11
Дожди лили почти непрерывно, и наконец Джинн сдался и сделал то, чего поклялся не делать никогда: купил зонт.
Вообще-то, это была идея Арбели, и высказал он ее главным образом ради того, чтобы самому не свихнуться. После трех недель непрерывных дождей Джинн стал совершенно невыносимым работником: все время он был мрачен, рассеян и то и дело клал раскаленные паяльники куда попало.
— Ты скоро из собственной шкуры выпрыгнешь, — жаловался Арбели. — Чем торчать каждую ночь в комнате, лучше купи себе зонт.
— Тебе же вроде не нравилось, что я гуляю по ночам, — огрызнулся Джинн.
— Не нравилось. Но лучше уж гуляй, не то ты сожжешь мастерскую дотла или мы друг друга поубиваем. Купи зонт.
— Он мне не нужен.
Арбели засмеялся:
— Кому же он тогда нужен, если не тебе?
И все-таки он очень удивился, когда пару дней спустя Джинн вошел в мастерскую, отряхивая большой зонт из темно-синего шелка, больше подходящий какому-нибудь денди из Вест-Сайда, чем бедному сирийскому иммигранту.
— Где ты такой взял? — поинтересовался жестянщик.
— В одной лавчонке на Бауэри.
— Я мог бы и сам догадаться, — вздохнул Арбели. — Они хотя бы кровь с него смыли?
На это Джинн ничего не ответил, но перевернул зонт ручкой кверху и протянул его Арбели:
— Посмотри. Нравится?
Ручка была сделана из темного, прекрасно отполированного дерева. Последние шесть дюймов покрывал тончайший серебряный узор: прихотливое переплетение виноградных листьев и гроздей.
— Прекрасно, — признал Арбели, поднося зонт к свету. — Сам сделал? И сколько времени это у тебя заняло?
Джинн улыбнулся:
— Две ночи. Я видел такой в витрине. Попроще, конечно, но идея мне понравилась.
— Даже чересчур шикарно, — покачал головой Арбели. — Люди подумают, что ты важничаешь.
— Пусть думают, — нахмурился Джинн.
Он забрал у Арбели зонт и осторожно, чтобы не испачкать шелк, поставил его в угол.
Этим вечером Джинн опять отправился на Бауэри. Улица одновременно манила и отталкивала его: огромный шумный лабиринт, извивающийся по южной оконечности города. Он чувствовал, что скоро устанет от этого сомнительного района, но пока прогулки туда служили неплохим ночным развлечением.
Он еще не совсем привык к зонту. Гуляя под ним, он чувствовал себя будто в круговой осаде. Дождь колотил по тугому шелку, и тот гудел, как целая стая мух.
Скоро дождь превратился в легкую морось. Джинн осторожно закрыл зонт — складной механизм иногда заедало — и свернул его, чтобы защитить шелк от тлеющих угольков, иногда летящих с надземки. В этот раз он шел по делу.
Лавка, где он покупал золото и серебро, находилась примерно посредине Бауэри, неподалеку от перекрестка с Бонд-стрит. Случайный прохожий заметил бы только табачную лавку, зажатую между баром внизу и борделем наверху. Из-за такого соседства все совершаемые в лавке сделки проходили под аккомпанемент трясущейся наверху мебели. Распоряжался в лавке барышник по имени Конрой, маленький, опрятный ирландец. Его взгляд из-под круглых очков был умным, цепким и всегда оценивающим. Под началом Конроя состояла маленькая армия из мускулистых парней. Иногда один из них приближался к хозяину и шептал что-то ему на ухо. Конрой на минуту задумывался, а потом либо кивал, либо мотал головой — все это с одним и тем же выражением мягкого сожаления. А здоровяк исчезал, явно направляясь куда-то по недобрым делам.
Когда Джинн вошел в лавку, двое пьяниц стояли у прилавка, покупая табак и папиросную бумагу. Конрой заметил его и улыбнулся. Как только покупатели ушли, он запер дверь и вывесил на окне табличку, а потом начал вытаскивать из-под прилавка целую коллекцию красивых серебряных вещиц: столовые приборы, брелоки, ожерелья и даже маленький подсвечник.
— Чистое серебро? — спросил Джинн, рассматривая подсвечник.
— Чище не бывает, — заверил его Конрой.
На подсвечнике не видно было царапин, свидетельствующих, что Конрой проверял металл, но маленький ирландец никогда не ошибался.
— Сколько?
Конрой назвал цифру. Джинн предложил в два раза меньшую, и они довольно долго препирались, закончив ценой, которая, по мнению Джинна, была лишь слегка завышена. Он заплатил. Конрой завернул подсвечник в бумагу и перевязал бечевкой, будто кусок мяса.
— Если хочешь, — предложил он, — можешь подняться наверх. Бесплатно.
— Спасибо, нет, — покачал головой Джинн, засунул сверток в карман, простился и вышел.
Оказавшись на улице, он свернул сигарету и поднял глаза на окна борделя. Вот уж за что он никогда не стал бы платить деньги. Единственное удовольствие от такого акта будет чисто физическим, и в чем тогда смысл?
Закончив со своим делом, он решил пройтись по Бауэри до конца. Он шел мимо тату-салонов, похоронных бюро, закрытых театров и грязных забегаловок. Из распахнутых дверей игорного дома на улицу выплескивались звуки разбитной мелодии. Крысы шмыгали по водосточным канавам и скрывались во мгле под эстакадой надземки. Женщины с размалеванными лицами внимательно осматривали улицу и неизменно обращали внимание на одинокого, красивого, чисто одетого мужчину. Они призывно кивали ему от своих дверей и недовольно смотрели вслед, когда он, не оглядываясь, проходил мимо.
Весь интерес Джинна к улице Бауэри вдруг испарился. Все хорошее, что есть в человеческом желании, на ней, словно намеренно, обращали в уродливое и отталкивающее.
Он нашел пожарную лестницу и поднялся по ней на крышу, неловко зажав зонт под мышкой. Серебряная ручка зацепилась за перекладину, и Джинн едва не уронил его. Он проклял лестницу, проклял зонт и проклял обстоятельства, которые вынуждают его пользоваться тем и другим.
На крыше он свернул новую сигарету и закурил, глядя вниз, на улицу. Его раздражало то, что Бауэри так быстро надоела ему. Скоро восход. Пора возвращаться к себе на Вашингтон-стрит.
Сзади послышались глухие шаги по толю, и на мгновенье он даже обрадовался, что у него появится компания.
— У вас красивый зонтик, сэр.
К нему подходила молодая женщина, скорее девочка. На ней было заношенное и грязное, но когда-то дорогое платье. Она как-то странно наклоняла голову, точно та была слишком тяжела для ее шеи. Волосы у девушки были длинные, темные и падали ей на глаза. Но из-под них она внимательно наблюдала за ним.
Потом она вяло подняла руку, чтобы откинуть волосы, и этот жест что-то напомнил Джинну. Он был уверен, что узнает ее, как только увидит лицо.
Но она оказалась просто ничем не примечательной незнакомой девушкой.
— Скучаете, сэр? — спросила она с немного сонной улыбкой.
— Но правде говоря, нет.
— Такой красивый джентльмен не должен скучать в одиночестве.
Она выговаривала эти слова механически, словно выучила их наизусть. Глаза у нее то и дело закрывались. Что с ней не так? И почему он решил, что знает ее? Джинн пристально рассматривал ее лицо. Посчитав его внимательный взгляд за поощрение, девушка вдруг прижалась к нему, обняв руками за пояс. Теперь он слышал, как часто бьется ее сердце. Она вздохнула, как будто устраивалась у него на груди на всю ночь. Он взглянул вниз, на темную макушку, и почувствовал странную неуверенность. Кончиками пальцев осторожно он провел по ее волосам.
— За двадцать центов — все, что вы пожелаете, — прошептала девушка.
Нет. Он оттолкнул ее так, что она пошатнулась. Маленькая бутылочка выпала у нее из одежды. Он наклонился и подобрал ее. Это был аптечный пузырек, наполовину полный какой-то маслянистой жидкостью. Надпись на этикетке гласила: «Настойка опия».
Девушка пронзительно вскрикнула, бросилась на Джинна и вырвала пузырек у него из руки.
— Это мое, — бросила она, развернулась и, чуть пошатываясь, пошла прочь.
Он долго смотрел ей вслед, потом слез с крыши и пошел домой. Непонятно, почему эта встреча так взволновала его. И все-таки что-то очень знакомое было в том движении, каким она откинула волосы с лица.
* * *
В отцовском загоне для коз Фадва аль-Хадид распрямила затекшую спину, встала с маленькой табуретки и откинула с глаз завесу темных волос. Обычно она завязывала их в хвост, но во время дойки они неизменно развязывались. Наверное, это было как-то связано с ритмом ее движений.
Коза коротко проблеяла и посмотрела на девочку глазами с тремя поперечными полосками. Фадва погладила ее по спине, прошептала что-то ласковое в мягкое кожаное ухо. Козы все утро беспокоились, отказывались стоять смирно, переступали с ноги на ногу, грозя опрокинуть ведро. Может, они чуяли приближение лета. Было еще утро, а солнце уже палило вовсю, воздух стал густым, а небо блестело, будто металлическое. Фадва глотнула молока из ведра и распутала державшую хвост веревочку.
Со своего наблюдательного пункта неподалеку Джинн видел, как девочка снова завязывает волосы на шее. Жест был красивым, естественным и очень интимным.
Вот уже несколько дней он наблюдал за Фадвой и ее семьей, стараясь понять их образ жизни. Та состояла из постоянных приходов и уходов, но все движение происходило только в пределах ограниченной территории с деревней в центре. Мужчины уходили и возвращались чаще, чем женщины, но и они держались определенных границ. К его дворцу они теперь даже близко не подходили, и он подозревал, что это не случайно.
Он видел, как Фадва отвязала козу и подошла к следующей. Жизнь у девочки и правда была такой, как она рассказывала: непрерывное чередование разных видов труда. У людей, идущих с караваном, имелся хотя бы определенный конечный пункт, цель где-то за горизонтом. А вся жизнь Фадвы состояла, по его наблюдениям, из постоянной дойки, уборки, готовки и тканья. Он не мог понять, как она это выносит.
Закончив доить, Фадва отвязала последнюю козу и проверила, есть ли вода в кормушке, а потом осторожно подняла полное молоком ведро и понесла его к костру.
— Расплескиваешь! — крикнула ей мать.
Та молола жерновом зерно, и ее рука методично двигалась по кругу. Из щели между двумя плоскими камнями струйкой сыпалась пшеничная пыль. Не ответив матери, Фадва отлила молоко в помятую кастрюлю и поставила на тлеющие угли. Пот капал ей в глаза, и она с раздражением смахивала его.
— Ты с утра и трех слов не сказала, — пожаловалась ее мать. — У тебя что, крови?
— Все в порядке, мама, — с отсутствующим видом отозвалась Фадва. — Просто плохо спала.
Молоко закипело, она убрала кастрюлю с огня, положила в нее несколько ложек оставшейся после завтрака простокваши, потом прикрыла кастрюлю куском ткани и оставила киснуть.
— Возьми девочек и сходите в пещеру за водой, — велела ей мать. — Сегодня она нам понадобится.
Дорога до пещеры показалась ей бесконечной. Пустой кувшин на голове был непривычно тяжелым. Ее двоюродные сестры со смехом бежали впереди. Они играли в игру, в которой надо было наступить друг другу на тень и не уронить при этом кувшин. Фадва сказала матери правду: она действительно плохо спала. Ее удивительный знакомый не вернулся ни следующей ночью, ни ночью позже. Теперь, когда прошла почти неделя, девочка начала сомневаться, было ли все это на самом деле или просто приснилось ей. Воспоминания были яркими и четкими, но они уже начали расплываться и путаться, как это бывает с обычными снами.
Может, этой ночью он выполнит свое обещание и опять придет к ней? Или не было никакого его и никакого обещания? И как ей узнать, приходил он на самом деле или только приснился ей? Голова у нее кружилась от всех этих мыслей. Вот и по ночам она то задремывала, то, вздрогнув, снова просыпалась от непонятного волнения, а потом ругала себя за то, что проснулась. Но когда все-таки удавалось заснуть, снилась ей обычная скучная чепуха.
Источник, дававший воду клану Хадид, бил в пещере, в которой жившие давным-давно люди устроили храм. Входом служил квадратный дверной проем в склоне холма. Когда Фадва смотрела на него издали, ей казалось, что какой-то гигант острым ножом срезал кусок склона. На каменном дверном косяке были выбиты незнакомые угловатые буквы. Песок и ветер хорошо потрудились над ними, и теперь они были едва видны. Отец рассказывал Фадве, что строители храма пришли сюда из страны, лежащей далеко за краем пустыни. «Они появляются здесь в каждом веке, — говорил он, — и пытаются покорить пустыню. Они оставляют здесь свои метки, словно хотят закрепить права, но потом все исчезают без следа. А мы, бедуины, все это время живем здесь, и это неизменно».
Воздух в пещере был прохладным и влажным. В каменном полу кто-то выдолбил пологий бассейн, в который через щель на дне поступала вода из подземного источника. В разгар сезона дождей воды было много, и она плескалась через край, вытекала на пол и ручейком бежала по тропинке. Сейчас бассейн был полон только наполовину. А скоро, знала Фадва, на дне останется одна маленькая лужица, а потом и она высохнет. И пока вода не вернется, им придется пить только молоко своих животных.
Ее сестры на краю бассейна уже наполняли кувшины. Она тоже опустила свой в воду и молча смотрела, как темная вода затекает в горлышко. В нише над бассейном, прямо в скале, была высечена женская фигура. Богиня воды, как объяснил Фадве отец, женщина с тысячью имен. Те, кто построил храм, думали, что это они призвали ее в пустыню, но на самом деле она была здесь всегда. Ее волосы разметались вокруг нее, словно волны, а невидящий взгляд, который годы лишили всякого выражения, был устремлен со стены прямо на них.
«Ты думаешь, она правда есть?» — спрашивала Фадва у отца, а он улыбался и отвечал: «Раз столько людей верят в нее, кто я такой, чтобы спорить?»
Сестры начали плескать друг в друга водой. Фадва нахмурилась и отодвинула свой кувшин подальше.
Сегодня ночью, сказала она себе. Если он не придет сегодня ночью, тогда ей придется поверить, что все это ей приснилось.
«Пожалуйста, пусть он явится! — молила она. — Иначе я буду думать, что сошла с ума».
Джинн видел, как Фадва вышла из пещеры, ловко неся кувшин с водой на голове. Кувшин был тяжелым, и она шла медленно, слегка покачивая бедрами и легко придерживая его одной рукой. Все это было очень красиво. А вода добавляла картине нотку опасности.
Джинн улыбнулся. Он не забыл своего обещания. Возможно, подумал он, сегодня ночью стоит навестить ее.
* * *
Рано утром в пятницу равви открыл магическую формулу, которая поможет ему привязать Голема к новому хозяину.
Неделя оказалась длинной и невыносимо тяжелой. С каждым днем в нем росло беспокойство и уверенность, что надо побыстрее заканчивать, поскольку обстоятельства и состояние собственного здоровья не позволяли больше тянуть. Он послал в семьи всех своих учеников записки, сообщая им, что берет недельный отпуск, дабы посвятить себя посту и молитвам. (Проще было бы сказать, что он заболел, но в таком случае матери мальчиков явились бы к его дверям с кастрюльками супа.) На деле же ложь оказалась правдой: его изыскания были похожи на одну долгую, растянувшуюся на несколько дней молитву, а о еде он совершенно забыл уже в среду.
Книги и записи покрывали весь пол в гостиной в порядке, подсказанном скорее интуицией, чем логикой. Иногда равви засыпал на часок, свернувшись на диване. Его сумеречные сны состояли из смеси молитв, диаграмм и перечня имен Бога. Иногда в них всплывали знакомые и незнакомые лица: его жена, говорящая что-то невнятное; какой-то сгорбленный старик; племянник Майкл почему-то с испуганным лицом; и улыбающийся Голем с глазами полными страшного огня. Равви просыпался от нового приступа кашля и, еще не очнувшись от сна, снова брался за работу.
Возможно, то, что он делал, вредило его душе. Но он гнал такие мысли прочь. Раз уж он это начал, надо идти до конца.
Успех явился ему не вспышкой внезапного озарения, а в результате медленного и методичного суммирования, вроде того, каким в конце года занимается бухгалтер. Он смотрел на короткую строчку внизу листа, на то, как впитываются в бумагу чернила. Ему было жаль, что он уже не в силах гордиться своей победой. Ведь формула, хоть и короткая, была настоящим шедевром, элегантно простым и сложным одновременно. Даже если бы он просто нашел способ подчинить Голема новому хозяину, не разрушив его при этом, уже одно это было бы неслыханным успехом. Но Равви пошел дальше. Чтобы формула работала, требовался добровольный отказ Голема от свободной воли. Это был хитроумный компромисс, попытка заключить сделку с собственной совестью. Он не похитит ее жизнь, как убийца в темном переулке. Окончательное решение останется за ней.
Конечно, она может отказаться. Или, возможно, будет не в силах самостоятельно принять такое решение. Сможет ли он заставить ее в случае необходимости? Усталый мозг содрогался при мысли, что, зайдя так далеко, он, возможно, будет вынужден уничтожить ее.
Равви огляделся и вздрогнул: его жилище сейчас напоминало пещеру безумного мистика. Он поднялся на дрожащие ноги и собрал с пола бумаги и книги. Книги он положил в ранец, чтобы вернуть после Шаббата прежним владельцам, а свои записи аккуратной стопкой сложил на углу стола. Все листки, кроме одного, последнего, который отодвинул в сторону. Ему надо было помыться, он чувствовал себя грязным. Утро было на редкость солнечным и безоблачным. Небо за испачканными сажей окнами казалось сапфировым.
Равви зажег плиту и поставил греться воду. Он смотрел на себя как будто со стороны и даже испытывал что-то вроде любопытства. Он помнил это ощущение бестелесной легкости еще со дней обучения в йешиво, когда он всю ночь мог читать Талмуд и так погружался в него, что утром казался с ним одним целым. Со дна кастрюли начали подниматься пузырьки. Усталые глаза старика видели их словно в тумане, и к тому же он вдруг почувствовал острый голод. В буфете не оказалось ничего, кроме окаменевших хлебных крошек и баночки сомнительной свежести смальца. После того как он помоется и прочитает молитву, решил равви, ему придется выйти и купить что-нибудь для сегодняшнего праздничного ужина. А потом, до прихода Голема, он еще успеет навести в комнатах порядок.
Наконец вода нагрелась. Он разделся в холодной кухне, протер тело мокрой махровой салфеткой, дрожа от холода и стараясь не кашлять. Впервые он решился задуматься о списке потенциальных хозяев Голема. Мельцер? Хороший раввин, но он слишком стар и слишком привык к спокойной жизни. То же самое, как это ни печально, можно сказать о Тейтельбауме. Может, Каплан? Он моложе, но все-таки принадлежит к старому миру и поэтому способен поверить в возможность того, о чем расскажет ему равви. Но, пожалуй, Каплан чересчур учен и недостаточно добр.
С любым из них придется разговаривать крайне осторожно. Для начала надо будет убедить их, что он не свихнулся от старости и одиночества. И все равно они станут сопротивляться. «Почему ты не можешь просто уничтожить ее? — спросят его. — Зачем портить свою жизнь и потом просить, чтобы я испортил свою и жил в постоянной опасности?»
И что он ответит им? Что крепко привязался к ней? Что гордится ее терпением и упорством так, словно она его собственная дочь? О чем он будет договариваться с ними: о ее будущем или о ее похоронах?
У равви перехватило горло, потекли слезы, и он опять закашлялся.
Он отправился в спальню за чистым бельем и в нижнем ящике комода вдруг увидел забытый кожаный кошелек на завязках. Дрожащими руками — все-таки надо немедленно что-то поесть — он развязал кошелек и достал из него маленький клеенчатый конвертик с надписью «КОМАНДЫ ДЛЯ ГОЛЕМА». Лучше хранить это вместе с остальными бумагами, решил равви. Часы и деньги он отдаст Голему, извинившись, что скрывал их так долго. Но этот конвертик он либо передаст новому хозяину, либо сожжет. Он еще не решил, как поступить.
Приступ случился, когда он нес конверт, чтобы положить его на стол в гостиной. Равви согнулся, закашлявшись, а потом у него вдруг кончилось дыхание. Как будто кто-то очень сильный согнул вокруг его груди стальную балку и затягивал ее все сильнее и сильнее. Он жадно хватал ртом воздух, но никак не мог вдохнуть, затем в ушах раздался тонкий звон и рука онемела.
Гостиная у него на глазах вытянулась, поблекла по краям, накренилась, а потом перевернулась. Теперь щекой равви чувствовал старый шерстяной ковер. Он попытался подняться, но только перевернулся на спину. Вдалеке что-то хрустнуло — клеенчатый конвертик, который он все еще сжимал в руке.
В последние оставшиеся у него секунды равви Мейер думал о том, что все равно никогда не смог бы этого сделать. Не смог бы совершить ни малого убийства с помощью найденной формулы, ни большого с помощью заклинания из конверта. Он не мог сделать этого, потому что она была его Хавой, его невинной, новорожденной девочкой, которую он впервые увидел с птицей на ладони.
Он попытался зашвырнуть конверт подальше под стол. Удалось ли ему? Он не знал. Дальше ей придется идти самой, он сделал все, что мог. Чувства покидали его тело, словно вытекали из него. Равви вспомнил, что надо прочитать видуй,покаянную молитву. Он с трудом вспоминал слова. «Благословен будь Ты, кто множество раз благословлял меня. Пусть смерть моя искупит все мои грехи… позволь мне укрыться в тени Твоих крыл в грядущей жизни».
Он не отрываясь смотрел на небо к мутном окне. Оно было таким голубым, высоким и бесконечным и словно втягивало его в себя.
* * *
Этим вечером Хава несла равви аккуратно завернутый в салфетку яблочный штрудель. Она шла по улице, широко шагая, и чувствовала, как ночной холод проникает глубоко в тело. В окнах, мимо которых она проходила, уже горели лампы.
На ее стук в дверь никто не отозвался.
Она постучала еще и подождала. Наверное, он заснул. Она представила себе, как с другой стороны двери равви дремлет, сидя на стуле, и улыбнулась. Он будет ругать себя за то, что заставил ее ждать.
Она еще раз постучала, на этот раз громче. Подождала несколько долгих минут, не зная, что делать. Интересно, что подсказал бы ей равви? И она словно услышала его голос: «Знаешь, я никогда не запираю дверь днем. Это не только мой дом, но и твой. Приходи, когда захочется!»
Она отворила дверь.
В комнатах было темно. Лампа не горела. Девушка заглянула в спальню. Вечерние тени падали на аккуратно застланную кровать. Все больше тревожась, она прошла на кухню, положила на стол штрудель и зажгла лампу. Огонь в камине давно потух. В комнате было холодно, а застоявшийся воздух как будто пах несвежим бельем.
Она пошла в гостиную и там нашла его. Ноги равви были неестественно вывернуты. Незрячие глаза смотрели прямо в окно.
Сначала она не почувствовала ни боли, ни отчаяния, просто никак не могла поверить в то, что видит. Этого не может быть. Это просто нарисованная картина, иллюзия. Она может протянуть руку и легко отодвинуть ее.
Дрожа, она опустилась на колени и коснулась пальцами его лица. Оно было холодным и твердым.
Будто со стороны и почти равнодушно она чувствовала, как что-то поднимается у нее в душе, и знала: когда это вырвется наружу, то будет таким страшным, что сможет крушить дома.
Его волосы при падении растрепались, а кипа сдвинулась набок. Ему бы это не понравилось. Она привела все в порядок, стараясь касаться его как можно бережнее. Одна рука равви согнулась под неестественным углом к телу. Рядом лежал выскользнувший из руки конверт. На нем было что-то написано. Хава наклонилась поближе и прочитала: «КОМАНДЫ ДЛЯ ГОЛЕМА».
Она взяла конверт, и он хрустнул у нее в руке. В тишине комнаты звук показался громким, как треск фейерверка. Она машинально засунула конверт в карман пальто.
Она по-прежнему не двигалась. Но теперь она слышала какой-то звук, высокий, рваный и пронзительный — сначала совсем тихий, но становящийся все громче. И еще громче. В дверь начали стучать, и только тут она поняла, что источник звука — она сама и что она сидит на полу, раскачиваясь взад-вперед и зажав руками рот. Только теперь нашлись слова: «Равви, равви!»
Чьи-то руки держали ее за плечи, чей-то голос раздавался в ушах. И потом новый крик, уже не ее.
Чьи-то шаги — из квартиры на площадку и вниз по лестнице. Ее оттащили от равви и усадили на стул. В руку ей сунули стакан воды. А женщины-соседки уже ходили мимо нее туда-сюда, утирали слезы, тихо переговаривались, кивали и опять куда-то шли. Вбежал мужчина с докторским чемоданчиком в руке и с салфеткой, все еще заткнутой за пояс. Он встал рядом с равви на колени, приподнял его веко, приложил ухо к груди. Потом покачал головой и тяжело опустился на пол, уже никуда не спеша.
Одна из женщин накинула на тело простыню. Та на мгновенье вздулась, а потом мягко осела. Другая соседка завесила зеркало в гостиной.
Снова тихие переговоры. Теперь женщины бросали на нее любопытные взгляды. Кто она такая? Что делала в квартире старого вдовца? Хава понимала, что скоро они соберутся с духом и спросят ее. А она не сможет солгать. Не сможет, пока равви лежит здесь, прикрытый белой простыней. Надо уходить. Под взглядами соседок она встала и пошла к выходу, представляя, что они будут шептать у нее за спиной. Но ее это не волновало. То темное продолжало расти у нее в душе; ей срочно надо было попасть домой.
На улице было очень темно и ветер усилился. Он трепал ее одежду и грозил сорвать с головы шляпку. Она сняла ее и понесла в руке. Редкие прохожие останавливались и смотрели вслед высокой бледной женщине в темном платье и пальто, которая шла так, словно ее гнала вперед какая-то страшная сила. Крепко выпивший мужчина, заметив вышедшую на прогулку молодую женщину, решил предложить ей составить ему компанию. Она увидела, что он приближается, легко прочитала его намерения и подумала, что запросто могла бы убить его. Для этого ей не пришлось бы даже замедлить шаг. Но, подойдя ближе, пьяница рассмотрел ее лицо и тут же отшатнулся, перекрестившись. Позже он расскажет друзьям, что на Орчард-стрит видел самого ангела смерти, вышедшего на охоту за душами.
Комната в пансионе показалась ей еще меньше обычного. Она присела на край кровати, опустила глаза и увидела приставшие к рукам нитки и обрывки ткани. Что это? Через секунду она поняла, что это обрывки ее шляпки, которую она порвала на клочки, даже не заметив.
Она швырнула остатки шляпки на пол и сняла пальто. Возможно, если она проделает все, что делает каждую ночь, это поможет ей успокоиться.
Из шкафа она достала платье, пододвинула стул к окну и начала распарывать швы. Но ее то и дело отвлекали прохожие. Как обычно, это были пьяные мужчины и хихикающие девушки, припозднившиеся рабочие и молодые пары, радующиеся тайной прогулке. В головах у них теснились те же самые желания и страхи, что обычно, но сегодня это показалось ей оскорбительным. Они шли так, будто ничего не случилось! Разве они не знают, что равви мертв? Неужели никто не сказал им?
Ее руки двигались с лихорадочной быстротой, и неожиданно ножницы промахнулись. Одно из лезвий воткнулось в ткань, проделав разрез на длину пальца.
Вскрикнув, она швырнула платье на пол, закрыла лицо ладонями и долго сидела так, раскачиваясь и что-то мыча. Казалось, стены комнаты сжимаются вокруг нее. Выносить это было невозможно. Ей надо уйти отсюда. Надо двигаться. Иначе она потеряет власть над собой.
Без шляпки, пальто и без всякой цели она выскочила из дому и пошла вперед, не замечая ничего вокруг. Вечер стал совсем холодным, и в воздухе пахло морозом. В ярком сиянии почти полной луны свет газовых фонарей казался слабым и болезненно-желтым.
Она все шла и шла, сворачивая с одной улицы на другую. Вокруг менялись кварталы, районы и языки вывесок. Она ничего не видела и не обратила внимания даже на ярко-красные, плещущие на ветру вымпелы в Чайнатауне. Язык вывесок снова изменился, но она не заметила этого и все шла и шла в надежде хоть немного заглушить боль.
Прошло немало времени, прежде чем она успокоилась и обрывки мыслей перестали мелькать у нее в голове с такой бешеной скоростью. Она замедлила шаг, потом остановилась и огляделась. Перед ней тянулась длинная улица, застроенная высокими жилыми домами. Кирпичные фасады были обветшалыми и грязными, и все вокруг пропахло какой-то гадостью. Она посмотрела назад и не увидела ни одного знакомого дома, перекрестка, реки или моста, по которым могла бы сориентироваться. Стало ясно: она безнадежно заблудилась.
Немного постояв, женщина осторожно пошла вперед. Следующая улица тоже оказалась совсем незнакомой и упиралась в крошечный сквер — скорее просто в площадку, поросшую жухлой травой. Она встала посредине, стараясь понять, где находится. От сквера в разные стороны разбегалось не меньше шести улиц. По какой ей идти? По той же, которая привела ее сюда? Как она найдет свой дом?
А потом на одной из улиц вдруг показалось какое-то странное пятно света, плывущее в воздухе. Она испуганно замерла. Пятно приближалось к ней, и скоро она увидела, что это не свет, а лицо и что лицо это принадлежит мужчине. Он был высоким, выше ее, и тоже с непокрытой головой. Темные волосы коротко подстрижены. Его лицо и руки, как она теперь видела, мягко светились, словно лампа, прикрытая легкой тканью.
Не в силах отвести глаз, она смотрела, как он приближается. Он тоже взглянул на нее, потом еще раз, а потом вдруг остановился. На таком расстоянии она не могла бы почувствовать его внезапного любопытства, но оно явственно читалось у него на лице. Что он видит? Что он понял про нее?
От страха она была не в силах пошевелиться. Ведь только старый раввин видел, что она не такая, как все.
Было ясно, что надо повернуться и бежать. Бежать прочь от этого человека, который не только смотрел, но по-настоящему виделее и знал про нее уже слишком много. Но она не могла двинуться с места. Весь остальной мир перестал существовать для нее. Ей было необходимо узнать, кто он. Чтоон.
И поэтому, пока незнакомец осторожно приближался к ней, она просто стояла и молча ждала.
* * *
До этого момента вечер у Джинна складывался довольно скучно.
Воспользовавшись сухой погодой, он вышел на улицу, но без большого желания. Решил было опять посетить аквариум, но вместо этого оказался в небольшом парке у муниципалитета — скучный кусок газона, прорезанный бетонными дорожками. Оттуда он направился в депо на Парк-роу, низкое длинное здание, покоящееся на массивных балках. Он заглянул внутрь и полюбовался спящими на рельсах поездами, которые утром повезут первых пассажиров через Бруклинский мост.
В Бруклине он еще не бывал и пока не хотел идти туда. Он чувствовал, что должен тщательно дозировать новые впечатления, иначе они скоро кончатся. Джинн хорошо представлял себе, как через десять, двадцать, тридцать лет будет бродить по тем же знакомым бесконечным улицам, не находя на них ничего интересного. Машинально он потер железный браслет на запястье, но тут же заметил это и заставил себя остановиться. Он не хочет, он не станетжалеть себя.
Пройдя вдоль Парк-роу на северо-восток, Джинн понял, что приближается к Бауэри. У него не было желания возвращаться туда так скоро, поэтому он свернул на первом же перекрестке и оказался на узкой улице с запущенными и неопрятными жилыми домами. Здесь было ничем не лучше.
Улица упиралась в большой перекресток, покрытый растрескавшимся асфальтом, а за ним виднелся небольшой скверик. Посредине стояла одинокая женская фигура.
Сначала он увидел только приличного вида женщину, которая в ночной час оказалась на улице одна. Это было странно, но все-таки объяснимо. Что еще удивительнее, на женщине не было ни шляпки, ни пальто, а только блузка и юбка. И почему она так пристально смотрит на него, не упуская ни одного его движения? Может, она не в себе или просто заблудилась?
Дойдя до середины перекрестка, он снова посмотрел на нее, испытывая странную тревогу. Теперь он ясно видел, что женщина была вовсе не человеком, а ожившим куском земли.
Он похолодел. Что это?
Теперь и Джинн не сводил с нее глаз. Неуверенно он вступил на газон и пошел в ее сторону, но, не дойдя несколько шагов, почувствовал, что она напугана и хочет убежать. Он тут же остановился. Воздух вокруг нее пах влагой и еще чем-то темным и плодородным.
— Что ты такое? — спросил Джинн.
Она ничего не ответила и даже, казалось, не слышала его. Он попробовал еще раз:
— Ты не человек. Ты сделана из земли.
— А ты — из огня, — наконец заговорила она.
Ему показалось, что его ударили в грудь, а вслед за шоком пришел страх. Он даже отступил на шаг.
— Откуда ты знаешь?
— У тебя светится лицо. Как будто внутри что-то горит. А что, другие этого не видят?
— Нет, никто не видит.
— Но ты меня тоже видишь, — заметила она.
— Да.
Наклонив голову, он пытался понять, в чем тут дело. С одной стороны, она была просто женщиной, высокой и темноволосой. Потом с его зрением что-то происходило, и он видел те же черты вылепленными из глины.
— В моем племени мы умеем видеть истинную сущность всех существ. Иначе мы не могли бы узнавать друг друга в разных обличьях. Но я никогда не встречал…
Он протянул руку, чтобы коснуться ее лица, и она испуганно отшатнулась.
— Мне нельзя быть здесь! — ахнула она и в ужасе огляделась, как будто только что увидела все, что ее окружало.
— Постой! Как тебя зовут? — спросил он, но она только потрясла головой, пятясь, словно испуганное животное. — Если ты не хочешь назвать свое имя, тогда я скажу тебе мое! — (Хорошо, что она хотя бы остановилась.) — Меня называют Ахмад, но это не мое настоящее имя. Я — джинн. Я родился тысячу лет назад в пустыне, которая находится очень далеко отсюда. А сюда я попал случайно, потому что был заточен в кувшине. Я живу на Вашингтон-стрит, к западу отсюда, рядом с мастерской жестянщика. И до сих пор только один человек в Нью-Йорке знал, кто я такой на самом деле.
Ему казалось, что у него внутри распахнулся какой-то шлюз. До этого момента он даже не осознавал, насколько сильно ему хочется рассказать обо всем кому-то, не важно кому.
На лице у женщины была написана отчаянная внутренняя борьба.
— Меня зовут Хава, — наконец выговорила она.
— Хава, — повторил он. — Хава, что ты такое?
— Я — голем, — прошептала женщина и тут же закрыла рот рукой, как будто только что выдала самый страшный в мире секрет.
Она снова отступила назад, потом развернулась и побежала. Во всех ее движениях чувствовалась огромная физическая сила, и Джинн знал, что она могла бы легко согнуть лист самого лучшего металла в мастерской Арбели.
— Постой!
Но она бежала, не оглядываясь, потом свернула за угол и пропала из виду.
Еще минуту или две он постоял на газоне, размышляя, а потом бросился за ней.
Проследить за ней оказалось не трудно. Она, как Джинн и подозревал, действительно заблудилась. На перекрестках она растерянно озиралась и читала таблички с названиями улиц. По дороге ей попалось несколько подозрительных бродяг, и тогда она переходила на другую сторону, чтобы избежать встречи. Джинн старался держаться от нее подальше, но то и дело ему приходилось прятаться за углами домов, когда она выбирала какую-нибудь улицу, а потом передумывала и возвращалась.
Наконец женщина поняла, где находится, и после этого пошла увереннее. Она — а следом за ней и он — пересекла Бауэри и углубилась в более чистый и приличный район. Из-за угла он видел, как она заходит в узкий, зажатый между двумя большими зданиями дом. Вскоре в одном из окон зажегся свет.
Он поскорее ушел, чтобы она не увидела его в окно, и по дороге домой запоминал все улицы, перекрестки и повороты. На душе у него было легко и даже весело, чего не случалось уже давно. Эта женщина — вернее, голем? — представлялась ему загадкой, которую непременно надо разгадать, тайной, которая не даст ему скучать. И он не собирался ждать следующей встречи, предоставив все случаю.
* * *
В своей сырой подвальной комнатушке Махмуд Салех ворочался и крутился в постели. Бессонница появилась у него недавно. Летом он так уставал за день, что едва добирался до дому. Но сейчас был конец осени, и дети уже не хотели мороженого. Тем не менее каждое утро он сбивал его в своей мороженице, а потом под дождем возил по улицам, не обращая внимания на отсутствие покупателей. Никакого запасного заработка он себе не искал, потому что не собирался дожить до конца этой зимы.
Но судьба вмешалась в его планы, на этот раз в образе Мариам Фаддул. Как-то она остановила его у своей кофейни и сказала, что все сирийцы — владельцы кафе и ресторанов, как марониты, так и православные, — решили всю зиму покупать мороженое у Салеха и предлагать его своим клиентам.
— Это будет что-то новенькое, — объясняла Мариам. — Вкус лета зимой.
Когда на улице так холодно, клиенты, скорее, захотят чего-нибудь горячего, подумал Салех, но он знал, что против Мариам логика бессильна, а именно Мариам все это наверняка и придумала. Большинство идеалистов обитают в своих собственных придуманных мирах, надежно защищенных от реальности. А Мариам, казалось, умела без особых усилий заманивать в свой мир и окружающих. Ее естественная доброта путала их трезвые расчеты до такой степени, что они соглашались покупать зимой большие партии мороженого.
«Оставьте меня, — хотелось сказать ему. — Дайте мне спокойно умереть». Но это было бы бесполезно. Мариам уже решила, что нищий, полубезумный мороженщик переживет эту зиму просто потому, что она так пожелала. Он хотел возмутиться, но не мог и чувствовал только слабую досаду.
Теперь Салех гораздо меньше времени проводил на ногах. Он делал мороженое, разносил его по ресторанам и получал за это пригоршню монет. Но на этом благотворительность не кончалась: соседи начали оставлять на ведущих в подвал ступенях поношенную, но крепкую и аккуратно сложенную одежду. Он принимал ее с тем же слабым раздражением, что и щедрость Мариам. Кое-что он носил, а из остальной с помощью толстой иглы и бечевки сшил подобие одеяла, из которого торчали несколько рукавов.
Тело, привыкшее к тяжелой работе и лишениям, взбунтовалось против нового режима и относительного тепла. Вечером он засыпал как обычно, но среди ночи просыпался и наблюдал за мерзкими тенями, копошащимися в углах. Чтобы они не подобрались к его тюфяку, он окружил его защитными кругами мышеловок, а между ними рассыпал порошок карболовой кислоты. Теперь крошечная комната напоминала какой-то дикарский алтарь, а сам он — лежащую посредине жертву.
Он еще поворочался под одеялом, надеясь найти удобное положение. Сегодня выдалась особенно плохая ночь. Несколько часов он лежал без сна, считая удары своего упрямого сердца. Наконец выносить это стало невозможно. Салех поднялся, накинул рваное пальто, обмотал голову шарфом и вышел на улицу.
Ночь была морозной и ясной, и кое-где окна уже покрылись изморозью. Даже его поврежденным глазам она показалась нереально прекрасной. Он глубоко вдохнул обжигающий холодный воздух и выдохнул облако пара. Наверное, стоит немного пройтись, чтобы легче было уснуть.
Уголком глаза Салех заметил какую-то вспышку света. Он прищурился, стараясь понять, что это. Высокий мужчина шел по улице, и его лицо было в огне.
Салех открыл рот. Это ведь невозможно! Неужели он правда горит? Разве ему не больно? Судя по виду, нет: глаза мужчины радостно светились, а на губах играла улыбка.
Его глаза.Его губы.
Колени Махмуда Салеха едва не подогнулись, когда он понял, что смотрит незнакомцу прямо в лицо.
Мужчина прошел мимо, бросив на Салеха неприязненный взгляд. Миновав еще несколько домов, он поднялся на крыльцо ничем не примечательного дома — мимо которого Салех проходил каждый день! — и скрылся за дверью.
Дрожа, мороженщик вернулся к себе в подвал. Поспать этой ночью ему было не суждено. Он посмотрел прямо в лицо человека, и ничего не случилось! Высокий мужчина с арабскими чертами и лицом, будто освещенным изнутри. Единственное реальное существо на улице, полной призраков, — и сейчас, когда он ушел, мир показался Салеху еще более призрачным.
* * *
В свой пансион она вернулась почти на рассвете. Платье валялось на полу, и дыра сердито скалилась на нее.
Как, как могла она быть такой неосторожной? Нельзя было гулять по улицам одной! Нельзя было уходить так далеко от дому! И когда она увидела этого светящегося человека, надо было бежать прочь! И уж конечно, нельзя было разговаривать с ним, а тем более признаваться, кто она есть!
Все это потому, что равви умер и она сразу стала слабой. Светящийся человек встретился ей в самый худший момент. И его неуемное любопытство, его желание понять, кто перед ним, лишили ее последних сил к сопротивлению.
Отныне ей придется стать гораздо сильнее. Ошибаться больше нельзя. Равви нет. Теперь никто не станет помогать ей.
Вспомнив о своей огромной потере, она снова поникла. Что она будет делать теперь? Ей больше не с кем поговорить, не к кому обратиться! Что делают люди, когда умирают те, кто был им очень нужен? Свернувшись к комок, она лежала на кровати и чувствовала, будто в груди у нее выдолбили дыру да так и оставили зиять.
Наконец она немного успокоилась и встала. Пора было идти в пекарню. Мир не остановился, как бы она этого ни хотела, и нельзя постоянно прятаться у себя в комнате. Чувствуя внутри страшную тяжесть, она надела пальто и услышала, как в кармане что-то хрустнуло.
Это был конверт. «КОМАНДЫ ДЛЯ ГОЛЕМА». А она совсем забыла.
Она открыла конверт и достала из него листок толстой, обтрепавшейся по краям бумаги. Листок был сложен в два раза. Открыв первый разворот, она прочитала написанные трясущейся рукой слова: «Первая команда оживит голема. Вторая — уничтожит». Свернутый теперь только пополам листок чуть приоткрылся, словно ему не терпелось поделиться своими тайнами. В образовавшую щель она видела тень каких-то слов на иврите.
Соблазн был велик.
Быстро она сложила листок так, как он был сложен раньше, и засунула обратно в конверт. Положила конверт в выдвижной ящик своего крошечного стола. Несколько минут походила по комнате, снова достала его, засунула между сеткой кровати и матрасом и села сверху.
Зачем равви отдал ей это? Что она должна с этим сделать?
* * *
Данцигский порт был переполнен отъезжающими и провожающими. У причала стояла «Балтика», огромная и надежная, уже готовая скрыться в морской дымке.
Для Иегуды Шальмана, проведшего столько лет в своей хижине отшельника, весь этот шум и суета были невыносимы. Крепко вцепившись в маленький потрепанный чемодан, он пытался протолкаться через толпу к трапу. Густой гудок пароходной сирены, предупреждающий о скором отходе, заставил его вздрогнуть и застыть на месте. Никогда в жизни он не видел ничего, что могло бы сравниться по размеру с этим судном. Шальман вдруг понял, что пялится на него, раскрыв рот, словно ребенок или слабоумный.
Толпа немного поредела, и он вместе с другими пассажирами поднялся по трапу. Стоя на палубе, старик наблюдал, как увеличивается расстояние между ним и землей. Машущих руками провожающих уже не было видно. Опустился туман, и берег Европы теперь казался едва заметным коричневым мазком. Скоро и мазок исчез из виду, словно туман и океан проглотили его. А Шальман по-прежнему стоял на палубе и никак не мог понять, отчего по щекам его ручьем катятся слезы.
