Большие перемены
Прибытие переселенцев из Европы стало для Нью-Росса событием исключительной важности. Исполнились надежды, связанные с экспедицией «Ирландии». Заметно возросло население. Появились планы посещения других районов Европы, а также Малой Азии и Северной Африки.
Радость встречи с европейцами в значительной степени была умерена отсутствием Игоря и Сергея. Пасмурные мысли, однако, довольно быстро вытеснились делами, связанными с обустройством новосёлов. Лишь в семьях мужчин, оставшихся за морем, надолго стихли смех и веселье.
Марта, отрыдав на плече Курта Винтермана, улыбнулась сквозь слёзы и сказала, что всё будет хорошо, рано или поздно и сын, и отец вернутся домой. В глубине её глаз, однако, поселилась нескрываемая печаль. Веда, узнав об исчезновении мужа, не проронила ни слова, но как-то сникла, пригнулась и словно сделалась ещё меньше ростом. Раза два или три потом видели её в лесу стоявшей на коленях и обратившей взор к небесам. Но она вообще, считалось, была немного со странностями, и молитвы её воспринимались как свойство характера. Когда Майе сообщили о Сергее, она только посмотрела вдаль, словно собираясь увидеть, что там, за морем, происходит, и сказала: «Узнаю его. Иначе Серж поступить не мог». Тем не менее и она посуровела и стала выглядеть на несколько лет старше. Пётр Васильевич, и до того не очень разговорчивый, замкнулся в себе и избегал появляться на людях.
Одних грюненсдорфцев временно поселили в здании ратуши, другим предоставили несколько вигвамов, пустовавших в Семигорье. Марта приняла к себе Винтерманов.
На другой день после возвращения «Ирландии» Уиллис собрал заседание парламента по вопросу строительства жилья для новоприбывших. В качестве представителя от них был приглашён Франц Розенштайн.
Без каких-либо бюрократических проволочек парламент постановил отвести для застройки участок земли к югу от Нью-Росса, по ту сторону ручья. Место это было удобное, ровное, в нескольких шагах от воды. По направлению к Семигорью и на запад, к лесу, тянулся просторный зелёный луг, часть которого потом можно было пустить под посевы.
22 сентября уложили первый камень под фундамент дома. На возведении жилья работали три бригады, в состав которых вошли как грюненсдорфцы, так и нью-россцы с семигорцами. В первых числах января строительство нового Грюненсдорфа было полностью завершено. Чтобы оправдать такое название, каждое семейство, поселившись, посадило вокруг своего жилья по нескольку плодовых деревьев. Персиковые, абрикосовые, фиговые деревья, а также финиковые пальмы посадили и вдоль дорог на некотором протяжении от крайних домов.
Со всех четырёх сторон посёлка, куда выходили коротенькие улочки, новосёлы установили таблички с его названием на немецком и английском языках. Красными буквами на синем фоне. Это придало Грюненсдорфу какую-то дополнительную прелесть и аккуратность.
Хороший пример заразителен: не прошло и недели, как подобные таблички были установлены и на окраинах Нью-Росса и Семигорья.
Почти половина взрослого населения Грюненсдорфа была серьёзно больна. Сказалось и длительное пребывание в холодной воде при ловле рыбы, и многолетнее курение табака. Поэтому работы у медицинского персонала Нью-Росса заметно прибавилось.
Особую тревогу вызывало состояние здоровья Эмми Винтерман.
– У неё словно ком льда вместо сердца – таким от него холодом веет, – сказала Мэри своему старшему коллеге, оставшись с ним наедине. Обладая мощным биополем, она ладонями, как рентгеном, проверила ауру девушки, выискивая малейшие отклонения от нормы, и была удручена состоянием её организма. – Поражены не только сердце, но и почки, не случайно у неё отёки под глазами. Да и суставы, мягко говоря, оставляют желать лучшего. При отсутствии лечения долго бы она не продержалась. Но мы попробуем её вытащить – я её сердечко и все остальные органы с патологией отогрею.
Обговорив курс лечения, они немедленно приступили к его реализации.
Ко времени прибытия «Ирландии» в Нью-Росс все раненые моряки, за исключением Стива, уже полностью поправились. Получивший контузию комендор долго ещё ничего не видел. Но благодаря усилиям врачей зрение его постепенно полностью восстановилось.
Ник был верен своему слову и не оставлял бедную Эмми. Каждый вечер он отправлялся к дому тёти Марты, где на первых порах проживали Винтерманы. Девушка выходила к нему, и они по часу, а то и больше просиживали на скамейке под окнами, выходившими во двор.
– Ты мне нравишься, – говорила Эмми своему ухажёру, – и я не мыслю жизни без тебя. Если я полностью выздоровею, а доктор Мэри говорит, что так и будет, то я выйду за тебя замуж. Если, конечно, ты сделаешь мне предложение.
– Обязательно сделаю. Ты мне тоже нравишься. Так сильно, что нет слов, которыми можно было бы выразить моё отношение к тебе.
Он говорил правду. И в море, и на суше образ дочери Винтерманов не покидал его.
– Пока мы слишком молоды для женитьбы, – говорила девушка. – Но мы поженимся сразу, как только повзрослеем. Ведь так, Ник?
– Да, конечно, Эмми.
– Лишь бы к тому времени мне стать абсолютно здоровой.
– Я уверен, ты полностью поправишься.
– А как смотрят твои родители на то, что ты общаешься со мной?
Эмми задала вопрос, который больше всего беспокоил парня. Пётр Васильевич относился к сердечной склонности сына по-житейски. Однажды у них состоялся разговор на эту тему. Сын сказал, что любит Эмми. А отец спросил, сможет ли она нарожать ему детей?
– Сможет, когда выздоровеет, – ответил сын.
– Ну и добре, – заключил отец. – Славная девушка. Есть в ней что-то особенное, хорошее. Я чувствую – за внешней хрупкостью у неё сильный характер. Она станет тебе верной и надёжной спутницей на всю жизнь.
Сложнее было с матерью.
– Оставь Эмми в покое, – сказала ему Джоан. – На ней и так лица нет, ты ещё пристаёшь со своими ухаживаниями. Я при виде её одно только думаю – не жилица. Ты лучше обрати внимание на Дженифер, какая она…
Ник был учтивым, послушным сыном, но слова матери привели его в крайнее негодование, и он не дал ей договорить.
– Вот что, мама, – сказал он, едва подбирая более-менее вежливые слова. – Если вы ещё раз будете говорить об Эмми в том же духе, то обещаю вам уйти из дома, никогда не возвращаться и прекратить всякие отношения с вами.
Впервые Ник говорил с ней на «вы». Джоан поняла, что он, не колеблясь, сдержит слово, и уже раскаивалась в затеянном разговоре.
– Я достаточно взрослый человек, чтобы самостоятельно решать свою судьбу, – продолжил Ник, внешне никак не выражая своих эмоций. – Я воевал, смотрел смерти в лицо, всякого повидал и в состоянии понять того или иного человека и распознать его суть. Эмми нравится мне так, что остальные девушки просто перестали для меня существовать. Поэтому не мешайте мне.
Джоан вспомнила, как чествовали Ника и Реди на центральной площади города. Было это вечером, на третий день после возвращения «Ирландии». Площадь не вмещала всех собравшихся.
Молодые люди стояли на крыльце ратуши, и О’Брайен рассказывал, как было отражено нападение вооружённых до зубов коммандос. В заключение он сказал, что если бы не героизм этих двух парней, «Ирландия» лежала бы сейчас на дне Дуная.
Виновников торжества наградили именным оружием – кортиками с выгравированной на них надписью «За боевое отличие». Принародно Реди произвели в матросы, а Ника назначили первым номером артиллерийского расчёта. Площадь рукоплескала им.
Джоан находилась тогда в первом ряду и не отводила от сына восхищённых глаз. Ник был совершенно спокоен – звёздная болезнь никак не коснулась его. Точно таким же спокойным сын казался и при разговоре об Эмми, но она чувствовала моральное превосходство его сильной натуры.
Больше Джоан его отношений с девушкой не касалась, но Ник догадывался, что своего мнения мать не изменила.
– Так как смотрят твои родители? – повторно спросила Эмми.
– Вполне нормально смотрят, – ответил Ник. – Отец только «за». Ты ему очень понравилась. Он готов полюбить тебя, как родную дочь. У матери была на примете другая, но я сказал, что мне нравишься ты и только ты.
– Твоя мама настаивала на своей избраннице?
– Больше она о той фройляйн не вспоминала.
Забегая вперёд, можно сказать, что почти год понадобился Уиллису и Мэри для полного восстановления здоровья Эмми. На лице девушки снова появился румянец, тело её налилось такой полнотой, которая вызывала у окружающих только зависть – в хорошем смысле этого слова, – и она превратилась в первую красавицу Грюненсдорфа. Врачи сияли от счастья, довольные результатом своей работы. Курт и Луиза не знали, как их благодарить. Эмми смеялась и пела от переполнявшей её энергии.
– Ты не передумал жениться на мне? – несколько раз лукаво спрашивала она свого ухажёра, обнимая его и заранее зная ответ.
Ник целовал ей ладони и говорил, что всегда думал о ней только как о своей будущей жене и готов хоть сейчас вести её под венец.
Они поженились в день его совершеннолетия.
Джоан полюбила невестку за её весёлый и добрый нрав и просила у сына прощения за своё прежнее предвзятое отношение к ней.
* * *
Из того, что Курт и Франц увидели в Нью-Россе, наибольший интерес вызвали плавильные печи, паровой двигатель, кузница, лесопилка, ветряная мельница, турбина на ручье и прочие мощности и производства, созданные и построенные по инициативе Улофа Свенсена.
Узнав, что у обоих инженерное образование, Уиллис предложил им объединиться со шведом.
– Я думаю, господа, – сказал он, – работая рука об руку с ним, вы принесёте нашему обществу наибольшую пользу.
– Увы, как инженеры мы давно полностью дисквалифицировались, – с грустью проговорил Курт Винтерман.
– Не может этого быть! – категорически возразил Уиллис. – Какие-то знания у вас сохранились. А если и подзабылось что-то – со временем обязательно вспомнится.
Свенсен встретил их с распростёртыми объятиями, подробно ознакомил со всеми устройствами и механизмами и рассказал историю создания своей промышленной «империи».
– С вами многое у нас пойдёт веселее, – сказал он, закончив рассказ. – Обычно мы работаем на пару с моим старшим сыном Лу. Есть у нас ещё один помощник – Чарли. Но он всего лишь мальчишка, пусть смышлёный и неплохо разбирающийся в механике. Сами понимаете, сильно его не загрузишь. Скажу откровенно, мы с Лу в последнее время запарились. Мы ведь и мельники, и кузнецы, и сталевары… Что только не производим – начиная от муки и кончая патронами для ружей! Нам, конечно, выделяют людей, но в основном их приходится использовать как подсобных рабочих.
Оба инженера с энтузиазмом взялись за дело.
– Надо отрабатывать свой кусок хлеба, – приговаривал Франц, имея в виду всё то, что он и его товарищ получали от Нью-Росса.
– Отработаем на двести процентов, – отвечал Курт. – Помнишь, что такое проценты, а, Франц?
– Вот ты сказал, и я сразу вспомнил. А можешь мне объяснить, что это за звери такие – интегралы и дифференциалы?
– Ой, боюсь, не смогу. Только если ты немножечко подскажешь.
Удостоверившись, что они квалифицированно справляются с возложенными на них обязанностями, Свенсен полностью передал им обслуживание мельницы, лесопилки, парового двигателя и турбины на ручье.
– Нам с Лу за глаза хватит плавильных печей, кузницы и токарных станков, – говорил он. – Теперь у нас хоть выходные появятся. А то год уж, наверное, не отдыхали.
А Франц, садясь вечером за накрытый стол, говорил, как хорошо вернуться домой с чувством исполненного долга.
– Тем более что никто не стоит с кнутом за спиной, – добавляла жена.
– О да, – соглашался инженер, – кнут – это ужасно, он вселяет в человека и страх, и ненависть.
Однажды Франц и Курт попросили Свенсена совершить с ними небольшую ознакомительную поездку по острову.
– А то мы дальше Семигорья нигде не бывали.
Свенсен охотно согласился.
В следующий же выходной день они оседлали лошадей и поехали по тележной дороге, которая вела к железорудной выработке.
Ширина просеки позволяла держаться рядом вдвоём, кое-где даже втроём, и значительную часть пути до залежи руды они вели оживлённый разговор.
– Далеко не поедем, – сказал Свенсен. – Поднимемся вон на ту гору, – он показал, куда они поедут. – В своё время я предложил назвать её Гальхёпигген – так называлась одна из вершин в Скандинавии. На острове из ближних гор Гальхёпигген – самая высокая. С неё много чего можно увидеть.
– Вы на ней уже бывали? – спросил Курт.
– Я – нет. А вот Лу и Игорю доводилось, и не один раз, и они рассказывали. Там, по их словам, есть удобная тропа, потому никаких проблем с подъёмом не предвидится.
Они растянулись цепочкой, чтобы объехать склонившееся над колеёй дерево, затем снова съехались вместе.
– Да-а, полтора года назад мчались мы по этой дороге, спешили на помощь городу.
– Мы – это кто? – спросил Франц.
– Мы – это я, Игорь, Лу и Томас. Вчетвером на трёх лошадях. Лу с Томасом поочерёдно ссаживались и бежали рядом с лошадью, держась за стремя.
– Мчались спасать любимый город? – с улыбкой произнёс Франц.
– Точно подмечено – любимый.
– Нью-Росс есть за что любить, – сказал Курт. – Если бы случилась какая-нибудь беда с Гросхаузом, вряд ли кто из грюненсдорфцев побежал бы спасать его. Я думаю, просто постояли бы, поглазели, и не более того.
– Я вот долго наблюдал за тем, как живёт Нью-Росс, – сказал Франц, – и пришёл к выводу, что у вас построен…
– Рай на земле! – с добродушной усмешкой продолжил Свенсен. – Только в этом раю приходится много работать, нередко от зари до зари.
– Ну если не рай, то, по моему мнению, самое справедливое и счастливое общество, когда-либо существовавшее на планете.
– Должно быть, город стал счастливым благодаря такому лидеру, каким является Уиллис, – предположил Курт.
– Дело не только и не столько в Уиллисе. Вы знаете, всё у нас с самого начала основывалось на высокой нравственности. Чистые помыслы рождали благородные поступки, всё делалось для пользы окружающих людей. Никогда никто из наших не совершал ничего такого, что могло бы нанести городу хоть какой-то ущерб. А насчёт самого справедливого и счастливого… Не исключено, что такое впечатление у вас возникло на фоне условий, в каких вы существовали в своих шалашах под гнётом Гросхауза.
Проехав распадок, где когда-то Свенсен обнаружил железную руду, они стали подниматься на Гальхёпигген и ближе к полудню оказались на его вершине.
Раскинувшийся перед ними вид был восхитителен и давал достаточно полное представление об окрестностях, окружавших Нью-Росс.
Сам город с вершины горы казался крошечным схематическим наброском на топографической карте. Справа к нему лепился едва заметный Грюненсдорф. Ещё правее и ближе к лесу виднелось Семигорье. Значительно левее города сквозь голубую воздушную дымку проступали ломаные линии Чёртовой бухты. За береговым абрисом простиралось выпуклое синее море, уходившее за горизонт.
Свенсен долго рассказывал, как они ночами на плотах перебирались на остров через это море, поведал, что происходило в Чёртовой и Удобной бухтах во время войны с длинноволосыми, как потом «Ирландия» перевозила с Лазурного берега семьи погибших дикарей.
– И вы не подвергли их никаким гонениям?! – с пафосом воскликнул Курт Винтерман. И он, и Франц довольно много уже слышали об истории Нью-Росса, но снова с интересом внимали рассказчику.
– Нет, наоборот, мы сделали всё возможное, чтобы облегчить жизнь этих людей, сделать её интереснее, насыщенней. Мы обучили их грамоте, приобщили к культуре, дали представление о добре и зле. Постепенно они становятся частью нашего общества.
Свенсен достал свои собственноручно изготовленные карманные часы и, откинув полированную стальную крышку, взглянул на циферблат.
– О, уже первый час, самая пора обедать.
Он постелил на траве небольшую льняную скатерть и начал раскладывать привезённые продукты. Франц расположился рядом, а Курт отправился на западный склон, чтобы ещё раз полюбоваться открывавшимся оттуда горным пейзажем.
Тонко нарезав хлеб, мясо и сыр, Свенсен откупорил керамическую бутыль, разлил по бокалам красное виноградное вино и крикнул Курту, что кушанья готовы и его ждут.
– Один момент, сейчас! – отозвался Курт. – Я тут такое обнаружил!.. Всё, уже иду!
– Ну вот и я, – сказал он, приблизившись к своим товарищам, и, таинственно улыбаясь, положил рядом со скатертью несколько похожих на металл тёмных, с прозеленью, камней.
– Как вы думаете, что это такое?
Свенсен затруднился ответить, а Франц сказал, что по внешнему виду они напоминают ему самородки меди.
– Сейчас проверим! – воскликнул Курт и попросил у Свенсена нож. Кончиком лезвия он провёл на камнях несколько царапин, и под тёмным налётом показалась красная основа.
– Ты не ошибся! Это и есть самородки. И их там вполне достаточно для создания небольшого медеплавильного производства.
Забыв про еду, они отправились на место находки. Осмотр залежи погрузил шведа в глубокие размышления.
– Что скажете по поводу всего этого, герр Свенсен? – спросил Курт, показывая на видневшиеся там и сям вкрапления самородного металла.
– Только то, что теперь нам по силам такие дела, о которых пять минут назад я не мог и мечтать.
* * *
За две недели рядом с печами по выплавке стали была построена медеплавильная печь. По прошествии ещё нескольких дней нью-росские металлурги получили первые несколько десятков килограммов цветного металла. Качество его вполне отвечало местным техническим требованиям.
Затем началась работа над созданием электрогенератора, электромоторов, трансформаторов, другого оборудования, а также изоляционных материалов. Одновременно Свенсен наладил производство медных проводов. Ротор генератора должен был вращаться от турбины, установленной на ручье.
20 января, то есть спустя четыре месяца после прибытия переселенцев из старой Европы, генератор дал первый ток. От электричества заработали токарные, ткацкие и прядильные станки, пилорама. Несколько позже к электричеству были подключены все остальные механические устройства на лесопилке, молочные сепараторы, гончарные и наждачные круги.
5 февраля Франц Розенштайн закончил изготовление двух первых телефонных аппаратов. К тому времени уже были проведены телефонные провода от Нью-Росса до Семигорья. В посёлке из-за отсутствия административных зданий телефон был установлен в доме Лейлы. Второй телефон поставили в ратуше.
Перед началом переговоров по проводам у каждого аппарата собралась возбуждённая толпа людей. Лейла, в отличие от молодых семигорцев, хорошо знала свойства телефона, но и она волновалась в ожидании звонка. Наконец телефон зазвонил, Лейла сняла трубку с рожек аппарата и сказала:
– Алё-о!
Окружившие её люди, и старые, и малые, затаили дыхание.
– Здравствуйте, Лейла! Вы слышите меня? – раздалось в телефонной трубке, и все, даже прилипшие к окнам с улицы, узнали голос Уиллиса. Толпа издала дикий вой восторга, и с минуту ничего невозможно было разобрать. Лейла зажала уши ладонями и топнула ногой, призывая к спокойствию. Когда установилась тишина, она сказала:
– Здравствуйте, Джон! И я, и все находящиеся рядом со мной посельчане передаём привет конструкторам и остальным создателям телефонной связи!
– Ваш привет я обязательно передам. А вы, Лейла, скажите семигорцам, что это только начало телефонизации. Скоро телефон будет проведён в каждый дом во всех трёх населённых пунктах.
Положив трубку на аппарат, Уиллис повернулся и встретился глазами со Свенсеном, Куртом и Францем.
– Я восхищён! Я говорил по телефону, как в дни своей молодости, – он переводил горящий взгляд то на одного, то на другого. – Спасибо вам, друзья! Вы делаете дело, значение которого трудно переоценить.
– Рано хвалишь нас, Джон – проговорил Свенсен. – Вся основная работа ещё впереди.
– Настала пора создать электрическую лампочку, – сказал Франц. – Но у нас нет кварцевого стекольного песка. Если бы он у нас был… В Египте и Передней Азии производством стекла занимались ещё в четвёртом тысячелетии до нашей эры. Для нас получить его не составило бы особого труда.
– Давайте снарядим экспедицию, – предложил Курт.
– Для чего? – раздалось из толпы, собравшейся вокруг аппарата.
– Для поиска нужного нам песка.
– А зачем его искать – песка кругом полно.
– Это обычный песок, а нам, говорю, нужен кварцевый.
– Как же узнать, что это именно тот песок? – спросил Томас, тоже находившийся в ратуше.
Курт в нескольких словах объяснил.
– Пожалуй, я знаю, где его найти, – сказал Томас. – Это километрах в сорока севернее Нью-Росса. Мы там останавливались однажды с дядей Игорем и Сергеем.
В указанный район верхами отправились Курт, Томас и Рауль. Каждый из них вёл на поводе ещё по одной лошади. Через день они вернулись, доставив несколько мешков стекольного песка.
В начале марта ввели в строй стекловаренную печь. Формование многих изделий предстояло выполнять выдуванием стеклодувной трубкой. Поэтому мастером к печи назначили Дитриха, который обладал мощными лёгкими и отличался большой понятливостью. В помощники к нему приставили ещё двух парней.
За получением первой продукции наблюдали все трое инженеров.
Около месяца Дитрих набивал руку, изготавливая стаканы, фужеры, графины, бутыли для домашнего обихода, а также колбы, пробирки и мензурки для амбулатории. Обретя достаточную уверенность в себе, он приступил к формованию лампового стекла.
– Ну теперь дело за вами, – сказал стеклодув Свенсену, когда тот заглянул к нему.
– Гм, за мной! – швед усмехнулся, достал из полевой сумки плоский деревянный ящичек и раскрыл его. – Вот, можешь полюбоваться.
– Что это такое? – спросил Дитрих, увидев в гнёздах ящичка крохотные нитеподобные спиральки и ещё какие-то детали.
– Это всё то, что необходимо для ламп накаливания.
Находившиеся здесь же инженеры Розенштайн и Винтерман похвалили и того и другого, но высказали сомнения по поводу долговечности спиралей.
– Ведь в лампах накаливания применяли вольфрамовые нити, отличавшиеся повышенной стойкостью, – напомнили они.
– Эти тоже будут служить достаточно долго, – ответил Свенсен. – При производстве металла для них я использовал такие присадки…
И он рассказал своим новым друзьям о технологии изготовления необходимых материалов.
* * *
Регулярно, один раз в неделю, в конце рабочего дня в ратуше проходили заседания парламента, в ходе которых депутаты обсуждали наиболее важные вопросы, касающиеся человеческого сообщества, проживающего на острове.
Председателем парламента по-прежнему оставался Уиллис. Он же являлся представителем депутатской группы от Нью-Росса. Депутатов от Семигорья представляла Лейла, от Грюненсдорфа – Франц Розенштайн. После заседаний они задерживались в ратуше на некоторое время для приведения принятых решений в читабельный вид.
Однажды, это было в конце мая, оставшись после очередного заседания парламента, Франц Розенштайн откинулся на спинку стула, взглянул на мягкий свет, исходивший от настольной электрической лампы под зелёным абажуром, вздохнул и несколько отстранённо произнёс:
– Всего месяц назад мы сидели при свечах, и вот, пожалуйста. Никак не могу привыкнуть, всё думаю – не грезится ли мне? А на берегу Дуная в наших шалашах и свечей-то не было! У меня такое ощущение, что грюненсдорфцы из каменного века попали в век… Ну, скажем, в начало двадцатого. За короткий отрезок времени в техническом прогрессе сделан мощный рывок вперёд… Лейла, вы смотрите словно сквозь меня. Вы о чём-то замечтались? Или не согласны со мной?
– Что? Ах да! Нет, я полностью согласна с вами. Совсем недавно семигорцы тоже ведь по сути жили в каменном веке. Сейчас же у нас и телефон, и электричество! А как изменился уровень мышления, особенно молодёжи! С каким увлечением наша детвора, юноши и девушки изучают то, что преподают им в школе, с какой надеждой смотрят в будущее!
– Школьники из нашего посёлка тоже поглощают знания, как губка. Они упорно стараются подтянуться к своим сверстникам из Нью-Росса, и у многих это получается.
– Ещё бы не стараться, – сказал, вступая в разговор, Уиллис. – Они поняли, что без знаний нельзя получить ни электричество, ни другие общедоступные изобретения, которые были у предыдущей цивилизации и которые со временем должны вновь появиться у нас. Смотрю, герр Розенштайн чему-то заулыбался. Ну не молчите, коллега, поделитесь с нами своими мыслями.
– Я боюсь, вы поднимете меня на смех.
– Уверяю вас, этого не произойдёт, что бы вы ни сказали.
– Вы обещаете?
– Даю честное слово.
– Ну раз так… Вы никогда не задумывались над тем, кто мы такие?
– Как это кто? – переспросила Лейла. Она посмотрела на Уиллиса, и взгляд её слегка затуманился. – Мы люди, уцелевшие после катастрофы.
– Я не это имею в виду. Вот я австриец, и страна, в которой я жил, называлась Австрия. Во Франции жили французы, в Мексике – мексиканцы, в Австралии – австралийцы и так далее. А как именуемся мы все, вместе взятые – люди, живущие в трёх населённых пунктах, расположенных на побережье возле бухты Удобной?
– Да никак не именуемся, – сказала Лейла, периферическим зрением улавливая взгляд Уиллиса. – Мы просто живём, работаем, и всё.
– Очень плохо, что никак не именуемся и просто живём и работаем. У нас есть семигорцы, нью-россцы, грюненсдорфцы, а как единое целое мы оказываемся людьми без роду и племени.
– Уж не хотите ли вы, Франц, наши три деревушки обозначить как государство? – спросил Уиллис, изо всех сил стараясь придать себе серьёзный вид.
– А почему бы и нет?
– Не лопнем от натуги?
– Не смейтесь, сэр, я предупреждал вас. В Древней Греции каждая группка деревенек называла себя царством. Или республикой. Это объединяло и создавало лучшие условия для существования.
– Они называли себя царством, чтобы отличить себя от другой, соседствующей группы деревень. У нас же нет соседей, мы одни. Нет, Франц, пытаться превращать себя в государство сегодня было бы неуместно. И в обозримом будущем тоже. А вот как-то назвать юго-восточный берег Новой Европы, то есть район нашего проживания, и всех нас заодно было бы полезно. Тут я всецело присоединяюсь к вам.
Всякий раз, когда представители депутатских групп задерживались в ратуше, и начинало смеркаться, Уиллис провожал Лейлу до Семигорья, до дверей её дома.
Сначала она пыталась отклонить его любезности, правда, не очень категорично.
– Зачем вам утруждать себя, Джон? – говорила она. – Здесь же нет ни разбойников, ни хищных зверей.
– Дело не в том, что нет хищных зверей, – отвечал он. – На дворе ночь, я не могу отпустить вас одну.
Незаметно проводы эти стали привычными, и если Лейла выходила из ратуши первой, а Уиллис задерживался внутри здания, она непременно дожидалась его. По дороге в Семигорье они болтали о том о сём, чаще всего о разных пустяках, иногда просто молчали, но их устраивало и молчание, лишь бы находиться вместе. Непроизвольно замедлялся шаг, отдаляя расставание. В последние вечера они стали выбирать окольные тропинки рядом с обрывистыми склонами бухты или сворачивали к опушке леса. Но и тропинки были коротки, и они поминутно останавливались, чтобы насладиться изменяющимся морским пейзажем при восходящей луне или прислушаться к шорохам ночной жизни в лесу.
В этот раз они вышли раньше Франца, оставив его собирать протокольные бумажки со стола, прошли улицей, освещённой уютными электрическими фонарями, миновали открытые северные ворота, обогнули стены города и остановились перед перильным мостиком, переброшенным через ручей.
По ту сторону ручья, недалеко от Грюненсдорфа, горели фонари, энергично играла музыка, слышались весёлый смех и говор; в кольце зрителей в стремительном ритме двигалась танцующая толпа. Танцы перенесли сюда из-за жалоб горожан на шум, исходивший по ночам с центральной площади.
– О, я вижу Сару! – воскликнула Лейла, дотрагиваясь до руки Уиллиса. – Смотри, Джон, вон она слева, с Дитрихом! В своём новом платье она выглядит настоящей принцессой. И как только наш депутат успевает везде! Заседание парламента только закончилось, а она уже слетала домой и обратно. А как она танцует, она едва касается земли, она словно соткана из воздуха! О, я вижу и Линду, и Соню, и Нону, и Наргис. А вот и мой Реди! Смотри, вон он кружит Вику, дочь Свенсенов. Ах, как ловко это у него получается! Пожалуй, вся наша поселковая молодёжь сегодня на танцах.
Они прошли по мостику, и знакомая тропинка повела их сначала к бухте Удобной, затем к речке Серебрянке. По слабо обозначенной линии примятой травы спустились к неширокому водному потоку, переправились через него по нескольким специально положенным камням, поднялись по пологому берегу наверх и повернули к лесистым холмам, темневшим невдалеке.
– Да, Реди почти совсем уже взрослый, – сказала Лейла, шествуя рядом со своим спутником. – За год он вымахал под потолок, его рассуждения такие серьёзные. Он много учится, в совершенстве овладел английским, свободно говорит на немецком. От капитана «Ирландии» постиг все премудрости судовождения. О’Брайен говорит, что при необходимости без колебаний уступил бы ему место на капитанском мостике.
Певучий женский голос приятно ласкал слух, едва уловимый сложный аромат неведомых духов обострял обоняние и слегка кружил голову (с некоторых пор Мэри вместе с фармацевтикой занялась и парфюмерией, и духи, вероятно, были одним из её последних изобретений). Причёска, которую соорудила Лейла, была несколько замысловатой и громоздкой, но она, видимо, знала, что делала: миловидное лицо её, освещённое каким-то внутренним светом, от таких манипуляций с волосами становилось ещё прелестнее. Уиллис часто, то в открытую, а то исподтишка, останавливал на нём свой взгляд. Белая льняная кофточка в крупный чёрный горошек и серая плиссированная юбка из тонкой шерсти подчёркивали всю притягательную стройность её фигуры. За время, прошедшее после переселения из стойбища, Лейла заметно помолодела, морщинки вокруг её глаз разгладились, и ей нельзя было дать больше двадцати восьми. С некоторых пор, собираясь на заседания парламента, она стала тщательно прихорашиваться, и Уиллис догадывался, что своим видом она хочет доставить ему удовольствие.
– Ты сегодня весь вечер молчишь, Джон, – сказала она вдруг. – Тебе скучно со мной?
– Нет, что ты! Просто я задумался.
– О чём?
– Так, о нашей жизни на острове, о разговоре, который завёл Франц.
– Ты действительно поддерживаешь его?
– В чём?
– В том, чтобы как-то именовать район нашего проживания.
– Конечно. Я уже говорил об этом.
– Что-нибудь придумал?
– То есть?
– Ну с названием.
– Нет, не придумал. Мне кажется, с этим спешить не следует. Наступит время, и название придёт само собой.
Они поднялись на один из холмов, остановились возле деревьев, занимавших его вершину, и повернулись в сторону селений.
– Смотри, окна в домах уже погасли, а фонари на улочках – как светлячки, – сказала Лейла. – В каждом посёлке по нескольку фонарей. Вот и всё наше государство – десять минут пешего хода из конца в конец. А чуть в сторону – темень! Пора бы уже и привыкнуть, а нет – как представлю себе эти безлюдные пустыни без конца и края, всё так же страшно становится.
Она прошлась туда-сюда перед Уиллисом, чувствуя на себе его обволакивающий взгляд, потом продолжила:
– Я за женщин наших переживала. Сам посуди: в посёлке сто шестьдесят человек, из них почти треть – молодые вдовы от восемнадцати до двадцати пяти лет.
– Всё проклятая война, – сказал Уиллис. – В той цивилизации она по ноздри человечество в крови утопила и здесь до нас добралась – столько мужчин выкосила в расцвете сил.
– Разумеется, виной всему война. Но я о наших вдовах… Я сначала думала, так и придётся им век вековать. Дескать, Нью-Росс будет жить своей отдельной жизнью, а мы – своей, вдовьей, неприкаянной. И вдруг смотрю: одна вышла замуж за вашего, другая, обе – за женатых, а третья – за холостого. А тут «Ирландия» привезла целое сонмище женихов, и пошла свадьба за свадьбой! Правда, у некоторых мужичков оказалось до трёх жён, но иного разумного выхода из создавшейся ситуации просто не существовало. О’Брайен уж на что большую часть времени находится в плавании, и тот женился на второй. И, кажется, очень доволен своим выбором. Молодуха-то у него и симпатичная, и работящая, и заботливая. Он её ещё при переселении с Лазурного берега выделил из всех. И сынишка её как-никак под мужским присмотром оказался, пусть и не постоянным.
– А сама ты не думаешь выходить замуж? – спросил Уиллис. Обычно чистый голос его прозвучал с напряжённой хрипотцой.
– Я? Замуж? – Лейла, возобновившая было челночное движение, остановилась, и при свете далёких фонарей Уиллис увидел, что на её прекрасном лице обозначилось выражение какой-то детской незащищённости.
– Да, именно ты.
Лейла заметно побледнела. Уиллис увидел, как она взволнована, и от сопереживания у него заболело сердце.
– О, Джон, если я выйду замуж, то только за тебя.
В её глазах было столько родственного тепла и непосредственности, что сомневаться в её словах не приходилось.
– Ты это… серьёзно говоришь? – тем не менее спросил Уиллис.
– Зачем ты спрашиваешь? Конечно, серьёзно. Ты же видишь, как я к тебе отношусь. А ты… ты возьмёшь меня в жёны?
– Лейла… Я день и ночь думаю о тебе.
– Думаешь… А замуж-то ты меня возьмёшь?
– Ах, замуж! Обязательно возьму!
– Но как твоя жена? Она будет возражать.
– Нет, не будет.
Уиллис вспомнил разговор с Анной недельной давности.
– Ты куда-то собираешься? – спросила жена. – Наверное, на заседание парламента?
– На заседание, – ответил он.
– А потом опять пойдёшь провожать Лейлу?
– Да, надо будет проводить её до Семигорья. Заседание заканчивается ночью, нельзя, чтобы женщина одна, в потёмках, брела до соседнего посёлка, сама понимаешь.
– Я понимаю. Джон, она нравится тебе?
– Что ты имеешь в виду?
– Только то, что слышал. Так нравится она тебе или нет?
– Как тебе сказать…
– Прямо, без увёрток.
Уиллис не знал, что ей ответить. Он опасался, что правда будет болезненно воспринята Анной, ему не хотелось ранить её сердце. Но та вполне доброжелательно улыбнулась ему.
– Джон, будь же искренен. Поверь, я всё знаю. О ваших отношениях с Лейлой известно не только мне, но и всему Нью-Россу. Никто не осуждает тебя, и я тоже. Но я хотела бы услышать от тебя, насколько ваши отношения серьёзны.
– Она действительно нравится мне. Но наши отношения чисты и…
– Ну и женись на ней, Джон! Я много общалась с ней, она хороший, добрый человек, у неё замечательные дети. Она доставит тебе немало счастливых минут. Я искренне рада, что ты выбрал её. У меня к тебе только одна-единственная просьба: не оставляй меня и наших с тобой детей. Пусть у нас всё будет по-прежнему. Как, к примеру, у Эдварда О’Брайена с Катрин, когда он женился на второй.
Вспомнив эту сценку, Уиллис повторил:
– Нет, дорогая Лейла, против нашей женитьбы Анна возражать не будет. Мало того, она хотела бы, чтобы я женился именно на тебе.
– У вас заходила об этом речь?
– Да.
– И давно?
– Неделю назад.
– Что же конкретно она сказала?
– Что рада моему выбору.
– И Анна не ревнует тебя ко мне?
– Нет, Лейла, наоборот, она очень хорошо о тебе отзывалась.
– И ты всё это время молчал!
– А что я мог сказать?
– Как что? Ты мог бы сделать мне предложение.
– Но я не смел…
– О, Джон, рыцарь без страха и упрёка, какой ты, оказывается, несмелый! Мы уже давно были бы женаты! Мы потеряли целую неделю.
– Прости, Лейла, я, конечно, виноват, но ты так хороша, что я отгонял саму мысль о женитьбе на тебе, я боялся спугнуть своё счастье.
В дополнение к признанию своей вины, Уиллис преклонил пред своей спутницей колено и поцеловал ей руку. В знак прощения она нежно потрепала его волосы.
Спустившись с холма, они приблизились к Серебрянке, перебрались через неё по переходу, состоявшему из двух длинных плах, положенных вплотную одна к другой, вошли в посёлок и остановились под окнами дома Лейлы.
Свет уличных фонарей осветил лицо любимой женщины, и Уиллис увидел устремлённый на него взгляд её сияющих глаз. Ему страстно захотелось обнять её и поцеловать, но усилием воли он переборол возникшее желание. «При виде её я теряю рассудок», – мысленно сказал он себе, а вслух произнёс:
– Ну, мне пора идти.
– Не уходи, подожди ещё минуту, – сказала Лейла. Она взяла его руку в свои ладони и на мгновенье прижалась к ней щекой. – Мне не по себе, оттого что нам приходится расставаться. Когда ты объявишь о нашем намерении пожениться?
– Сегодня же, как только приду домой, я сообщу Анне.
– И уже завтра мы сможем быть вместе?
– Да, моя прекрасная леди.
– И я своим объявлю сегодня. Да что сегодня – сию же минуту, сейчас! Вон Реди идёт с танцулек. Ах, какой верзила он стал! Молодой человек, подойдите-ка к нам!
– Здравствуй, мама! Добрый вечер, сэр! – сказал юноша, приблизившись.
– Прежде ты заявлялся чуть ли не под утро, – сказала Лейла.
– Завтра рано вставать – мы заканчиваем подготовку шхуны к плаванию в Средиземном море. Работать приходится наравне со всеми, и я должен чувствовать себя в хорошей форме. Всё, я отправляюсь спать.
– Нет, постой. Побудь с нами немного. Я должна тебе кое-что сказать, – она бросила на сына быстролётный испытывающий взгляд и провела ладонью по своим локонам. – В общем, так… – Лейла покусала вдруг задрожавшие губы. – В общем, я люблю господина Уиллиса, он тоже любит меня, и… мы с ним решили пожениться.
Реди отступил немного, лицо его вспыхнуло, он окинул обоих сверкающим взглядом.
– Поздравляю тебя, мама! – воскликнул он в состоянии крайнего волнения. – Поздравляю и вас, господин Уиллис! Разрешите пожать вам руку. Я безмерно счастлив, что у меня будет такой отец.