За два дня до Рождества пришли Элси и Мэй, постучали в калитку. Я бы и не услышала, если бы была дома, но погода стояла солнечная, поэтому я была в саду.

— Ку-ку! — прокричала Мэй.

— Приве-е-тик! — прокричала Элси.

— Ого-го! — откликнулась я.

— Джудит! — крикнули они хором. — Как ты там живешь, лапушка?

Голоса звучали как-то неуверенно; я и забыла, что до того они не видели забора.

— Нормально! — ответила я. — Подождите, я схожу за ключом.

— Мы соскучились! — сказала Элси.

— Подождите! — сказала я. — Я сейчас!

— Дай мне, пожалуйста, ключ, — сказала я папе, когда вошла в кухню. — Там у калитки Элси и Мэй.

— А. — Папа дотронулся до глаз. Потом покачал головой и сказал: — Мне сейчас не до того.

Я уставилась на него.

— Но это же Элси и Мэй, — сказала я.

— Я знаю, кто это, и я сказал: мне сейчас не до того. Скажи им, что я нездоров.

Я посмотрела на него.

— Но ты ведь здоров, — сказала я ни с того ни с сего. В голове мелькнула белая вспышка. — Все с тобой нормально.

Папа сказал очень тихо:

— Я не собираюсь с тобой пререкаться. Скажи, что я им очень признателен за заботу, но сейчас я не хочу никого видеть.

Я дышала очень часто.

— Но мы уже сто лет никого не видели! — сказала я. Голос дрожал и прозвучал слишком громко. — А что, если я хочу с ними повидаться? Я тут тоже живу!

Папа вскочил со стула.

— Я сейчас не хочу никого видеть, Джудит, ясно? Я не хочу никого видеть!

Я постояла немного, потом выбежала из комнаты. В прихожей перевела дыхание и вытерла лицо. Потом открыла входную дверь, подошла к забору, окликнула Элси и Мэй и сказала, что папа плохо себя чувствует.

— Ах ты господи… но ты-то в порядке, куколка? — заворковали они.

— Да. — Я прислонилась головой к забору.

— А, понятно…

Минуту-другую стояло молчание.

— Может, тебе что-нибудь принести?

— Нет. Спасибо.

Я закрыла глаза.

— Ну тогда, ладно… мы, пожалуй, пойдем — скоро увидимся, на собрании.

— Да.

— Передай папе, что мы его любим.

— Скажи, что мы все время о нем думаем.

— Пока-пока, лапушка.

Я слышала, как они уходят по улице, а потом сползла вниз по забору и села на землю.

Весь остаток дня я с папой не разговаривала, но он этого не заметил, потому что и сам почти ничего не говорил. Поздно вечером он поднялся ко мне в комнату и сел на мою кровать. Ему, похоже, было все равно, сплю я или нет, — я притворилась, что сплю; от него пахло пивом, и мне было страшно.

— Мы все равно победим! — сказал он. — Они думают, что сделали нас, а вот фиг!

Он положил руку мне на голову, она была тяжелой, липкой и холодной, будто мертвая. Я почувствовала, как он качнулся на краю кровати, потом пукнул.

Он сказал:

— И что я…

А потом издал звук, какое-то «га!», и опустил голову на ладони, и стал водить ими взад-вперед по волосам и стонать. А потом засмеялся, и, пока смеялся, так и елозил ладонями по голове.

Когда он ушел, я целую вечность не шевелилась. Хотела не дышать, но не смогла. Видимо, я до того думала, что, когда папино тело заживет, он снова станет самим собой, но он не становился, что-то другое тут было не так, а что именно — мне даже думать не хотелось. Я впервые подумала, что у папы, возможно, Депрессия. А Депрессия — это грех, потому что она бывает только у тех, кто разуверился в Боге.

И тогда я поняла, что стук в дверь, разбитые окна, утопления в унитазе, пожары и даже избиения — просто ерунда по сравнению с этим, потому что эту штуку не увидишь, не нащупаешь и не поправишь. Не починишь ее, как можно починить дверь, рубаху, зуб или дом.