Глава одиннадцатая
Когда рано утром Геба Джонс со своим чемоданом попыталась выйти из крепости, дежурный бифитер отказался отпирать маленькую калитку в дубовых воротах под Средней башней.
— Это против правил, — ответил он, когда она возмутилась.
Она села на чемодан, на котором еще лежал трехлетний слой пыли, и нетерпеливо поглядела на часы, словно узник в ожидании освобождения. Наконец настало шесть часов, древний замок все-таки повернулся, она поднялась и вышла на негнущихся ногах, намереваясь пойти на работу. Но пока она стояла в переполненном вагоне и совершенно незнакомые люди прижимались к ней теснее, чем прижимался в последнее время муж, она совершенно ясно поняла, что возвращать потерянные вещи их легкомысленным владельцам сегодня выше ее сил. Она затопала по ступеням к выходу, оставила сообщение на автоответчике бюро, доводя до сведения Валери Дженнингс, что сегодня она нездорова, после чего вышла на улицу. Через какое-то время она поняла, что стоит у входа в Грин-парк, и, чтобы спастись от толп людей, спешивших на работу и то и дело задевавших ее чемодан, она прошла в ворота. Бульшую часть дня она провела на скамейке под жестокими порывами ветра, размышляя над тем, можно ли по-прежнему считать матерью женщину, чей сын умер.
Когда вокруг начали сгущаться сумерки, страх вынудил ее подняться. Она вернулась в теплое метро и поехала по паутине линий, соображая, куда же обычно отправляются женщины, когда уходят от мужей. Наконец она доехала до Бейкер-стрит и пошла к гостинице «Сплендид», единственной гостинице, какую знала, поскольку каждый год в свой день рождения водила сюда Валери Дженнингс на праздничный обед. Когда администратор спросил, какой номер ей нужен, одноместный или двухместный, она перевела взгляд на стойку.
— Я одна, — ответила она, не зная, понятно ли по ней, что ее браку только что пришел конец.
Когда посыльный-поляк проводил ее в номер, настояв, что сам донесет багаж, Геба Джонс села на кровать, и желудок напомнил ей, что она ничего не ела целый день. Она заказала в номер сэндвич с ветчиной и горчицей и съела его за туалетным столиком, так и не сняв пальто. Открыв чемодан, она поняла, что забыла положить ночную рубашку, и представила, как та лежит на кровати в Соляной башне. Мысли ее снова вернулись к мужу, и она подумала, найдет ли он в холодильнике что-нибудь на ужин. Решив, что не стоит спать голой в незнакомом месте, она повесила в пустой шкаф пальто и юбку и забралась в постель в блузке и колготках. Она оглядела кремовые портьеры с продольными полосками, роскошные банные халаты белого цвета, вазу с розовыми цветами на столе и представила юные пары, которые проводили в этом номере медовый месяц, призванный скрепить их брак. Но спрашивается, многие ли из них до сих пор вместе.
Время от времени проваливаясь в сон, Геба Джонс провела ночь, слушая, как громыхают дверьми возвращающиеся постояльцы, как из номера этажом выше доносятся раскаты смеха. На следующее утро, несмотря на грандиозный вид ресторанного зала с белыми льняными скатертями на столиках, с начищенными до блеска приборами и официантами в униформах, Геба Джонс отказалась от завтрака, предпочтя привычную компанию забытых вещей. Задвинув чемодан под свой письменный стол, она подошла к настоящему викторианскому прилавку и открыла один из гроссбухов с записями прошлого дня. Скользя взглядом по строчкам, она увидела, что заходил Сэмюель Крэппер, желая забрать тот же помидорный куст, который уже терял в начале месяца; на линии Хаммерсмит-энд-Сити была найдена партитура; новое подвенечное платье обнаружили на скамейке на станции «Тоттенхэм-Корт-роуд».
Она села за свой письменный стол и так и смотрела потерянным взглядом в телефонную книгу, когда пришла Валери Дженнингс и, расстегивая синее пальто, остановилась рядом с надувной куклой.
— Тебе уже лучше? — спросила она Гебу Джонс.
— Да, спасибо, — ответила та, мгновенно заметив в коллеге кое-какие перемены.
Глаза за стеклами очков были подведены — обычно она приберегала тушь для похода на праздничный обед в гостиницу «Сплендид» в день рождения Гебы Джонс. Вместо обычных черных туфель на плоской подошве, широкие ступни были втиснуты в туфли на высоком каблуке. И вместо белой картонной коробки из булочной с чем-нибудь вкусненьким для одиннадцатичасового перекуса, Валери Дженнингс держала в руке коричневый бумажный пакет с чем-то подозрительно похожим на фрукты.
— Когда вы снова встречаетесь с Артуром Кэтнипом? — спросила Геба Джонс.
Валери Дженнингс тут же отвела взгляд.
— Не знаю, — ответила она, вешая пальто. — Он пока не появлялся.
После чего она развернула газету и протянула Гебе Джонс.
— Помнишь, я тебе рассказывала, как в чайную зашел человек и спросил, не видели ли мы бородатую свинью? — начала она. — Похоже, что свинья сбежала из Лондонского зоопарка и ее до сих пор не нашли.
Геба Джонс посмотрела на фотографию на первой полосе, сделанную еще в те времена, когда свинья сидела в своем вольере, — великолепная растительность на ее морде топорщилась на ширину нескольких газетных колонок. Геба Джонс вернула газету коллеге, пожав плечами, и снова сосредоточилась на телефонном справочнике. Она нашла то место, на котором остановилась, подняла телефонную трубку и набрала номер.
— Это миссис Перкинс? — спросила она, когда ей наконец-то ответили.
— Да.
— Говорит миссис Джонс из бюро находок Лондонского метрополитена. Нам передали одну вещь, которая имеет отношение к Клементине Перкинс, умершей в прошлом году. Я хотела узнать, может быть, вы были с нею знакомы.
На мгновение повисла пауза.
— Она у вас? — прозвучал вопрос. — Мы себе места не находили с тех пор, как она пропала. Мой муж будет так рад. Только не знаю, как до вас добраться. Ноги меня почти не слушаются, а муж больше не выезжает в центр города. Он говорит, там столько народу, что не успеешь куда-либо добраться, как уже пора возвращаться обратно.
— Хотите, я сама привезу? Это не тот случай, когда стоит доверять почте.
— Это было бы так любезно с вашей стороны…
Гебе Джонс не составило труда найти нужный дом, который отличался от остальных домов на улице благодаря заросшей лужайке. Она толкнула прогнившую калитку, шершавую на ощупь из-за облупившейся краски. Радуясь, что наконец-то нашла хозяев урны с прахом, она прошла по бетонной дорожке, бросила взгляд на табличку «Торговцам вход воспрещен» и позвонила в дверь. Поскольку никто не открыл, она справилась со своими записями, проверяя, тот ли адрес. Позвонила снова, и наконец престарелая женщина в розовом халате открыла дверь.
— Миссис Перкинс?
— Да, — ответила женщина, щурясь от дневного света.
— Я миссис Джонс из бюро находок Лондонского метрополитена. Я вам звонила.
— Ах да, вспомнила, — сказала хозяйка, отступая назад. — Входите, дорогая. Хотите чаю?
Пока хозяйка была в кухне, Геба Джонс искала, куда бы присесть в захламленной гостиной, где на полу громоздились покосившиеся стопки бесплатных газет, шкафы были забиты дешевыми безделушками, а немытые тарелки опасно балансировали на каминной полке.
В итоге миссис Перкинс возникла в дверях с подносом, на котором стояли две чашки с блюдцами, и поставила его на кофейный столик.
— Печенья? — спросила она, протягивая тарелку. Когда Геба Джонс отказалась, она взяла себе печенюшку, сдвинула с кресла пачку нераспечатанных писем и села. — Как, вы говорите, вас зовут? — спросила она.
— Геба.
— Какое милое имя. У меня в саду за домом есть несколько кустиков гебы , — сказала старушка, кивая на французское окно.
Геба Джонс взяла свою чашку с блюдцем и поставила на колени.
— На самом деле меня назвали в честь богини молодости, а вовсе не растения.
Последовала пауза.
— Я думала, что родители назвали меня Флорой в честь богини цветов. Оказалось, что в честь маргарина, — проговорила миссис Перкинс, глядя прямо перед собой.
Геба Джонс перевела взгляд на свою чашку.
— Напомните, по какому вы делу? — попросила хозяйка.
— По поводу Клементины.
— Ах, верно. Мы так ее любили, — сказала старушка, вынимая из кармана халата тряпочку. — Она сильно постарела, и мы понимали, что рано или поздно она умрет, но все равно, когда это случается, переживаешь такое потрясение. Я до сих пор не могу поверить, что ее больше нет. До сих пор кажется, будто она входит в эти двери и садится там, где сидите сейчас вы. Мы похоронили ее в саду за домом. Сад был таким важным местом в ее жизни. Она вечно там пропадала, прогуливалась среди розовых кустов.
— Понимаю, — отозвалась Геба Джонс, все еще держа чашку.
— Муж считает, ее выкопала какая-нибудь из городских лисиц. Пришла на запах.
— Запах?
— Ну, тела ведь разлагаются? Я говорила мужу, чтобы не брал картонную коробку, но он настоял на своем. Я говорила, что Клементина заслуживает лучшего, а он заявил, что я чересчур сентиментальна. Поэтому я просто написала ее имя, чтобы хоть как-то почтить ее память, — сказала миссис Перкинс, дергая ниточку, которая торчала из подлокотника кресла. — Когда мы обнаружили, что кто-то выкопал ее, мы были безутешны. Не все способны понять нас. Мы думали, она найдется где-нибудь в саду у соседей, но вы говорите, она попала в метро. Как-то это странно. Наверняка здесь не обошлось без тех типов, что живут рядом с нами. Они никогда ее не любили. Она постоянно пи`сала им под новую теплицу. Но кошке ведь не объяснишь, — сказала она, наконец-то откусывая кусочки печенья с ванильным кремом.
Убедившись, что рабочие расставили все таблички, сообщавшие об открытии королевского зверинца, Бальтазар Джонс направился в башню Девелин. Он застал бородатую свинью в момент непередаваемого восторга, когда та, закрыв глаза и задрав к небесам волосатую морду, почесывала мясистый бок об угол каменного камина. Бифитер сел на солому, привалившись спиной к закругленной стене и вытянув ноги перед собой. Завидев смотрителя, свинья толкнула помятый грейпфрут, который выкатился в другой конец комнаты, и засеменила вдогонку. Перехватив его, свинья поглядела на человека с куда менее впечатляющей растительностью на щеках. Тот никак не реагировал. Снова толкнув грейпфрут носом, свинья галопом помчалась за ним, и кисточка на хвосте затрепетала над толстенькими ягодицами, словно флажок. Она снова посмотрела на бифитера, уставившегося перед собой пустыми глазами, однако не встретила в нем никакого сочувствия. Свинья медленно прошлась по соломе и легла рядом с человеком, прижавшись спиной к его ноге.
Не замечая, как влага пропитывает его камзол, Бальтазар Джонс снова и снова задавался вопросом, где ночевала его жена, и надеялся, что ей не было холодно без ночной рубашки. Внезапно он сам похолодел, представив, как она согревается в чьих-то чужих объятиях. Он взял клок соломы и принялся теребить его, вспоминая тот день, много-много лет назад, когда она пообещала принадлежать только ему.
Через два года после первого знакомства Бальтазар Джонс пригласил Гебу Грамматикос на Хэмстедские пруды с единственной целью посмотреть на нее в ее красном бикини. Когда они пришли, она тут же улеглась на бережку в новеньком купальном костюме, и волосы легли вокруг ее головы на траву темным нимбом. Когда он попытался уговорить ее искупаться, она заявила, что вода слишком холодная. Однако в тот год стояла аномальная жара, какой не бывало за всю историю наблюдений — из-за этой жары даже уволили синоптика, предсказывавшего дождливое лето. Не желая слушать никакие отговорки, Бальтазар Джонс в итоге убедил ее войти в освежающие воды пруда. И только когда молоденький солдат отошел, чтобы взять фотоаппарат, и развернулся к ней, стоя на берегу, он догадался, что его возлюбленная, вероятно, не умеет плавать. Он наблюдал, как она беззвучно уходит под мутную воду в тени нависающих над прудом дубов. Через несколько секунд она появилась над водой, и ее волосы расплылись по поверхности пруда, словно масляная пленка.
Когда она тут же снова ушла под воду, он ринулся к ней, в отчаянии простирая руки. Не сумев нащупать тело, он вдохнул поглубже и нырнул, однако ничего не увидел в мутной воде. Но отчаяние обострило его зрение, и он разглядел на поверхности пруда вдалеке завиток темных волос. Вцепившись в тело, скользкое, словно угорь, он потащил ее на берег. Бальтазар Джонс обнимал возлюбленную, у которой закатывались глаза, и он попросил ее руки, потому что для него лучше было стать женихом умирающей Гебы Грамматикос, чем мужем любой живой женщины.
Когда она наконец-то пришла в себя в больнице, с обрывком водоросли во рту, медперсонал поздравил ее не только с благополучным спасением, но и с помолвкой. В те знойные дни и ночи, забываясь в объятиях друг друга, они часто вспоминали о том, как было сделано предложение, получившееся куда более романтичным, чем когда-либо представлялось Бальтазару Джонсу. Геба Джонс сожалела лишь о том, что не помнит, как он просил ее руки, потому что не помнила вообще ничего, начиная с того момента, когда ушла под воду в надежде, что умение плавать внезапно снизойдет на нее, словно благодать. Каждый раз, когда она спрашивала Бальтазара Джонса, что сказала ему в ответ, он в точности цитировал ее слова, пронизанные греческим мистицизмом ее предков: «Лучше привязать своего осла, чем потом бегать его искать».
Из воспоминаний бифитера неожиданно выдернул храп задремавшей бородатой свиньи. Осторожно поднявшись, чтобы не потревожить животное, он поглядел на часы, отряхнулся и поспешил на встречу с посланником из дворца, пока не открылся зверинец.
Когда он распахнул дверь таверны «Джин и дыба», то увидел Освина Филдинга, который уже сидел за столом под вставленным в рамку автографом Рудольфа Гесса. Бальтазар Джонс подошел к хозяйке таверны и попросил апельсиновый сок, хотя ему очень хотелось пива. Он пронес стакан мимо столов, занятых многочисленными бифитерами, пришедшими сюда в обеденный перерыв, и сел напротив придворного.
— Мне жаль, что от вас ушла жена, — сказал Освин Филдинг.
Бальтазар Джонс посмотрел на него.
— А вы-то откуда знаете? — спросил он.
— Кто-то сказал. Сочувствую. Моя жена ушла от меня несколько лет назад. С этим трудно смириться.
Мужчины уставились в свои стаканы.
— Ладно, — проговорил наконец королевский конюший. — Перейдем к делу. К открытию все готово?
— Да, — ответил бифитер. — О пингвинах что-нибудь известно?
— К сожалению, нет. По счастью, с аргентинским посольством никто не связывался, так что они, вероятно, не в курсе. Понадеемся, что так будет и впредь. Зато нам позвонили из офиса президента Бразилии. Это он, если вы помните, подарил королеве мармозеток Жоффруа. И представитель президента хотел знать, почему на всех фотографиях с вами, обошедших, как он особенно подчеркнул, весь мир, они сверкают гениталиями.
Бифитер отвел глаза.
— Очевидно, так они поступают, когда чувствуют какую-то опасность, — пробормотал он.
Конюший нахмурился.
— Правда? — сказал он. — Я не знал. Так что ответил ему, что, вероятно, их возбудила ваша униформа.
— Моя униформа? И что он сказал на это?
— Он сказал, ему трудно себе представить, чтобы вид бифитера в униформе пробудил в обезьянках сексуальные желания. Я попытался втолковать ему, что лондонский Тауэр ежегодно привлекает более двух миллионов туристов со всего мира, и они едут не только для того, чтобы полюбоваться сокровищами Короны. История очень возбуждает, сказал я ему.
— И что он ответил?
Конюший потянулся за своим стаканом.
— Точно не знаю, — сказал он. — Что-то по-португальски. И повесил трубку.
Когда пришло время открывать королевский зверинец для посетителей, Бальтазар Джонс отпер калитку, выходившую к осушенному рву. Очередь, которая простояла несколько часов, немедленно потекла внутрь. Бифитер последовал за туристами на тот случай, если возникнут вопросы, хотя он и опасался, что не сможет на них ответить. Все остановились перед пустым пингвиньим вольером и прочли на табличке с информацией, которую он сам повесил, что эти птицы не только считаются одними из самых маленьких пингвинов на свете, но еще и отличаются особенной сообразительностью. Туристы вполне удовольствовались объяснением бифитера, что пингвины временно находятся у ветеринара, а затем потопали по дощатым мосткам, чтобы рассмотреть подарок президента России. Остановившись у таблички со словами: «Покормите меня», они задержались, глядя на животное, похожее на маленького медведя с желтыми полосками, сбегающими по темному меху. После того как вольготно развалившаяся росомаха неприлично рыгнула, молодая девушка спросила у Бальтазара Джонса, много ли ест это животное.
— Даже больше бифитера Гаолера, — ответил он.
Когда группа собиралась перейти к жирафам, бифитер тут же предложил сначала заглянуть к Герцогине Йоркской, пока там не образовалась очередь. Все согласно замычали, и он повел экскурсантов в крепость к башне Деверо. Пережив недолгое разочарование оттого, что их представили вовсе не бывшей невестке принцессы Дианы, а синемордой курносой обезьянке с шерстью оттенка тициановых волос, они достали фотоаппараты, уверяя, что сходство между двумя герцогинями просто поразительное. Потом бифитер предложил им отправиться к птицам, но не так-то просто было сдвинуться с места — вся лестница была запружена толпой жаждущих увидеть мармозеток Жоффруа во всей их красе.
Раздраженный внезапным наплывом туристов, йомен Гаолер пересек Тауэрский луг, на секунду остановившись, чтобы указать одной из посетительниц путь к кафе «Тауэр». Пожелав ей удачи, он пошел дальше к королевской церкви Святого Петра-в-оковах, гадая, настанет ли время, когда он снова будет спать по ночам. В предрассветный час его разбудил скрип кожаных башмаков, выхаживающих взад и вперед по столовой этажом ниже. Вместо ругательств, поносящих испанцев на чем свет, дом наполнился стихотворными мольбами, обращенными к женщине по имени Синтия. А сразу же после этого в его спальню начала просачиваться табачная вонь, усиливая его желание закурить. Он остался в постели, лежал, натянув до подбородка простыню, опасаясь не только за сохранность своей картошки, но и за жизнь королевской землеройки, отличающейся тонкой душевной организацией.
Когда они с женой только переехали в Тауэр, им показалось весьма странным, что такой большой дом стоит пустым. Узнав, что прежние жильцы переехали в один из маленьких домов с террасами в переулке Монетного двора, они решили, что предыдущему семейству не нравились наглухо заколоченные окна, заложенные камины и бесчисленные замки в дверях. Они выдернули гвозди, привели в порядок дымоходы и только на ночь закрывались на один замок. Вместе они выбрали новые обои и начали потихоньку соскребать со стен никотиновые пятна, слушая пластинки на граммофоне, который когда-то давно им преподнесли в качестве свадебного подарка. Уже скоро они наткнулись на зловещие предостережения, которые дети предыдущих жильцов нацарапали на стенах. Отмахнувшись от них, как от детских фантазий, они продолжали ремонт, покачивая немолодыми уже бедрами под музыку, под которую танцевали в период ухаживаний.
Их счастье начало меркнуть, когда жена йомена Гаолера обвинила его в том, что он снова начал курить, хотя он категорически это отрицал. С каждым разом, когда он отказывался признать, что снова поддался пагубной привычке, жена распалялась все больше. Она перечисляла всех родственников, жизнь которых трагически оборвалась раньше времени из-за этого порока, но каждую ночь дом снова и снова наполнялся запахом табака. Уверенная, что ее мужа ждет ужасная ранняя смерть, она покинула Тауэр, отправившись на поиски нового супруга — задача, на выполнение которой не потребовалось много времени, поскольку в ней сохранилось еще немало очарования.
Не в силах сидеть в опустевшем доме, где при виде граммофона на глаза наворачивались слезы, йомен Гаолер проводил все вечера в кабачке «Джин и дыба». Бифитеры похвалялись своими подвигами во время воинской службы, но еще больше они хвастались своими встречами с тауэрскими привидениями. Некоторые утверждали, будто слышали крики Маргарет Пол, графини Солсбери, за которой гонялся палач с топором, не сумевший отрубить ей голову с первого удара. Несколько человек заявляли, будто видели белый силуэт сэра Томаса Мора, сидевшего на скамье в церкви. И все как один уверяли, что видели ужасный призрак протестантской мученицы Анны Эскью, единственной женщины, которую пытали на дыбе. Йомен Гаолер внимательно прислушивался, однако ни разу ни словом не обмолвился, что в его доме живет сэр Уолтер Рэли, который пугает его гораздо сильнее, чем все ужасы, какие ему довелось повидать на поле боя.
Призрак вернулся в Тауэр, чтобы написать вторую часть своей «Всемирной истории». Первая, написанная во время тринадцатилетнего заключения, мгновенно снискала бешеный успех, затмив даже собрание сочинений Уильяма Шекспира. И автор решил, что продолжение получится у него так же легко, как и первая часть. Однако когда он сел за свой старый письменный стол в Кровавой башне, обложившись рулонами карт и глобусами, его начал немилосердно терзать «синдром второго сочинения». Обгрызая кончик пера пятнистыми от никотина зубами и отчаянно выискивая слова, которые бежали от него, он пришел к твердому убеждению, что успех первой части есть всего лишь результат ностальгии по человеку, который познакомил Англию с могучим картофельным кустом. И даже эль, который приносил ему перевозчик Оуэн, — такой же призрак, как он сам, — не мог помочь.
Нажав на холодную дверную ручку, йомен Гаолер открыл дверь церкви и вошел. Он обнаружил преподобного Септимуса Дрю согнувшимся в три погибели: натянув розовые резиновые перчатки, святой отец пытался отклеить от сиденья скамьи жевательную резинку, яростно отщипывая по кусочку.
— Мне нужна ваша помощь, — объявил йомен Гаолер, пройдя по проходу.
Святой отец распрямился и уперся в бока розовыми резиновыми кулаками.
— Крещение, венчание, отпевание? — спросил он.
— Экзорцизм.
Когда Геба Джонс вернулась со своего неудачного свидания с миссис Перкинс, она молча остановилась у ящика, в котором лежало пятьдесят семь пар искусственных челюстей, и принялась расстегивать бирюзовое пальто.
— Есть успехи? — спросила Валери Дженнингс.
— Это оказался не тот человек, — ответила она, вытаскивая урну из сумки и возвращая на свой письменный стол.
Они немного помолчали.
— Собираешься куда-то? — спросила Валери Дженнингс.
— Нет. С чего ты взяла?
— У тебя под столом чемодан.
И тут хлынули слезы. Геба Джонс плакала о муже, которого, вплоть до трагедии, была счастлива видеть каждый день даже после тридцати лет брака. Она плакала о Милоне, оказавшемся на небесах в одиночестве, и о том, что не могла дождаться, когда отправится к нему. Когда она решила, что выплакалась, она заплакала о незнакомце, потерявшем останки Клементины Перкинс, которого она так и не смогла отыскать. Лишь через час, когда Валери Дженнингс усадила ее в кресло с подставкой для ног и отнесла ее чемодан в гостевую комнату, слезы наконец-то иссякли.