Когда на следующее утро я спустилась вниз, папа сидел перед печкой. В этот день он так там и сидел, встал, только чтобы приготовить ужин. Я спросила:

— Может, позвонить Элси или Мэй, чтобы они к нам пришли?

Но он покачал головой.

Весь следующий день он тоже просидел перед печкой. Он не брился, не переодевался и, похоже, почти не спал, потому что его глаз — тот, который было видно, — совсем покраснел. Я не могла спросить, собирается ли он звонить дяде Стэну, — ведь тогда пришлось бы сознаться, что я слышала их разговор, — но когда он отключил телефон, у меня обмякли коленки, и я спросила:

— А если нам понадобится кому-нибудь позвонить?

— Тогда и включим.

Это меня обрадовало, потому что теперь миссис Пирс не сможет до нас дозвониться, но меня тревожило то, что папа не хочет звонить дяде Стэну.

«Ничего, позвонит, — сказала я себе. — Нил ведь больше не стучит в дверь, папа теперь успокоится. И очень скоро позвонит дяде Стэну».

Я весь день почти не отходила от папы — вдруг он позвонит, пока меня не будет.

В следующие дни папино тело постепенно меняло цвет на самые разные оттенки синего, желтого и зеленого. Пришел врач, посмотрел на его глаз и сказал: папе повезло, глаз он не потеряет, но лучше бы он сразу обратился в больницу. Каждый день после работы приходил Майк и сидел с папой. В четверг он оставил на столе конверт, папа заметил тот, когда Майк уже выходил в дверь, велел мне догнать Майка и отдать конверт, но Майк не взял.

Дни без уроков казались очень длинными. Я писала дневник. Подкармливала горчичные семечки «Жидким удобрением для рассады», которое мне дала миссис Пью. К Красе Земель притрагиваться не решалась. Однажды утром мне так надоело, что с семечками ничего не происходит, что я расковыряла землю в горшке, рассыпала по тарелке и попыталась их отыскать. Те, которые нашлись, выглядели точно так же, как и тогда, когда мне их подарил брат Майклс.

Иногда я ходила в гости к миссис Пью. Она показывала мне фотографии — они с мистером Пью плавают в бассейне, — учила играть на пианино «Собачий вальс», а еще я держала Оскара, завернутого в одеяло, пока она давала ему таблетки от глистов, но все это время стоило подумать про папу, и сразу делалось больно в животе, и хотя хорошо было иногда выбираться из дома, еще лучше было возвращаться назад.

Папа спал или сидел, закрыв глаза, перед каминной решеткой — одно от другого не отличишь. Он не говорил: «Не хлопай дверью», не говорил: «Так ты ешь или играешься?», не замечал, когда я слишком громко разговариваю, хотя я делала это нарочно, чтобы проверить, обратит ли он внимание. Взгляд его скользил по предметам, он их как будто не замечал. В восемь часов вечера он ложился спать. Когда я утром спускалась вниз, он еще спал. Вставал, только чтобы заварить чаю, а так сидел и смотрел камину в раскрытый рот, с его черным языком и черным провалом с бахромой из золы и почерневшими внутренностями, будто там был спрятан какой-то важный секрет.

Каждый вечер мы ели картошку с беконом или сосисками — готовила я, потому что папа сказал, что я прекрасно справлюсь, и каждый раз что-нибудь да выходило не так, но папа не замечал. Мы больше не молились, не читали и не осмысляли Библию, хотя что касается осмысления — этим я занималась за двоих.

В воскресенье папа снял с глаза повязку и сел читать газету, поэтому после ужина я убрала со стола тарелки и принесла Библии. И сказала:

— Мы уже несколько дней не читали.

Папа минуту-другую смотрел на Библии, потом громко втянул воздух через нос, как бывает, когда просыпаешься. А потом сказал тихо:

— Я сейчас не могу, Джудит.

Меня лизнуло жаром, я будто бы падала.

— Но это же важное дело! — сказала я. — Сегодня воскресенье, а мы даже не пошли на собрание! И Библию не изучали уже сто лет!

Папа поднял брови и покачал головой:

— Мне сейчас на этом просто не сосредоточиться, Джудит.

От этих его слов мне стало просто жутко. Я сказала:

— Это ты о чем?

— Мне нужно немного вздохнуть.

— Вздохнуть?

Он опустил голову:

— Детям не понять некоторые вещи, они слишком сложные.

— Я пойму, — сказала я. — Ты только скажи!

Но он только поднялся и сел ко мне спиной.

— Ты как хочешь, а я буду читать, — сказала я. — Буду читать за двоих.

Папа сказал громко:

— Мне не нужно, чтобы за меня кто-то читал!

Я было подумала, что он сейчас рассердится, но лицо у него тут же опять разгладилось, и он сказал:

— Я просто должен передохнуть.

Я все-таки почитала — про Исполинов и потоп, и как Бог уничтожил все живое. Мы так давно не читали, что я забыла, где мы остановились в прошлый раз, и начала с того места, где раскрылась Библия, — а раскрылась она на Книге Бытия, хотя вообще-то сейчас было не очень кстати читать про потоп, да и начинать с середины главы — не лучшее дело. Я обрадовалась — и еще больше удивилась, когда папа вдруг прервал меня и спросил:

— Хочешь рыбы с жареной картошкой?

— Чего? — сказала я.

— Я спросил, хочешь ли ты рыбы с картошкой.

Я подумала — он меня, наверное, испытывает, но он все смотрел на меня и, похоже, никакого подвоха в этом не было, просто вид у него был ужасно усталый.

— Да, — сказала я наконец.

Мы надели пальто и пошли под дождем вниз с холма в кафе «Коррини». Папа в первый раз вышел из дому, он постоянно поддергивал воротник и все время дрожал.

Когда мы вошли в кафе, в яркий свет, папа начал моргать, и все стали на него таращиться. Папа сказал: «Рыбу с картошкой, пожалуйста», и тетенька сгребла с поддона картофельные ломтики, насыпала в фунтик, завернула и сказала: «Три фунта». Ей пришлось подождать, пока освободится касса, и пока она ждала, дяденька, который как раз что-то пробивал на кассе, поднял глаза на папу, а потом сразу же их опустил.

Папа купил в винном магазине четыре банки пива, а потом мы пошли домой. Я держала кулек с рыбой и картошкой обеими руками, и шуршание, запах и тяжесть были почти непереносимыми. Когда мы пришли домой, я начала есть прямо из кулька, и так быстро, что внутри образовался комок, пришлось подождать, пока он протолкнется дальше, и только потом можно было продолжать. Картофельные ломтики были пышными и хрустящими, а рыба распадалась на сочные кусочки. Панировка хрустела, а потом из-под нее вытекал сок. Было так вкусно, что на глазах выступили слезы. Папа не ругал меня, что я ем так быстро, что не взяла тарелку и что хватаю еду руками. Осталась едва половина, когда я вдруг поняла, что сам-то он не ест. Я сказала:

— А ты хочешь?

— Нет, это тебе, — сказал он.

Но мне вдруг расхотелось есть дальше.

— Во, смотри, — сказала я, зажала два ломтика над верхней губой и скорчила свирепую рожу.

Папа глотнул из банки, улыбнулся, а потом опять уставился в камин. Мне даже захотелось, чтобы он меня поругал за то, что я играю с едой.

Я вытащила ломтик картошки изо рта, посмотрела на газету. И сказала:

— У тебя все хорошо?

— А с чего бы нет?

Вообще-то много с чего, но как-то так получалось, что ни об одной из причин не заговоришь вслух.

— Не знаю, — сказала я.

Потом посмотрела на часы. Начало одиннадцатого. Папа даже не заметил, что пора спать.

— Посмотри на часы! — сказала я.

— А, ну да.

Я встала.

— Спасибо за угощение.

Он так и не посмотрел на меня.

— Да не за что.

Я сказала:

— Я тогда, наверное, пойду спать, да?

— Да пора бы.

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Я дошла до двери, а дойдя, рассмеялась и сказала:

— Так у тебя, значит, все хорошо, да?

По лицу его что-то промелькнуло. Он сказал:

— Разумеется, у меня все хорошо!

И в этот миг он почти стал похож на самого себя.

— Ну и здорово, — сказала я, и мне вдруг стало лучше, чем было весь этот день.