Глава 9

Занимался рассвет, и Дориан обнаружил, что находится недалеко от Ковент Гарден. Темнота рассеивалась, и небо, освещенное неярким молочно-белым светом, приобретало объем, напоминая округлую, совершенной формы жемчужину. Огромные телеги, полные лилий, с грохотом катились по пустой улице. Густой аромат цветов делал воздух плотным, а их красота наполняла душу умиротворением. Он прошел на рынок и бродил там, наблюдая, как торговцы разгружают телеги. Один из них, одетый в белую блузу, предложил ему вишен. Он поблагодарил, удивляясь, что тот не принял деньги, и машинально начал их есть. Они были собраны в полночь, и их прохладная мякоть еще хранила привкус лунного света. Длинная вереница мальчиков с коробками полосатых тюльпанов и желтых роз в руках прокладывала перед ним дорогу среди наваленных грудами серовато-зеленых овощей. Перед дверями кофейни на площади уже толпился народ. Неповоротливые ломовые лошади с трудом ступали по скользким камням неровной мостовой, потряхивая головой и звеня бубенчиками. Некоторые возницы спали, подложив под голову пустые мешки. Голуби сновали рядом, подбирая зерна. Побродив немного, Дориан нанял экипаж и поехал домой.

Стараясь не шуметь, чтобы не привлечь внимания слуг, Дориан прошел через боковую дверь, ведущую в столовую. Газовые рожки в фонаре все еще горели: огоньки казались тремя голубыми лепестками, окруженными белым пламенем. Дориан погасил их и, бросив шляпу и плащ на стол, взглянул на портрет, который все еще стоял у камина, где они оставили его в тот день. Бумага развернулась, и на него смотрело его собственное безупречное лицо. Или нет – оно уже не было таким безупречным. В нем появилось что-то. Что-то ужасное! В тусклом свете, пробивающемся из-за кремовых шелковых штор, лицо казалось другим. Изменилось выражение. Какая-то жестокость появилась в складке рта. Что-то определенно изменилось.

Он отвернулся от портрета и, подойдя к окну, раздвинул шторы. В комнату ворвалось рассветное солнце, и призрачные тени, дрожа, расползлись по темным углам. Но странное выражение на портрете осталось, даже, казалось, стало еще более явным. В сияющем свете солнца жестокая складка у рта стала выделяться очень отчетливо, как будто он смотрел на свое отражение, только что совершив что-то ужасное. Дориан содрогнулся и взял со стола зеркало в оправе из слоновой кости – один из многочисленных подарков Хелен. Он пытливо вгляделся в его полированную поверхность. Но ничто не искажало линии его алых губ. Что это могло означать?

Он протер глаза и стал внимательно изучать портрет. Краски остались прежними, изменилось только его лицо. Это не игра воображения! Портрет действительно был другим, и это приводило его в ужас.

Дориан упал в кресло и задумался. В его сознании вспыхнули слова, сказанные им в студии Розмари в тот день, когда портрет был готов. Да, он хорошо их запомнил. В каком-то неистовстве он пожелал, чтобы портрет старел вместо него, а он сам хранил вечную молодость; чтобы его красота оставалась нетронутой, а холст нес бремя страстей и грехов; чтобы лицо на портрете испещрили морщины тяжелых раздумий и пережитых страданий, а его собственное лицо всегда было озарено сиянием нежной юности. Неужели его желание исполнено? Но это невозможно! Его ужасала одна мысль об этом. Но портрет все еще был перед его глазами, и жестокая складка искажала рот.

Жестокость! Он был жесток с Сибилой Вейн. Его охватило чувство глубокого раскаяния, когда он представил себе ее, привязанную в шкафу, всхлипывающую, как маленькая девочка. Он вспомнил, что равнодушно наблюдал, как Хелен затягивает узел на ее запястьях. Кто создал его таким? Кто наградил его этой черствой душой?

Всего две недели назад он занимался любовью с Розмари и был по-настоящему нежен с ней. Если бы он только мог вернуть это ощущение. Но закрадывалась мысль о том, что весь этот драматизм Розмари становился утомительным. Он вспомнил один из тех советов, которыми Хелен награждала его в первые дни их дружбы, – женщины живут только своими чувствами и заводят любовников, чтобы было к кому эти чувства испытывать.

Но портрет? Что отражалось на холсте? Он мог поведать тайну его души. Он научил его ценить свою красоту, неужели теперь благодаря ему он будет питать отвращение к собственной душе? Сможет ли он когда-нибудь снова взглянуть на него?

Нет. Это всего лишь иллюзия, созданная игрой его расстроенных чувств. Ужасная ночь наложила отпечаток на его ощущения. В его мозгу появилось маленькое красное пятнышко, которое считают причиной безумия. Глупо думать, что картина могла измениться. Он снова встретился взглядом с этим юношей, чья красота была искажена жестокой усмешкой. Золотистые волосы сияли в свете солнца. В серых глазах залегли темные тени. Его охватило чувство глубокой жалости, не к себе, а к нему – человеку на портрете. Он изменился и будет еще меняться. Каждый грех, совершенный им, будет оставлять трещины и пятна на его прекрасном лице. Но он не будет грешить! Портрет, меняющийся или остающийся прежним, станет видимым отражением его совести.

Он никогда больше не увидит Хелен. По крайней мере, он не намерен больше поддаваться губительному воздействию ее рассуждений, которые тогда, в саду Розмари, впервые разбудили в нем страсть к недостижимому. Он извинится перед Сибилой Вейн. Хотя, наверное, лучше не стоит, учитывая, в каком состоянии они ее оставили. Пусть все идет своим чередом, он будет надеяться, что когда-то ему удастся это забыть. Он пойдет к Розмари и признается (прежде – самому себе) в том, что любит ее. Это его долг. Она страдала еще больше, чем он сам. Бедная девочка! Они могли бы быть счастливы вдвоем. Их жизнь была бы чиста и исполнена красоты.

Невыносимый взгляд серых глаз преследовал его. Он сел к столу и написал страстное письмо Розмари, умоляя о прощении и обвиняя себя в безумии. С тех пор, как она оставила его в тот день, он писал ей много раз, но впервые он был так уязвим и в его словах не чувствовалось снисходительного участия. Он покрывал страницу за страницей словами раскаяния, которые приносили ему боль. Одновременно он получал удовлетворение от этого самобичевания и, добравшись до конца письма, уже чувствовал, что прощен.

В порыве раскаяния он захотел скрыть портрет, хотя бы на некоторое время. В углу комнаты стоял другой подарок Хелен – старинный экран из позолоченной испанской кожи, покрытый пестрым узором. Он не слишком ему нравился, но из вежливости он принял подарок. Экран был высокий, примерно семь футов в высоту, даже выше его самого. Дориан подумал о том, что, возможно, этот экран не раз раньше скрывал тайну. Он довольно долго принадлежал Хелен, поэтому можно было предположить, что за ним прятались мужчины, но была ли хоть у одного из них страшная тайна? Дориан сомневался в этом.

Он поднял портрет и, как только его скрыл экран, почувствовал, что настроен сентиментально, и решил прогуляться по саду. Выйдя на лужайку, он глубоко вдохнул. Свежий утренний воздух, казалось, рассеял его мрачные мысли. Он думал только о Розмари. Каким же прекрасным становится мир для того, кто влюблен! Она такая застенчивая и нежная. В ней есть что-то детское.

Ему казалось, что вся его жизнь сосредоточилась в одной точке, где царила окрашенная в нежные тона радость. Он вспомнил, как она трепетала в его руках, как нежный цветок, когда его пенис добивался ее девственности. Как она перевернулась на живот, чтобы он взял ее снова. Да, он немного увлекся, но в будущем готов загладить свою вину.

– Розмари… – выдохнул он.

Он снова и снова повторял ее имя. Птицы, казалось, пели о ней цветам и деревьям, покрытым каплями росы.

Спустя какое-то время Дориан, пошатываясь, поднялся к себе в спальню и упал на кровать, чувствуя, что его сердце по-прежнему наполнено любовью к Розмари. Ощущение того, что он умрет, если позволит себе заснуть, давно прошло. Сон был ему необходим. На него напала жуткая усталость, и через несколько мгновений он был поглощен ею целиком.

Проснулся он далеко за полдень. Он позвонил в колокольчик, и лакей вошел неслышно с чашкой чая и грудой писем на маленьком подносе китайского фарфора. Он отдернул оливкового цвета шторы на блестящей синей подкладке, открывая три высоких окна.

– Сэр, вы сегодня хорошо спали, – улыбаясь, произнес Виктор.

Дориан пробормотал что-то и встал. Отпив глоток чая, он потянулся за письмами. Сегодня утром принесли конверт от Хелен. Он поколебался мгновение и отложил его в сторону. Остальные письма он просмотрел без всякого интереса. Это были, как обычно, визитные карточки, приглашения на ужин, билеты на закрытые выставки, программки благотворительных концертов – обычная груда корреспонденции, которой общество каждый день осыпает светского молодого человека.

Спустя примерно десять минут он, накинув расшитый узорами шелковый халат, прошел в отделанную мрамором ванную комнату. Холодная вода освежила его после долгого сна. Ему казалось, что все события недавних дней позабыты. В глубине души оставалось смутное ощущение того, что он стал причиной трагедии, но ему казалось, что это всего лишь сон. Одевшись, он спустился вниз в столовую. Верхняя столовая была слишком маленькой и была в этот час плохо освещена. Он сел за столик, стоявший возле окна, который был накрыт для легкого французского завтрака. День был чудесный. В воздухе стояли пряные ароматы. Влетела пчела и стала кружить вокруг синей китайской вазы с зеленовато-желтыми розами. Дориан почувствовал себя совершенно счастливым. Но тут его взгляд упал на высокий экран, и он содрогнулся.

– Вам холодно, сэр? – спросил Виктор, снова наполняя его чашку. – Мне закрыть окно?

Дориан покачал головой.

– Мне не холодно, – произнес он, в нетерпении ожидая, когда Виктор уйдет, чтобы ему еще раз взглянуть на портрет.

Неужели это правда? Неужели картина действительно изменилась? Или его воображение сыграло с ним шутку и складка рта на самом деле подчеркивает радостное выражение лица на портрете? Ведь написанное красками изображение не может меняться. Но как ярко вставали перед ним воспоминания! Сначала при тусклом свете сумерек, а затем и в ярких рассветных лучах он увидел жесткую линию искаженных губ. Одновременно он страшился той минуты, когда лакей выйдет из комнаты. В это мгновение он увидит портрет, а он боялся узнать правду. Когда лакей принес кофе и сигареты, Дориан почувствовал непреодолимое желание попросить его остаться. Едва Виктор переступил порог комнаты, Дориан снова окликнул его. Лакей замер, ожидая приказаний.

– Меня ни для кого нет дома, – сказал он.

Виктор поклонился и вышел.

Дориан поднялся из-за стола, зажег сигарету и бросился на диван с мягкими подушками, устремив взгляд на экран.

Стоит ли вообще отодвигать его? Зачем знать правду? Если его догадка подтвердится, она будет ужасной. Даже если и так, почему это должно беспокоить его? Но что, если благодаря какому-то невероятному совпадению не он один стал свидетелем ужасной перемены? Что он должен сделать, если Розмари – не просто автор картины, но и женщина, которую он любит, – захочет увидеть портрет, который написала? Он должен еще раз убедиться, сейчас же! Самая ужасная правда лучше неизвестности.

Он пошел в переднюю, запер входную дверь, а затем и дверь столовой. По крайней мере, никто не помешает ему взглянуть в лицо своей совести. Он отодвинул экран и встретился взглядом с самим собой. Это правда. Портрет изменился. Он вспоминал потом с удивлением тот почти научный интерес, с которым он смотрел на него. Это было невероятно. Но больше не могло быть сомнений. Неужели существовала связь между химическими атомами, которые составляли лицо на портрете, и его собственной душой? Могло ли быть так, что эти атомы претворяли в жизнь чувства, живущие в его душе, делали реальностью сны и мысли? Или здесь кроется какая-то еще более ужасная тайна? Он вздрогнул и, вернувшись к дивану, растянулся на нем, созерцая картину и чувствуя, что его пронизывает холод ужаса. Портрет заставил его осознать, как жесток и несправедлив он был вчера ночью. Можно было убаюкать совесть опиумом, но сейчас перед ним было наглядное доказательство греха. Свидетельство того, как низко может пасть человек.

Пробило три часа, четыре, затем еще полчаса, а Дориан сидел не шевелясь. Он пытался связать нити своего существования, которые помогли бы ему выбраться из этого запутанного лабиринта собственных страстей. Он не знал, что делать, какое решение принять.

Внезапный стук в дверь заставил его испуганно вскочить с места. Неужели уже пришел час расплаты за злодеяния? События минувшей ночи пронеслись перед его мысленным взором. Видения смешивались, наслаивались, сменяли друг друга, как картинки странного калейдоскопа.

Он слышал шаркающие шаги Виктора в коридоре. Его охватило желание спрятаться, но куда? И от чего? Он подумал о Сибиле Вейн и вспомнил черные синяки, оставленные его алчущими пальцами. Отпечатки его пальцев на ее коже. Что, если она не очнулась? Мысль о полиции сейчас пугала его гораздо больше, чем портрет. Они вряд ли станут действовать такими тонкими, изящными методами. Они упекут его в тюрьму за убийство.

Стук становился все громче. Он спрятал портрет за экраном и зашагал по комнате, как умалишенный, делая все более узкие круги. Виктор открыл дверь.

В комнату влетела Хелен в пестром наряде и сразу начала болтать. Дориан застыл возле экрана.

– Извини за опоздание, детка, – щебетала она. – Я зашла на Вардор-стрит посмотреть прекрасный отрез парчи, и мне пришлось торговаться целую вечность. В наше время людям известна цена вещей, но они совершенно не подозревают об их истинной ценности.

Она, как райская птица, которая провела ночь под дождем, порхала вокруг Дориана в своем ярком шартрезовом платье с волосами, закрученными в узел, и прямым носом, напоминавшим птичий клюв. Она распространяла вокруг себя резкий цветочный аромат. Достав сигарету, Хелен опустилась на диван. Что ему делать? Выкинуть ее на улицу? Нет, лучше спокойно объяснить ей, что он намерен начать новую жизнь. Он был готов даже на ссору или окончательный разрыв, если потребуется.

– Ты выглядишь подавленным, – сказала она, затягиваясь. – Неужели ты плакал? Дориан, нужно быть экономнее со своими эмоциями. В конце концов ты останешься банкротом.

Несколько часов раздумий и короткий сон придали ему сил для объяснения. Он не чувствовал такой потребности излить душу с тех пор, как еще мальчиком ходил к исповеди.

– Я был груб, Хелен, ужасно груб.

– Ты имеешь в виду Сибилу Вейн? – переспросила она.

– Да, Хелен, – сказал он, садясь напротив нее. – Я имею в виду Сибилу Вейн. И тех, других, которых я хотел сделать своими рабынями, заставить выполнять мои грязные желания. Но больше всего я сожалею о Розмари.

– Ах, ну конечно. Драгоценная Розмари. Ты разбил вдребезги ее девственность. Хочу сказать тебе, мой мальчик, что ты только сделал ей одолжение.

Хелен опустилась на подушки и, зажав сигарету накрашенными губами, начала стягивать жемчужно-серого цвета перчатки.

– Хелен, я не хочу быть жестоким с Розмари. Я люблю ее и должен заставить ее полюбить меня снова. Она – божество по сравнению со всеми остальными. Она очищает мою душу. Господи, Хелен, если бы ты знала, как я преклоняюсь перед ней! Она наделена огромным талантом, но в ней нет ни капли высокомерия. Ее душа чиста и способна на возвышенные чувства. Она может стать для меня всем.

Хелен не говорила ни слова, сворачивая перчатки. Дориан ждал, что на ее лице отразится гнев или грусть, но она была на удивление спокойна. Внезапно ее губы исказила злая усмешка.

– Да, Розмари великодушна. Люди обычно легко расстаются с тем, в чем нуждаются сами. Вот что я считаю верхом великодушия.

– Хелен, твои взгляды приводят меня в ужас.

– Благодарю.

Дориан против своей воли рассмеялся.

– Ты неисправима, Хелен! – сказал он. – Невозможно сердиться на тебя, но сейчас это неважно. Я люблю Розмари. Я хочу вознести ее на пьедестал, я хочу, чтобы все поклонялись женщине, которая принадлежит мне одному. Брак – это нерушимая клятва. Ты смеешься над этим, да. Не смейся! Это нерушимая клятва, которую я хочу принести. Ее доверие станет лучшей гарантией моей верности, ее любовь сделает меня лучше. Когда я рядом с ней, я не верю ни слову из того, что ты мне говоришь. Я становлюсь другим человеком, не тем, кого ты знаешь. Я изменился, одно прикосновение Розмари Холл заставило меня забыть все твои рассуждения – пленительные, ядовитые, ложные и завораживающие…

– Что ты имеешь в виду? – спросила Хелен.

– То, что ты говоришь о жизни, любви и удовольствии. Все, что ты говоришь, Хелен.

– Единственный достойный предмет философии – удовольствие, – сказала она. – Но боюсь, я не могу приписать эти теории себе. Авторство принадлежит Природе. Удовольствие – это проверка на прочность, которую она предлагает людям. Когда мы счастливы, мы неизменно добродетельны, но не всегда добродетель приносит нам счастье.

– Это так! Но что ты подразумеваешь под добродетелью? – вскричал Дориан. Он встал и, сам того не замечая, начал мерить шагами комнату.

– Добродетель – это гармония с самим собой, – ответила Хелен. – Разногласия между людьми возникают оттого, что нас заставляют находиться в гармонии с другими. Наша собственная жизнь – вот что важно. Что касается жизни окружающих нас людей, то они вольны быть кем угодно – пуританами или денди – и выставлять напоказ свои убеждения, но они не имеют никакого права навязывать их другим. Индивидуализм на самом деле оправдан самыми высокоморальными целями. Современная мораль предписывает уважать возраст, так вот, я считаю, что каждый, кто считает себя образованным человеком, должен учитывать только свой собственный возраст, и это правило – единственная приемлемая норма морали.

– Но скажи, Хелен, разве мы не платим самую высокую цену за то, что живем только ради себя? – спросил Дориан. Он не мог не поддаваться очарованию ее порочной логики.

– Да, в наши дни мы за все платим слишком высокую цену. Неприятное свойство бедности состоит в том, что бедняк не может позволить себе ничего, кроме самопожертвования. Роскошные грехи, так же, как и роскошные вещи, – это привилегия богачей.

Ей так легко удавалось увлечь его за собой. Ему казалось, что он может проводить так целые дни, распутывая сложные хитросплетения философии, разглядывая идеи на свет, пока они не станут прозрачными, как крылышки насекомого.

– Под словом «платить» я подразумевал не только деньги, – сказал он.

– Ну конечно! Платить нужно будет раскаянием, страданиями и, наконец, сознанием собственного падения. – Хелен притворно содрогнулась. – Мой дорогой друг, средневековое искусство прекрасно, но средневековые понятия уже вышли из моды. Поверь мне, ни один цивилизованный человек не знает, что такое раскаяние, и, напротив, ни одному дикарю не знакомо слово «удовольствие». Я думаю, тебе оно известно, Дориан? – она вопросительно подняла бровь.

Дориан попытался отогнать воспоминания об их сексуальных утехах, но в последнее время его сознание целиком было занято фантазиями разного рода, которые стали неотъемлемой частью его мыслей.

– Да, известно, – ответил он. – Но одни удовольствия быстро стираются из памяти, а другие длятся дольше. Когда восхищаешься кем-то так, как я восхищаюсь Розмари, наслаждение становится гораздо глубже, гораздо реальнее, это не просто… – он запнулся. Ему все еще неловко было произносить слово «трахать» применительно к женщине. Но сказать, что они «занимались любовью», тоже было бы неверно. Они никогда не занимались любовью. Стоит только вспомнить, что произошло прошлой ночью. Кульминация жестокости.

– Ну конечно, восхищаешься. Это ведь гораздо приятнее, когда ты сам являешься объектом ответного восхищения, – произнесла Хелен, сухо усмехнувшись. – Но чаще всего это только мешает. Розмари относится к тебе, как человечество относится к своим богам. Она перед тобой преклоняется.

– Ты не можешь не признать, Хелен, что женщины отдают мужчинам лучшее, что есть в их жизни, – сказал Дориан.

– Возможно, – ответила она с легким вздохом. – Но во мне пока осталось много хорошего, а старичка лорда Уоттона я что-то здесь не вижу, а ты? Что касается мимолетных и длительных удовольствий, здесь я позволю себе не согласиться с тобой. Ты пока настолько очарован ею, что потерял всякое ощущение времени. Любовь – это жизнь, Дориан, а со временем жизнь иссякает. Только любви отведено немного меньше времени, чем плоти. Поэтому брак – это скука. Его жертвы рассчитывают, что у них впереди целая вечность, тогда как не протянут и нескольких месяцев. Весна, как это всегда происходит, увянет и покроется льдом.

– Хелен, ты просто невыносима! Не знаю, почему я тебя так люблю.

– Ты всегда будешь любить меня, Дориан, – в ее глазах загорелся огонек. Они, казалось, излучали свет. Приоткрытые губы улыбались какой-то тайне, известной только им двоим. – Потому что я всегда говорю тебе правду. Почему ты не открыл мою посылку?

– Извини, – сказал он. – Я собирался сделать это позже.

– Наверное, тебе стоит открыть ее прежде, чем ты выйдешь из дома, – произнесла она. – В ней одна вещь, которая, судя по тому, что ты здесь наговорил, тебя заинтересует.

Дориан покачал головой. Хелен снова завладевала его мыслями, и он не должен был этого допустить, по крайней мере, сейчас, когда он собирался посвятить себя Розмари.

– Хелен, то, что мы делали вдвоем, возможно, когда-то было необходимо мне, как бы странно это ни звучало. Ты пробудила мою душу. Но сейчас она стремится к добру и хочет быть с Розмари, потому что эта девушка соединяет в себе все, что есть доброго на земле. Я вынужден попросить тебя уйти, потому что сейчас я собираюсь найти любовь всей своей жизни и сказать ей, как сильно я раскаиваюсь.

Не дождавшись ответа, Дориан выбежал из своего собственного дома, как будто он кишел паразитами. Почувствовав прикосновение теплого ветра, его душа, стремящаяся к добру, наполнилась любовью. Он был прекрасен в собственных глазах. Даже портрет, должно быть, улыбался ему.