юный возраст и две неудачные беременности, Екатерина всячески оттягивала этот момент. Пока все говорилось только намеками, взглядами, вздохами, обходилось легкими пожатиями рук. Ей казалось, что стоит только прозвучать самому слову, как все станет иным, уйдет то особое ощущение счастливого ожидания, которое для женщины может быть притягательней самих объяснений.
К тому же неглупая Екатерина понимала, что за словами непременно придет время, когда они переступят черту супружеской верности. Салтыкову проще, он уже изменял, и не раз, а каково ей, воспитанной в строгих сначала лютеранских, а потом православных заповедях? Для Екатерины понятие супружеской верности вовсе не было смешным, сложись отношения с Петром, едва ли она стала бы обращать внимания на кого-то другого. К Салтыкову Екатерину толкнула уязвленная женская гордость, жажда признания своей очаровательности, жажда восхищения, жажда влюбленности. Полностью отдаться этому чувству было так заманчиво и так страшно!
Потому она так противилась, отвечая на его «Да! Да! Да!» своими «Нет! Нет! Нет!». Он услышал то, что должен был услышать, – Екатерина любила.
Она действительно влюбилась, первая любовь пришла к уже взрослой женщине, а потому была особенно сильной. Всю не растраченную на мужа нежность и страсть, которые казались Петру вовсе не нужными, Екатерина готова отдать возлюбленному. Ее душа настрадалась, она так долго ждала этого чувства, так долго томилась этим ожиданием… Теперь сдерживало только опасение действительно предать мужа, хотя и нелюбимого.
Осень стояла прекрасная – сухая, бодрая, так и манившая вскочить в седло, скакать, скакать либо, наоборот, тихонько залечь с ружьем, поджидая, пока в небо поднимется спугнутая собаками стая уток…
Осень в России, если только не слишком слякотна, обязательно сезон охоты. Упустить эти чудные месяцы никак нельзя. Чоглоковы пригласили веселую компанию охотиться на острова, где у них был не очень большой, но уютный дом:
– На Крестовском острове полным-полно зайцев.
И хотя после издевательств мужа над бедными шавками Екатерина охоту с собаками не слишком любила, возможность провести хоть денек вне стен надоевшего уже Летнего дворца пришлась по душе. Салтыков, конечно, отправился тоже.
Петр был так возбужден, что не видел и не слышал, казалось, ничего. Он беспрестанно дергал собак, пока егерь не заметил, что великий князь расстроит всю охоту. Князь на некоторое время угомонился, но почти сразу принялся спорить о чем-то с егерями. Ни слушать, ни даже видеть его Екатерине не хотелось, чем больше она влюблялась в Салтыкова, тем неприятней становился супруг. Противней был только вездесущий Чоглоков. Мария Симоновна вынуждена оставаться дома, зато муж норовил выполнять обязанности надзирателей за двоих, причем именно в отношении Екатерины.
Но на сей раз он оказался вместе с великим князем; заметив это, Екатерина чуть отстала, якобы замешкавшись с посадкой в седло. Конечно, это заметил Салтыков.
Княгиня ехала через лес шагом на лай собак и крики егерей. Вместо зайца гончие погнали лису, вся свора, визжа, бросилась вслед за первым псом. Но Екатерину это мало волновало, ей хорошо дышалось вдали от всех, листья еще не начали облетать, но уже основательно пожелтели, вокруг было так красиво, что даже думать об охоте, муже, чей чуть визгливый голос доносился издалека, об императрице и Петербурге не хотелось. Наоборот, хотелось раскинуть руки и полететь в небо. Она любила и была любима… чего же лучше? А муж… пусть себе возится с собаками и гоняет по плацу солдат.
Вдруг сзади раздался голос, от которого Екатерина вздрогнула, словно от удара:
– Ваше Высочество…
Как она хотела и боялась одновременно этой встречи! Нет, им нельзя, никак нельзя видеться наедине! Екатерина прекрасно понимала, чем это могло закончиться. Ей бы хлестнуть лошадь, умчаться к остальным, но темные глаза Салтыкова звали… они всегда звали в неведомые дали… и Екатерина осталась. Голова кружилась от всего: от пряного лесного воздуха, от по-петербургски синего неба, от присутствия рядом Салтыкова, от счастья…
Князь отнюдь не был так невнимателен, он заметил отсутствие жены и камергера. Вечером Петр рассмеялся, кивнув в сторону Екатерины и камергера:
– Сергей Салтыков и моя жена обманывают Чоглокова, дурачат его…
Они переступили черту, которую так боялась переступить Екатерина.
Теперь, познав совсем другую любовь, познав объятья любимого мужчины, она с трудом терпела присутствие в своей постели мужа, а тот, как на грех, вдруг стал внимателен и активен.
Немного погодя:
– Мария Симоновна, я беременна!
В глазах ужас.
– Так чего вы испугались?
– Я не знаю от кого…
Чоглокова решительна:
– От мужа, и только от мужа! Выбросьте из головы что-то другое.
– Передайте Сергею, что мы не должны встречаться, чтобы это не вызвало никаких подозрений.
Чоглоковой хотелось сказать, что теперь уже поздно, но она лишь кивнула.
На сей раз Екатерине было запрещено все, кроме степенных прогулок под ручку с Чоглоковой, никакой езды верхом, тем более как она предпочитала раньше – по-мужски. Ребенка надо выносить и родить! Хорошо бы сына. Хорошо бы здорового. А еще умного, красивого, только не в отца… Екатерина, услышав такие речи государыни, переданные Чоглоковой, чуть не хихикнула: а если отец Салтыков?
Это подозрение – что отец Павла Салтыков, а не Петр – будет висеть не только над Екатериной, но и над потомками Романовых долго, даже тогда, когда с годами отчетливо проявится сходство Павла Петровича именно с Петром, а уж характер повторится почти точно. И изуродуют нрав мальчика в Петербурге не меньше, чем изуродовали самому Петру в Киле, хотя несколько иначе.
Через много лет император Александр поручит разобраться в этом щекотливом вопросе. Услышав, что есть основания считать отцом Салтыкова, посмеется: «Слава Богу, мы русские!» – но немного погодя ему доложат, что это не так, и император снова рассмеется: «Слава Богу, мы законные!» Но эта шутка станет возможна через много лет, а тогда Екатерина всерьез опасалась, что сын родится от Сергея Салтыкова.
Удивительно, но этого совсем не опасалась императрица. Ни она, ни приставленная для наблюдений Чоглокова никоим образом не препятствовали преступной, по сути, влюбленности княгини. Даже Тодорский вопросов не задавал и на исповеди строг не был.
Екатерине бы задуматься почему, но она сначала сгорала в костре любви, а потом страдала от опасений снова не доносить.
На сей раз обошлось. Но последовало нечто такое, от чего Екатерина просто пришла в отчаянье.
Началось с того, что, словно получив желаемое, Салтыков стал куда менее влюблен. Екатерина не понимала, что происходит. Конечно, она тоже страшно боялась разоблачения, боялась, что их связь выползет наружу, но не до такой же степени! Почему Сергей вдруг так отдалился, почему поспешно ретировался? Неужели его любви только и хватило до первых сложностей? Чего же тогда стоит такая любовь?
Чоглокова тоже страдала, потому что муж после связи с Кошелевой своих замашек не оставил, пока жена вынашивала ребенка, он крутил амуры с другими.
В печи потрескивали дрова, за окном завывала вьюга. В креслах, кутаясь в большие шали, сидели две несчастные женщины…
– Вот теперь мы обе брошенные…
Конечно, Чоглокова права, их бросили – одну муж, на которого Екатерина и смотреть не могла, вторую любовник. Чоглоков просто гулял, Салтыков поспешил уехать в деревню подальше от двора и своей возлюбленной. Настроение у обеих было собачье, как позже написала в дневнике Екатерина.
Вот тебе и первая любовь. Салтыков словно сорвал цветок, чтобы вдохнуть его свежий, чувственный аромат, и выбросил за ненадобностью. Но Екатерине вянуть вовсе не хотелось!
Правда, первой утешилась не она, а Мария Симоновна. У Чоглоковой все же оставалась любовь Репнина, которая не улетучилась и не сбежала в деревню… Но его письма к Марии Симоновне, полные страсти, теперь казались Екатерине фальшивыми. А та, напротив, жалела Екатерину, убеждая ее, что, как только Сергей Салтыков вернется из деревни, все станет по-прежнему.
И вот тут совсем недавно здоровый Чоглоков вдруг… помер! Перед своей смертью он позвал Екатерину и долго жаловался на жену, обвиняя Марию Симоновну в неверности. Вообще-то не мешало бы и самому покаяться, но это не снимало вины и с Чоглоковой.
Императрица использовала смерть мужа для отставки жены, Марию Симоновну заменила Владиславова, отчего Екатерина только выиграла, потому что Прасковья Никитична была женщиной замечательной – умной, душевной, развитой. А умершего Чоглокова заменил дядя нового фаворита государыни Александр Иванович Шувалов, ни много ни мало глава Тайной канцелярии!
Чувствовать себя под неусыпным присмотром этого страшного ведомства было просто страшно. У Петра даже случилась истерика, он очень боялся застенков, Тайной канцелярии и вообще всего, связанного с возможной опалой.
– Что вы такое натворили, что за нами приставили следить Шувалова?!
Екатерина разозлилась:
– Это ваш гофмейстер, а не мой! Его приставили следить за вами.
Истерика стала настоящей, Петра пришлось успокаивать, хотя не по себе было обоим. Один вид подергивающего щекой Шувалова внушал ужас. У главы Тайной канцелярии был нервный тик – при малейшем возбуждении дергалась правая половина лица от глаза до подбородка.
Салтыков и удравший вместе с ним Нарышкин вернулись в Петербург, но двор к тому времени собрался в Москву. Это было обычное для Елизаветы Петровны мероприятие, она не жила подолгу на одном месте, а уж на лето перебиралась в Москву частенько. Прожив там некоторое время, императрица и с ней двор вернулись в столицу. Конечно, эти долгие переезды были трудны для уже основательно тяжелой Екатерины, но кто ее спрашивал! Мало того, теперь за ней и Петром в четыре глаза присматривали супруги Шуваловы, один вид которых наводил если не ужас, то уныние.
В Петербурге при приближении родов ей определили место, где они должны пройти, – родильная комната была рядом с покоями императрицы! Это привело Екатерину в ужас, но с Александром Шуваловым и тем более Елизаветой Петровной не поспоришь. Великую княгиню изолировали почти от всех, оставив только Владиславову, предварительно немало напуганную Шуваловым, да повивальную бабку на всякий случай.
Одна, снова одна… Сергей Салтыков пробираться к ней никак не мог, да, видно, и не слишком стремился. Верно, к чему рисковать придворной карьерой, все равно свидание любовным не получится, а просто сочувствовать женщине на сносях как-то не лежала душа.
В ночь с 19 на 20 сентября Екатерина почувствовала сильную боль в пояснице. С трудом смогла дозваться хоть кого-то, акушерка фон Дершарт объявила, что началось, и отправилась сообщать императрице, Шувалову и Петру. Отсутствие помощи страшно испугало Екатерину, роды были первыми, она не представляла, что будет чувствовать, очень переживала, что родит раньше, чем вернется повитуха, но все обошлось.
Пришел заспанный, страшно недовольный князь, следом Шуваловы. У Екатерины билась в голове мысль: только бы ребенок не уродился похожим на Петра, только бы был хорош собой. Что может оказаться копией Салтыкова, даже не думалось.
Потом пришла государыня, быстро распорядилась, как поставить канделябры со свечами, погнала из комнаты Петра с Шуваловым:
– Ни к чему тут мужчинам быть, особливо тем, которым молиться о наследнике надобно. Поди, князь, поди… Моли Господа, чтоб наследник родился.
Между схватками Екатерина тоже молилась, чтобы родился сын, иначе ее обязательно обвинят, что не была достаточно старательна.
Екатерине Елизавета Петровна со знанием дела посоветовала:
– Терпи, Господь нам страдания за первородный грех уготовал, надо терпеть. – И тут же добавила: – А коли невтерпеж будет, так кричи, помогает.
Она не кричала, но мучилась сильно.
В полдень 20 сентября 1754 года в Летнем дворце, на месте которого позже будет построен Михайловский замок, у великой княгини Екатерины Алексеевны родился сын. Новорожденного быстро обмыли и запеленали, священник окрестил его малым крещением, нарекая именем Павел. Родился будущий император Павел I Петрович, чтобы через сорок шесть с половиной лет погибнуть от рук заговорщиков на том же самом месте – в Михайловском замке, который построит, именно опасаясь заговоров.
