Глава двенадцатая

Преподобный Септимус Дрю шагал по Тауэрскому лугу, оставляя большие темные следы на жесткой, примороженной траве. Почти всю ночь он провел, терзаясь мыслью, что Руби Дор обожает тварей, не удостоенных даже упоминания в Библии, и огорчаясь тому, что не смог соблазнить ее пряником, испеченным по рецепту матери. Когда он проснулся, уже не было времени наслаждаться густым мармеладом из магазина «Фортнум энд Мейсон». Он вышел из крепости так быстро, как только могли нести его на редкость длинные ноги, не обратив внимания на йомена Гаолера, который окликнул его из окна спальни. Когда он сел в вагоне метро, направляясь к приюту отставных ночных бабочек, пальцы сами забрались в жестяную коробку, лежавшую на коленях, и отщипнули крохотный кусочек печенья, испеченного им для бывших жриц любви. Каждое печенье было в виде фигурки апостола, причем отличительные атрибуты того или иного ученика Христа были тщательно прорисованы белой глазурью. Хруcтя печеньем, святой отец понадеялся, что никто из дам не заметил отсутствия ноги у Иуды Искариота.

Когда он приехал, хозяйка как раз показывала новой постоялице ее комнату с односпальной кроватью, в изголовье которой висело деревянное распятие. Усевшись напротив девушки в общей гостиной, капеллан объяснил, что ей предоставляется бесплатное жилье и питание на ближайшие полгода, за это время ей помогут подыскать другую работу. Тем временем она, если пожелает, может помогать остальным женщинам в огороде, что становилось для многих любимым занятием. Ибо, пояснил он, за исключением молитвы, ничто так не врачует душу, как возможность растить что-нибудь на доброй почве, дарованной Господом. Он протянул женщине жестянку с печеньем, и та взяла одно наманикюренными пальчиками. Стерев крошки с алых губ, она похвалила кондитерские способности святого отца, после чего вежливо поинтересовалась, в самом ли деле Иуда Искариот был калекой.

Когда капеллан вернулся в Тауэр и уже стоял перед голубой входной дверью, выуживая из кармана ключ, к нему подошел турист и спросил, не знает ли он, где можно увидеть зориллу.

— Идите вон туда, направо, — указал святой отец. — Доверьтесь своему обонянию.

Оказавшись внутри, он запер за собой дверь и затопал по истертым деревянным ступенькам в кабинет. Вооружившись любимой авторучкой, он принялся сочинять проповедь, которая могла бы заинтриговать бифитеров и не дать им заснуть рядом с теплыми батареями.

Святой отец был так увлечен работой, что не сразу услышал стук в дверь. Не ответил он и когда постучали второй раз, испугавшись, что это может быть председательница Общества почитателей Ричарда III. На обратном пути он заметил ее на скамейке рядом с Белой башней и моментально узнал эту женщину, горевшую желанием доказать всему миру, что монарха оклеветали и у него имеется железобетонное алиби.

Когда постучали в третий раз, преподобный Септимус Дрю с раздражением отложил ручку, встал и прилип лбом к холодному стеклу, пытаясь рассмотреть, кто к нему рвется. Сердце замерло, когда он увидел Руби Дор, которая дула на озябшие руки и притопывала на месте, стараясь согреться. Он спустился с таким грохотом, что, когда открыл дверь, хозяйка таверны спросила, уж не упал ли он с лестницы.

В равной мере испуганный и обрадованный нежданным визитом, святой отец отступил назад, впуская гостью. Он указал в сторону кухни, не желая, чтобы она увидела печальную гостиную холостяка, где в кресле лежит биография крысолова Викторианской эпохи. Однако, уже усадив ее за чисто выскобленный стол, он задумался, действительно ли принял верное решение. Здесь же, на соседнем столе, стоял его скорбный чайник с такой же одинокой чашкой, в сетке для овощей валялась одинокая морковина, уже выпустившая зеленый хвост, а на подоконнике лежала порядком зачитанная книжка «Сольные ужины» . Он засуетился, поставил под кран чайник, чтобы скрыть волнение, и когда наконец обернулся, в каждой руке у него было по кружке.

— Чай или кофе? — спросил он.

— Кофе, пожалуйста, — ответила она, разматывая связанный собственноручно лавандовый шарф и укладывая его на стол.

Когда они уже сидели друг напротив друга, Руби Дор закрыла лицо обеими руками и пробормотала:

— Я хочу кое в чем признаться.

Капеллан собирался объяснить, что не исповедует, что ей лучше бы отправиться в католическую церковь дальше по улице, однако хозяйка таверны уже заговорила. Она, честное слово, хотела вернуть пряник, который он забыл у нее на стойке. Но когда она приподняла крышку и понюхала, она не смогла устоять перед искушением и отрезала кусочек. Потом еще, желая убедиться, что это и впрямь так вкусно, как ей показалось. Подумав, что нехорошо возвращать частично съеденный пряник, она быстренько прикончила его целиком.

— Я хотела свалить все на канарейку, но решила, что вы не поверите, — призналась она.

Преподобный Септимус Дрю отмахнулся от извинений, уверяя, что это скорее комплимент его матери, рецептом которой он воспользовался. Хозяйка таверны тут же попросила дать ей рецепт, и он переписал его — вычурным почерком жертвы любви. Пока они пили кофе, Руби Дор рассказала о последнем экспонате, включенном ею в коллекцию тауэрских артефактов, — коробочке с румянами, которыми, как утверждают, воспользовался лорд Нитсдейл, чтобы в 1716 году бежать из крепости в женском платье. Святой отец признался, что из всех тауэрских побегов этот нравится ему больше остальных и что в один прекрасный день он надеется посетить Тракэр-Хаус в Шотландии, где выставлено женское платье, в котором бежал бородатый якобит.

Когда хозяйка таверны поднялась, собираясь уходить, преподобный Септимус Дрю внезапно особенно остро почувствовал свое одиночество.

— А вы не хотели бы сходить сегодня в музей Вестминстерского аббатства? — неожиданно для себя самого спросил он. — На выставке представлено старейшее в мире чучело попугая.

Руби Дор отправилась искать того, кто согласится на время занять ее место за стойкой, а капеллан вихрем взлетел по лестнице. Он снял рясу, причесался и вернулся на свое место за кухонным столом, надеясь, что она найдет себе замену. Довольно скоро Руби Дор появилась снова, успев вручить бутылку вина одной из бифитерских жен, которая согласилась посидеть вместо нее.

Они вышли из крепости, пробравшись сквозь толпу туристов, и были ошеломлены огромной очередью желающих попасть в музей. Сидя друг против друга в вагоне метро, они обсуждали удивительную популярность королевского зверинца, неожиданную для всех. Капеллан, завершив рассказ о своих любимых ящерицах Иисуса Христа, заметил, что перед выходом забыл надеть носки.

Когда они пришли в аббатство, Руби Дор спросила, не хочет ли он для начала быстренько взглянуть на памятник Исааку Ньютону; не все знают, что Ньютон двадцать восемь лет прослужил в Тауэре директором Королевского монетного двора. Они стояли рядом, рассматривая рельефы на стенке саркофага, где обнаженные мальчики держали золотые слитки и сосуды с монетами и разжигали огонь в кузнечном горне. К полному восторгу хозяйки таверны, капеллан повел ее в Уголок поэтов к памятнику из серого пурбекского мрамора, который поставлен Джеффри Чосеру, с 1389 по 1391 год надзиравшему в крепости за ходом строительных работ.

Задержавшись на мгновение, чтобы показать самую старую в Британии дверь, сохранившуюся с середины одиннадцатого века, преподобный Септимус Дрю повел свою спутницу в музей, расположенный в сводчатой крипте Святого Петра. Руби Дор в изумлении глядела на собрание фигур королей, королев и важных общественных деятелей, выполненных в полный рост, причем многие из них были в подлинной одежде и все, за исключением лорда Нельсона, похоронены прямо в аббатстве.

Святой отец пояснил, что одно время тела усопших монархов бальзамировали и выставляли на всеобщее обозрение для проведения служб и похоронных обрядов. Позже стали использовать восковые фигуры, поскольку подготовка к церемонии занимала очень много времени. После 1660 года такие фигуры уже не использовались в траурных процессиях, их заменили золотой короной на пурпурной подушечке, зато ими стали отмечать место захоронения.

Он показал ей витрину с самым древним скульптурным портретом: Эдуард III, выточенный из выдолбленного куска орехового дерева. Диковинку четырнадцатого столетия как-то изучал один эксперт из лондонской полицейской лаборатории.

— Как выяснилось, немногие сохранившиеся на бровях волоски принадлежат небольшой собачке, — завершил капеллан.

Когда они перешли к Генриху Седьмому, святой отец заметил, что лицо короля, с асимметричным ртом, впалыми щеками и крепко сжатыми челюстями, скопировано с посмертной маски.

Руби Дор перешла к памятнику Нельсону, купленному в 1806 году, чтобы люди, стекавшиеся к его гробнице в соборе Святого Петра, стали бы приходить в аббатство, бравшее входную плату. Присоединившийся к ней преподобный Септимус Дрю заметил:

— Кажется, скульптор лишил его левого глаза вместо правого.

Под конец они подошли к скульптурному портрету герцогини Ричмонд и Леннокс, облаченной в то самое платье, в котором она присутствовала на коронации Анны в 1702 году. Руби Дор тотчас наклонилась, чтобы внимательно рассмотреть историческое чучело попугая, водруженное на шесток рядом с фигурой хозяйки, — это чучело веками влекло к себе толпы близоруких таксидермистов со всего мира, которые благоговейно опускались на колени перед священным объектом.

Пока она рассматривала птицу, преподобный Септимус Дрю, чьи поразительные познания уже привлекли несколько добровольных слушателей, пересказал историю попугая и герцогини. Когда Френсис Стюарт стала камеристкой жены Карла Второго, она была так прекрасна, что король тут же влюбился в нее. Однако не он один отметил несомненные достоинства юной девы, позднее послужившей моделью Британии на медалях. Пытаясь ее соблазнить, один потерявший голову придворный подарил ей в знак привязанности молодого попугая, купленного у поиздержавшегося португальского моряка. Птица не говорила ничего, кроме португальских ругательств, и Френсис Стюарт тратила столько времени, пытаясь обучить попугая хотя бы самым простым приличным английским словам, что король, приревновавший ее к пернатому, много раз пытался тайно его умертвить. Однако мерзкая птица неизменно выкидывала из кормушки отравленные орехи, мгновенно замечала за коврами башмаки придворных, поджидавших в засаде с сетями, и безошибочно распознавала, когда рука тянется к ее шее не с тем, чтобы погладить, а чтобы свернуть.

Френсис Стюарт в итоге сбежала и вышла замуж за герцога Ричмонда. Однако, когда она вернулась ко двору, король был все так же очарован ею, и его ревность к сквернословящему попугаю была так же велика, как велика страсть к его хозяйке. В самые отчаянные моменты он уверял даже, что этот попугай самый сильный его соперник в любви. Когда же в 1702 году герцогиня умерла, попугай тосковал шесть дней, рассказывая о своем горе на чистейшем английском, после чего тоже умер. Из попугая сделали чучело и выставили рядом с ее скульптурным портретом из уважения к их сорокалетней дружбе. И король, давным-давно упокоившийся в аббатстве, не мог этому помешать.

Руби Дор пришла в такой восторг от этой истории, что на обратном пути купила открытку с изображением герцогини, но, к сожалению, без еще более знаменитого попугая. Возвращаясь вместе с преподобным Септимусом Дрю на станцию «Вестминстер», она искренне недоумевала, почему мужчины вечно рассказывают о том, какие они сами умные и благородные, когда женщины больше любят слушать удивительные истории вроде истории о попугае.

— А-четыре, — сказала Валери Дженнингс, бросив на коллегу быстрый взгляд из-под шикарных ресниц.

Геба Джонс посмотрела на нарисованный ею квадрат.

— Мимо, — сказала она. Спустя миг она сама произнесла: — Е-три.

— Подбила, — отозвалась Валери Дженнингс, нахмурившись. — В-пять.

— Ты только что потопила мой эсминец, — призналась Геба Джонс, протянув руку, чтобы ответить на телефонный звонок.

Валери Дженнингс предложила сыграть в морской бой, заметив, что Геба Джонс снова смотрит куда-то в пустоту, потерявшись в мире, которого больше не существовало. Она сунула ей листок бумаги и вызвала на бой, надеясь, что игра отвлечет коллегу от ее горестей. Изначально она твердо решила, что даст ей выиграть, но как только они начертили свои квадраты и расставили корабли, Валери Дженнингс совершенно забыла о том, что собиралась подбодрить коллегу. Вместо того она принялась уничтожать вражеские суда с безжалостностью пирата и потрясать абордажной саблей в тот момент, когда у нее закралось подозрение, что Геба Джонс поставила одну из подлодок по диагонали, что категорически запрещалось правилами международных вод.

Осознав, что только что потопила весь флот Гебы Джонс, Валери Дженнингс решила в знак примирения вымыть холодильник. Она влезла в туфли на высоких каблуках, из-за которых пальцы ног превращались в два красных треугольника, и поднялась, вооружившись парой желтых резиновых перчаток и влажной тряпкой. Когда она наклонилась, чтобы заглянуть в холодильник, несколько прядей вырвались из пучка на затылке, и, как бы она ни старалась заправить их обратно, волосы упорно падали на глаза с назойливостью мух. Раздраженная, она поискала, чем бы их закрепить, и заметила на одной из полок пластмассовый шлем викинга. Она нахлобучила шлем, закинув за спину прикрепленные к нему желтые косы, и вернулась к своей работе. Выбрасывая пустую коробку из-под пирожных, оставшуюся от тех славных дней, когда они в одиннадцать часов еще устраивали перекусы, Валери горько пожалела, что не накрасилась, отправляясь на обед с Артуром Кэтнипом.

Когда зазвонил швейцарский коровий колокольчик, Геба Джонс тотчас распознала, что кто-то пытается вызвонить на нем греческий гимн. Она встала, направляясь к прилавку, однако задержалась по дороге, чтобы набрать код на сейфе, что уже вошло в традиции их конторы.

Как только она скрылась за дверью, Танос Грамматикос поставил колокольчик на прилавок и поцеловал кузину в щеку. После никчемной поездки к миссис Перкинс Геба Джонс отказалась от поисков иголки в стоге сена и попросила брата зайти, чтобы осмотреть урну. Хотя он обладал всего лишь зачаточным знанием темного плотницкого ремесла — и доказательством тому служил палец, который пришлось пришивать, — Геба Джонс надеялась, что брат сможет определить, из чего сделана урна.

— Как ты? — спросил он. — На прошлой неделе я видел в газете фотографию Бальтазара. Почему у него за спиной орава обезьян показывает гениталии?

— Я не стала спрашивать, — ответила Геба Джонс.

Он поглядел на ящичек с прахом у нее в руках.

— Это она? — спросил он, забирая урну и проводя пальцем по кремовой поверхности древесины. — Если честно, никогда не видел такого дерева. Ты не против, если я кое-кому покажу?

— Только не потеряй, — взмолилась Геба Джонс.

— Я когда-нибудь что-нибудь терял?

— Палец.

— Да не терял я его. Он все время лежал на полу.

— Ладно, будь осторожен. Здесь все же прах человека, — сказала она. — Его и так уже один раз потеряли.

Когда Геба Джонс вернулась к своему столу, в животе у нее раздалось глухое ворчание. И, словно два кита устроили перекличку, точно такой же звук донесся от силуэта, согнувшегося над холодильником. Геба Джонс сейчас же догадалась о причине. Некогда священный одиннадцатичасовой ритуал, традиция, неукоснительно соблюдаемая Валери Дженнингс, со времени ее обеда с Артуром Кэтнипом была урезана до чашечки жасминового чая с нарезанным яблоком. Когда из-под блузки снова раздалось жалобное урчание, Геба Джонс встала и сообщила, что выйдет на минутку.

Ее очередь в кофейне на углу уже подошла, и продавец нацеливал щипцы на выбранный ею блинчик, когда кто-то похлопал Гебу Джонс по плечу.

— Я вас узнал, — сказал, улыбаясь, Том Коттон. — Я потерял почку, помните?

Он пригласил ее сесть с ним за один столик. Рассудив, что за разговором у нее будет время перекусить, прежде чем возвращаться в контору, Геба Джонс расплатилась и последовала за ним.

— Видели сегодняшние газеты? — спросил он, когда она села. — Кто-то нашел бородатую свинью, сбежавшую из Лондонского зоопарка. — Он протянул ей газету и показал размытую фотографию животного, которое разоряло чей-то сад в Тьюксбери.

— Что-то на свинью не похоже, — заметила она, рассматривая фотографию. — Больше смахивает на лохнесское чудовище.

Том Коттон разорвал пакетик с сахаром и высыпал его в кофе.

— Насколько я знаю, та почка, которую вы помогли мне найти, спасла жизнь мальчика, — сказал он.

Геба Джонс отложила газету.

— Сколько ему лет? — спросила она.

— Кажется, лет восемь.

Геба Джонс молчала так долго, что он поинтересовался, в порядке ли она.

— Жизнь моего сына спасти не смогли, — проговорила она наконец, поднимая глаза. — Врачи утверждали, что ничего нельзя сделать, но сомнения все равно остаются.

— Я вам очень сочувствую, — сказал он.

— У вас есть дети? — спросила она.

Том Коттон взял ложку.

— Близнецы, — ответил он, помешивая кофе. — Я в разводе, они живут с матерью. На самом деле тяжело видеть их только по выходным. Даже не представляю, через что пришлось пройти вам.

Геба Джонс отвела взгляд.

— Некоторым кажется, будто они представляют, — заметила она. — Вы бы удивились, узнав, как часто люди сравнивают смерть ребенка со смертью своих домашних животных.

Они немного посидели молча.

— Какой он был? — спросил Том Коттон.

— Милон? — переспросила она с улыбкой. — Я его называла зеницей моего ока, и так оно и было.

Она рассказала ему, как полюбила своего сына с того самого мига, когда впервые увидела, и если юные матери жалуются на недосып, то она всегда с нетерпением ожидала ночного плача, чтобы взять его на руки, прижать к щеке его атласную голову, спеть ему греческую колыбельную, под которую засыпали поколения ее предков. Она рассказала ему, что когда первый раз повела Милона в школу, в брюках, сшитых отцом, то плакала больше всех матерей, вместе взятых. Рассказала, как мальчик боялся своего нового дома, когда они переехали в Тауэр, и как он быстро его полюбил, отчего и сама она стала относиться к нему гораздо терпимее. Рассказала, как Милон решил стать ветеринаром, когда их фамильная черепаха лишилась хвоста, и, хотя у него частенько не ладилось со школьными науками, она не сомневалась, что он обязательно добьется цели. Рассказала, что лучшим другом Милона стала девочка по имени Шарлотта, которая тоже жила в Тауэре, и Геба Джонс надеялась, что однажды эта девочка станет женой ее сына, потому что только отец умел рассмешить Милона сильнее, чем эта девочка. И она рассказала ему, что саму ее никто не мог рассмешить сильнее, чем муж, но только это осталось в прошлом, потому что, потеряв Милона, они потеряли и друг друга.

Когда Геба Джонс наконец-то вернулась в бюро находок, Валери Дженнингс закончила мыть холодильник и сидела на телефоне.

— Вполне вероятно, — отвечала она монотонно, косясь на ящик иллюзиониста. — Нет, по описанию не похож на тот, что у нас… Он был найден примерно два года назад… Я понимаю, однако, если вы потеряли его так давно, почему же все это время вы не пытались его найти?… А позвольте спросить, за что вас заключили в тюрьму?… Понимаю… Да-да, я прекрасно вас понимаю, я и сама пилить не умею… Очень вам сочувствую. Ассистентки в блестках пошли не те, что раньше… как я уже сказала, по описанию на ваш не похож, однако вы заходите, посмотрите сами… Бейкер-стрит… Когда дело касается самых ценных находок, хорошо бы как-то подтвердить свое право владения, какая-нибудь там квитанция, фотография… Не за что. Значит, до завтра… Валери. Валери Дженнингс.

Не успела она положить трубку, как зазвонил швейцарский коровий колокольчик. Сказав, что подойдет сама, она встала и одернула юбку на импозантных бедрах. По дороге она остановилась у сейфа, наклонилась и повертела ручку вправо-влево, чтобы все соответствовало теории вероятности, потому что все остальное ни разу не сработало. Когда она уже распрямлялась, тяжелая серая дверца распахнулась. Геба Джонс тут же обернулась на изумленный возглас.

Обе женщины стояли рядом, глядя на открытую дверцу сейфа.

— Ну, давай, — подбодрила Геба Джонс. — Посмотри, что там.

Валери Дженнингс опустилась на корточки и запустила руку в сейф. На свет явились, одна за другой, пачки пятидесятифунтовых банкнот, которые она сложила на сейф вокруг чайника. Затем она снова сунула руку внутрь и достала папку с бумагами. Обе женщины уставились на кучу денег.

— Как думаешь, сколько здесь? — шепотом спросила Геба Джонс.

— Тысячи, — так же шепотом ответила Валери Дженнингс. Она поглядела на бумаги, зажатые в руке.

— Что в этой папке? — спросила Геба Джонс.

— Похоже на какой-то пергамент, — ответила Валери Дженнингс, рассматривая папку.

В этот миг коровий колокольчик снова зазвонил. Обе женщины не обратили на это никакого внимания, глядя на разложенное перед ними состояние и старинный манускрипт. Однако звяканье не умолкало. Валери Дженнингс проворчала что-то, сунула бумаги Гебе Джонс и отправилась к прилавку.

Торжествуя победу, поскольку ей наконец-то удалось открыть сейф, она завернула за угол и увидела Артура Кэтнипа, который стоял у настоящего викторианского прилавка. Билетный контролер, увидев ее, удивился не меньше самой Валери Дженнингс.

— Я просто зашел спросить, не захотите ли вы снова пообедать со мной? — спросил он.

— С удовольствием, — ответила она.

— Может быть, завтра?

— Отлично, — отозвалась она и тут же скрылась за углом, чтобы оправиться от второго подряд потрясения. И только когда она снова остановилась перед сейфом и подняла руку, чтобы почесать голову, она поняла, что так и расхаживает в шлеме викинга, с двумя желтыми шерстяными косичками.

Бальтазар Джонс сидел в одиночестве за столиком в глубине таверны «Джин и дыба» и вертел в руке пустую кружку. Он уже давно не заходил в паб, стараясь избегать общества других бифитеров, выражающих сочувствие по поводу ухода его жены. Но в конце концов эль заманил его обратно, и он с облегчением понял, что послеобеденные посетители вовсе не заметили его появления, потому что с упоением наблюдали, как врач Евангелина Мор играет свою первую партию в «Монополию». В качестве альтернативы знаменитому башмаку она выбрала трехпенсовую монету, которую ее матушка обычно запекала в рождественский пудинг, не столько обещая удачу в новом году тому, кто его найдет, сколько в надежде, что муж подавится насмерть. Бифитер сидел, теребя подставку под пиво и не сознавая, что вокруг него делаются головокружительные ставки. В те краткие моменты, когда он отвлекался от траура по своему браку, его переполняли тревоги по поводу королевских зверей. Хотя животные вроде бы чувствовали себя неплохо — за исключением странствующего альбатроса, который так и не успокоился, — Бальтазару Джонсу казалось, что зверинец подобен карточному домику, который готов развалиться от малейшего дуновения ветра. Только он никак не предвидел, что подуть на него решил один из обитателей Тауэра. Поняв, что больше не в силах усидеть на месте, он встал и, прежде чем уйти, прикрепил к доске объявление: если кто-то потерял мужскую майку, он может забрать ее в Соляной башне.

Готовясь к очередной головомойке, он еле полз по Водному переулку на встречу с главным стражем, надеясь, что какой-нибудь турист остановит его вопросом. Но складывалось такое впечатление, что всем прекрасно известно, где находятся уборные. Он слабо постучал в дверь кабинета, надеясь, что его не услышат, однако голос изнутри тут же пригласил его войти. Бальтазар Джонс вошел и обнаружил главного стража, только что вернувшегося после домашнего обеда.

— Садитесь, йомен Джонс, — сказал он, указывая на стул перед столом.

Бифитер снял шляпу и положил на колено, держа за поля. Главный страж подался вперед, упираясь в стол локтями.

— Как дела? — спросил он.

— Прекрасно, — ответил бифитер безучастным тоном.

— Просто великолепно. Мне кажется, что вас порадует новость: звонили из дворца, они там очень довольны тем, как обустроили зверинец. Число посетителей значительно возросло по сравнению с этим же периодом за прошлый год, и отзывы в прессе, и нашей, и зарубежной, весьма положительные.

Бифитер ничего не ответил.

Тогда главный страж взял ручку и принялся катать ее между пальцами.

— Правда, в самом начале была эта злосчастная фотография вас с мармозетками. Но, к счастью, больше ее никто не публикует, поскольку мы позволили журналистам фотографировать зверей из Тауэра. Почему, кстати, получился такой кадр?

Бифитер сглотнул комок в горле.

— Эти обезьянки так себя ведут, когда пугаются, — сказал он.

— Понятно.

Последовала пауза.

Главный страж заглянул в свою папку.

— Однако, — продолжал он, — все же имеется пара нареканий. Я прекрасно знаю, что посетителям только дай пожаловаться, но на замечания придется обратить внимание. Первое касается пингвинов. Когда они вернутся от ветеринара?

Бальтазар Джонс поскреб бороду.

— Да теперь уже вот-вот, — ответил он.

— Отлично. Чем скорее, тем лучше, — сказал главный страж, постукивая по столу ручкой. — Мне не нравится вид пустого загона. Создается впечатление, будто птицы сбежали, как та бородатая свинья из Лондонского зоопарка. Сборище дилетантов. Вторая жалоба поступила от жителей крепости, она касается странствующего альбатроса. Похоже, некоторые стражи не спят по ночам, потому что он постоянно кричит, это нервирует других птиц, после чего к ним подключаются обезьяны ревуны. — Он откинулся в кресле, положив локти на подлокотники. — Лично меня и пушками не разбудишь, однако не все обладают подобными способностями.

— Я разберусь с альбатросом, — пообещал Бальтазар Джонс.

— Рад слышать. Продолжайте работать так же хорошо. Я не хочу получить нагоняй из дворца, если что-нибудь случится.

Вернувшись в Соляную башню, Бальтазар Джонс вывалил из карманов на кофейный столик кучку яблок и семечек. Он не стал включать свет и задергивать занавески, а просто уселся в темноте на диван. Глядя на бледный серп луны, он снова задался вопросом, где сейчас его жена. В конце концов он поднялся, чтобы приготовить себе тост, вернулся в гостиную и зажег свет. Пока он ел, его взгляд упал на переднюю часть лошади, которой он так и не удосужился пришить уши. Отвернувшись от нее, он заметил фотографию Милона с бесценным аммонитом в руках, который мальчик нашел, когда они ездили в Дорсет охотиться за окаменелостями. Бифитер опустил глаза, но взгляд уперся в туфли жены.

Так и не поужинав толком, он затопал вверх по мертвенно-холодной винтовой лестнице, и ему было уже наплевать, что он поднимается по тем же самым ступеням, по каким ходил шотландский король тринадцатого века. Он наполнил себе ванну, но, лежа в воде, думал только о своей ужасной тайне и о том, что скажет Геба Джонс, если когда-нибудь об этом узнает. В итоге он так расстроился, что больше не мог оставаться в ванне и вылез из воды.

Когда он уже переоделся в пижаму, то поглядел на кресло у окна, в котором спал всю предыдущую неделю, с тех пор как нашел письмо от жены. Поняв, что не выдержит еще одной ночи в скрюченном положении, он лег на свою половину кровати и погасил свет. Сон не шел к нему, потому бифитер протянул руку и пошарил в темноте по постели. Его пальцы в итоге наткнулись на то, что искали. Притянув к себе белую ночную рубашку, он зарылся в нее лицом и вдохнул. Он так и сжимал рубашку, когда спустя несколько часов очнулся от сна, в котором Геба Джонс лежала рядом с ним, и стрелы одиночества снова больно пронзили сердце.

Бифитер сбежал от них в ванную комнату, посидел на краю ванны, все оттягивая момент возвращения в постель. Пока он глядел в пол, на глаза ему попался обрывок побуревшего салата, лежавший на коврике. Он внезапно осознал, что уже неделю не видел Миссис Кук, и холод стиснул сердце при мысли о ней.

Миссис Кук была не просто черепаха, а потомок черепахи, которая когда-то принадлежала капитану Куку. Исследователь только взглянул на поразительный узор на ее панцире, и тут же перенес черепаху на борт «Резолюшн», и пустил ее гулять по палубе. В 1779 году, когда корабль прибыл на Гавайи во время праздника, посвященного одному полинезийскому божеству, многие местные жители ошибочно приняли йоркширца за само божество. Пытаясь их разубедить, он отдал им самое ценное, что у него было, — черепаху, талисман своего корабля.

Почти через год черепаху, которая от природы имела склонность уходить и прятаться, заметил на берегу моряк с пришедшего ненадолго корабля. Уверенный, что черепахи приносят удачу на море, он прихватил ее с собой и, когда паруса уже были поставлены, торжественно представил своим товарищам. Черепаха сделалась гордостью судна, и по вечерам ее хозяин пересказывал истории о том, как моряки, у которых на борту была черепаха, сколачивали огромные состояния.

Однако корабль сбился с курса, и скоро команда прикончила все запасы. Голодающие люди начали поглядывать на черепаху с гастрономическим интересом. Один из них даже объявил, что на самом деле удачу морякам приносят черные кошки на борту. Другой его поддержал, и в итоге вся команда согласилась, что их товарищ ошибался.

На следующий день на корабль напали пираты. Когда моряка под дулом пистолета заставили перейти на борт чужого корабля, он прихватил с собой ведро, в котором лежал опороченный судовой талисман. Моряку поручили готовить еду, и он старался, чтобы каждое его блюдо получалось настоящим кулинарным шедевром, особенно учитывая ограниченные запасы галет на борту. Когда же корабль в итоге прибыл в Плимут, ему вернули свободу, и он возвратился домой, в Южный Уэльс, вместе со своим ведром. Он показал черепаху жене, и та сколотила небольшое состояние, демонстрируя ее добрым жителям Говера, которые отказывались верить в существование животного, носящего свой дом на спине.