Глава седьмая

В тот день, когда в лондонский Тауэр вернулись экзотические животные, древние кишки подвели Миссис Кук. Бальтазар Джонс обнаружил конфуз рано утром по пути в ванную. Он так и не смог толком уснуть, мучаясь тем, что так и не сказал жене о скором открытии зверинца. Он понадеялся, что новость как-нибудь дойдет до нее сама, освободив его от непосильной задачи. Однако жена пребывала в полном неведении. Это все из-за того, решил Бальтазар Джонс, что она поставила крест на всем, что происходит в крепости, в том числе с теми странными упражнениями, которые начала делать, когда одна из бифитерских жен приобщила ее к культуре йогов.

Он сидел в темноте на краю ванны и, закатав до колена пижамные штаны, смывал с пятки визитную карточку Миссис Кук. Сквозь окно с затейливым переплетом была видна Темза, переливавшаяся в свете нового дня. Поглядев на тауэрский причал, он вспомнил, как рассказывал Милону о прибытии в восемнадцатом веке корабля с первыми в Англии страусами, подарком от тунисского дея, правителя Северной Африки. Они с сыном сидели в шезлонгах на лужайке перед Белой башней, когда надоедливые туристы давно уже покинули крепость. Протянув Милону стакан лимонада, бифитер рассказывал ему про корабль, причаливший к пристани Тауэра, и как толпа зевак, собравшихся по такому случаю, отшатнулась в испуге, когда по мосткам сошли две гигантские птицы, затрясли пропылившимися хвостами и принялись сыпать зловонным пометом.

Лондонцы содрогнулись при виде их отвратительных ног с оттопыренными пальцами, продолжал отец, и ахнули изумленно в тот миг, когда сияющий от восторга матрос поднял свой оранжевый тюрбан и показал лежавшее в нем яйцо размером с его голову. Ужас толпы достиг апогея, когда птицы захлопали на толпу ослепительными длинными ресницами, развернули печально маленькие головки к двум ближайшим зевакам и склюнули у одного жемчужную пуговицу и глиняную трубку у другого, тотчас их проглотив. Пару быстро определили в крытый загон, чтобы они не улетели. Но вскоре один страус погиб, наглотавшись гвоздей, которые ему с готовностью скармливала публика, поверившая слухам, будто такие птицы могут переварить даже железо.

Милон слушал молча, только крепче вцеплялся в подлокотники шезлонга. После он поцеловал отца в щеку и побежал кататься с другими тауэрскими детишками на велосипеде возле осушенного рва. Бальтазар Джонс вспомнил историю со страусами через два дня, когда привез Милона, побелевшего от боли, в больницу, и доктор постукал ручкой по рентгеновскому снимку кишечника, указывая на предмет, в котором явственно узнавалась пятидесятипенсовая монета.

Бальтазар Джонс расправил пижамные штаны и вернулся в постель. Уверенный, что жена давно плывет по морю сновидений, он буркнул, что в Тауэре не только снова будет зверинец, но он лично будет его смотрителем. Довольный собой, так как выполнил долг, он отвернулся и закрыл глаза. Но Геба Джонс немедленно вынырнула из сна со стремительностью морской змеи.

— Ты же знаешь, я терпеть не могу животных, — возмутилась она. — Возиться с выжившей из ума черепахой не подарок, но я делаю это только потому, что ты считаешь ее членом семьи.

Спор прекратился только тогда, когда Бальтазар Джонс встал и снова отправился в туалет, где так долго мучился со своим запором, что Геба Джонс успела уснуть.

Пронзительный звук будильника разбудил их через несколько часов, и они молча оделись в разных концах спальни. Никто не захотел завтракать, чтобы не садиться вместе за кухонный стол. И когда они в итоге все-таки столкнулись друг с другом, единственное слово, каким они обменялись, было: «Пока».

Когда жена ушла на работу, Бальтазар Джонс прошелся платяной щеткой по плечам своего камзола и снял со шкафа форменную шляпу. Он выехал из Тауэра, направляясь в Лондонский зоопарк, крепко сжимая руль, чтобы хоть немного сосредоточиться после бессонной ночи. Рядом ерзала по сиденью его алебарда — колющее оружие в восемь футов длиной, которым можно мгновенно выпустить противнику кишки. Хотя обычно алебарда использовалась в торжественных случаях, Освин Филдинг настоял, чтобы он явился с ней, поскольку королевский конюший хотел, чтобы для прессы бифитер выглядел «побифитеристей».

Отыскав в конце концов место для своей машины между телевизионными фургонами со спутниковыми тарелками, он немного посидел за рулем, собираясь с силами перед предстоящим ему мероприятием. Сил так и не нашлось, поэтому он просто вылез из машины, забыв алебарду. Он вошел в кованые ворота и остановился, глядя, как вереница пингвинов, переваливаясь, поднимается по мосткам в фургон, соблазненная дорожкой из серебристой рыбы. Когда пингвины были уже внутри, одна птица все топталась в дверях, оглядываясь на свой вольер. Водитель с закатанными до локтя рукавами клетчатой рубашки шуганул пингвина, загнал его в фургон, быстро убрал мостки и закрыл дверцы. Бифитер вдруг услышал какое-то шлепанье и обернулся. Одинокий пингвин как мог бежал по рыбному следу, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Вы забыли одного! — закричал бифитер.

— Господи боже! — отозвался водитель, который уже потянулся за сигаретами, хотя этим утром поклялся бросить курить. — Я знал, что работенка предстоит еще та. Этому придется ехать за мной. Я не собираюсь снова открывать двери. Я убил два часа да еще съездил в рыбный магазин, чтобы заманить паршивцев. Они хуже детей, черт бы их подрал. Уж я-то знаю, у меня четверо. Между прочим, что это на вас за одежда? Маскарадный костюм или что?

Все пошло вразрез с тем, что Освин Филдинг именовал «планом» с того мгновения, когда он подошел к Бальтазару Джонсу и сообщил, что журналисты желают его сфотографировать рядом с каким-нибудь из королевских зверей. Пожурив бифитера за то, что тот забыл в машине алебарду, конюший повел прессу к вольеру с обезьянами. Он остановился перед клеткой с мармозетками Жоффруа, обманутый их невинными белыми мордочками и пушистыми черными ушками. Он не подозревал, что служительница все утро пыталась выманить обезьянок из клеток для отправки в Тауэр. Но чем больше она старалась соблазнить их кусочками нарезанных фруктов, тем отчаяннее они цеплялись за прутья клеток, и в конце концов бедняжка сдалась и убежала рыдать в туалет. Когда посланник из дворца представил Бальтазара Джонса прессе как смотрителя королевского зверинца и поставил его на фоне вольера, мармозетки продемонстрировали свою защитную реакцию во всей красе. Они еще долго продолжали сверкать гениталиями, распугав даже самых раскрепощенных из журналистов, которые отступили от клетки и покраснели до корней волос.

Бифитер сбежал от фотокамер и отправился в птичник убедиться, что неразлучникам приготовили разные клетки. По дороге он остановился, чтобы полюбоваться на стадо бородатых свиней, которые с наслаждением чесали зады о специальные столбики, и пожалел, что такие животные принадлежат зоопарку, а не королеве. Позже, когда он осознал, к каким последствиям привела его вопиющая безответственность, он решил, что виной тому неотразимые волосатые щеки свиней, растительность на коих была даже пышнее, чем у его коллег. В его оправдание надо сказать, что свинья и сама была не против прогуляться. И когда Бальтазар Джонс, поддавшись искушению, открыл фургон, махнув рукой на дверь, свинья радостно затрусила внутрь. Бифитеру потребовалась всего пара секунд, чтобы захлопнуть за ней дверцу в безумной надежде, что никто не заметит недостачи одной особи.

Он уже собирался пойти за этрусской землеройкой, когда увидел, как комодский дракон враскорячку удирает от своего перепуганного служителя, который пытается загнать варана в фургон, хлопая носовым платком. Громадная ящерица остановилась рядом с сувенирной лавкой и замерла — двигался лишь, вылетая из пасти, ее раздвоенный язык. Бальтазар Джонс проследил за взглядом ящерицы и увидел Освина Филдинга, который постукивал зонтиком по коробке с вараньей едой; ветер раздувал остатки волос королевского конюшего, отчего его голова превратилась в подобие пальмы. Когда варан направился к конюшему, развив поразительную скорость, бифитер вспомнил, что комодские драконы способны целиком проглотить олененка, а потом неделю лежать на солнышке, переваривая. Тут он сорвался с места.

Несколько мгновений — и уродливая рептилия промчалась мимо конюшего, нацелившись на выброшенный кем-то гамбургер. Но к тому моменту Бальтазар Джонс, не бегавший так быстро с тех пор, как устроил регби на Тауэрском лугу, гоняясь за карманником с пятью кошельками, развил такую скорость, что уже не мог остановиться. Он со всего разбега врезался в Освина Филдинга, и оба пожилых господина тут же повалились на землю, в результате чего великолепный зонтик придворного лишился своего великолепия. Только когда оба убедились, что все еще пребывают в сознании, и попытались подняться на ноги, конюший согласился, как хорошо, что Бальтазар Джонс все-таки не захватил свою алебарду.

Бифитер все еще продолжал скорбно созерцать дыру на колене брюк, когда вереница фургонов начала покидать зоопарк. Он посмотрел, как проехала первая машина с одиноким пингвином на пассажирском сиденье, который глядел на него через стекло. Он поморщился, учуяв запах от второго фургона, где ехала зорилла, а потом завопил, увидев приближавшийся к воротам грузовик с жирафами, которые вот-вот могли остаться без головы. По обе стороны от грузовика выстроились шесть служителей, предлагая жирафам зеленые ветки, чтобы жирафы пригнули шеи, пока грузовик не минует кованую арку. Когда ее благополучно проскочили, звери снова выпрямились, а когда грузовик набрал скорость, закрыли от ветра глаза. Бальтазар Джонс дождался, пока проедет последний фургон, а затем направился к своей машине с этрусской землеройкой в клетке. Он поставил клетку на заднее сиденье и привязал алебарду к подголовнику, чтобы чего не вышло. Покопавшись в дисках, он выбрал Фила Коллинза со сборником «Love Songs» в надежде успокоить своего слишком нервного пассажира. После чего бифитер с черепашьей скоростью отправился в обратный путь, насмотревшись за дорогу разных неприличных жестов и наслушавшись гудков.

Руби Дор постучала в светло-синюю дверь, выходившую на Тауэрский луг, и в ожидании, пока ей откроют, потопала ногами, стараясь согреться. Прошла неделя, прежде чем доктор позвонила и сообщила, что готовы результаты анализов. Все это время хозяйка таверны места себе не находила и, по мере того как время шло, а чуда не происходило, все яснее осознавала, что ее мечта — сначала муж, потом дети — обращается в прах.

Когда врач тауэрской общины Евангелина Мор наконец-то открыла дверь, хозяйка таверны так и впилась в нее глазами, однако лицо Евангелины было непроницаемо, как у игрока в покер. Руби Дор поспешно прошла по коридору в кабинет и села. Заняв свое место напротив пациентки, Евангелина Мор взяла со стола ручку и принялась ее вертеть обеими руками.

— Прошу прощения, что так долго, — сказал она. — Все так, как вы и предполагали: вы беременны.

Руби Дор ничего не ответила.

— Это хорошая новость или плохая? — спросила Евангелина Мор.

— Так себе, учитывая все обстоятельства, — отозвалась хозяйка таверны, теребя край своего шарфа.

Когда консультация завершилась, она побежала обратно в «Джин и дыбу» и заперла за собой дверь на засов. Потом поднялась по узкой деревянной лестнице в тесную квартирку с низкими потолками и потертой мебелью, заменить которую не было средств, всю провонявшую запахом пива, на который она уже не обращала внимания.

Сдвинув в сторону несколько книг, она уселась на знакомый с детства диван и закрыла глаза. Она тут же мысленно увидела человека, с которым познакомилась в деревенском баре, пока гостила у отца в Испании, и бутылку с белым вином, которое они пили вместе, и восхитительный час, проведенный с ним на пляже, прежде чем она в сумерках вернулась обратно на виллу. Она подумала о женщине и ребенке, которых он держал за руки, когда она наткнулась на него на следующий день — а он отказался ее узнавать. Она не знала, лгал ли он своей семье так же, как успел солгать ей за такое короткое время их знакомства.

Она думала о том, до чего унизительно будет сообщать родителям о беременности. Мать, разумеется, начнет винить отца, как винит его всегда и во всем, хотя они развелись более двадцати лет назад. А отец начнет винить себя за то, что не воспитал дочь должным образом, когда мать бросила их, не выдержав жизни в Тауэре. Тогда он собирался с духом не одну неделю, прежде чем признаться дочери, что мать отправилась на поиски счастья. Когда девятилетняя девочка в очередной раз спросила, куда подевалась мама, Гарри Дор наконец-то выдавил из себя ответ: «Твоя мама в Индии, ищет свое счастье. Помоги ей Господь, когда его найдет».

Открыв глаза, она оглядела гостиную, где стояли шкафы с фамильной коллекцией тауэрских артефактов, собранной поколениями Доров по мере того, как ветшала их таверна. Она вспомнила, как рассказывала о ней знакомому из деревенского бара, когда тот спросил, где она живет, и он даже притворился, будто ему интересно. Среди экспонатов имелся документ, составленный в 1598 году, в котором говорилось, что бифитеры «привержены пьянству, ссорам и бесчинствам». На полке под ним лежал тяжелый молот, которым в 1671 году полковник Блад сплющил королевскую корону, чтобы спрятать под плащом во время единственной попытки похитить королевские драгоценности. Рядом с молотом хранился обрывок плаща лорда Нитсдейла, в котором он бежал из Тауэра в 1716 году, переодевшись в женское платье.

Каждый экспонат был тщательно исследован и снабжен ярлыком — их общее с отцом увлечение. Гарри Дор пересказывал историю экспонатов с упоением завзятого барда, после чего дочь заполняла ярлыки самым лучшим почерком отличницы. Однако лет, проведенных вдвоем, оказалось недостаточно, чтобы возместить ущерб, нанесенный годами, когда Руби Дор наблюдала, как родители изводят друг друга, мстя за погибшую любовь. Мать советовала ей не выходить замуж. «Нет хуже одиночества, чем одиночество вдвоем», — предостерегала она. Однако Руби Дор не хотела в это верить. Но однажды поймала себя на мысли, что ищет свою любовь в весьма сомнительных претендентах. Сколько бы раз она ни распахивала окно своей спальни, ее так ни разу и не озарил лунный свет любви.

Национальный реестр умерших не помог Гебе Джонс. Она его внимательно изучила, однако все, кто там значился под именем «Клементина Перкинс», умерли несколько десятилетий назад. Тогда она перестала об этом думать и занялась задачами попроще с гарантированным хорошим концом, начав с дамских сумочек с телефонными номерами владелиц. Однако коробка с прахом, так и лежавшая на ее столе, не давала ей покоя.

— Валери, — позвала она, рассматривая медную пластину.

— Да, — прозвучал приглушенный ответ. Геба Джонс обернулась и увидела, что ее коллега втиснулась в переднюю часть тряпичной лошади для пантомимы, которую нашли на скамейке на станции «Пикадилли серкус».

— Как здесь пахнет! — заявила Валери Дженнингс, глядя на окружающий мир боком через маленькое отверстие в лошадиной шее.

— Чем же это?

— Морковкой.

— Я хочу спросить тебя кое о чем, — продолжала Геба Джонс, не отреагировав на шутку.

Валери Дженнингс села, скрестив на своем столе мохнатые конские ноги.

— Если человек умирает, но его смерть не зарегистрирована официально, что это может означать? — спросила Геба Джонс.

Валери Дженнингс почесала ногу коричневым кожаным копытом.

— Ну, это может много чего означать. Возможно, человек все же не умер, а кто-то хочет обставить дело так, будто умер, — сказала она и потянула за веревочку, заставляя лошадь скосить глаза влево. — Или, может быть, человек все-таки умер, но кто-то пытается сохранить это в тайне и подкупил персонал крематория, чтобы они не сообщали властям, — продолжала она, дергая за другую веревочку, чтобы лошадь скосила глаза вправо.

— Похоже, ты слишком много читаешь, — предположила Геба Джонс.

— Ну и конечно, остается человеческий фактор. Тут может быть просто ошибка, — прибавила Валери Дженнингс, нажав на какой-то рычажок, отчего лошадь захлопала сногсшибательными ресницами.

Валери поднялась, направившись к холодильнику. Но не успела она взяться за ручку длинными желтыми лошадиными зубами, зазвонил швейцарский коровий колокольчик. Последовала короткая борьба с костюмом, в результате которой Валери Дженнингс поняла, что не может из него вылезти. Геба Джонс хотела помочь и потянула за огромные конские уши. Но в конечном итоге сдалась, потому что уши грозили оторваться.

Колокольчик снова зазвонил и звонил так настойчиво, что Геба Джонс бросилась к прилавку, даже не остановившись, чтобы набрать новую комбинацию цифр на сейфе, найденном на Кольцевой линии пять лет назад.

Завернув за угол, она обнаружила перед собой человека в форме военного моряка. Средних лет, с аккуратно причесанными темными волосами, которые он пригладил ладонями.

— Это бюро находок Лондонского метрополитена? — спросил он.

Геба Джонс подняла глаза на вывеску над прилавком.

Он проследил за ее взглядом.

— Не приносил ли кто-нибудь в последние пятнадцать минут маленький зеленый контейнер? Это очень важно, — проговорил он.

— Как он выглядит? — спросила она.

— Чуть больше бутербродницы, какие берут с собой школьники.

— Внутри было что-то нужное? — спросила Геба Джонс.

— Почка, — ответил он.

— Жареная или запеченная?

— Донорский орган.

Геба Джонс заглянула за угол и крикнула:

— Валери! За последние пятнадцать минут никто не приносил зеленый контейнер?

— Нет! — долетел приглушенный ответ.

Геба Джонс быстро вернулась обратно к прилавку.

— Где вы его оставили? — спросила она.

— Да нигде, — ответил посетитель. — Он стоял у моих ног рядом с дверьми вагона. А потом я опустил глаза, а его уже не было.

Неожиданно в конторе зазвонил телефон. Поскольку он не умолкал, Геба Джонс крикнула:

— Валери, подойди к телефону.

Но реакции не последовало. Геба встала и, заглянув за угол, увидела, как Валери Дженнингс, наклонившись над столом, пытается сбить с телефона трубку потертой мохнатой мордой. Геба Джонс подбежала и сняла ее. Через секунду она ответила:

— Владелец у меня. Мы выезжаем немедленно.

Спешно снимая с вешалки бирюзовое пальто, она сказала:

— Валери, мне придется уехать. У нас клиент, потерявший донорскую почку, которую только что принесли на Эджвер-роуд. Я поеду с ним, хочу убедиться, что он ее получил.

Лошадь кивнула.

Когда Геба Джонс вышла, Валери Дженнингс села и оглядела контору через сетчатое окошко. Прищурившись, она смотрела на часы с кукушкой и прикидывала, сколько времени пройдет, пока Геба вернется и освободит ее. Она уже собиралась еще разок попробовать открыть холодильник, когда зазвонил коровий колокольчик. Сначала она хотела не обращать внимания, но он все звякал и звякал. Не в силах больше терпеть, она спустила на пол копыта и направилась к прилавку с живостью клячи, плетущейся на скотобойню.

Когда она вывернула из-за угла, Артур Кэтнип молча опустил колокольчик на прилавок и заглянул в конские глаза.

— Валери Дженнингс? — спросил он.

— Совершенно верно, — последовал приглушенный ответ.

— Я зашел спросить, могу ли я как-нибудь пригласить вас на обед? — проговорил он.

— Буду рада.

Артур Кэтнип колебался.

— Может быть, сегодня? — отважился он.

— Сегодня я занята.

— Может быть, в четверг?

— В четверг подходит.

— В час дня?

— Хорошо, до встречи.

Артур Кэтнип наблюдал, как лошадь на минутку будто бы сбилась с курса, а затем скрылась за углом.

Геба Джонс отодвинула в сторонку брошенную газету и опустилась на скамью в вагоне, радуясь, что курьер обрел свой контейнер. Когда поезд загрохотал, отъезжая от станции, она подняла глаза и принялась рассматривать пассажиров в вагоне. Напротив нее сидел мальчик. «Ему, должно быть, лет одиннадцать-двенадцать», — прикинула она. Он нисколько не походил на Милона, но смотреть на него было больно. Она поглядела на его мать, сидевшую рядом и поглощенную чтением журнала. Геба Джонс не сводила бы с сына глаз, если бы знала, как легко потерять ребенка. Геба Джонс закрыла глаза, в очередной раз сожалея обо всех минутах, которые могла бы провести вместе с Милоном: сколько раз она отсылала его поиграть с другими детьми, когда пыталась отыскать в себе талант живописца на крыше Соляной башни; сколько раз они с мужем оставляли его у преподобного Септимуса Дрю, чтобы отправиться в ресторан; сколько раз она прогоняла его из кухни, обнаружив в кастрюле пластмассовых солдатиков.

Мальчик встал и уступил место пожилой женщине, которая явно на это надеялась. «Милон поступил бы так же», — подумала Геба Джонс. Она поглядела на руку мальчика, взявшегося за поручень. Внезапно она вспомнила, когда в последний раз видела руку сына — холодная, белая и прекрасная его рука лежала на больничной кровати. Геба Джонс подумала, что была очень плохой матерью, если даже не догадывалась, что ребенок болен.

Геба Джонс уже было отчаялась стать матерью. Через год после замужества ее мать, не дождавшись внука или внучки, с самым серьезным видом, с каким обычно прикасаются к священным реликвиям, вручила ей маленькую деревянную фигурку Деметры. Геба Джонс положила фигурку в сумочку и повсюду носила с собой. Но, кажется, даже греческая богиня плодородия не могла сделать так, чтобы внутри ее зародилась жизнь. Исследования и анализы не выявили причин бесплодия. Три ее сестры родили столько отпрысков, что старшей даже приходилось запираться от мужа на ночь из страха очередных девяти месяцев.

Двадцать лет они прожили без детей. К тому времени Геба и Бальтазар Джонс твердо знали, что никакое бесплодие не в силах разрушить их союз, а корни их любви еще крепче обвили и сплотили их. Геба Джонс уже думала, что перед ней разверзлась черная пропасть менопаузы, как вдруг узнала, что беременна, и зарыдала от счастья. В ту ночь Бальтазар Джонс положил голову на мягкий живот жены и первый раз начал разговор с Милоном, который продолжался почти двенадцать лет.

Хотя Геба Джонс избежала кошмара утреннего токсикоза, ее терзали еще более странные желания, чем у ее сестер. Бальтазар Джонс, возвращаясь с работы домой, заставал жену у камина, когда та на коленях, прикрывая раздувшийся живот, доставала и грызла уголь. «Ничего я такого не делаю», — отвечала она, сверкая черными от сажи зубами. Ее муж, уверенный, что ей не хватает какого-то жизненно важного минерала, обшаривал пыльные полки местного бакалейщика, надеясь найти необходимую замену. В итоге он с победным видом принес ей сто четырнадцать банок кальмара в собственных чернилах. На какое-то время испанский деликатес вроде бы помог. Но однажды вечером он застукал ее, когда она выходила из гостиной с предательским пятном на щеке. Тогда он принял решение, не подлежавшее пересмотру. Мастера, который пришел переделать угольный камин в газовый, Геба Джонс встретила со слезами на глазах.

Всю беременность она пребывала в состоянии, близком к блаженству, хотя иногда его нарушали приступы паники от мысли, что она не сможет любить ребенка так же, как мужа. Но ее страхи были напрасны. Когда ребенок родился, она обрушила на него водопады любви, которой хватало и на отца.

Бальтазар Джонс, охваченный такой же безумной любовью, решил, что раз его сын прекрасен, его нужно назвать Адонисом. Еще не остывшая от родильных усилий, Геба Джонс, которая всегда хотела для ребенка греческое имя, была несказанно рада словам мужа. Младенец был достоин имени бога, но Геба Джонс побоялась, что его будут дразнить другие дети, напомнила мужу, как сам он страдал в детстве оттого, что его назвали в честь того из трех волхвов, который явился с ладаном, самым никчемным даром.

В палату вошла мать Гебы Джонс, желая увидеть своего одиннадцатого внука, и, взглянув на ребенка, Айдола Грамматикос изрекла: «От старой курицы бульон вкуснее». Не в силах отвести глаз от внука, она добавила, что он такой сладенький, так бы его и съела. Тогда и было предложено имя Милон, что означает по-гречески «яблоко», и мальчик вернулся домой из больницы, названный в честь прекрасного плода. Позже, когда Бальтазар Джонс очнулся от наваждения, он начисто отрицал какой-либо ботанический контекст, настаивая, что они назвали своего сына в честь Милона Кротонского, шестикратного древнегреческого победителя Олимпийских игр.