ИЗМЕННИКИ
Слухи долетели до нас на второй день войны.
Говорили, что существует какой-то таинственный список. Людей, которые были в этом списке, забирали прямо среди ночи. Некий банкир отправился в свой банк и больше не вернулся домой. Некий парикмахер исчез во время перерыва на ланч. Несколько рыбаков бесследно пропали. В меблированных комнатах и отелях происходили облавы. Предприятия конфисковывали. Газеты закрывались. Но все это было где-то далеко. В городах, лежащих за бескрайними равнинами. В больших городах, где все женщины ходят на высоких каблуках, мажут губы помадой и танцуют ночи напролет. «С нами ничего подобного не произойдет», — говорили мы. Мы всего лишь простые люди, которые живут тихо и незаметно. Нашим мужьям ничего не угрожает.
Несколько дней подряд мы не выходили из своих домов и, опустив шторы, слушали радио. Мы сняли со своих почтовых ящиков таблички с именами. Убрали с крыльца свою обувь. Мы не отпускали детей в школу. По ночам мы запирали двери на засов и разговаривали шепотом. Мы плотно закрыли окна. Наши мужья пили больше обычного и спозаранку укладывались спать. Наши собаки дремали у наших ног. К нашим дверям никто не подходил.
Потом мы начали осторожно выбираться на улицу. Стоял декабрь, дни были спокойными и безветренными. Наши старшие дочери уже покинули родительский дом и работали прислугой в далеких городах. Сумерки сгущались рано. Каждое утро мы вставали до рассвета, отправлялись на виноградники и обрезали лозы. Мы вытаскивали морковь из холодной влажной земли. Мы срезали сельдерей. Мы собирали брокколи. Мы выкапывали в земле глубокие канавы для сбора дождевой воды. Соколы кружили над верхушками деревьев в миндальном саду, а в сумерках мы слышали, как далеко в холмах, перекликаясь друг с другом, завывают койоты. В японском квартале мы каждый вечер собирались в чьей-нибудь кухне и обменивались новостями. В соседнем графстве, по слухам, была облава. После наступления темноты город окружили. В нескольких десятках домов были обыски. Обрезали телефонные провода. Перевернули столы. Забрали документы. Увели с собой нескольких мужчин, чьи имена были в списке. «Возьмите зубную щетку», — говорили им. Больше о них никто ничего не слышал.
Говорят, этих людей сажали на поезд и высылали далеко за линию гор, в самую холодную часть страны. Некоторые считали их коллаборационистами, которых надо срочно депортировать. Кое-кто даже утверждал, что их расстреливают. В большинстве своем мы не верили слухам, но сами их распространяли — зачастую против собственной воли, не понимая зачем. Были среди нас и такие, кто отказывался говорить о пропавших людях. Но по ночам они все равно проникали в наши сны. Некоторым из нас снилось, что мы и есть эти пропавшие. Одна из нас — Тидзуко, которая работала кухаркой на ранчо Кирни и считала, что всегда нужно готовиться к худшему, — собрала для своего мужа маленький чемоданчик и поставила у дверей. Она положила туда зубную щетку, бритвенные принадлежности, кусок мыла, плитку шоколада — его любимого — и смену белья. Она знала, все это обязательно ему понадобится, когда до него дойдет очередь. Тем не менее ее томили смутные, но настойчивые опасения. Ей казалось, что она забыла положить самое важное, какую-то вещь, которая в решающий момент, может быть даже на суде, послужит неопровержимым доказательством его невиновности. Но что это за вещь, спрашивала она себя? Библия? Очки для чтения? Может, кусок какого-нибудь особенного, благоуханного и изысканного мыла? Или, наоборот, нечто, свидетельствующее о его мужественности?
«Я слышала, они арестовали синтоистского священника только за то, что у него нашли игрушечную бамбуковую флейту».
Что нам было известно об этом списке? Мы знали, что он был составлен поспешно, в то самое утро, когда началась война. Или его составляли больше года. А может, он существовал почти целое десятилетие. Список подразделялся на три категории: «несомненно опасен» (категория А), «потенциально опасен» (категория В) и «сочувствующий неприятелю» (категория С). Вероятность того, что твое имя окажется в списке, была ничтожно мала. Вероятность того, что твое имя окажется в списке, была чрезвычайно велика. В этот список входили только представители нашей нации. В этот список, помимо японцев, входили немцы и итальянцы, но их имена стояли ближе к концу. Список был написан несмываемыми красными чернилами. Список был отпечатан на машинке. Никакого списка вообще не существовало. Список существовал, но только в голове начальника военной разведки, который славился превосходной памятью. Список был порождением нашего воображения. Список включал в себя более пятисот имен. Список был бесконечен. После очередного ареста в список вносилось новое имя. Новые имена появлялись в списке каждую неделю. Каждый день. Каждый час.
Некоторые из нас получали по почте анонимные письма, в которых сообщалось, что вскоре настанет черед наших мужей.
«Думаю, вам лучше уехать из города».
Другие рассказывали, что на поле их мужьям угрожают озлобленные филиппинцы.
«Они окружали его с ножами в руках».
Хитоми, которая больше десяти лет работала экономкой в имении «Принц», среди бела дня взяли под прицел пистолета и напугали до полусмерти. Мицуко после ужина вышла из дома, чтобы собрать яйца из-под кур, и увидела, что в ее хлеву пылает пожар. Мы все знали, что это только начало.
Вскоре соседи стали коситься на нас. Маленькая девочка, живущая на ферме у дороги, больше не махала нам рукой из окна. Давние клиенты, которые годами приходили в наши магазины и рестораны, больше не появлялись. Хозяйка, у которой мы служили, миссис Тримбл, подошла к нам, когда мы мыли пол в кухне, и прошептала на ухо: «Ты ведь знала, что скоро начнется война, правда?» Женщины, покупавшие у нас фрукты, теперь обходили наши лотки стороной, потому что боялись, что фрукты отравлены мышьяком. Страховые компании ликвидировали наши страховки. Банки заморозили наши счета. Молочники перестали оставлять молоко у наших дверей. «Распоряжение руководства», — объяснил нам один унылый молочник. Дети, завидев нас, бежали прочь, как испуганные оленята. Пожилые леди, завидев наших мужей, замирали как вкопанные, прижимали к груди сумочки и вопили: «Японцы уже здесь!» И хотя наши мужья пытались нас успокоить…
«Они боятся».
…мы были не готовы к подобному повороту событий. Не готовы к тому, что нас начали считать врагами.
Разумеется, виной всему были статьи в газетах. В них утверждалось, что в тот самый момент, когда началась атака на остров, тысячи наших соплеменников приступили к действиям с точностью отлаженного часового механизма. В этих статьях утверждалось, что все дороги были забиты нашими обшарпанными грузовиками и ржавыми автомобилями. Утверждалось, что мы с полей подавали неприятелю сигналы с помощью сигнальных ракет. Утверждалось, что еще за неделю до атаки наши дети сообщали одноклассникам, что вскоре начнется «большая заваруха». И когда впоследствии учителя расспрашивали этих самых детей, они признавались, что их отцы отмечали известие о налете как великий праздник.
«Они даже кричали „Банзай!“».
Авторы статей не сомневались, что в случае, если атаке подвергнется материк, все японцы, чьи имена в списке, станут пособниками врага. Статьи сообщали, что все японские фермеры являются солдатами огромной тайной армии.
«Их овощные погреба давно превратились в склады оружия».
Сообщали, что все японские слуги — это замаскированные агенты вражеской разведки. Сообщали, что все японские садовники прячут в садовых домиках коротковолновые передатчики, по которым передают секретные сведения. Сообщали, что, когда придет время, японцы не станут сидеть сложа руки. Они будут взрывать дамбы. Поджигать нефтяные заводы. Бомбить мосты. Минировать дороги. Устраивать обвалы в тоннелях. Отравлять мирных жителей. А что может остановить японца, решившего привязать к поясу динамитные шашки и врезаться в толпу в каком-нибудь большом универмаге?
«Ничто».
Каждый вечер, в сумерках, мы разводили костры и сжигали свои вещи: старые банковские договора, дневники, семейные буддийские алтари, деревянные палочки для еды, бумажные фонари, фотографии, на которых были запечатлены наши неулыбчивые деревенские родственники в деревенских одеяниях.
«Я смотрела, как лицо моего брата превращается в пепел и разлетается по воздуху».
Мы разводили костры за домами, в яблоневых садах, в ложбинках между деревьями, и сжигали свои свадебные кимоно, белые и шелковые. В укромных переулках японских кварталов мы разводили огонь в металлических баках и сжигали церемониальных кукол, полив их бензином. Мы избавлялись от всех вещей, которые могли свидетельствовать о связях наших мужей с врагом. Избавлялись от писем наших сестер.
«Сын соседа, что живет с восточной стороны от нас, сбежал с женой мастера, делающего зонтики».
Избавлялись от писем наших отцов.
«Теперь поезда приводит в движение электричество, и, когда едешь в тоннеле, в лицо тебе не летит сажа».
Избавлялись от писем наших матерей, написанных в день, когда мы покинули родной дом.
«На влажной земле у реки еще видны твои следы».
Глядя в огонь, мы думали о том, что напрасно так упорно цеплялись за обрывки своего прошлого.
«Они ненавидят нас, потому что видят: мы не такие, как они».
Ночи становились все холоднее и длиннее, и каждый день мы узнавали, что забрали еще кого-то. Коммивояжера с юга. Инструктора по дзюдо. Торговца шелком. Клерка судовой компании, который возвращался в контору после обеда.
«Его взяли на пешеходном переходе, пока он ждал, когда на светофоре зажжется зеленый».
Фермера, который выращивал лук на одном из островов Дельты, обвинили в том, что он планировал взорвать дамбу.
«В сарае у него нашли ящик пороха, который он использовал для выкорчевки деревьев».
Был арестован сотрудник бюро путешествий. Преподаватель языковых курсов. Фермер, живущий на берегу моря. Его обвинили в том, что он фонарем подавал сигналы вражеским кораблям.
Муж Тиёми теперь спал в одежде, потому что каждую ночь ждал, что за ним придут. Будет стыдно, сказал он ей, если его уведут в пижаме. (Именно так поступили с мужем Эйко.) Муж Асако помешался на своих ботинках.
«Каждый вечер он начищает их до блеска и ставит в изножье кровати».
Муж Юрико, который всю жизнь изменял ей напропалую, теперь мог уснуть, только если она была рядом. «Того, что когда-то случилось, все равно не исправишь, — говорила она. — Да и не все ли равно? Если ты вышла замуж, это на всю жизнь». Муж Хацуми каждую ночь, перед тем как лечь в постель, читал короткую молитву Будде. Иногда он даже молился Иисусу, на тот случай, если окажется, что именно он является истинным богом. Муж Масуми страдал от ночных кошмаров. Ему снилось, что воцарилась вечная тьма, в которой исчезли все города. Что море поднимается, поглощая землю. Что небеса падают. Ему снилось, что он оказался один на необитаемом острове. Что его сослали в пустыню. Что он потерял бумажник и опоздал на поезд. Ему снилось, что он видит в толпе свою жену, зовет ее, но она не оборачивается.
«Этот человек принес мне только горе и печаль».
Затяжные дожди сбили с деревьев последние листья, а дни стали совсем холодными. Тени становились все длиннее. Наши младшие дети каждое утро уходили в школу, а когда возвращались, рассказывали новости. Одна девочка на перемене проглотила пенни и едва не умерла. Мистер Барнетт снова пытается отпустить усы. У миссис Трахтенберг сегодня было плохое настроение.
«Наверняка у нее месячные».
Вместе с мужьями и старшими сыновьями мы с утра до вечера работали в садах, подрезая сухие ветви, которые больше не будут плодоносить. Мы готовили пищу и убирали в домах хозяев, которым служили долгие годы. Мы делали то же, что и всегда, но ощущали себя иначе. «Малейший звук меня пугает, — признавалась Онацу. — Меня заставляет вздрагивать каждый стук в дверь. Каждый телефонный звонок. Собачий лай. Я постоянно прислушиваюсь, не раздаются ли за дверью шаги». Стоило ей увидеть из окна незнакомого человека или чужую машину, как сердце замирало, потому что она думала: настал черед ее мужа. Иногда она представляла, что самое худшее уже случилось, что муж арестован. Она признавалась, что испытывала в эти моменты облегчение, потому что на свете нет ничего томительнее ожидания.
В течение трех дней ледяной ветер, прилетевший с гор, дул без передышки. Ветер вздымал на полях облака пыли и ломал голые ветви деревьев, устремленные к холодным серым небесам. Ветер переворачивал могильные камни на наших кладбищах. Распахивал двери сараев. Гремел железными листами на крышах. Наши собаки срывались с цепей и убегали. Китайца, работавшего в прачечной, нашли без сознания в портовом квартале и оставили истекать кровью.
«Они по ошибке приняли его за одного из нас».
Хлев фермера, живущего в долине, сожгли вместе со скотом, и в течение нескольких дней ветер приносил запах горелого мяса.
По вечерам мы сидели в своих кухнях рядом с мужьями, которые читали газеты, пытаясь увидеть между строк, какая участь нас ожидает. Мы обсуждали последние слухи.
«Говорят, японцев отправляют в рабочие лагеря, чтобы они снабжали армию продовольствием».
Мы включали радио и слушали последние сводки с фронтов. Новости, разумеется, были неутешительными. Враги потопили еще шесть американских военных кораблей, считавшихся непотопляемыми. Вражеские самолеты были замечены в американском небе. Вражеские подводные лодки подходят все ближе к американским берегам. Враг планирует атаковать побережье по всем направлениям. Поэтому сейчас особенно важно, чтобы бдительные граждане сообщали властям обо всех предателях, окопавшихся внутри страны. Помните, что шпионом может быть всякий. Ваш дворецкий, ваш садовник, ваша цветочница, ваша горничная.
В три часа ночи одного фермера, который выращивал клубнику, вытащили из постели и вывели из дома в темноту. Это был первый арестованный, которого мы знали лично.
«Говорят, они забирают только богатых фермеров».
На следующий вечер наемный рабочий с ранчо Шпигель был арестован, когда выгуливал собаку у водохранилища. Его увезли, не дав сменить грязный комбинезон на более приличную одежду, трое суток допрашивали в ярко освещенной комнате без окон, а потом отпустили. Когда жена приехала встречать его на станцию, он ее не узнал.
«Он подумал, что я шпионка, которая хочет у него что-то выведать».
Вскоре три женщины, которых мы хорошо знали, сообщили, что их мужей тоже забрали. «Его посадили в машину, — рассказывала одна из них, — и больше я его не видела». Два дня спустя домой к нашему конкуренту, единственному фермеру по соседству, который тоже выращивал изюмный виноград (и вполовину не такой сладкий, как наш), явились трое мужчин. Они приковали его наручниками к стулу, в течение трех часов обыскивали дом, а после освободили. Говорят, его жена подавала этим людям кофе с пирожками. Всем нам хотелось знать, что это были за пирожки. С клубничным вареньем? Или с ревенем? А может, это был торт с лимонными меренгами? И как эти люди пили кофе, с сахаром или без?
Ночами наши мужья лежали без сна, вспоминая всю свою жизнь и выискивая доказательства того, что их имена тоже попали в список. Наверняка в прошлом они сказали или сделали что-то не так, наверняка они допустили роковую ошибку, наверняка они в чем-то виноваты. В каком-то таинственном преступлении, которое они совершили, сами того не ведая. Но в чем могло состоять это преступление, спрашивали они нас. Может, вся их вина в том, что во время ежегодного осеннего пикника они подняли тост за Японию? Или в том, что позволили себе непочтительные замечания относительно последней речи президента?
«Он назвал всех японцев гангстерами».
А может, благотворительная организация, которой они сделали пожертвование, каким-то образом связана с врагом? Или кто-то — некий тайный недоброжелатель — оклеветал их перед властями? Но кто он, этот недоброжелатель? Один из клиентов нашей прачечной, с которым мы были не слишком любезны? (Но разве муж несет ответственность за просчет, совершенный женой?) Или угрюмый сосед, клумбу которого наша собака удобряет с упорством, достойным лучшего применения? Как им теперь держаться, спрашивали нас наши мужья, приветливее, чем обычно, или по-прежнему? А как они выглядят, не слишком неряшливо? Вдруг по их лицам сразу видно: они что-то скрывают. Или на их лицах проступает печать злого умысла, такая отчетливая, что она видна всем? Но в чем он состоит, этот злой умысел? Может быть, лица наших мужей — это их единственная вина? Проблема в том, что эти лица никому не нравятся. Более того, едва взглянув на них, люди чувствуют себя оскорбленными.
В январе нам велели зарегистрироваться в полицейских участках по месту жительства и сдать предметы, которые запрещалось держать дома: огнестрельное оружие, бомбы, динамит, фотографические камеры, бинокли, ножи с лезвиями длиннее шести дюймов, сигнальные устройства, включая фонари и прожекторы, — словом, все, с помощью чего мы могли оказать пособничество врагу в случае нападения. За этим последовали ограничения в передвижении: представителям нашей нации запрещалось отдаляться от своих домов более чем на пять миль. Был введен комендантский час, запрещающий нам появляться на улицах после восьми часов вечера. И хотя почти все мы ложились с петухами, многие впервые в жизни затосковали по ночным прогулкам.
«Иногда нам с мужем хочется дойти до миндальной рощи, подышать свежим воздухом».
В два часа ночи мы просыпались и, выглянув из окна, видели, как соседи опустошают наши амбары. Но мы не решались высунуться за порог из страха, что полиции станет известно о нарушении комендантского часа. Мы знали: одного телефонного звонка достаточно, чтобы наши имена оказались в списке. И когда у наших старших сыновей вошло в привычку проводить субботнюю ночь в городе и возвращаться домой в воскресенье утром, мы не спрашивали, где они были и с кем. Не спрашивали, сколько она с них взяла. Не спрашивали, почему к воротникам их рубашек приколоты значки с надписью: «Я китаец». «Пусть развлекаются, как считают нужным», — говорили наши мужья. И мы вежливо желали нашим сыновьям доброго утра и спрашивали, что они хотят на завтрак.
«Яйца или кофе?»
«Когда меня заберут…» Наши мужья все чаще начинали разговор с этой фразы. «Этого никогда не случится», — перебивали мы, но они нас не слушали. «Не забывай давать чаевые развозчику льда, — говорили они. — Всегда здоровайся с покупателями, едва они войдут в дверь, и обязательно называй их по имени». Они рассказывали нам, где лежат свидетельства о рождении детей и когда попросить Пита из гаража заменить шины на грузовике. «Если останешься без денег, продай трактор, — говорили они. — Или теплицу». «Если будет совсем худо, продай магазин», — говорили они. Наши мужья напоминали нам о необходимости следить за осанкой.
«Расправь плечи».
Напоминали, что детей надо воспитывать в строгости и не позволять им отлынивать от домашней работы. «Поддерживай отношения с мистером Хойером из Ассоциации поставщиков ягод, — говорили они. — Он деловой человек и не откажется тебе помочь, если будет нужно». Но чаще всего наши мужья говорили: «Не верь ничему, что обо мне услышишь». «Никому не доверяй», — говорили они. «Ни о чем не рассказывай соседям». «Насчет мышей в погребе не волнуйся, — говорили наши мужья. — Я разберусь с ними, как только вернусь домой». Они напоминали нам, что, выходя из дома, надо иметь при себе удостоверение личности. Напоминали нам, что следует избегать любых разговоров, связанных с войной. Если кто-то поинтересуется нашим мнением, мы должны ответить на провокацию громко, уверенным и невозмутимым тоном. «Не ходи с виноватым видом, — говорили наши мужья. — Разговаривай только по-английски. И забудь наконец эту дурацкую привычку постоянно кланяться».
И в газетах, и по радио все чаще заговаривали о массовой высылке.
«На заседании правительственной комиссии слушался вопрос о мерах национальной безопасности. Губернатор штата убеждает президента в необходимости очистить побережье от вражеских агентов. Пусть убираются к Тодзё!»
До нас доходили слухи, что высылка будет происходить постепенно, в течение нескольких недель, а то и месяцев. Никому не прикажут оставить свой дом в течение двадцати четырех часов. Нам предоставят возможность выбрать район проживания где-нибудь в глубине страны, где мы не сможем оказать содействие врагу. Пока не закончится война, мы будем под наблюдением, что необходимо для нашей же безопасности. Перемещены будут только те, кто живет на расстоянии менее ста миль от побережья. Перемещены будут только те, чьи имена входят в список. Перемещены будут только те, кто не является гражданами Америки. Говорили, что нашим взрослым детям позволят остаться, чтобы они могли присматривать за нашими магазинами и фермами. Говорили, что наши магазины и фермы будут конфискованы и проданы с аукциона.
«Так что лучше избавиться от них прямо сейчас».
Говорили, что нас разлучат с нашими младшими детьми. Говорили, что нас подвергнут стерилизации и вышлют из страны в кратчайшие сроки.
Мы старались настроиться на позитивный лад. Если мы перегладим все белье в прачечной раньше полуночи, имена наших мужей не попадут в список, говорили мы себе. Если мы купим десятидолларовую облигацию военного займа, наших детей оставят в покое. Если мы споем «Песенку сборщика конопли» от первого до последнего слова без единой ошибки, все это исчезнет — война, списки, облигации. Но часто к концу дня нами овладевала тревога, словно мы забыли сделать что-то важное. Может, мы забыли закрыть затвор оросительного шлюза? Выключить газовую плиту? Покормить кур? Или мы забыли три раза постучать по спинке кровати?
В феврале дни стали теплее, а склоны холмов покрылись ярко-оранжевыми огоньками первых маков. Нас становилось все меньше. Исчез муж Минеко. Исчез муж Такеко. Исчез муж Мицуэ.
«Они нашли стреляную гильзу за дровяным сараем».
Муж Омиё был арестован прямо на дороге за то, что не успел вернуться домой до начала комендантского часа. Муж Ханаё был арестован в собственном доме, во время обеда, по неизвестным причинам. «Он никогда не нарушал закон, даже машину всегда ставил только в положенном месте», — говорила она. Муж Симако, водитель грузовика, работавший в компании «Юнион фрут», такой молчаливый, что мы не знали, умеет ли он говорить, был арестован в бакалейном магазине и обвинен в шпионаже. «Я давно догадывался, что с ним дело нечисто», — сказал кто-то из наших. «Следующим будешь ты», — ответили ему.
Самое тяжелое во всем этом, как сказала Тидзуко, — неизвестность. В первую ночь после ареста мужа она проснулась в панике и долго не могла вспомнить, почему лежит в постели одна. Она протянула руку, ощупала пустую подушку.
«Я сплю, и мне снится кошмар».
Но это было явью. Однако она все же встала с постели и обошла весь дом, окликая мужа по имени, заглядывая в шкафы и под кровати.
«На всякий случай».
Потом она увидела чемодан, который сама для него собирала (чемодан по-прежнему стоял у дверей), достала из него плитку шоколада и начала медленно есть. «Он забыл чемодан», — сказала она. Юмико дважды видела мужа во сне, и каждый раз он сообщал, что у него все хорошо. Больше всего ее тревожило поведение собаки. «Псина часами лежит, положив голову на его домашние туфли, а если я сажусь в его кресло, начинает ворчать». Фусако призналась, что всякий раз, узнав об аресте, в глубине души испытывала облегчение. «Хорошо, что это не мой муж», — говорила она себе. А потом, разумеется, испытывала угрызения совести. Кануко призналась, что вообще не скучает по мужу. «Он меня замучил. По его милости я беременела без передышки». Кёко утверждала, что имя ее мужа никак не могло оказаться в списке. «Он простой садовник. Любит цветы. В чем его можно подозревать?» — «Так-то это так, но нам их соображения неизвестны», — ответила Нобуко. Всем нам оставалось лишь затаить дыхание и ждать своей участи.
В эти дни мы сблизились с нашими мужьями как никогда прежде. За ужином мы отрезали для них лучшие куски мяса. Когда они крошили хлеб, мы делали вид, что не замечаем этого. Мы безропотно вытирали грязные следы, которые они оставляли на полу. В постели мы больше не поворачивались к ним спиной. Иногда они начинали орать, что вода в ванне недостаточно горячая, или выходили из терпения и говорили обидные вещи.
«Двадцать лет в Америке — и все, что ты можешь сказать, это „Harro“?!»
Но мы придерживали язык и призывали на помощь всю свою кротость. Что, если завтра утром мы проснемся, а их не будет рядом, напоминали мы себе. Как мы будем кормить детей? Как будем выплачивать аренду?
«Сатоко пришлось распродать всю мебель».
Кто будет посреди ночи выносить в сад дымящиеся горшки с углями, чтобы защитить фруктовые деревья от неожиданных весенних заморозков? Кто починит сломанный тракторный прицеп? Кто будет смешивать удобрения? Кто будет точить плуг? Кто успокоит нас, если нам нагрубят на рынке, назовут на улице «желтой мордой» или как-нибудь еще? Кто схватит нас за плечи и тряхнет как следует, когда мы, топнув ногой, заявим, что нам все осточертело и ближайшим пароходом мы возвращаемся домой?
«Ты женился на мне только для того, чтобы я помогала тебе по хозяйству».
Мы все больше убеждались в том, что среди нас есть доносчики. Люди шепотом сообщали друг другу, что муж Теруко сдал властям одного парня, рабочего с консервного завода, с которым когда-то путалась его жена. Мужа Фумино обвинили по доносу бывшего партнера по бизнесу, который отчаянно нуждался в деньгах. (Мы слышали, что доносчикам платили двадцать пять долларов за каждое имя.) Муж Кунико был арестован как член общества «Черный дракон» по доносу самой Кунико.
«Он собирался бросить ее и уйти к любовнице».
А муж Рурико? Соседи говорили, что на самом деле он кореец. Работает тайным агентом. Получает от правительства деньги за то, что следит за прихожанами местной буддийской церкви.
«Я сама видела, как он записывает номера машин на стоянке у храма».
Через несколько дней его нашли в придорожной канаве избитым до полусмерти, а еще через день он и его семья бесследно исчезли. Дверь их дома была распахнута настежь, на плите стояла кастрюля с горячей водой, а кошек недавно покормили. Что касается хозяев, никто не знал, где они. Правда, впоследствии до нас дошли кое-какие слухи.
«Их увезли на юг, ближе к границе. Они сбежали в соседний штат. У них роскошный дом и новая машина, и при этом совершенно непонятно, на какие деньги они живут».
Наступила весна. Миндальные деревья уже отцвели, а вишневые, напротив, стояли в цвету. Солнечные лучи согревали землю, проникая сквозь кроны апельсиновых деревьев. В траве резвились воробьи. Каждый день исчезали все новые люди. Мы старались занимать себя работой и радоваться простым вещам. Приветливой улыбке соседа. Тарелке горячего риса. Вовремя оплаченному счету. Тому, что дети спокойно спят. Проснувшись рано утром, мы надевали рабочую одежду, отправлялись в поля и копали, разрыхляли землю, сажали. Выдергивали вездесущие сорняки. Поливали кабачки и горошек. Раз в неделю, по пятницам, мы закалывали волосы на затылке и отправлялись за покупками в город, где, встретив соплеменников, даже не здоровались с ними.
«Люди могут подумать, что мы обмениваемся секретными сведениями».
Из-за комендантского часа мы больше не ходили по вечерам в гости к знакомым, живущим в японском квартале. Не задерживались в храме после службы.
«Теперь, с кем бы я ни разговаривала, в голове у меня крутится мысль: „А не собирается ли он на меня донести?“».
Оставшись наедине с младшими детьми, мы тоже старались не говорить лишнего.
«Муж Тиёко был обвинен в шпионаже по доносу восьмилетнего сына».
Некоторые из нас даже начали терзаться сомнениями по поводу собственных мужей.
«Что, если он ведет какую-то тайную жизнь, о которой я не имею понятия?»
Вскоре до нас стали доходить рассказы о массовых высылках. Из маленького городка на севере долины, где почти все жители занимались выращиванием салата-латука, выслали больше девяноста процентов японских мужчин. Около ста японцев были высланы из охранной зоны рядом с аэродромом. На южном побережье, в бедном рыбацком поселке, все люди нашей национальности были арестованы по единому ордеру. Всех выслали в течение суток, без всяких объяснений и предупреждений. Их рыбацкие лодки были взяты под охрану, вахтенные журналы конфискованы, сети разорваны в клочья и выброшены в море. Согласно заявлению властей, эти рыбаки на самом деле были вовсе не рыбаками, а офицерами вражеского флота.
«В чанах для наживки у них нашли морскую форму, завернутую в промасленную бумагу».
Некоторые из нас поспешили купить чемоданы и спальные мешки для детей на случай, если вскоре настанет наша очередь. Другие работали, как обычно, и старались казаться спокойными.
«По-моему, воротник этой рубашки стоит еще чуть-чуть подкрахмалить».
Чему быть, того не миновать, говорили мы, от судьбы не уйдешь. Кое-кто вообще перестал разговаривать. Одна из нас рано утром пошла поить лошадей и повесилась на перекладине в хлеву. Фубуки так извелась, что, получив наконец приказ о высылке, вздохнула с облегчением. «По крайней мере, больше не надо томиться в ожидании», — говорила она. Тиёко уставилась на приказ, словно глазам своим не веря, и покачала головой. «А как быть с клубникой? — спросила она. — Ее можно будет собрать только через три недели». Матико заявила, что никуда не поедет, хоть ножом ее режьте. «Мы только что выплатили аренду за ресторан». Умеко утверждала, что у нас нет другого выбора, кроме как повиноваться. «Это приказ президента, — говорила она. — А кто мы такие, чтобы оспаривать приказы президента?» — «Интересно, там, куда нас везут, плодородная земля? — интересовался муж Такико. — Много ли там солнечных дней? Часто ли идут дожди?» Кико, получив приказ, скрестила руки на груди и уставилась в пол. «Все кончено», — тихо сказала она. Хорошо еще, заметила Харуё, что нас высылают всех вместе. «Да, но чем мы провинились?» — возразила Хисако. Исино закрыла лицо руками и расплакалась. «Мне давным-давно надо было развестись, взять детей и вернуться в Японию, к матери».
Сначала ходили слухи, что нас высылают в горы. Одевайтесь теплее, предупреждали нас, там очень холодно. Мы съездили в город и впервые в жизни купили себе зимние пальто и теплое шерстяное белье мужу и детям. Потом стали говорить, что нас вышлют в пустыню, где видимо-невидимо ядовитых змей и москитов величиной с небольшую птичку. Там нет ни врачей, ни аптек, утверждали люди, зато воры — на каждом шагу. Мы съездили в город и купили висячие замки, витамины для детей, пластыри, бинты, йод, касторку, аспирин, москитные сетки. Услышав, что нам разрешат взять с собой лишь одну сумку с вещами на человека, мы сшили для младших детей маленькие рюкзачки и вышили на каждом их имена. Мы положили туда карандаши и учебники, зубные щетки, теплые свитера и бумажные пакеты с высушенным на солнце рисом.
«На тот случай, если нас разлучат».
«Если нам и придется расстаться, то ненадолго», — говорили мы детям. Мы убеждали их, что нет причин волноваться. Мы мечтали, как заживем, когда вернемся домой. Каждый вечер будем все вместе ужинать и слушать радио. Обязательно всей семьей съездим в город, в кино. Сходим на представление бродячего цирка, посмотрим сиамских близнецов и женщину, у которой самая маленькая в мире голова.
«Представляете, голова у нее не больше сливы!»
На виноградных лозах лопались нежно-зеленые почки, персиковые деревья стояли в цвету под голубым небом. Каньоны желтели цветами дикой горчицы. Жаворонки слетелись с холмов в долину. Наши старшие сыновья и дочери, живущие в далеких городах, один за другим бросали работу и учебу и возвращались домой. Они помогали нам найти покупателей, желающих приобрести наши прачечные и химчистки в японском квартале. Помогали найти новых арендаторов для наших ресторанов. Помогали укрепить на наших магазинах плакаты.
«Срочно продается! Не упустите свой шанс!»
Наши дети надевали комбинезоны и вместе с нами в последний раз готовились к сбору урожая, так как мы получали приказ не оставлять на полях ни единой ягоды. Так мы сможем оказать помощь Америке, которая отдает войне все свои силы, объяснили нам. Это наш единственный шанс доказать свою лояльность. Мы должны радоваться возможности обеспечить американских солдат свежими овощами и фруктами.
Старьевщики медленно проезжали на грузовиках по узким улочкам японского квартала, предлагая купить наши пожитки. Давали десять долларов за новую газовую плиту, которую год назад мы купили за двести. Пять долларов за холодильник. Пять центов за лампу. Соседи, с которыми мы в жизни не обменялись и парой слов, подходили к нам в поле и спрашивали, нет ли у нас вещей, от которых мы хотим избавиться. Может, нам больше не нужен этот культиватор? Или эта борона? Может, нам больше не нужна эта лошадь? Или этот плуг? А может, нам больше не нужен куст роз сорта «Королева Анна», которым наши соседи давно восхищались? Совершенно незнакомые люди стучались в наши двери. «Есть у вас собаки?» — спросил один из них и объяснил, что его сынишка очень хочет щенка. Другой сказал, что живет один в трейлере недалеко от дока и будет рад, если ему отдадут воспитанную взрослую кошку. «Иногда мне бывает одиноко, знаете ли». Мы, не торгуясь, распродавали все, что у нас было, а иногда и отдавали бесплатно любимые вазы и чайные чашки. Мы старались не переживать о вещах, вспоминая слова наших матерей.
«В этом мире нет вещей, к которым стоило бы сильно привязываться».
В ожидании дня высылки мы расплатились с кредиторами и поблагодарили постоянных клиентов, которые остались нам верны до самого конца. Жена шерифа Беркхарда, Генриетта, несмотря ни на что, каждую пятницу покупала в нашей фруктовой палатке две корзины клубники и непременно оставляла пятьдесят центов сверху.
«Пожалуйста, купите себе что-нибудь».
Томас Даффи, вдовец, жил на пенсию, но каждый день ровно в четверть первого приходил в наш ресторан и заказывал порцию риса с жареным цыпленком. Розалинда Эндерс, президент женского благотворительного клуба, обращалась только в нашу химчистку.
«Китайцы наверняка испортят вещи».
Мы по-прежнему работали в поле, но при этом утратили чувство реальности. Сколачивали ящики для урожая, но знали, что нам не доведется его собрать. Подпирали виноградные лозы, но знали, что нам не доведется увидеть созревший виноград. Вскапывали землю и высаживали помидоры, которые созреют в конце лета, когда мы будем уже далеко. Дни стояли длинные и солнечные. Ночи были прохладные. Резервуары были полны воды. Цены на сельдерей росли. Цены на спаржу давно не были такими высокими. Зеленые ягоды клубники начинали краснеть, и ветки персиковых деревьев вскоре должны были склониться к земле под тяжестью плодов.
«Если бы нам позволили остаться, в этом году мы сделали бы целое состояние».
И хотя мы знали, что остаться нам никто не позволит, в глубине души продолжали надеяться на чудо, которое все изменит.
Мы надеялись, что за нас заступится церковь. Или, может быть, жена президента. А может, все это не более чем досадное недоразумение и на самом деле угроза нависла вовсе не над нами. Некоторые из нас считали, что вышлют немцев. Другие — что итальянцев. «А может, китайцев?» — предположил кто-то. Тем не менее мы продолжали готовиться к отъезду. Написали письма учителям, где на ломаном английском просили извинения, что наши дети внезапно бросают школу. Составили инструкции для будущих арендаторов, где объясняли, как прочищать дымоход и что делать с протекающей крышей.
«Приходится подставлять ведро».
Мы украсили цветами лотоса статуи Будды перед храмами. В последний раз посетили кладбище и окропили водой могильные плиты тех, чьи души уже покинули этот мир. Младшего сына Есиэ, Тецуо, которого поднял на рога разъяренный бык. Дочь торговца чаем из Иокогамы, имени которой мы никак не могли вспомнить.
«Бедняжка умерла от испанки на пятый день после прибытия в Америку».
Вместе с мужьями мы в последний раз прошлись между рядами виноградных лоз, и наши руки невольно тянулись к сорнякам. Мы поставили подпорки под обвисшие ветви миндальных деревьев. Мы собрали всех червяков с листьев латука и, возвращаясь с поля, прихватили с собой горсть влажной черной земли. Мы перестирали последние корзины белья в своих прачечных. Мы заперли ставни на окнах наших магазинов. Мы подмели полы в наших комнатах. Собрали сумки и чемоданы. Взяли детей и покинули большие и малые города, лежавшие в долинах вдоль побережья.
Листья деревьев по-прежнему трепетали на ветру. Вода в реках продолжала свое течение. Насекомые все так же жужжали в траве. Вороны каркали. Небеса не обрушились на землю. Президент не изменил своего решения. Черная курица, любимица Мицуко, немного покудахтала и снесла теплое коричневое яйцо. Со сливового дерева упал недозревший плод. Наши собаки бежали за нами с мячами в зубах, надеясь, что мы поиграем с ними. Но мы гнали их прочь.
«Иди домой».
Соседи смотрели на нас из окон. Автомобили гудели. Прохожие таращили на нас глаза. Мальчик, проезжавший мимо на велосипеде, помахал нам рукой. В одном из наших домов испуганная кошка юркнула под кровать, когда в дверь начали ломиться бродяги. Они сорвали занавески. Перебили всю стеклянную посуду. Расколотили об пол наши свадебные тарелки. И мы знали: пройдет совсем немного времени, и наши следы исчезнут навсегда.
