Глава десятая

Не в силах отправиться на службу из-за тяжести в груди, Бальтазар Джонс, переодевшись в сухую пижаму, сел на край постели и взялся за телефон. Пока он набирал номер офиса в башне Байворд, его глаза провожали каждый поворот телефонного диска и его возвращение обратно.

— Да? — ответил йомен Гаолер.

Бифитер теребил пальцами старенькое одеяло.

— Говорит йомен Джонс.

— Доброе утро, йомен Джонс. Землеройка чувствует себя превосходно. Пока утром я мылся в душе, она съела кузнечика.

— Замечательно.

— Кстати, это он или она?

— Точно не знаю. Но попробую выяснить. — Бальтазар Джонс кашлянул и добавил: — Я сегодня не смогу выйти на дежурство.

— О-о, нельзя ли узнать, по какой причине? — спросил йомен Гаолер, поднимаясь и отыскивая по комнате взглядом пачку своего инжирного печенья.

— Плохо себя чувствую.

— Правда? — прозвучал приглушенный ответ, потому что в этот миг йомен Гаолер заглянул в мусорную корзину, высматривая обертку от печенья.

Повисла пауза.

— Переел миног, — продолжал Бальтазар Джонс, разум которого кружил в водовороте отчаяния.

— Что?

Бифитер попытался вспомнить, чту сейчас сказал, и до него внезапно дошло, что он сообщил йомену Гаолеру, будто ему плохо, потому что он объелся похожей на угря рыбой, приведшей к смерти Генриха Первого. Но отступать было поздно.

— Переел миног, — повторил Бальтазар Джонс как можно тише.

— Говорите громче, я не слышу!

— Миног, — пробормотал он. — Переел.

Повисла пауза.

— Минутку, — отозвался йомен Гаолер, отложив в сторону телефонную трубку. Он подошел к книжному шкафу, стоявшему рядом с бойницей, и снял с полки книгу, куда записывали отсутствующих. Вернувшись к столу, он сел, взял телефонную трубку и выбрал ручку из старой жестянки от «Золотого сиропа».

— Как пишутся миноги? — спросил он, найдя страничку Бальтазара Джонса. Дожидаясь ответа, он вертел ручку.

— Точно не знаю, — отозвался Бальтазар Джонс, рассматривая свой мокрый халат, висевший на двери спальни.

— Мее-ноо-гии, — тянул йомен Гаолер, вписывая название болезни и ставя дату. Он помолчал секунду и добавил: — Должно быть, вкусная рыба.

Положив телефонную трубку на место, Бальтазар Джонс протянул руку к письму, которое нашел на подушке, когда утром вернулся домой, промокший насквозь и провонявший Темзой. Он перечитывал письмо уже много раз, но так и не сумел отыскать в нем намек на обещание вернуться. Зато в нем недвусмысленно говорилось о необходимости оказаться подальше от него, о горечи из-за его нежелания говорить о смерти Милона и об отчаянии из-за того, что их любовь разрушена.

Глядя на подпись внизу листка, он думал о том порыве счастливого ветра, который много лет назад бросил их с Гебой Грамматикос в объятия друг друга. Их встреча была настолько случайна, настолько неожиданна, что никак не могла быть Божественным предопределением, и с тех пор он постоянно жил в страхе перед капризностью удачи.

Потому что слишком долго он опасался, что вообще не женится. Единственный ребенок в семье, по ночам он просыпался от взрывов смеха, доносившихся из спальни родителей наверху. Он был твердо уверен, что все любовные отношения доставляют именно такой восторг, однако девушки, с которыми он встречался, разочаровывали его. Родители уверяли, что его невеста обязательно появится, но годы шли, и их уверенность так ничем и не подкреплялась, и в конце концов он решил пойти в армию, чтобы забыть про свое одиночество, и выбрал гвардию, полагая, будто там у него будет меньше шансов кого-нибудь застрелить. За день до отбытия к месту службы, когда он уже подстригся и вещмешок ждал под дверью его комнаты, он повстречал в магазине на углу поразительное создание.

Собираясь купить марок для писем, которые он собирался писать родителям, он заметил девушку с тортом «Баттенберг» в руках, которая стояла в проходе между полками, и темные волосы водопадом струились по ее бирюзовому платью. У девушки были глаза газели, которые она устремила на него, едва он переступил порог, и с этого мгновения он словно лишился рассудка. Он подошел к ней и сообщил, что торт в желто-розовую шахматную клетку был изобретен его далеким предком в честь женщины, похитившей его сердце. Предок не мог послать цветы, на которые у его возлюбленной была ужаснейшая аллергия, и потому испек торт самых ярких оттенков, какие нашел у себя в саду. Четыре цветных квадратика символизировали те ее качества, которые пленили его: ее светлая кожа, ее скромность, ее ум и умение играть на фортепьяно. Каждую неделю к ее дому подъезжал экипаж, и на заднем сиденье стояла корзинка с тортом. Однако женщина, которой врач запретил употреблять сахар, даже не пробовала торты. Вместо того она вынула часть фарфоровой посуды из шкафов в гостиной и хранила там любовные подношения. Когда предок узнал об этом, то стал покрывать торты слоем марципана, чтобы они дольше не портились. Он продолжал их печь, а она продолжала их принимать, и эта привычка сохранялась у них до самой свадьбы, а сам торт был назван в честь немецкого городка, в котором они останавливались в медовый месяц.

Когда Бальтазар Джонс завершил свою историю, наступила гробовая тишина. Лавочник-пакистанец, завороженный не меньше, чем Геба Грамматикос, заявил из-за кассы: «Это чистая правда, мадам», — просто потому, что ему очень хотелось, чтобы это была правда.

Юная пара устроилась поболтать рядом с магазином, и они проболтали так долго, что Бальтазар Джонс пригласил ее на ужин, к огорчению матери, которая хотела, чтобы этот последний вечер сын провел с семьей. Но и она была совершенно очарована Гебой Грамматикос и подкладывала баранины на тарелку тоненькой гостье с ненасытным аппетитом. Когда девушка пропустила свой последний поезд, миссис Джонс постелила в свободной комнате в конце коридора и вместе с мужем отправилась наверх. После того как в доме все затихло, Бальтазар Джонс сумел уговорить поразительное создание пойти к нему в комнату, уверяя, что будет вести себя как настоящий джентльмен. Она села на край его постели и спросила, почему его зовут Бальтазаром. Он объяснил, что его назвали в честь одного из трех волхвов, поскольку он был зачат в Рождество. Она, в свою очередь, созналась, что ее назвали в честь греческой богини молодости. Они проболтали до полуночи, после чего вдруг замолчали, осознав, что расстанутся через несколько часов. Потому не стали ложиться спать, понимая, что сон приблизит неизбежный миг. Когда безжалостный рассвет прогнал ночь, Геба Грамматикос по очереди поцеловала кончики его тонких пальцев, которым предстояло вскоре взять оружие. И когда пришло время прощаться, она стояла на крыльце рядом с его родителями, все они махали ему вслед, и у всех на сердце лежал камень.

Купленные марки он наклеивал на конверты с письмами к миниатюрному созданию, встреченному в магазине на углу. Однако он пребывал в таком смятении из-за любви, что надписывал конверты крайне неразборчивым почерком, и они неделями не могли дойти до адресата. В казарме, не в силах заснуть из-за ужасного храпа, доносившегося с койки над ним, он приходил в такое волнение, когда приближалось время ответного письма, что писал снова и снова, уверенный, что его предыдущие письма затерялись. И когда через два года он сделал ей предложение, это стало большим облегчением для почтальона, давно уже надорвавшего себе спину.

Бальтазар Джонс не услышал стука в дверь Соляной башни. Он так и сидел в той же позе на кровати, вцепившись в письмо, и ветер задувал в крошечные щелки в затейливом переплете окон. Однако стук не прекращался и даже нарастал, потому бифитер, испугавшись, что шум привлечет ненужное внимание, отправился открывать. Он босиком прошаркал по ступенькам, распахнул дверь и прикрыл ладонью глаза от мраморного сияния небосвода. Перед ним стояла врач Евангелина Мор со своим черным чемоданчиком.

— Насколько я понимаю, вы плохо себя чувствуете, — сказала она.

В смятении не в силах придумать предлог, чтобы не пустить ее в дом, он отступил в сторону и поплелся вслед за врачом по лестнице, ощущая холод босыми ступнями, черными после ночного променада по крепостным стенам. Когда они вошли в гостиную, бифитеру вдруг стало стыдно оттого, что он стоит перед женщиной в одной пижаме. Кинувшись к спасительному дивану, он произнес предостерегающе:

— Смотрите под ноги.

Доктор, медные локоны которой вспыхивали каждый раз, когда на них попадали солнечные лучи, ловко обогнула Миссис Кук. Она расстегнула пуговицы аккуратного коричневого жакета и села в кресло, не подходившее по цвету к дивану.

Вынув из черного чемоданчика папку, она раскрыла ее на коленях и заскользила пальцем по странице. Она нахмурилась, подняла голову и сказала:

— Если верить записи йомена Гаолера, вы переели миног.

Бальтазар Джонс уставился в пол и принялся ковырять и без того похожий на рядно ковер грязным пальцем ноги. Единственный звук, нарушивший тишину, раздался, когда Миссис Кук поднялась с легким скрипом и отправились в свое ежедневное путешествие по комнате. Тауэрский врач смотрела на черепаху, а бифитер продолжал созерцать пол. Она снова поглядела на пациента, который проковырял уже такую дыру, что в ней исчез весь его палец.

— В этом нет ничего необычного, — неожиданно заявила она. — Вы, наверное, удивитесь. О каком количестве идет речь? Может быть, полудюжине? Но сколько бы их ни было, я уверена, вам не грозит ничего страшного. Просто в другой раз не стоит усердствовать, — заключила она с улыбкой, которую он воспринял как сигнал к окончанию разговора.

Но когда Бальтазар Джонс уже думал, что доктор собирается уходить, она предложила провести беглый осмотр. Слишком подавленный, чтобы протестовать, он поднялся, и она принялась тыкать и выстукивать его разнообразными инструментами, которые смотрелись бы весьма органично среди пыточных орудий, выставленных в Уэйкфилдской башне. Когда осмотр был завершен, бифитер ретировался на диван и сейчас же погладил бороду, чтобы обрести душевное равновесие, пока орудия пытки возвращались обратно в черный чемоданчик.

— Все будет хорошо. Не провожайте, я сама закрою, — объявила врач широкого профиля, перешагивая через Миссис Кук и направляясь к двери. Она уже протянула руку к задвижке, когда вдруг обернулась и сказала: — Мне жаль, что от вас ушла жена.

Наступившую затем тишину в итоге нарушил стук каблуков на каменных ступенях лестницы. Бифитер, нисколько не удивленный, что новость уже распространилась по крепости, остался сгорбившись сидеть на диване. Не в силах выносить мысли, которые угрожали захлестнуть его с головой, он поднялся и направился в спальню. Решив, что лучше уж пойти на дежурство, чем задыхаться от горестных размышлений, он медленно надел форму, прыгая на одной ноге, пока натягивал брюки Викторианской эпохи.

Скрытый от посторонних взглядов, стоя возле моста через ров, смотритель воронов опустился на колени и вынул маникюрные ножницы. Он принялся аккуратно подстригать траву, выросшую вокруг маленьких крестов, отмечающих могилы давно скончавшихся воронов, многие из которых в прямом смысле слова попбдали с насестов. Несмотря на истории для туристов, легенда, будто королевство рухнет, как только вороны покинут Тауэр, была просто легендой. Королевство даже не пошатнулось, когда перед началом Второй мировой воронов посадили в клетки и вывезли под покровом ночи. Неожиданные каникулы были им организованы на самом высочайшем уровне, чтобы спасти птиц от возможной гибели, способной сломить дух нации. В тот же день так же тайно были эвакуированы сокровища Короны. Их вывезли в гробах вооруженные охранники, переодетые представителями похоронного бюро, и спрятали в Вествудском карьере в Уилтшире. Вороны в клетках были увезены на машине скорой помощи и незаметно внесены в дом с террасой, принадлежавший тетушке одного из бифитеров, которая проживала в Уэльсе. Дом в Суонси, отделанный декоративной каменной штукатуркой, аккуратно соблюдал затемнение. Тетушке было запрещено впускать в дом гостей, чтобы не просочилось ни полслова о том, что вороны покинули Тауэр. Тетушке не только платили за уход за птицами, ей также была обещана пожизненная пенсия, чтобы она сохранила тайну временного отсутствия воронов.

Когда война наконец закончилась, было непонятно, кто из них кого довел. Тетушка с одичавшим взглядом, отчаянно нуждающаяся в человеческом обществе, рассказывала всем, кто был готов слушать (и всем, кто не был, тоже), о своей секретной миссии во время войны. Но даже местные газеты отказывались ей верить. Поколение же воронов военного времени — а вороны славятся своей способностью к подражанию — до конца своих дней в крепости так и не лишилось валлийского акцента.

Довольный тем, что снова придал могилам достойный вид, смотритель убрал ножницы в карман и поднялся. После чего он дошел до входа в Тауэр и постоял на мосту, дожидаясь последней за день группы туристов. Сложив на груди руки в черных перчатках, он наблюдал за посетителями, которые выходили из крепости, и внимательно рассматривал их рюкзаки, чтобы никто не попытался уйти с его птицей, засунутой на дно в качестве необычного сувенира. Когда один из жирафов высунул голову из крепостного рва, потянувшись за листочком, туристы тотчас обратили на него внимание. Мужчина с видеокамерой, прикрепленной у него на полях шляпы, подошел к смотрителю воронов и спросил, когда откроется зверинец.

— Послезавтра, если выздоровеет смотритель королевского зверинца, — последовал ответ из-под усов.

— Говорят, что зверинец здесь был и раньше, — продолжал австралийский турист.

— Был. До тысяча восемьсот тридцатых годов, когда наконец-то признали, что нехорошо держать диких зверей в крепости. Лично я до сих пор такого же мнения, — сказал смотритель воронов, снова переводя взгляд на жирафов.

— Кто-нибудь пострадал? — с надеждой спросил турист.

Тогда смотритель воронов пересказал ему печальную историю о Мэри Дженкинсон, которая жила со смотрителем львов.

— Однажды, в тысяча шестьсот восемьдесят шестом году, когда она вошла в клетку и погладила лапу льва, зверь схватил ее за руку зубами и не отпускал. Женщине ампутировали руку, чтобы спасти жизнь, но через несколько часов она все равно умерла.

Турист немедленно пересказал историю своей жене, которая засветилась от удовольствия и тут же спросила мужа, смогут ли они прийти еще раз, когда откроется зверинец.

Смотритель воронов поглядел на часы и попросил посетителей, ожидавших экскурсии, подойти ближе. После чего он широко раскинул руки и объявил в театральной манере, которая помогала выманивать чаевые у американских туристов:

— Добро пожаловать в королевский дворец и крепость ее величества, в лондонский Тауэр! Я счастлив быть вашим гидом на ближайший час, за который мы окинем взглядом девять веков истории…

Спустя час он стоял в дверях церкви, и туристы выходили, вкладывая монетки ему в руку. Когда вышел последний, он направился к клеткам воронов, где и остановился, выкликая птиц по именам. Они неловко приземлялись, важно вышагивали по траве, направляясь к своим великолепным деревянным домикам, и запрыгивали внутрь. Заперев двери, чтобы уберечь птиц от городских лисиц, он поглядел на часы и пригладил сизые усы рукой, затянутой в перчатку. Весь в предвкушении, он пересек территорию крепости и дошел до Кирпичной башни, затем огляделся по сторонам, словно сноровистый конокрад. Довольный тем, что его никто не видит, он отпер дверь. Закрыв ее за собой, он потянулся во мраке к канату, натянутому вместо перил, затем вдруг вспомнил, что под одеждой на нем майка. Мгновенно решив, что это совершенно не подходящий наряд для запретного свидания, он расстегнул темно-синий камзол, стянул белье и бросил теплым комком на нижнюю ступеньку, собираясь забрать на обратном пути. Снова одевшись, он пошел вверх по каменной лестнице. Обнаружив, что дверь на втором этаже закрыта, он нащупал ручку и нажал на нее. Неожиданный звук переполошил птиц, которые подняли такой гвалт, что смотритель, совершенно позабывший о новом птичнике, присоединился к их хору, испустив испуганный вопль. Птицы продолжали безумно кружить еще долго после того, как появилась Амброзин Кларк, одетая в джинсы и свитер, вырез которого выставлял напоказ головокружительную ложбинку между грудями. Смотритель воронов потянулся к ней в темноте, мгновенно узнав по запаху кулинарного жира. Когда одежды были скинуты, любовники опустились на дощатый пол, где их тут же облепила шелуха от птичьего корма, взметенная безумным хлопаньем крыльями. И когда вскоре раздался крик экстаза, он смешался с ругательствами изумрудного висячего попугайчика, которого грубо разбудили, когда он дремал вниз головой.

Бальтазар Джонс сидел на диване в одной и той же позе, уже вернувшись с послеобеденного обхода. Он не удосужился задернуть шторы и сидел, глядя, как ночь сгущается за окнами с затейливым переплетом. На кофейном столике перед ним лежала майка, которую он нашел на нижней ступеньке Кирпичной башни, когда по дороге домой заглянуть проведать птиц. Он не смог найти никакого объяснения тому, как туда попало мужское белье, а когда открыл дверь птичника, то обнаружил, что все его обитатели жмутся друг к другу на жердочках, чтобы согреться, а попугайчик болтается ниже остальных, время о времени покачиваясь во сне. Единственным бодрствующим существом оказался странствующий альбатрос, который искал по всей клетке свою подругу, оставшуюся в Лондонском зоопарке, поскольку принадлежала зоопарку.

Только когда холод наконец заставил его сдвинуться с места, Бальтазар Джонс нашел в себе силы подняться в спальню. Он задернул занавески, и кольца, проехавшись по перекладине, скорбно звякнули. Затем он медленно разделся, все еще оттягивая главный момент. Облачившись в пижаму, он оставался в ванной дольше обычного, решив, что сейчас самый подходящий момент починить кран, который капал с тех пор, как семья переехала в башню восемь лет назад. Но скоро выяснилось, что ему больше нечем себя занять, и он наконец-то взглянул на пустую постель. Не в силах лечь, он натянул свитер, погасил свет и уселся в кресло у окна. Когда спустя несколько часов сон к нему так и не пришел, он поднялся, отдернул одну занавеску и открыл окно. Навалившись на подоконник, он окинул взглядом крепость, нагонявшую жуть при свете луны, и вдохнул пронизывающий ночной воздух. Из полной тишины донесся печальный крик одинокого альбатроса, который находит себе пару на всю жизнь.