Шестью годами раньше, в ночь, тогда тоже валил сильный снег…

Окна центра искусств и музея смотрели на меня чернотой, а на юге башни собора Святого Сатурния вздымались в ночь, ставшую такой же готической, как их флероны, лиственные орнаменты, шпили и колокольни.

Упав на колени рядом с отцом, я смотрел на его изувеченное лицо, зная, что до конца жизни буду помнить, какую мученическую он принял смерть и на какие пошел страдания, чтобы спасти меня. Один глаз ему выбили, и глазницу заполняла кровь, в таком свете темная, словно каберне.

В глубине души я даже ожидал, что в память о нем по всему городу зазвонят колокола, возвещая своим радостным перезвоном: «Кто-то наконец свободен», и одновременно эта мелодия тяжелых колоколов, чугунных колоколов, звучала бы со всей серьезностью, как при похоронах героев и политических деятелей, словно говоря: «Ушел тот, кого очень любили». Однако ночь оставалась безмолвной. Таким, как мы, не полагались ни колокола, ни похороны, ни толпы скорбящих у наших могил.

Обезумевшие полицейские могли вернуться в любой момент. И пусть в какой-то степени испытывая сожаление, они убили бы меня с той же жестокостью, которую продемонстрировали, убивая отца.

Свернув балаклаву, которую он снял, и положив в карман своего плаща, я стянул шарф с его шеи и замотал им голову отца, скрыв таким образом лицо, потом надел капюшон, закрепил липучкой под отвисшей, сломанной челюстью.

В эту безветренную ночь снег валил так сильно, что я, находясь в середине квартала, ничего не видел дальше перекрестков, которыми он заканчивался. Забастовка рабочих департамента уборки улиц и вывоза мусора привела к тому, что наша бдительность притупилась и мы затеяли игру на пустынной мостовой, но эта же забастовка гарантировала, что в столь поздний час, далеко за полночь, в ближайшие минуты никто не потревожит меня.

Кафедральный холм являлся самой высокой точкой города, а это означало, что тоннели ливневой канализации здесь самые маленькие, потому что воды в них поступало совсем ничего. Я не мог унести тело отца в наш подземный мир, потому что мне не удалось бы протащить его по здешним тоннелям.

У меня оставались два варианта, но первый мне не нравился. Я мог тащить волоком или нести тело по одной из длинных, наклонных улиц, которые спускались с этого высокого плато, квартал за кварталом, пока не добрался бы до расположенного на равнине микрорайона, под которым уже находились тоннели большого диаметра, где я мог идти в полный рост. Даже под валящим снегом, даже при такой плохой видимости, чем дольше я оставался наверху, тем сильнее возрастала вероятность, что меня заметят или вернувшиеся полицейские, или кто-то еще. Кроме того, не смог бы я нести отца так далеко, в снегу по колено, а тащить волоком, как тащит охотник из леса подстреленного оленя… от этой мысли мутило.

Но оставался еще и собор Святого Сатурния. Комплекс его зданий занимал целый квартал, включая не только резиденцию архиепископа и административные помещения епархии, но также монастырь с часовней, трапезной и внутренним двором в окружении сада. Имелся и потайной ход, уводивший к подножию большого холма, но, чтобы добраться до него, требовалось занести отца в собор.

В эти дни – на самом деле порядок этот ввели годами раньше – церкви тоже запирались после вечерней службы или какого-то мирского мероприятия, проводившегося позже. Ранее они оставались открытыми круглые сутки, чтобы любая мятущаяся душа могла войти и в одиночестве преклонить колени. Но в последние несколько десятилетий оставленная на ночь открытой дверь церкви служила приглашением к вандализму и осквернению алтаря. Таким уж стал современный мир.

Различные двери в кафедральный комплекс отпирались с рассветом, и я знал место, где мог дожидаться этого момента, оставаясь скрытым от всех. Мне было двадцать, сил хватало, но предстояла серьезная проверка моей выносливости, когда я взвалил тело отца на плечо и понес к собору Святого Сатурния.

Чтобы доставить тело отца к месту его упокоения вскоре после рассвета, сначала мне предстояло отнести его во владения мертвых, а уж потом углубиться в подземный мир.