Он среднего возраста и роста, с пронзительными голубыми глазами на обветренном лице и коротко стриженными светлыми волосами, наполовину уже поседевшими. Если не считать глаз, внешность ничем не примечательная, но в целом он оставляет впечатление человека скромного, привлекательного, надежного. Могу представить его себе деревенским адвокатом или врачом, каким-нибудь государственным служащим, направившим свой интеллект в русло общественного блага, — разве что мешают глаза, пронизывающие, проницательные, ясные, но мечтательные. Глаза пророка. Я удивлена, даже очарована. Я почему-то ожидала увидеть чудовище.

— Миссис Росс. Приятно с вами познакомиться. — Стюарт с легким поклоном пожимает мне руку.

Я киваю.

— А вы, должно быть, Муди. Рад знакомству. Фрэнк говорит, что вы служите близ Джорджиан-Бей. Прекрасное место.

— Да, так и есть, — говорит Муди и пожимает протянутую руку. — Я тоже очень рад с вами познакомиться, сэр. Я много слышал о вас.

— Ну что ж… — Стюарт качает головой и несколько смущенно улыбается. — Мистер Паркер. Полагаю, вас следует поблагодарить за то, что сопровождали этих людей в столь трудном путешествии.

После едва заметного колебания Паркер жмет протянутую руку. На лице Стюарта я не замечаю ни малейших признаков узнавания.

— Мистер Стюарт. Рад снова встретиться с вами.

— Снова? — Стюарт смотрит с виноватым недоумением. — Прошу прощения, я не припоминаю…

— Уильям Паркер. Прозрачное озеро. Пятнадцать лет назад.

— Прозрачное озеро? Вы должны простить меня, память уж не та, что раньше.

Он расплывается в любезной улыбке. Паркер не улыбается.

— Возможно, вам поможет вспомнить, если вы закатаете левый рукав.

На мгновение лицо Стюарта меняется, так что на нем ничего невозможно прочитать. Потом он заливается смехом и хлопает Паркера по плечу:

— Боже мой! Как я мог забыть! Уильям! Ну конечно. Да-да, столько лет прошло. — Затем лицо его опять становится серьезным. — Прошу прощения, что не смог встретиться с вами сразу по возвращении. Произошло трагическое несчастье; уверен, вы уже слышали.

Мы киваем, словно дети перед директором школы.

— Нипапанис был у меня одним из лучших. Мы охотились на реке, неподалеку отсюда. — Голос его замирает, и мне кажется, хотя я не уверена, что на глазах у него блестят слезы. — Мы шли по следу и… я до сих пор не могу поверить произошедшему. Нипапанис был очень опытным, искусным охотником. Никто лучше его не знал здешних мест. Но он вышел по следу на реку, ступил на тонкий лед и провалился.

Он замолкает, глядя куда-то вне этой комнаты. Лицо его, поначалу внушавшее такую уверенность, кажется теперь осунувшимся и усталым. Возможно, ему сорок. Возможно, лет на пятнадцать старше. Трудно сказать.

— Вот он здесь, а мгновенье спустя его уже нет. Он провалился, и хотя я дополз, докуда возможно, никаких его признаков не обнаружил. Я даже погрузил голову в воду, но все без толку. Я не перестаю себя спрашивать, мог ли я сделать больше? — Он качает головой. — Можно тысячу раз делать одно и то же, даже об этом не задумываясь. Вот так ходишь по льду. Узнаёшь его толщину, сильное или слабое под ним течение. А в следующий раз ты ставишь ногу, много раз до того убедившись, что это безопасно, и совершаешь ошибку, потому что лед не выдерживает твоего веса.

Муди сочувственно кивает. Паркер внимательно смотрит на Стюарта тем же взглядом, которым он изучал землю в поисках следа. Не знаю, что его там заинтересовало; Стюарт не выказывает ничего, кроме сожаления и печали.

— Там, во дворе, была его жена? — спрашиваю я.

— Бедняжка Элизабет. Да. У них еще четверо детей; четверо детей без отца. Просто ужас. Я видел, как вы к ней выходили. — Теперь он обращается к Муди. — Возможно, вы сочли бессердечным с нашей стороны оставить ее одну, но именно таковы обычаи этого народа. Они считают, что в такое время никто ей ничего не может сказать. Они скорбят на свой манер.

— Но почему они не могли ей сказать, что она не одна? И в такую погоду…

— Разве в своем личном горе она не одинока? Она была его единственной женой, а он — ее единственным мужем. — Он устремляет ко мне свои поразительные голубые глаза, и я не могу отвести своих. — Особенно тяжело для нее, что я не смог привезти тело. Знаете, для индейцев хуже нет, чем утонуть. Они верят, что дух утопленника не может освободиться. Она хотя бы крещена, так что, возможно, все-таки обретет некоторое утешение. И дети, благословение Господу, тоже.

Несмотря на гнетущую атмосферу, Стюарт настаивает на том, чтобы показать нам окрестности. Экскурсия, в знак уважения предлагаемая всем посетителям, кажется неестественной и нереальной, как будто мы играем роли гостей, бормочущих одобрительные реплики.

Сперва он показывает нам главное здание в форме буквы «П». Единственный деревянный этаж с коридором, на который с обеих сторон нанизаны комнаты. Чем дальше мы идем, тем очевидней становится разница между прошлым и настоящим Ганновера. Одно крыло предназначено не менее чем для дюжины гостей. Нам показывают комнаты, выходящие наружу: на реку и равнину. Сейчас из окон видны лишь белые и серые плоскости, незаметно переходящие друг в друга и разрезанные темно-коричневым частоколом. Но летом здесь должно быть красиво. Потом заходим в столовую, которая без длинного стола кажется пустой и заброшенной. В былые дни, рассказывает нам Стюарт, когда Ганновер-Хаус был в центре богатой пушной провинции, здесь жило до сотни человек со своими семьями и ночи напролет праздновали жирные барыши. Но все это осталось в прошлом, задолго до Стюарта. Уже лет двадцать здесь обходятся минимальным персоналом, поддерживающим хрупкую власть Компании над этой пустыней, скорее в память о прошлом, нежели по каким-то финансовым соображениям. В длинном центральном крыле в основном царит запустение; раньше здесь жили служащие, теперь поселились пауки и мыши. Вместо дюжины официальных представителей Компании теперь здесь только Стюарт и Несбит. Единственный, кроме них, сотрудник, живущий в этом здании, — главный переводчик Оливье, парнишка не старше Фрэнсиса. Стюарт зовет его, чтобы с нами познакомить, и если парнишка убит горем, то хорошо это скрывает. Он кажется сообразительным юношей, готовым услужить, и Стюарт с гордостью нам сообщает, что тот владеет четырьмя языками благодаря англоязычному и франкоязычному родителям родом из разных индейских племен.

— Оливье далеко пойдет в Компании, — говорит Стюарт, и лицо Оливье вспыхивает застенчивой радостью.

Интересно, так ли это; насколько высоко может вознестись краснокожий парнишка в компании, принадлежащей чужеземцам? Хотя, возможно, все не так плохо. У него есть работа, способности и Стюарт в качестве наставника.

Из третьего крыла, где расположены конторы, Стюарт ведет нас на склад. Он объясняет, что большую часть мехов они отгрузили летом, так что сейчас запасы невелики. Зимой охотники на промысле, а весной приносят добычу в факторию. Дональд расспрашивает о снабжении и прибыли, а Стюарт увлеченно, едва ли не льстиво отвечает. Я поглядываю на Паркера, пытаясь определить его реакцию, но он на меня не смотрит. Похоже, обо мне вовсе забыли. Всеми пренебрегаемая, натыкаюсь на что-то глазами. Нагнувшись, я поднимаю бумажный прямоугольник. На нем цифры и буквы: «66ГЗПГ», а следом названия животных. Он напоминает мне тот клочок, который Жаме, похоже, тщательно прятал в своей хижине.

— Что это? — Я передаю бумажку Стюарту.

— Это бирка для тюка. Когда мы упаковываем меха… — обращается он исключительно ко мне, единственной, кто не знаком с порядками Компании, — то сверху кладем опись содержимого, чтобы знать, если что-то потеряем. Шифр сверху относится к содержимому — это год до прошлого мая, Компания, разумеется, местность — буквой «П» мы обозначаем район реки Миссинайби — и фактория, Ганновер. Так что можно определить, откуда каждый тюк и когда он упакован.

Я киваю. Пытаюсь восстановить в памяти буквы на клочке из хижины Жаме, но помню только то, что она датировалась несколькими годами раньше; возможно, когда он сам работал на Компанию. Все это мало что объясняет.

За складами находятся конюшни, пустые, если не считать собак и пары коренастых пони. А дальше семь или восемь деревянных лачуг, где живут перевозчики со своими семьями, и часовня.

— В другое время я бы познакомил вас с каждым, но сегодня… Это замкнутое общество, особенно теперь, когда нас не так много. Скорбный день. Пожалуйста, не стесняйтесь, — снова кажется, будто он обращается ко мне более, чем к остальным, — заходите в часовню, когда пожелаете. Она всегда открыта.

— Мистер Стюарт, я вижу, что сейчас вам не до этого, но вы понимаете, что мы не просто так здесь появились. — Меня не слишком заботит, вовремя ли я завожу разговор, главное, чтобы его завела я, а не Муди.

— Да-да, конечно. Фрэнк что-то говорил… Вы ищете кого-то, верно?

— Моего сына. Мы шли по его следу, который вел сюда… или, по крайней мере, куда-то рядом. Вы в последнее время не встречали кого-нибудь чужого? Семнадцатилетнего юношу с черными волосами…

— Нет, к сожалению. До вас здесь не было никого. Боюсь, что со всеми этими событиями я несколько подзабыл… Я поспрашиваю остальных. Но уверен, что здесь никого не было.

До поры до времени хватит. Муди выглядит очень мною недовольным, но это самая малая из моих проблем.

Стюарт отправляется вершить дела Компании, и я поворачиваюсь к Паркеру и Муди. Мы остались в гостиной Стюарта, где горящий камин дарует относительный комфорт, и над камином висит картина с написанными маслом ангелами.

— Вчера вечером, сразу после нашего прибытия, я слышала, как Несбит угрожал женщине. Он говорил, что ей достанется, если она не будет молчать «о нем». Так он сказал: «о нем». Она спорила и, я думаю, отказалась. А потом он сказал, что с ней что-то случится, когда «он» вернется. Должно быть, речь шла о Стюарте.

— Кто она? — спрашивает Муди.

— Не знаю. Я ее не видела, а говорила она тише, чем он.

Я колеблюсь, сказать ли Муди о Несбите и Норе. Что-то заставляет меня считать, что это была она, — такая способна препираться. Но тут открывается дверь и входит юный переводчик Оливье. Похоже, его прислали развлекать нас. Но у меня такое чувство, будто кто-то очень заинтересован в том, чтобы не спускать с нас глаз.