10

Сырой ветер насквозь продувал леса, окружающие городок Конин. В своей ветхой хижине, закутавшись в одеяло, в старом кресле сидел Иегуда Шальман. Грязный пол был засыпан бумажными обрывками и сухими листьями. Огонь в очаге шипел и плевался искрами, а Шальман глядел на него и думал: какая погода сейчас в Нью-Йорке? Что поделывают Отто Ротфельд и его голем? Тоже сидят у огня, коротая вечер в тепле и покое? Или глиняная жена уже успела надоесть мебельщику и он уничтожил ее?

Шальман сердито нахмурился, снова поймав себя на этих мыслях. Что за дело ему до Ротфельда? Обычно заказчики с их темными делишками и планами нисколько не интересовали его. Он брал их деньги, давал взамен то, что они просили, и навсегда захлопывал за ними дверь. Чем же этот заказ так отличается от других?

Возможно, все дело в големе. Он положил немало труда на его создание, гораздо больше, чем обычно тратил, выполняя чужие заказы. Ему было интересно соединить в одном создании все несообразные пожелания Ротфельда, и он жалел, что не смог своими глазами увидеть, как пробудилось к жизни его творение. Хотя, учитывая непредсказуемую сущность големов, возможно, это и к лучшему. Находиться на другом берегу океана куда безопаснее, чем быть рядом с Ротфельдом в тот момент, когда, достигнув Нью-Йорка, он оживит свою невесту.

Шальман снова нахмурился и едва удержался от желания потрясти головой, как отряхивающийся пес. У него нет времени на эти глупости. Деньги, заплаченные Ротфельдом, уже подходят к концу, а он пока нисколько не приблизился к своей цели — секрету бесконечной жизни.

В углу хижины, под кроватью с соломенным тюфяком, стоял запертый на замок сундук, а в сундуке хранилась пачка ветхих листков, которую давным-давно он нашел в сгоревшей синагоге. Теперь среди старых почерневших страниц белело много свежих листочков, на которых Шальман записывал формулы, диаграммы и наблюдения, стараясь заполнить пробелы в своих знаниях. Эти записи были одновременно хроникой его поисков и дневником путешествий. С того дня, как он обнаружил сгоревшую синагогу, Шальман странствовал от города к городу, от местечка к местечку, от Прусского королевства и Австрийской империи до России и обратно в поисках недостающих фрагментов тайных знаний. В Кракове он отыскал женщину, слывущую ведьмой, украл все ее секреты, а саму ее лишил дара речи, чтобы не могла наслать на него проклятье. Как-то весной его прогнали из русской деревни после того, как все беременные овцы в округе принесли двухголовых ягнят. Кто-то додумался обвинить в колдовстве странного пришлого еврея, и на этот раз обвинение имело под собой основание, хотя заодно крестьяне под горячую руку прогнали из деревни ни в чем не повинную старую повитуху и совершенно безвредного деревенского дурачка. Во Львове он навестил старика-раввина на его смертном ложе, приняв при этом обличье одного из шедим,бесовских детей Лилит, якобы сбежавшего из геенны огненной ради того, чтобы мучить умирающего. Таким способом он заставил перепуганного раввина признаться, что однажды тот видел формулу чего-то, что называлось «живой водой», но, когда Шальман попытался узнать подробности, сердце старика не выдержало и разорвалось. Видя, как ускользает из его цепких пальцев душа раввина, Шальман выл от разочарования и злости и в самом деле был похож в этот момент на сбежавшего из ада демона.

После этого случая он почти прекратил свои странствия и осел поблизости от городка Конин. Он старел, а дороги были полны опасностей, и невозможно было исходить их все. И невзирая на бесконечные усилия, с каждым прошедшим днем и часом больше и больше приближался к смерти, которой так отчаянно стремился избежать.

Теперь, глядя на огонь, Шальман принял решение. Он не может позволить себе потратить всю зиму на пустые раздумья о судьбе незадачливого мебельного фабриканта. Лучше один раз дойти до конца, узнать все и забыть о нем.

Шальман поднялся, надел древнее пальто и поморщился от того, как хрустнули кости. Из-под верстака он достал таз и вышел наружу. За ночь ранний снег успел укрыть землю. Опустившись на колени, Шальман стал сгребать его руками и наполнил таз доверху. Тогда он вернулся в хижину, поставил таз к очагу и неподвижно сидел, наблюдая, как снег превращается в воду. Ему очень не хотелось делать то, что предстояло. Когда последние комки снега растворились, Шальман отодвинул таз от огня. Из-под кровати он достал сундук, а из сундука — стопку бумажных листков и просмотрел некоторые из них, чтобы убедиться, что правильно помнит формулу. Из кожаного кошелька он вынул монету, одну из тех, которыми расплатился с ним Ротфельд. Затем, скрестив ноги, уселся прямо на грязный пол, напротив таза с растаявшим снегом. Крепко сжимая монету в левой руке, он прочитал длинное заклинание, а потом правой рукой поднял таз. Еще одно заклинание, глубокий вздох — и он опрокинул таз себе на голову.

Шок от ледяной воды, залившей лицо…

А потом все исчезло, и он оказался в каком-то неведомом месте.

Страшный груз сдавливал грудь. Бесконечная толща воды наваливалась на него сверху, прижимала ко дну, сплющивала тело и ломала кости. Еще никогда в жизни ему не было так холодно. Как будто в него впились тысячи крохотных острых зубов. И со всех сторон — только черная зияющая пустота.

Крошечным уголком сознания, который еще оставался Шальманом, он понял, что Ротфельд так и не добрался до Америки. Столько трудов — и все напрасно. Так и не проснувшись, голем наверняка уже рассыпался в прах, и от него на складе невостребованного багажа остался только деревянный ящик с кучкой земли и грязными тряпками. Жаль.

И вдруг неожиданно все вокруг изменилось.

Давящая, на него тяжесть исчезла. Он уже не лежал на дне океана, а летел над ним, низко и быстро, быстрее всех, птиц. Внизу миля за милей проносилось пространство воды. В ушах ревел ветер.

А впереди, далеко на горизонте, из воды поднимался город.

Он становился все выше и все ближе, и скоро стало ясно, что город раскинулся на острове. Башни и церковные шпили целились прямо в Шальмана, будто пики.

Он смотрел вниз, на, узкие улицы, и видел, что на самом деле это не город, а лабиринт. И в сердцевине его, как и во всех лабиринтах, прячется сокровище. Какое?

Беззвучный голос прошептал ему на ухо ответ.

Жизнь вечная.

Откашливаясь, Шальман пришел в себя. Перевернутый таз лежал на полу. Холодная вода стекала с его лица и одежды. Левая ладонь горела, как в огне: зажатая в ней монета стала холоднее льда.

Остаток дня Шальман провел в своей постели, дрожа и закутавшись во все одеяла и тряпки, что нашлись в доме. Тело мучительно ныло, а обмороженная ладонь невыносимо болела. Но он был спокоен, а сознание оставалось совершенно ясным.

На следующее утро он встал с постели, пальцами пригладил всклокоченную бороду и отправился в город, чтобы купить билет на пароход до Нью-Йорка.

Сырым и промозглым осенним утром Майкл Леви пришел в приютный дом и обнаружил, что все крыльцо заклеено листовками на идише, подписанными группой, именующей себя «Еврейским крылом Республиканского государственного комитета». Листовки призывали всех уважающих себя евреев поддержать полковника Рузвельта, баллотирующегося в губернаторы. Ведь кто, как не Рузвельт, недавно разбил наголову испанцев в битве близ холма Сан-Хуан? И разве это не те самые испанцы, которые когда-то ограбили евреев, напустили на них инквизицию и изгнали из Испании? «Голосуйте, чтобы отпраздновать поражение Испании!» — кричали листовки. Поднявшись на крыльцо, Майкл содрал их с шершавой каменной стены и, предварительно отжав, выбросил в урну. Он готов был смириться с объявлениями от синагоги, но не с этими бесстыдными вымогателями голосов из числа толстосумов-республиканцев.

Осень для Майкла выдалась трудной. Он уже выдоил все, что можно, из бюджета приютного дома и не представлял, как они дотянут до конца года. Цена на уголь росла и росла; крыша протекала, и все потолки на верхнем этаже были в темных пятнах влаги и плесени. И, что хуже всего, один молодой русский по фамилии Грибов недавно заснул в своей постели на втором этаже и так и не проснулся. Майкл вызвал представителей из Департамента здравоохранения, и они угрожали на две недели закрыть приютный дом на карантин. В конце концов инспектор, поглядев с плохо скрытым отвращением на тело несчастного, решил, что объявлять карантин не стоит, поскольку никаких признаков холеры или тифа не наблюдается и перед смертью покойный ни на что не жаловался. Тем не менее всю следующую неделю в приюте царило мрачное и нервное настроение, а Майкл от беспокойства почти не спал. Ему казалось, что все их предприятие висит на тоненькой, грозящей вот-вот оборваться ниточке.

Друзья Майкла, замечая темные круги у него под глазами, говорили, что он скоро загонит себя в могилу. Наверное, его дядя был бы того же мнения, но Майкл не видел его с тех пор, как равви заходил к нему с молодой женщиной по имени Хава. Вспоминая об этом. Майкл чувствовал смутное беспокойство. Может, дядя заболел? Или что другое? Мысли Майкла обращались к высокой женщине с коробкой сдобы, он вспоминал, как заботливо и тревожно смотрел на нее дядя. Может, она?.. И он?.. Нет, это просто смешно. Он покачал головой и решил в ближайшее время навестить старика.

Но одна неприятность следовала за другой, потолок на верхнем этаже грозил вот-вот обвалиться, и Майкл так и не собрался исполнить свое решение. А потом однажды утром кухарка приютного дома заглянула в кабинет Майкла и поставила ему на стол коробку миндального печенья.

— Это новая работница из пекарни попросила передать вам, — объяснила она, явно забавляясь ситуацией. — Сказала, что это бесплатно, можете себе представить? Она узнала, что я здесь работаю, вот и обратилась ко мне.

Новая работница? Он не сразу сообразил, о ком речь, а потом понял и улыбнулся. На лице у кухарки было написано откровенное любопытство.

— Такая высокая девушка? — уточнил он, и женщина кивнула. — Это знакомая моего дяди. Это я предложил ей обратиться к Радзинам насчет работы. Наверное, она решила отблагодарить меня.

— Да, скорее всего, — легко согласилась кухарка, но не двинулась с места, явно ожидая продолжения.

— Дора, я виделся с ней всего раз. И она вдова. Совсем недавно овдовела.

Кухарка только покачала головой, словно поражаясь его наивности, взяла из коробки одно печенье и удалилась.

Майкл тоже взял печенье и подержал его в руке. Оно было пышным, круглым и воздушно-легким. Сверху его украшали миндальные листочки, выложенные в виде цветка. Он сунул печенье в рот и впервые за несколько недель почувствовал себя счастливым.

Постепенно Хава втянулась в ритм жизни в пекарне. Она уже не так боялась становиться за кассу и постепенно запоминала, кто из покупателей каждый день покупает одно и то же и кто любит, чтобы их заказ собирали заранее. Она научилась улыбаться каждому, даже если ей этого не хотелось. Прислушиваясь к множеству едва слышных подсказок, она угадывала, что нравится клиентам, и старалась угодить. И когда ей это удавалось, они отходили от прилавка, чувствуя, что на сердце стало немного легче и что хоть одна простая задача этого дня выполнена успешно.

Конечно, оставались и проблемы. Иногда она работала слишком быстро, и тогда покупатели раздражались или терялись, потому что им казалось, будто их торопят; поэтому она старалась двигаться медленнее и не забывала спрашивать постоянных клиентов о здоровье и семьях, даже если у прилавка стояла очередь. Еще она научилась справляться с нерешительными покупателями, которые подолгу задерживались у витрины не в силах сделать выбор. Умение это пришло к ней в один день, когда какая-то женщина попросила Хаву саму выбрать для нее булку, которая ей больше всего нравится. Проблема состояла в том, что у Голема не было любимой выпечки: она пробовала все, что делали в пекарне, и, конечно, отличала по вкусу один товар от другого, но это не означало, что один нравился ей больше, а другой меньше. Они были просто разными. Сначала она решила положить в пакет первое, что попадется под руку, но потом, почувствовав внезапный прилив вдохновения, сделала то, чего обычно себе не позволяла. Она сосредоточилась на мыслях женщины и, как через сито, просеяла ее противоречивые желания. Разумеется, лучше купить что-нибудь подешевле, но ей так хочется сладкого… неделя выдалась тяжелая, хозяин снова поднял плату за комнату… и потом, они ужасно поссорились с Сэмми, так неужели она не заслужила чего-нибудь вкусненького? Правда, она его быстро съест и счастливее от этого не станет, только беднее…

— Знаете, для такого дня хороша хала с изюмом. Она сладкая и одновременно питательная, — быстро предложила девушка. — И ее надолго хватит.

— Правильно, — просияла женщина. — Это именно то, что я хотела.

Она заплатила за халу и пошла домой с легким сердцем.

Довольная успехом, Хава опробовала эту тактику на других нерешительных покупателях. Она угадывала чаще, чем ошибалась, и старалась не огорчаться из-за ошибок. Просто она начинала понимать, что на свете есть люди, которые никогда и ничем не бывают довольны.

Время от времени у нее еще случались промахи, особенно в конце дня, когда мысли в голове начинали путаться. Тогда она брала с полки не тот товар, или забывала чье-нибудь имя, или совершала еще какую-нибудь глупую ошибку. Бывало, что клиент уносил в пакете совсем не то, что покупал, и вскоре возвращался с претензиями. В таких случаях Хава приходила в ужас от своей бестолковости и долго извинялась, но на самом деле это было даже неплохо, поскольку иначе Радзины решили бы, что она чересчур хороша, чтобы быть настоящей. Мистер Радзин внимательно следил за бухгалтерией и по нескольку раз проверял все цифры. Скоро он заметил: его доходы растут, в то время как расходы падают. Интуиция подсказала ему, что это заслуга новой работницы. Она могла ошибиться, работая за кассой, но никогда не путала рецепты, не портила тесто, положив слишком много соли, и у нее никогда ничего не сгорало. А кроме того, Хава никогда не болела, не снижала темп и не опаздывала. Словом, она была настоящей жемчужиной среди работниц.

Хотя, приходилось признать, иногда она вела себя так, словно была немного не от мира сего. Как-то утром миссис Радзин заметила, что девушка пристально разглядывает обычное куриное яйцо.

— В чем дело, Хава, милочка? Оно протухло?

— Нет, — по-прежнему не сводя глаз с яйца, рассеянно ответила Хава. — Просто удивительно, как им удается каждый раз делать их такими одинаковыми — и по цвету и по размеру?

— Кому им? — озадаченно нахмурилась миссис Радзин. — Курицам?

Анна, стоящая за другим столом, громко хихикнула.

— Простите, — пробормотала Хава и, аккуратно вернув яйцо на место, поспешно вышла из комнаты.

— Не дразни ее, Анна, — строго потребовала хозяйка.

— Но что за дурацкий вопрос!

— Имей к ней сочувствие. Она в трауре, она вдова. Неудивительно, что иногда у нее мутится в голове.

Не вмешиваясь в разговор женщин, мистер Радзин отправился в кладовку за мукой. Дверь в уборную была закрыта. Он ожидал, что оттуда донесутся всхлипывания, но вместо этого услышал голос, шепчущий: «Надо быть осторожнее. Надо быть осторожнее». Мистер Радзин пожал плечами, взял муку и вернулся в пекарню. Через несколько минут туда же пришла и Хава. Она выглядела так, словно ничего не случилось, и молча начала работать, не обращая внимания на хихиканье Анны.

— Как ты думаешь, что с ней не так? — спрашивал мистер Радзин свою жену вечером.

— Все с ней в порядке, — отрезала та.

— Но у меня ведь есть глаза, Тея. И у тебя есть. Она не такая, как все.

Они лежали в кровати. Неподалеку, у стены, посапывали Сельма и Аби, спящие беспробудным сном детства.

— Когда я была маленькой, — заговорила Тея, — рядом жил мальчик, который все время все считал. Травинки, кирпичи в стене. Другие мальчики окружали его и выкрикивали разные цифры, он сбивался, и ему приходилось начинать все сначала. Он стоял и считал, а по лицу у него текли слезы. Я ужасно злилась. Я спросила у отца, почему он не может остановиться, а он ответил, что в голове у мальчика поселился демон. И что от него надо держаться подальше, а то он может натворить что-нибудь плохое.

— Ну и как? Натворил?

— Нет, конечно. Но он рано умер, еще до того, как мы уехали. Мул лягнул его прямо в голову. — Она помолчала немного. — И знаешь, мне всегда казалось, что он сам это подстроил. Специально.

— Самоубийство с помощью мула? — фыркнул Радзин.

— Все знают, что это очень вспыльчивое животное.

— Для того чтобы покончить с собой, можно найти способ и получше.

Жена сердито повернулась на другой бок:

— Сама не знаю, зачем я с тобой разговариваю. Если я назову что-то белым, ты непременно скажешь, что это черное.

— Если я увижу, что Хава подбирается к какому-нибудь мулу, обязательно предупрежу тебя.

— Ты ужасный человек! У тебя не голова, а репа.

Они замолчали, но потом она снова заговорила:

— Хотела бы я посмотреть на мула, который решит ее лягнуть. Она возьмет его за задние ноги и заплетет, как халу.

Радзин громко хохотнул, и Аби что-то пробормотал во сне. Его сестра беспокойно зашевелилась. Родители замерли, но дети так и не проснулись, и в комнате опять стало тихо.

— Давай спи, — прошептала Тея. — И оставь мне хоть краешек одеяла в кои-то веки.

Радзин еще долго лежал без сна, слушая дыхание детей и жены. На следующее утро он отвел свою новую работницу в сторону и объявил, что поднимает ей жалованье на два цента в день.

— Ты это заслужила, — отрывисто сказал он. — Но если проболтаешься Анне, будешь делить эти деньги с ней. Я не желаю, чтобы она непрерывно ныла и требовала денег, которых не заработала.

Он ожидал от нее слов благодарности, но она стояла молча и казалась даже огорченной.

— Эй, девушка! Ты только что получила прибавку. Ты что, не рада?

— Конечно рада, — тут же ответила она. — Очень. Спасибо вам. Я ничего не скажу Анне.

Но весь этот день она выглядела особенно задумчивой и смотрела на Анну как будто виновато.

— Нечестно, что Анне будут платить меньше, чем мне, — жаловалась Хава равви Мейеру. — Она ведь не может работать столько, сколько я! Это не ее вина!

Она расхаживала взад-вперед по гостиной равви. Был вечер пятницы, и на столе еще стояла неубранная после ужина посуда. Девушка всегда с нетерпением ждала этого вечера, который проводила с равви, — начало Шаббата было единственным за неделю временем, когда она могла задавать вопросы и говорить свободно. Но на этот раз новая и мучительная проблема вытеснила у нее из головы все остальные мысли. Равви обеспокоенно следил за ней глазами.

— Да мне ведь и не нужны эти деньги, — продолжала девушка. — Мне не на что их тратить.

— Купи себе что-нибудь приятное, чтобы вознаградить себя за хорошую работу. Может, новую шляпку?

— Но у меня уже есть шляпка, — нахмурилась она. — Разве с ней что-то не так?

— Да нет, с ней все в порядке, — заверил ее равви, решив, что тот, кто создавал девушку, забыл снабдить ее даже малой толикой женского кокетства. — Хава, я понимаю, что ты расстроена, и это, несомненно, говорит в твою пользу. Но ведь, с точки зрения Радзина, ты стоишь больше, чем Анна. И платить вам одинаковое жалованье было бы несправедливо. Скажем, мне надо купить новый чайник, и у меня есть выбор: один чайник большой, другой маленький. Ты ведь не удивишься, если большой чайник будет стоить больше?

— А что, если тот человек, который сделал маленький чайник, беднее? И деньги ему нужнее, и семья у него больше? Вы ведь вспомните об этом, когда будете принимать решение?

— Да, наверное, вспомню, — вздохнул равви. — Но если бы я ничего не знал об этом, как обычно и бывает, я бы просто видел два чайника — большой и поменьше. Это же видит и Радзин. И пожалуйста, Хава, перестань ходить туда-сюда. У меня уже голова от тебя кружится.

Она тут же послушно остановилась, села на стул и сложила руки на коленях.

— Может, я буду отдавать кому-нибудь те деньги, которые мне не нужны? Правильно! — Лицо Голема осветилось. — Я могу отдать их вам!

Она сразу же поняла, что равви не нравится ее новая идея.

— Нет, Хава. Это твои деньги, а не мои.

— Но мне они не нужны!

— Может, сейчас и не нужны. Но ведь надо думать и о будущем. Я прожил долгую жизнь и знаю, что обязательно придет время, когда они тебе понадобятся, и приходит оно всегда неожиданно. Деньги — это инструмент, и с его помощью можно сделать много добра и для себя, и для других.

Совет был хорош, но все-таки девушка никак не могла успокоиться. В последнее время равви все время говорил с ней так, как будто отвечал на простой вопрос, а на самом деле имел в виду что-то более важное, что случится впереди. Она подозревала, что он старается научить ее как можно большему за короткое оставшееся время. Он кашлял не больше, чем раньше, но и не меньше. И она замечала, что одежда теперь висит на нем, словно он съежился. Равви говорил, что так и должно быть. «Я старик, Хава, — объяснял он. — А человеческое тело похоже на кусок ткани. Как за ним ни ухаживай, оно все равно изнашивается с годами».

«А как же тело голема? — думала она. — Он говорит, что я не буду стареть, но, может, я тоже буду изнашиваться?» Хава часто размышляла об этом, но ничего не говорила вслух. Она начинала понимать, что подобные вопросы — это чересчур тяжелый груз для них обоих.

— А кроме того, — продолжал тем временем равви, — из всего, что ты мне рассказывала, можно сделать вывод, что эта Анна не слишком серьезная девушка. Возможно, глядя на тебя, она сможет научиться чему-нибудь хорошему, даже если с рождения это ей не присуще.

— Возможно, — согласилась Хава. — В последнее время она вроде бы стала лучше ко мне относиться. Наверное, это потому, что у нее сейчас новый кавалер. Она только о нем и думает и мечтает, что как-нибудь он проводит ее из пекарни домой, чтобы они могли… — Тут она осеклась и вовремя прикусила язык.

Равви слегка покраснел.

— Что ж, — вздохнул он, — она очень глупая девушка, если отдастся ему, пока он на ней не женится. Или, по крайней мере, не пообещает.

— Почему?

— Потому что ей есть что терять. У законного брака много преимуществ, и одно из них — то, что он защищает ребенка, который может появиться в результате… такого их поведения. Если мужчина не женат, он всегда может оставить женщину, в каком бы положении она ни находилась, и ему ничего за это не будет. И что ей делать? Ребенок будет ей страшной обузой, и она не сможет прокормить и его и себя. В такой ситуации женщина может пойти на самое ужасное преступление и растерять остатки своей добродетели. Болезнь, нищета и смерть подкарауливают ее. Не будет преувеличением сказать, что одна ночь удовольствия может стоить девушке жизни. Когда я был раввином, я слишком часто видел такое даже в самых приличных семьях.

«А она кажется такой счастливой», — подумала Хава.

Равви встал и начал убирать со стола тарелки, время от времени покашливая. Девушка тоже вскочила, чтобы ему помочь, и вдвоем они быстро перемыли посуду.

— Равви, могу я задать вам вопрос? — заговорила Хава, когда с тарелками было покончено. — Но может, вам будет неловко отвечать на него.

— Сделаю, что могу, — улыбнулся старик, — но не жди от меня чудес.

— Если занятие любовью так опасно, почему люди все-таки идут на риск?

Равви немного помолчал.

— А сама ты как думаешь, почему? — заговорил он наконец.

Она вспомнила все, что знала о любви и желании, вспомнила о тех молчаливых мужских призывах, которые иногда чувствовала, проходя вечером по улице.

— Может, их привлекает опасность и им нравится, что у них есть секрет от всего остального мира?

— Да, и это тоже, но это далеко не все. Ты не учитываешь одиночество. Все мы иногда его чувствуем, сколько бы людей нас ни окружало. А потом мы встречаем кого-то, кто, кажется, понимает нас. Она улыбается, и на миг одиночество покидает нас. Прибавь к этому физическое желание и ту жажду риска, о которой ты говорила, и ты поймешь, отчего люди теряют голову. — Равви помолчал немного, а потом продолжил: — Но любовь, основанная только на страхе одиночества и желании, скоро умирает. Общие ценности, история и традиции связывают людей куда прочнее, чем простой физический акт.

Девушка задумалась, и в комнате установилось молчание.

— Значит, это и есть настоящая любовь? — спросила она наконец. — Общие традиции и ценности?

— Наверное, это чересчур просто, — усмехнулся равви. — Я старый человек, Хава, и вдовец. Для меня все это кончилось много лет назад. Но я еще помню, как был молодым и как мне казалось, что в мире нет никого, кроме моей возлюбленной. И только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что по-настоящему и навсегда связывает мужчину и женщину.

Он глубоко задумался, глядя невидящими глазами на полотенце в своей руке. В свете кухонной лампы его кожа казалась особенно землистой и тонкой, как яичная скорлупа. Неужели он всегда выглядел таким хрупким? Таким же был Ротфельд, вспомнила она, покрытый испариной и бледный в свете керосиновой лампы. Она всегда понимала, что переживет равви, но сейчас эта холодная правда впервые ударила ее с такой силой. От горя ее тело будто свело судорогой, и тонкий стакан, который она вытирала, вдруг треснул у нее в руке.

Блестящие осколки посыпались на пол. Они оба вздрогнули.

— Что я наделала!

— Ничего страшного, — успокоил ее равви.

Он нагнулся и начал собирать осколки, но Хава твердо отстранила его.

— Это я его разбила. А вы можете порезаться.

Равви смотрел, как она подметает пол.

— Тебя что-то огорчило? — тихо спросил он.

Она покачала головой:

— Нет, просто неосторожность. День был трудным.

— Да, уже поздно, — вздохнул он. — Давай заканчивать с посудой, и я провожу тебя домой.

Было уже почти одиннадцать, когда они подошли к ее пансиону. На улице сильно похолодало, и ледяной ветер жег лицо. Девушка шагала ему навстречу так, словно это был легкий ветерок. Равви, скрючившись, шел рядом с ней, кашляя в шарф.

— Зайдите в дом и погрейтесь хоть немного, — предложила она, уже стоя на крыльце.

Он улыбнулся и покачал головой:

— Нет, я пойду. Спокойной ночи, Хава.

— Спокойной ночи, равви.

Она долго стояла на крыльце и смотрела, как сгорбленная старческая фигурка удаляется от нее по продуваемой осенним ветром улице.

Обратный путь стал для равви настоящей пыткой. Ветер резал ему лицо и насквозь продувал пальто и тонкие брюки. Он трясся от холода, как замерзающее животное. И все-таки равви Мейер радовался, что их сегодняшний ужин с Големом прошел удачно. Он справился с собой и ни разу за вечер не подумал о спрятанной под кроватью стопке книг и записей. Что случилось бы, ощути она хоть намек на его страх или желание поскорее проводить ее, вернуться к своим занятиям и найти наконец способ контролировать ее полностью? Может, инстинкт самосохранения заставил бы девушку броситься на него? Или она пошла бы ему навстречу и с готовностью покорилась его воле? Он ни разу не спрашивал ее, хочет ли она иметь нового хозяина, и от одной только мысли о таком разговоре у него сжималось горло. В некотором смысле это то же самое, как спросить человека, не хочет ли тот мгновенно избавиться от всех своих проблем, покончив с собой.

Ему постоянно приходилось напоминать себе, что она не человек. Она голем, и к тому же голем без хозяина. Он заставлял себя вспоминать того маленького голема, которого сам создал в юности, и жестокое равнодушие, с которым тот убил паука. Конечно, Хава и тот голем нисколько не похожи, но суть-то у них одна. И в Хаве наверняка таится такая же ледяная беспощадность.

А вот таится ли в ней душа?

На первый взгляд ответом может быть только простое «нет». Один Всевышний может вложить в свое создание душу, как вдохнул ее в Адама. А голем — это создание человека, а не Бога. Даже если у Хавы имеется некое подобие души, то крошечное и неполноценное. И если он превратит ее в горстку праха, это, может, и будет злым и жестоким делом, но не убийством.

Однако все эти вполне разумные доводы бледнели, стоило ему вспомнить живую Хаву с ее разочарованиями и маленькими победами, с ее очевидным беспокойством за его здоровье. Когда она оживленно рассказывала о своей работе в пекарне и о том, как все увереннее общается с покупателями, он видел перед собой не оживший кусок глины, а молодую женщину, которая учится жить в этом мире. Вручить ее новому хозяину — значит отобрать у нее все то, чего она сумела достичь. Свободная воля исчезнет, и ее место займет слепая покорность чужим командам. И разве это не убийство? И главное, хватит ли у него сил, чтобы совершить это?

Подходя к своему дому, равви уже не переставлял, а едва волочил ноги, и темная лестница, ведущая на его этаж, показалась ему бесконечной. Он преодолевал ее медленно, делая шаг за шагом и цепляясь холодной влажной рукой за перила. Где-то на середине пути он снова зашелся в приступе кашля и никак не мог остановиться, даже дойдя до своей двери.

Ключ с трудом вошел в замок, а руки дрожали так, что равви никак не удавалось зажечь лампу. Он прошел на кухню, чтобы выпить воды, но кашель еще усилился и теперь сотрясал все тело. Он согнулся, едва не ударившись головой о раковину. Наконец приступ немного ослабел, а потом и прекратился. Старик устало опустился на кухонный пол и долго сидел, мелко и часто дыша и ощущая вкус крови во рту.

Неделю назад он попросил своего доктора прийти и осмотреть его. «Что-то я покашливаю в последнее время, — объяснил ему равви. — Хотел бы провериться». Доктор невыносимо долго прижимал холодный стетоскоп к груди и спине равви, и выражение его лица становилось все более непроницаемым. Закончив, он начал молча укладывать свои инструменты в потертый кожаный чемоданчик. «Сколько у меня времени?» — спросил равви. «Полгода, не больше», — ответил доктор и отвернулся, чтобы скрыть ползущую по щеке слезу. Вот и еще один страх, который надо скрывать от Голема.

Он плеснул в рюмку глоток шнапса, чтобы немного укрепить себя, и поставил на огонь чайник. Руки тряслись уже гораздо меньше. Хорошо. Сегодня ему еще надо поработать.