15
Гостиничный номер был как после циклона: перевернутые стулья, разметанная постель, раскиданные подушки, сбитые коврики, бутылки на полу. Скрученные жгутами простыни свисали с кресел и даже со столика с телевизором, как разбросанные ветром гирлянды. Прямо на полу Энни перекатывалась под мужским телом. В яростном запале она стонала все сильней, сначала от дискомфорта, потом чтобы подбодрить своего любовника и убедить саму себя в том, что они оба испытывают огромное наслаждение от этих диких объятий.
Лежа на спине с раздвинутыми ногами, она уперлась стопами в ягодицы своего партнера, зная, что обычно такое положение распаляет мужчин. Действительно, мужчина взревел, как мотоцикл, который реагирует на давление рук на руле, и ускорил свои движения.
Когда по вздувшимся венам на его шее, по красным пятнам, проступившим на груди, она догадалась, что он приближается к оргазму, она испустила вопль экстаза. Они испытали оргазм.
Долгие минуты они переводили дыхание. Циклон пронесся. В комнате вновь воцарилось спокойствие. Редкие солнечные лучи, пробиваясь между шторами, согревали полумрак. Издалека слышалась мерная медная джазовая мелодия.
Энни наслаждалась этими минутами, искупавшими затраченные усилия. Помимо гордости от хорошо выполненного дела, она не чувствовала никакого напряжения, ничего больше не желала, она просто ликовала оттого, что живет. Да, она предпочитала момент «после» желанию, которое сближает, или объятиям, которые смешивают вас в одно.
Удовлетворение приходило не от чувственности, а от облегчения, что освободилась от нее. Пока мужчина засыпал, она мягко оттолкнула его и легко поднялась. «Уф, кончено». Как только она сформулировала для себя эту мысль, она почувствовала в ней какую-то странность. Как будто окончание занятия любовью важнее самого занятия…
Она огляделась вокруг: прекрасно, все перевернуто вверх дном, великолепная мизансцена животной страсти. Перед тем как удалиться в ванную комнату, она остановила свой взгляд на сообщнике по оргии: он валялся на полу, ноги на пуфе, вокруг щиколотки заплелся рукав рубашки. Зак дышал тяжело, срываясь на храп. Режиссер показался ей чрезвычайно последовательным: в сексе он вел себя как на съемках фильма, бурно и напористо управляясь с актерами, во всем стремясь дойти до крайности. Вот это темперамент. «Лишь бы фильм удался».
Она скользнула под душ, подставила тело под струи теплой воды, которая показалась ей наградой, наслаждением куда интимнее и драгоценнее того, что она только что испытала.
Энни чувствовала себя более сильной. Режиссер теперь производил на нее куда меньшее впечатление, да к тому же она еще возвысилась над Дэвидом. Она изменила актеру, чтобы доказать свою независимость.
При этом она добилась того, что режиссер теперь всегда будет дорожить ею.
Ведь она заметила, что в последнее время Зак подолгу просвещал Дэвида, следил, чтобы тот был одет или раздет к лицу.
Накинув пеньюар, она закрутила волосы, отжимая их. Взглянув в зеркало над раковиной, она нашла себя хорошенькой и вдруг, сама удивившись, выкрикнула:
— Дурак Итан!
Он отказался с ней переспать. Невероятно! Единственный, кто посмел. Она, может быть, не отдалась бы режиссеру — или, по крайней мере, не так поспешно, — если бы из-за Итана не усомнилась в своих чарах.
Расчесывая волосы, она успокоилась, снова уверившись в своем даре обольщения. Она постарается приглушить свое недовольство Итаном. Ведь он ей еще понадобится, правда? Она предпочитала его уколы грязным химическим смесям, которые приобретала за бешеные деньги на улице или в барах. К тому же красавец-санитар колол ее морфином на дому, разве это не соответствует ее рангу кинозвезды?
Она рассмеялась. «Красавец-санитар? Я слишком добрая. На самом деле у Итана жуткая внешность».
Все в нем чересчур — рост, худоба, горбинка на носу, светлые волосы. «Карикатура на самого себя».
По ту сторону двери режиссерский голос с хрипотцой вопрошал:
— Что ты там делаешь, душа моя?
— Думаю о тебе.
Энни ответила не задумываясь, что позволило ей тотчас же вернуться к своим размышлениям. Да, Итан напоминал ей марионетку, арлекина, которого дети подвешивают в спальне.
Вошел киношник. Она чуть не вскрикнула от неожиданности.
Пытаясь поцеловать, обнял ее. Она отстранилась:
— Нет, я только что вымылась. А ты потный, ты воняешь, как мужик, который только что занимался любовью. — И добавила, чтоб он не обижался: — Который очень хорошо занимался любовью.
— Правда?
Она подтвердила, взмахнув ресницами.
Зак счастливо потянулся и плюхнулся в джакузи. Энни поморщилась: что поразительно в мужчинах, так это блаженство, которое они испытывают от секса. В этом плане она считала, что существует неравенство между самцами и самками. Первых чувственность полностью удовлетворяет, вторых — нет. Одни ищут удовольствия и получают его, другие — нет.
Встречался ли ей хоть раз мужчина, который после постели не был бы доволен до эйфории? Нет. Разве что Дэвид, на лице которого проскальзывало что-то вроде беспокойства… Потому что он, наверно, ждал аплодисментов. Дэвид — актер, то есть баба с яйцами.
Она вернулась в комнату и предалась археологическим раскопкам: поискам своих вещей под слоями простыней, одеял, подушек, принесенных смерчем их бурного свидания.
Присев на корточки и пытаясь извлечь из-за мини-бара свой бюстгальтер, она заметила там пустую обертку от шоколадки с прицепившимся комочком пыли; глядя на нее, она вдруг осознала всю гнусность ситуации. Как в наезжающей кинокамере, она увидела себя в унизительной позе, пытающуюся подобрать с полу безликого гостиничного номера свое нижнее белье, в то время как волосатый мачо поет себе под душем.
«Это и есть твоя жизнь, Энни?»
Она вскинула голову. Воображаемому голосу она возразила:
«Это не моя жизнь, это жизнь. Причем добавлю, что моя еще не такая жалкая, как у многих других. Мы в пятизвездочной гостинице, черт побери! А этот свистун в ванной — обладатель двух „Оскаров“!»
Она решила убраться отсюда как можно скорее и, спускаясь в холл, спряталась за стеклами черных очков. Даже если швейцар, администратор и горничные знали, что кинозвезда только что была в постели со своим режиссером, они опустили голову и глаза так, будто только что вернулись с похорон.
Вот в чем превосходство «Палас-отеля» над жалким придорожным мотелем, даже если суть одна и та же — временная кровать, горничные, которые будут стирать простыни, недопитые стаканы, боязнь быть услышанным во время акта. Преимущество в реакции персонала. Никакого порицания. Полное отсутствие комментариев. Здесь недовольная гримаса хозяйки или понимающий взгляд пьяненького хозяина гостиницы не запачкают Энни. В отелях от двух тысяч долларов за ночь не знают, что такое совокупление, не судят клиентов, здесь селят только святых. Деньги очищают получше лурдской водицы.
Гостиничный шофер подогнал к дверям ее кабриолет. Энни выехала на дорогу. Стояла погода, некогда, в те времена, когда снимали без прожекторов, превратившая Лос-Анджелес в столицу кино: погода бескрайнего света, радостная, безмятежная.
Итан придет только в одиннадцать вечера, потому что дежурит в медицинском центре. Она спросила себя: как бы его поддеть? Рассказать ему про свое приключение? Если он ею не увлечен, то пожмет плечами, и это лишь послужит подтверждением его теории насчет нее!
«Какая глупость!.. Я сплю с мужчинами, чтобы от них отделаться!»
Она мысленно вернулась к двум своим последним победам, Дэвиду и Заку. Если честно, зачем она с ними спала?
Дэвида она затащила в постель из-за нечистой совести, из-за того, что не узнала его в клинике.
С Заком она обретала уверенность в себе, переставала робеть перед ним, освобождалась от Дэвида.
«Вот! Итан правильно подметил. Я сплю с ними, чтобы отдалиться, а не сблизиться!»
Она занималась сексом без нежности. Чтобы извиниться, освободиться, уберечься. Чертыхаясь, она проскочила на красный свет. Задетая за живое, Энни была вне себя, поскольку Итан, поняв правильно, нанес ей двойное оскорбление. Он не упрекал ее за то, что она спит с кем попало, — он осуждал ее за повод. Он не судил ее за разврат или похоть, нет, количество ее мужчин было ему не важно; его интересовало, почему их было столько.
О легкости, с какой Энни отдавалась, он говорил: «Почему бы нет?» — но тут же добавлял: «Но почему?» Проехав еще несколько километров, чуть не задавив одного за другим двух пешеходов, она в отчаянии бросила свой автомобиль и пошла по улицам Санта-Моники. Как всегда, тротуары кишели престарелыми хиппи обоих полов, голыми до пояса атлетами, сгорбленными эфебами на скейтбордах, взращенными на кока-коле нимфетками, чьи джинсы грозили лопнуть по швам. Ко всей этой местной публике примешивались туристы — коротконогие японки, французы с тщательным английским, раскрепощенные латиносы, немцы и англичане на грани апоплексического удара. Защищенная черными очками и кепкой, Энни, забрав волосы в конский хвост разгуливала инкогнито — «инкогнито» не значит «незаметно», потому что люди оборачивались при виде этой блистательной молодой женщины.
В чем заключалась ее харизма? Она знала это с тех пор, как один знаменитый кинокритик посвятил ей целое исследование. По его мнению, Энни Ли была как бы отлита целиком, тело ее было единым целым, тогда как у большинства людей оно дробится на отдельные части. Посмотрите вокруг: люди похожи на коллажи, переремонтированные статуи, сборный манекен. У этой вот женщины верхняя и нижняя части туловища не подходят друг к другу — узкая грудь и широкий таз. Вот у этой — редкой красоты лицо, а тело никакое, и, если приглядеться, лицо и торс не совпадают еще и по ритму: они движутся вразброд, дышат вразнобой и разным воздухом.
Эта несет перед собой объемистые груди, пышные, победоносные, которые больше соответствовали бы иному габариту, чем этой хрупкой особе, разве что они произведение хирурга. А этот мужчина, прилегший под пальмой… можно подумать, что к его нервному худому телу пришили, как громоздкий мягкий мешок, живот алкоголика. Чтобы измерить все просчеты человеческого телосложения, которое можно условно обозначить как «рубленое», достаточно сравнить нас с животными. Кошка, например, обладая гибким телом, являет постоянную связь между его частями, уши соответствуют грудной клетке, переходящей в лапы, заканчивающиеся когтями, когти же выпускаются в ярости и втягиваются при ласковом касании; от хвоста до морды все в ней выражает себя, прыгает, бегает, мяукает, ощетинивается, потягивается взаимосвязанно.
Энни принадлежала к семейству кошачьих. Как Мэрилин Монро, другая знаменитая кошка, она шла струящейся походкой, эластичная, компактная, порой даже развязная, когда ей хотелось двигаться неспешно. Ее губы повелевали щиколотками, веки приводили в движение бедра, мягкость волос отзывалась эхом в изгибе спины. Она двигалась единым телом, а не кучей деталей для сборки, отсюда и проистекала ее бесконечная чувственность. Она купила себе мороженое — голубое, под цвет моря, — и продолжила свои рассуждения.
Итан ставил ее в тупик: отчего он так внимателен к ней, если он не хочет с ней спать? Этим отказом он отличался от простых смертных, эта аномалия делала его в глазах Энни, в зависимости от момента, ненавистным, жалким, ужасным, чарующим.
Пока она шла вдоль пляжа, назойливые взгляды прохожих ее морально поддерживали. Вот это нормально. Такова природа. Если самой Энни было наплевать, с кем спать, она считала, что, напротив, все мужчины мечтают спать именно с ней. Откуда взялась у нее эта мысль? От полового воспитания, полученного в Голливуде. Начиная с пяти лет она росла в обществе взрослых, которые не отказывали себе в проявлении желаний, в выражении фантазмов, даже в снятии их на пленку.
«Кто такие взрослые?» — спросил у нее как-то журналист, когда ей было пятнадцать лет.
«Те, кто хочет снять с меня трусики», — уверенно ответила она.
Это спонтанное высказывание облетело мир, одни повторяли его как шутку, другие с возмущением. Психология мужчин, казалось ей, проста: они реагируют на грудь, бедра, ягодицы, губы; понять их несложно, они низводят себя до состояния голодающих, мечтающих потрогать, потрахаться, пососать, полапать, изнасиловать: их сексуальные аппетиты столь же грубы, что и пищевые.
Так что же Итан?
Он померещился ей вдали, она громко позвала его.
Какой-то незнакомец обернулся. Она втерлась между двумя продавцами шляп, чтобы спрятаться от его удивленного взгляда.
Итан выводил ее из себя своей непостижимостью. Ей не удавалось установить с ним упорядоченные отношения. С одной стороны, он самый внимательный по отношению к ней, с другой — самый непонятный. При нем она лишалась своего обычного самообладания.
Потому что женщина доминирует, когда отдается или же когда отказывает; алхимия соблазнения требует такой дозировки. И напротив, воздержание наскучивает; а систематический разврат и того больше. Недотрогу задвигают в шкаф ненужных вещей; женщина, отдающаяся без разбору, превращается в вещь, сексуальный причиндал, который в конце концов оказывается на помойке.
Энни приняла решение: раз она не может его контролировать, она должна расстаться с ним. Вечером он собирался зайти в одиннадцать? Он застанет закрытую дверь.
Энни ускорила шаг. Ой, это было кстати: нужный ей магазин оказался рядом. Она вошла в бутик «Руфь и Дебби», где продавались индийские платья и туники, турецкие платки, благовония, мыло, эзотерическая литература, музыка нью-эйдж, и настояла, чтобы ее пропустили в подвал. Там она растянулась на матрасе и заказала Руфи сильную дозу опиума.
Это продержит ее в оцепенении несколько часов, она не будет больше думать об Итане. Пусть стучится в запертую дверь. Если повезет, то, очнувшись, она будет еще в силах добраться до «Рэд-энд-Блю» и наглотаться там вещества, которое даст ей силы танцевать до утра.
