Глава шестая

Заварив имбирный чай, преподобный Септимус Дрю поднялся, держа в руках свой скорбный чайничек на одну чашку, выше на два пролета вытертой ногами деревянной лестницы в свой кабинет, другой рукой придерживая подол изгрызенной крысами рясы, чтобы не споткнуться. Единственным более-менее уютным местом в комнате было старое кожаное кресло с подушкой из разноцветных лоскутов, сшитой в подарок святому отцу одной из сестер. Рядом с креслом стояла настольная лампа, выписанная по почте, которая шла к нему несколько месяцев, потому что на почте заказ на его адрес сочли глупым розыгрышем. Над каминной полкой висело изображение Девы Марии, явно католического происхождения, но написанное до того мастерски, что его отец не смог устоять и купил для своей юной жены в медовый месяц. Чувствуя, как от окон с узорчатыми переплетами несет сквозняком, святой отец с сожалением поглядел на камин, который было запрещено топить после того, как из него выскочил уголек и прожег старинный ковер. Все решили, что капеллан был глубоко погружен в молитву, если не почувствовал зловонного дыма, в котором слышались запахи тысяч грязных ног. Но правда заключалась в том, что он в тот момент находился в мастерской, где пытался воссоздать миниатюрную копию Великой армады на колесиках, с действующими моделями пушек.

Святой отец снял рясу и пасторский воротник, ибо считал свое облачение неуместным для подобных занятий, и повесил на крючок на двери. Сердце его пело в предвкушении грядущей работы, когда он сел на стул перед простым письменным столом и вынул из ящика блокнот. Снимая колпачок с авторучки, с которой не расставался и со школьных времен носил на боку, будто рыцарь меч, он перечел последнее предложение, на котором остановился в прошлый раз, и продолжил описывать сосок, подобный розовому бутону.

Хотя воображение всегда входило в число многих достоинств святого отца, раньше он и помыслить не мог, что станет одним из самых популярных в Британии авторов эротической прозы. Когда он лишь начинал осваивать сочинительское искусство, вдохновленный эффектом, какой оказывали на его мать книги Джорджа Праудфута, он решил, что если ему и суждено добиться успеха, то только на основном литературном рынке. Завершив первый роман, капеллан отправил его ведущим издателям, молясь про себя с надеждой. И через одиннадцать месяцев, когда ответ так и не пришел, он понял, что его творение никого не заинтересовало. Однако к тому времени он уже написал второй роман. Уверенный, что его не воспринимают всерьез из-за обратного адреса на пакете, он арендовал на городской почте абонентский ящик и отослал новое сочинение, чувствуя, как сжимается сердце. Письмо с недвусмысленным отказом его лишь подбодрило, и он приступил к новой работе с той же благоговейной молитвой.

Капеллан уже собирался разослать экземпляры своего восемнадцатого по счету сочинения, когда получил сразу несколько писем и, ощупав их, понял, что там лежат не стандартные открытки с напечатанным отказом. Святой отец так разволновался, что целую неделю не осмеливался открыть конверты, и они лежали на каминной полке, окруженные нимбом, сияющим ярче, чем у Девы Марии. Однако, когда он наконец вспорол конвертам животы ножом из слоновой кости, вместо ожидаемого предложения о контракте обнаружил письма, в которых его убедительно просили воздержаться от дальнейшей рассылки манускриптов.

Преподобный Септимус Дрю на целую неделю забросил сочинительство. Но уже скоро его безгрешные пальцы снова потянулись к перу, а поскольку все прочие жанры были уже испробованы, святой отец погрузился в мускусные испарения эротики. Его целомудренность сыграла ему на руку, поскольку никакой личный опыт не сдерживал воображение — для святого отца все было возможно. Взяв псевдоним Вивьен Вентресс, чтобы проскользнуть под натянутой для него колючей проволокой, он отправил свое первое творение, «Запретный плод бакалейщика», по запретному адресу, но без молитвы. Когда он наведался к своему абонентскому ящику, от нескольких издателей успело прийти по три письма, в которых мисс Вентресс уговаривали подписать контракт на шесть будущих книг. Все издатели узрели уникальность в ее сочинении: игривые недоговоренности, оставляющие простор для воображения читателя; морализаторский тон, который придавал ее работам звучание, до сих пор не слышное в этом жанре; и ее неколебимая вера в существование истинной любви — тема, которую вообще не затрагивали ее современники. Септимус Дрю прикинулся величайшей скромницей в мире, сбрызнув свои ответные письма, в которых по очереди отказал всем, самыми соблазнительными духами. Тактика принесла победу, потому что ставки немедленно возросли. Капеллан принял самое выгодное предложение, настояв, чтобы в контракт внесли пункт о том, что в каждом его романе добро непременно будет торжествовать над злом. Чек на огромный аванс он хранил под медным распятием на каминной полке в своем кабинете. И когда начали поступать средства от продаж, денег оказалось столько, что святой отец основал приют для отставных ночных бабочек, израненных любовью, которая является в столь многих личинах.

Капеллан писал до обеда, после чего снова вернулся в реальность, отвлеченный от запретного сочинения нежданным приступом одинокой тоски. Подумав о женщине, которая обратила его в проклятую жертву бессонницы, он выглянул в окно, надеясь увидеть ее. Но вместо того увидел первого за день туриста, который только что совершил большую ошибку, попытавшись приласкать гнусного ворона. Преисполненный благочестивых мыслей, которые пропитывали все его романтические фантазии, капеллан гадал, сможет ли возлюбленная когда-нибудь увидеть в нем потенциального мужа. Машина скорой помощи уже забрала незадачливого любителя достопримечательностей, когда преподобный Септимус Дрю, впавший в забытье от мук любви, очнулся от своих грез. Он выдвинул ящик стола, убрал блокнот и встал, чтобы подготовиться к послеобеденному патронажному визиту к отставным торговкам любовью, чьи израненные души он спасал. Он вышел из дома с зонтиком в одной руке и пряником в другой, давно уже обнаружив языческую способность этой выпечки давать утешение.

Дождь стучал в дверь таверны «Джин и дыба» с такой неистовой силой, что пробивался в щели и дождевая вода расползалась по плиткам пола, словно лужа крови. Но Руби Дор этого не замечала. Хозяйка таверны сидела в одиночестве с самого обеда, с тех пор, когда все выпивохи наконец разошлись, и заглядывала в клетку на краю барной стойки, пытаясь уговорить свою канарейку запеть. Птичка страдала от хронической агорафобии, вызванной драматическим приземлением в лохань с помоями из-за падения в обморок. Несмотря на все многочисленные попытки, начавшиеся с льстивых уговоров, продолжившиеся подкупом и завершившиеся угрозами, ничто не могло подвигнуть канарейку на исполнение хотя бы самого простого мотивчика. И к настоящему ужасу Руби Дор, теперь птица еще и страдала от того, что специалисты по кишкам вежливо именуют «диареей». Болезнь спровоцировали многочисленные лакомства, которые приносили по очереди все бифитеры в надежде, что птица на радостях запоет, а им за это перепадет бесплатная выпивка от хозяйки. В бумажных салфетках, которые разворачивались на стойке бара, оказывались то крошки от мясного пирога, то остатки рождественского пудинга, нечаянно обнаруженного в недрах холодильника, то кусочек корнуоллского пирога. Однако единственным звуком, доносящимся из клетки, был шорох взъерошенных желтых перьев, за которым следовал совершенно неприличный шлепок.

Прижавшись пухлыми губами к самым прутьям клетки и распластав по спине волосы, собранные в длинный хвост оттенка корицы, Руби Дор в последний раз просвистела случайный набор нот, который ни за что не издал бы человек с музыкальным слухом. Однако птица молчала. Пытаясь заглушить разочарование, хозяйка принялась стирать пыль с витрин на стенах таверны, в которых хранились скопившиеся за годы сувениры с бифитерами. Коллекцию начал собирать ее отец, предыдущий хозяин заведения, который переехал со второй женой в Испанию, смертельно устав от выслушивания одних и тех же разговоров. В витринах были выставлены сотни статуэток бифитеров, пепельницы, стаканы, кружки, наперстки и колокольчики — и на каждый предмет было нанесено изображение знаменитого бородатого господина в алом «государевом платье», дополненном розетками на ботинках и по бокам от коленей.

Таверна «Джин и дыба» была единственным домом в жизни Руби Дор с того самого дня, когда она появилась из утробы матери, выскользнув из дрожащих пальцев отца и стукнувшись головой о линолеумный пол. В тот день, когда ожидалось появление Руби Дор на свет, тауэрский доктор сидел в баре, предаваясь увлечению, которое стало источником всех его самых страшных мук. Когда ему вежливо сообщили, что у жены хозяина начались схватки, он отмахнулся. «Ей еще рано», — твердо заявил он. После чего вернулся к партии в «Монополию», в которую играл с одним из бифитеров больше двух часов кряду. Тот бифитер был единственным из обитателей крепости, кого врач еще не обыграл, — лишь потому, что они еще ни разу не играли друг с другом.

Превосходство доктора было абсолютно. Пока бифитер за бифитером отправлялись в тюрьму, врач широкого профиля стремительно проходил очередной круг, скупая недвижимость с чудовищной алчностью. Заграбастав себе всю недвижимость на полях одного цвета, он удваивал арендную плату и, даже не краснея, протягивал руку за денежками, когда его соперник оказывался в его владениях. Подобную стратегию многие считали запрещенной. Пытались отыскать правила игры, но оказалось, что они утеряны, и некоторые даже обвиняли доктора, что он нарочно их спрятал. Страсти в крепости разгорелись до такой степени, что пришлось обратиться за справедливым судом к производителю настольной игры. Он прислал письмо, напечатанное плотным шрифтом, уверяя, что методы доктора не противоречат священным правилам.

Врач широкого профиля, который неизменно делал эпицентром своей гостиничной империи Стрэнд, Флит-стрит и Трафальгарскую площадь, считал, что своим успехом обязан «башмаку», и потому всегда играл только этой фишкой. Каких только взяток ему не предлагали, чтобы он обменял «башмак» на «шляпу с роскошными полями», на «мотоцикл с крохотными колесиками», даже на «скотчтерьера с симпатичной мохнатой шерсткой». Но ничто не могло заставить его отказаться от башмака.

Когда доктору на ухо снова зашептали, что схватки тревожно усиливаются, доктор развернулся к гонцу и отрезал: «Я поднимусь через минуту». А когда в следующий миг он взглянул на игровое поле, «башмак» исчез. Он тут же обвинил бифитера, который с негодованием отверг обвинение в воровстве. Игра была прервана на тридцать четыре минуты — массивный доктор затолкал свои розовые пятисотфунтовые банкноты в нагрудный карман и принялся ползать между ножками стульев, выискивая священный «башмак». Когда он вернулся на место с раскрасневшейся физиономией и пустыми руками, то потребовал, чтобы противник вывернул карманы. Бифитер повиновался, после чего с кривой усмешкой предложил доктору играть дальше «утюгом». В тот миг, когда медик уже хотел объявить о временной приостановке игры, бифитер вдруг начал задыхаться. Мгновенно догадавшись, в чем дело, доктор поставил его на ноги, развернул спиной к себе и применил прием Геймлиха. И когда Руби Дор выпала на кухонный пол, спорный «башмак» выскочил изо рта бифитера и приземлился на игровое поле, разметав ряд маленьких красных гостиниц.

Вытерев пыль с витрин, хозяйка таверны вернулась на свой высокий стул перед пивными кранами. Она поставила ноги на пустой ящик и потянулась за своим вязанием. Когда-то она заглушала таким способом желание курить, но новая привычка оказалась еще более привязчивой, чем сигареты. Через некоторое время она вспомнила о тесте на беременность, сделанном поутру в туалете, и снова решила, что результат неверный. Не в силах больше терпеть неопределенность, она поднялась со стула. Обогнув лужу, растекшуюся по истертым плиткам пола, она взяла пальто и вышла, захлопнув за собой дверь.

Прижимая подбородок к груди, чтобы дождь не заливал глаза, она пробежала мимо кафе «Тауэр», где укрылось несколько туристов, которые уже горько раскаивались в том, что попробовали местные деликатесы. Завернув за угол Белой башни, она стремительно миновала казармы Ватерлоо, и, когда добралась до ряда домов со светло-синими дверями, выходящими на Тауэрский луг, ее мокрые от дождя волосы, собранные на затылке в хвост, тяжело хлопали ее по спине.

После яростного стука доктор Евангелина Мор наконец открыла дверь и отступила в сторонку, впуская промокшую хозяйку таверны. Извинившись за свои мокрые ноги, Руби Дор прошла по коридору в кабинет. Она села за стол на стул со скрипучим кожаным сиденьем и подождала, пока врач тауэрской общины займет свое место. Только тогда она сказала:

— Прошу прощения за вторжение, но мне кажется, что я беременна.

Через несколько часов, когда тьма расползлась над парапетами стен, Бальтазар Джонс топтался перед таверной «Джин и дыба», собираясь с духом, чтобы войти. Он не стал переодеваться после дежурства, потому что мысли были заняты предстоявшей встречей, на которой он должен был сообщить обитателям Тауэра о новом зверинце. Многочисленные слухи уже ходили по крепости, и самые мрачные утверждали, будто тиграм позволят свободно гулять по всей территории по вечерам после ухода туристов. Неожиданно вывеска над дверью, изображающая бифитера, приводившего в действие дыбу, заскрипела от ветра. Бальтазар Джонс вошел и увидел своих сослуживцев, которые тоже не успели переодеться и уже сидели за столиками, каждый с пинтой пива перед собой на столе и с женой под боком.

Зная, что найдутся сильно недовольные проектом, потому что ничто так не выводило бифитеров из равновесия, как изменения в привычном укладе жизни, Бальтазар Джонс направился прямо к бару. Руби Дор, которая все еще не забыла, как он довел ее канарейку до обморока, в итоге соизволила нацедить ему пинту «Дочери Сквенджера» , заказанную не столько из любви к пиву, сколько в знак примирения. Единственный эль, который варился на территории крепости, некоторые обитатели Тауэра считали даже более отвратительным, чем орудие пытки, в честь которого он был назван. Бальтазар Джонс успел с неохотой сделать всего три глотка, когда с места поднялся главный страж и потребовал тишины, после чего попросил объяснить собравшимся, что за катастрофа вот-вот у них разразится.

Поставив свою кружку на стойку бара, Бальтазар Джонс развернулся к сотоварищам, волосы которых, примятые шляпами, являли все оттенки седины. Он огладил бороду, потому что внезапно позабыл все слова, хотя накануне старательно репетировал. Но затем заметил капеллана, сидевшего у дальней стены рядом с доктором Евангелиной Мор. Святой отец улыбнулся и поднял большие пальцы, подбадривая его.

— Как прекрасно известно почти всем здесь присутствующим, в лондонском Тауэре с тринадцатого по девятнадцатый века находился королевский зверинец, — начал он. — Поначалу животных сюда привезли исключительно ради монарших забав, но при Елизавете Первой зверинец открыли для широкой публики. Там была львица, названная в честь королевы. Говорили, будто жизнь монаршей особы и этой львицы неразрывно связаны, и львица в самом деле умерла за несколько дней до смерти королевы.

— Давайте ближе к делу, — сказал главный страж.

— Традиция дарить монархам живых зверей сохраняется и по сей день, и все они содержатся в Лондонском зоопарке, — продолжал Бальтазар Джонс. Он немного помолчал, а затем продолжил: — Королева решила перевезти их в Тауэр и возродить зверинец. Она очень надеется, что их присутствие привлечет больше посетителей. Животных привезут на следующей неделе, а для публики зверинец откроется, как только его обитатели привыкнут к новому месту.

Зазвучал хор протестующих голосов.

— Но нам не нужно больше посетителей. У нас и так от них деваться некуда, — прокричал вороний смотритель.

— На днях один такой постучал ко мне в дверь и имел наглость спросить, нельзя ли ему походить по дому, — сказала одна из жен бифитеров. — Я велела ему убираться, но он, кажется, не понял. Потом попросил, чтобы я сфотографировала для него дом изнутри. Ну, я сделала ему фото сортира, отдала фотоаппарат и захлопнула дверь.

— Но где именно будут жить звери? — спросил кто-то из бифитеров. — Мне кажется, для них попросту нет места.

Бальтазар Джонс откашлялся.

— Сооружение вольера для пингвинов уже начато в крепостном рву, рядом с ним возведут и другие павильоны. Один расположится на лужайке перед Белой башней. Так же будут задействованы некоторые пустующие башни. Например, птиц решено поселить в Кирпичную башню.

— Какой породы пингвины? — спросил йомен Гаолер, чья торчащая во все стороны борода покрывала монументальные подбородки, словно вереск торфяную пустошь. — Надеюсь не те, что обитают на Фолклендах? Они гораздо агрессивнее аргентинских. Как кого увидят, так сразу и щиплют за зад.

Бальтазар Джонс отхлебнул из своей кружки.

— Все, что я помню, — они плохо видят вдаль, когда выбираются из воды, и без ума от кальмаров, — ответил он.

— Бывший военный ухаживает за животными… Никогда в жизни я не испытывал такого унижения, — взъярился главный страж, и его как будто набальзамированные пальцы сделались еще бледнее, когда он ухватился за ручку своей кружки. — Надеюсь, присматривать за животными вы будете лучше, чем ловите карманников, йомен Джонс. Иначе мы обречены.

Несколько бифитеров направились к бару, остальные продолжали высказывать свое возмущение по поводу вторжения в их жизнь четвероногих. Бальтазар Джонс забрал кружку и отошел, чтобы взглянуть на канарейку, в надежде, что о нем забудут. Наклонившись над клеткой, он поглядел на птицу, сидевшую на строгой диете. Сунул руку в карман и вытащил печенье с инжиром, похищенное в конторе из пакета, на котором черным маркером было выведено: «Йомен Гаолер». Он отломил кусочек и протянул через решетку крошки безмолвному существу. Не глядя ему в глаза, канарейка медленно, бочком прошла по жердочке и с проворством профессионального карманника схватила крошку. Собравшиеся у стойки бифитеры развернулись в изумлении, чтобы увидеть, как обезумевшее пернатое вдруг разразилось длинной руладой, выражавшей все чувства, скопившиеся в ее груди. А пока все смотрели на запевшую птичку, преподобный Септимус Дрю снова устремил взгляд темных глаз на восхитительную Руби Дор.

Пока бифитеры молчали, онемев от трелей желтой птицы, вороний смотритель допил свой томатный сок. Несмотря на соблазны бара, он избегал расслабляющего действия алкоголя, потому что сейчас ему требовалась ясная голова, чтобы не потерять бдительности и не выдать себя.

— Я пойду проведать воронов, — сказал он жене, похлопав ее по коленке. Послав ей от двери воздушный поцелуй, который ужасно смутил йомена Гаолера, нечаянно оказавшегося на «линии огня», он прихватил свою шляпу и вышел. Один из немногих бифитеров, не отпустивших бороды, он мгновенно прочувствовал всю неприветливость промозглого вечера. Он уже собирался перейти Водный переулок, когда увидел Гебу Джонс, которая быстрым шагом шла с работы домой, выдыхая в морозный воздух облачка пара.

Он замешкался в дверях паба, неспешно натягивая черные кожаные перчатки. Они с Гебой Джонс почти не разговаривали с тех пор, как гнусные вороны лишили Миссис Кук хвостика. Исполняя свой материнский долг, Геба Джонс помогала Милону в его бесплодных попытках отыскать утраченный отросток. Мальчик твердо верил, что его можно будет пришить, как палец, который Танос Грамматикос, двоюродный брат матери, потерял после неудачного возврата к темному плотницкому искусству. Шестилетний ребенок несколько часов внимательно исследовал закоулки Тауэра, и Геба Джонс ползала на четвереньках вместе с ним. Время от времени он радостно кидался к какому-нибудь сучку, но только чтобы отбросить, рассмотрев поближе. Наконец он с неохотой признал, что хвост, скорее всего, был съеден — вывод, к которому его родители пришли гораздо раньше, — и поиски в итоге были прекращены.

Долгие годы Бальтазар и Геба Джонс вынуждены были вести себя с вороньим смотрителем прилично из-за дружбы, завязавшейся между их детьми. Она началась, когда Шарлотта Бротон, которая была на восемь месяцев старше Милона, однажды утром появилась под Соляной башней с новым, как она утверждала, хвостиком для Миссис Кук. Геба Джонс сейчас же пригласила ее войти и проводила по винтовой лестнице наверх. Все семейство уселось на диван и затаило дыхание, когда девочка медленно разжала кулак. Если родители сразу же узнали самый обыкновенный корешок пастернака, то Милон пришел в восторг от нового хвоста. Дети тут же отправились на поиски Миссис Кук, которую и обнаружили в итоге в ванной, они улеглись на пол рядом с ней, пытаясь придумать, как прирастить новый хвост. И вот, благодаря обрывку зеленой шерстяной нитки, старейшая черепаха в мире все утро волочила за собой побуревший корешок, пока это не увидел Бальтазар Джонс, положивший конец унижению черепахи.

Смотритель воронов коснулся своей шляпы, когда Геба Джонс проходила мимо, а она, с покрасневшим от холода носом, сдержанно кивнула ему в ответ. Когда она скрылась из виду, он выждал еще несколько минут, давая ей время добраться до Соляной башни. После чего направился к деревянным вольерам для птиц рядом с Уэйкфилдской башней, едва заметным в темноте, поскольку тучи закрыли луну. Однако, подойдя к птичьим домикам, он лишь посмотрел на закрытые дверцы и прошел дальше, приглаживая в предвкушении свои сизые усы. Подойдя к Кирпичной башне, он оглянулся и нащупал огромный ключ, который опустил в свой карман, пока был в конторе.

Выругавшись себе под нос, поскольку замок наделал много шума, когда все-таки повернулся, он снова огляделся по сторонам. Затем толкнул дверь и прикрыл за собой. Щелкнув зажигалкой, чтобы оценить окружающую обстановку, он стал подниматься по лестнице башни, где некогда сидел в заточении Уильям Уоллес. Оказавшись на втором этаже, он пошарил в темноте руками, нащупывая засов, и вошел в пустую комнату. Поглядел на часы, подарок жены, которые светились во мраке. Он явился раньше на несколько минут, поэтому сел на дощатый пол, снял перчатки и принялся ждать, и сердце у него замирало от сладкого предчувствия.

Наконец смотритель воронов услышал, как дверь внизу открылась и снова осторожно закрылась. Он вытер вспотевшие ладони о брюки, когда по каменной лестнице гулко застучали каблуки. Когда кафе «Тауэр» снова открылось, он быстро оценил главное блюдо. Однако оно не имело никакого отношения к меню, которое бифитеров ужасало не меньше, чем туристов, — его привлекала весьма аппетитная новая повариха. В тот самый миг, когда он увидел сногсшибательную ложбинку между грудями поварихи, наклонившейся помешать похлебку — как она утверждала, из репы, — он и думать забыл о бесталанности Амброзин Кларк по части кулинарии (по мнению некоторых, граничившей с издевательством). Поскольку мозги у нее от дурной пищи ослабли, она согласилась встретиться с ним в пабе «Кот в мешке» недалеко от Тауэра. Сидя на высоком стуле, она простила ему полное отсутствие фантазии по части выбора места, когда он прошептал ей на ушко, что ему нравится ее пирог с угрем. А когда он, положив руку на ее крепкое бедро, пробормотал, что в восторге от ее коровьего желудка, фаршированного картофельным пюре, простила бесконечные утверждения, будто вороны умнее собак. И когда, погладив ее по щеке, все еще пылавшей от кухонного жара, сказал, что ее пудинг на сале лучше, чем у его матушки, простила, что он женат.

Смотритель воронов следил за огоньком зажженной спички, приближавшимся к нему вдоль стены. Внезапно спичка погасла, и башня снова погрузилась в темноту. Он слушал, как она подходит к двери, как переступает порог. Узнав запах кулинарного жира, он встал с пола, протянув вперед руки. И когда он шагнул к ней навстречу, чтобы вкусить сочной Амброзин Кларк, он простил ей неумение готовить.

Едва вернувшись в Соляную башню, Геба Джонс поднялась на крышу, чтобы снять промокшее насквозь белье, которое висело там для просушки. Не столько оптимизм, сколько упрямство заставило ее утром развесить белье. Освещенная светом бледным луны, которая на мгновенье вырвалась из плена туч, Геба Джонс прошла вдоль веревки, бросая в пластмассовую корзину отяжелевшую одежду, от которой разило сыростью Темзы. Приложив все старания, чтобы снять простыни и не испачкать их в лужах, она глядела за Тауэрский мост, вспоминая, как объясняла Милону, когда он еще боялся здесь жить, что отрубленные головы выставляли на старом Лондонском мосту ниже по течению.

Войдя в кухню с корзиной, она увидела, что муж сидит за столом, уронив голову на руки, а его усы до сих пор мокры от «Дочери Сквенджера».

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, протискиваясь мимо его стула, чтобы включить сушилку.

— Отлично, — отозвался он, отодвигаясь вместе со стулом. — Как работа? Принесли что-нибудь интересное?

Геба Джонс вспомнила о коробке с прахом, которая так и стояла на дневнике жиголо.

— Да нет, ничего, — ответила она, заталкивая простыни в машину.

Приготовив ужин, она сняла с хлебницы два подноса. Супруги больше не ели по вечерам в кухне, потому что появившаяся в столовой, как незваный гость, тишина была слишком мучительна для обоих. Разложив на тарелки мусаку — рецепт которой передавался в семье Грамматикос из поколения в поколение, и когда-то Геба надеялась научить готовить ее Милона, — она отнесла подносы в гостиную и поставила на кофейный столик перед небольшим диваном. Муж уже сидел там, переодевшись в старые брюки, с дырками в карманах. Они ужинали, не отводя глаз от телеэкрана и ни разу не посмотрев друг на друга. Когда с едой было покончено, Бальтазар Джонс поднялся и пошел мыть посуду, не откладывая, потому что это был предлог выйти из комнаты. Вымыв тарелки, он перешагнул через Миссис Кук и направился к лестнице.

— Как ты думаешь, как бы сейчас выглядел Милон? — неожиданно спросила Геба Джонс, когда он уже протянул руку к двери.

Он застыл на месте.

— Не знаю, — ответил он, не оборачиваясь.

Закрыв за собой дверь, Бальтазар Джонс поднялся по винтовой лестнице, и шарканье его шлепок в шотландскую клетку эхом отдавалось от древних камней. Поднявшись на последний этаж, он нащупал в темноте ручку и толкнул дверь комнаты, куда жена никогда не заходила, потому что надписи мелом, сделанные там во время войны пленными немецкими подводниками, нагоняли на нее жуть. Он включил свет, отодвинув ночь, которая заглядывала в окна с затейливыми переплетами, и сел на жесткий стул перед столом. Взял ручку и принялся сочинять очередную серию посланий, которые, как он надеялся, помогут ему найти хотя бы одного нового члена для клуба Святого Эриберта Кельнского. Двумя этажами ниже Геба Джонс сидела одна на диване, пытаясь найти ответ на свой вопрос и чувствуя, как сердце рвется на части.