Мужчины и женщины с напряженными, взволнованными лицами ставят меня на ноги и, когда я спотыкаюсь, удерживают в вертикальном положении. Я не могу понять, почему они так рады нас видеть, а потом изнеможение наваливается в полную силу, и я едва справляюсь с некой странной дрожью и звоном в ушах. Обступившие нас люди кивают, улыбаются и щебечут, отвечая на какие-то слова Паркера, но я не улавливаю ничего, кроме беспорядочного гула, а еще того, что мои воспаленные глаза, несмотря на жжение, остаются совершенно сухими. Возможно, у меня обезвоживание; возможно, я больна. Какая разница: Фрэнсис жив и мы нашли его — вот и все, что имеет значение. Я даже ловлю себя на том, что благодарю Бога, на случай, если давно заржавевшие каналы общения с ним до сих пор открыты.

Кажется, у меня получается сдержать бурю эмоций, когда я наконец вижу его. С тех пор как он ушел из дома, прошло уже больше двух недель; он выглядит бледным, волосы кажутся чернее обычного, а еще он совсем худой — тельце ребенка под простынями. Мое сердце словно раздувается до предела и вот-вот меня задушит. Говорить я не могу, просто склоняюсь к нему, чтобы обнять и ощутить его острые косточки прямо под кожей. Его руки сжимаются на моих плечах, я ощущаю его запах и понимаю: еще чуть-чуть, и я не выдержу. Затем я отстраняюсь, так как иначе не вижу его, а мне нужно его видеть. Я глажу его волосы, его лицо. Я не в состоянии перестать касаться его.

Он смотрит на меня, явно подготовленный к моему появлению, и все же кажется удивленным, а на губах его играет подобие улыбки.

— Мама. Ты пришла. Как ты это сделала?

— Фрэнсис, мы так беспокоились…

Я глажу его плечи и руки, пытаясь сдержать слезы. Не хочется смущать его. Кроме того, мне больше не нужно плакать — больше никогда.

— Ты ненавидишь путешествия.

Мы оба пытаемся смеяться. На мгновение я позволяю себе подумать о том, как все будет, когда мы вернемся домой: ни закрытых дверей, ни сгустившегося молчания. После всего этого мы будем счастливы.

— Папа тоже здесь?

— Э-э… Он не смог оставить ферму. Мы решили, что пойдет только один из нас.

Фрэнсис опускает взгляд. Мои слова звучат жалкой отговоркой. Мне следовало придумать более убедительную ложь, но отсутствие Ангуса красноречивей всяких объяснений. Фрэнсис не отпускает мои руки, но как-то ускользает. Он разочарован, несмотря ни на что.

— Он будет так рад тебя видеть.

— Он будет сердиться.

— Нет, что за глупости.

— Как ты сюда попала?

— С охотником по имени мистер Паркер. Он любезно предложил меня проводить и…

Конечно, Фрэнсис понятия не имеет обо всем, что случилось в Дав-Ривер за время его отсутствия. О том, кто такой Паркер или кем может оказаться.

— Они думают, что я убил Лорана Жаме. Ты ведь знаешь? — Голос у него безжизненный.

— Мой дорогой, это ошибка. Я видела его… Я знаю, что ты не делал этого. Мистер Паркер знал месье Жаме. Он считает…

— Ты его видела?

Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, не могу сказать, с изумлением или сочувствием. Конечно же, он удивлен. Тот момент у двери Жаме я вспоминала тысячу раз в день, ежедневно, пока память об этом ужасающем зрелище не износилась до дыр. И она уже не так меня потрясает.

— Я его обнаружила.

Фрэнсис прищуривается, будто захваченный порывом чувств. На мгновение мне кажется, что он в гневе, хотя никакой причины для этого не видно.

— Я его обнаружил.

Ударение мягкое, но безошибочное. Словно он настаивает на этом.

— Я его обнаружил и пошел за человеком, который это сделал, но потом упустил его. Мистер Муди мне не верит.

— Фрэнсис, он поверит. Мы видели следы, по которым ты шел. Ты должен рассказать ему все, что видел, и тогда он поймет.

Фрэнсис ожесточенно вздыхает — знакомый презрительный вздох, красноречивая иллюстрация моей непроходимой тупости.

— Я уже ему все рассказал.

— Раз ты… его обнаружил, то почему не сказал нам? Зачем отправился за убийцей в одиночку? А что, если бы он напал на тебя?

— Я подумал, что, если буду ждать, упущу его, — пожимает плечами Фрэнсис.

Я уж не говорю — он и сам, наверное, думает об этом, — что и так его упустил.

— Папа думает, это я сделал?

— Фрэнсис… конечно нет. Как ты можешь такое говорить?

Он снова улыбается — кривая невеселая улыбка. Он слишком молод, чтобы так улыбаться, и я понимаю, что это моя вина. Я не смогла обеспечить ему счастливое детство, а теперь, когда он вырос, не могу защитить его от горестей и невзгод этого мира.

Я кладу ему на щеку ладонь.

— Прости меня.

Он даже не спрашивает за что.

Я заставляю себя говорить о том, что скажу мистеру Муди и как объясню ему, что он ошибается. О будущем и о том, что не о чем беспокоиться. Но глаза Фрэнсиса блуждают по потолку; он меня не слушает, и я, хотя по-прежнему сжимаю его руки, понимаю, что стараюсь напрасно. Я улыбаюсь, силясь сохранить веселую мину, болтаю о том о сем, а что еще может сделать любой из нас?