В детстве, пока живы были мои родители, я страдала так называемыми затруднениями. Меня охватывал парализующий страх, так что я не могла пошевельнуть ни рукой ни ногой, даже речи лишалась. Я чувствовала, как из-под ног уходит земля, и это было ужасное ощущение. Доктор щупал мне пульс и пристально глядел в глаза, прежде чем сообщить: чем бы, мол, это ни было, оно, возможно, пройдет с наступлением зрелости (под которой они, вероятно, подразумевали замужество). Так это или не так, но, прежде чем случилось убедиться в правильности данной теории, моя мать скончалась при невыясненных обстоятельствах. Я думаю, она наложила на себя руки, хотя отец отрицал такую возможность. Она принимала настойку опия, и убила ее передозировка, намеренная или нет. Страхи мои становились все сильнее и сильнее, пока отец не потерял терпение и не поместил меня — если называть вещи своими именами — в сумасшедший дом, хотя для хворых благородных господ было у него и фасонное имя. Потом умер и отец, оставив меня на милость бессовестного управляющего, и закончила я общественной лечебницей для душевнобольных, по крайней мере достаточно честной, чтобы называться лечебницей.

В общественной лечебнице был свободный доступ к лаудануму. Прописанная сначала, чтобы ослабить приступы страха, настойка опия заняла место родителей и друзей, став единственным, на что я могла положиться. Опий широко применялся, дабы усмирять беспокойных пациентов, но вскоре я поняла, что предпочла бы распоряжаться им сама, и пришлось пойти на хитрость. Уговорить мужскую часть персонала раздобывать для меня лауданум оказалось легче легкого, и я запросто смогла обвести вокруг пальца управляющего — склонного к идеализму молодого человека по имени Уотсон. Привыкнув к чему-то, забываешь, зачем оно было нужно с самого начала.

Позже, когда муж решил, что мое пристрастие стоит на пути истинной близости между нами, я бросила это занятие. Вернее сказать, он выкинул все мои запасы лауданума, так что мне не осталось ничего другого, как обходиться без него. Муж оказался единственным человеком, который подумал, что эта проблема заслуживает решения. Я словно протрезвела после долгого пьянства, и какое-то время трезвость казалась замечательной. Но трезвость заставляет вспомнить забытое — например, зачем тебе изначально понадобилось это лекарство. Когда в последующие годы наступали трудные времена, я хорошо понимала, почему стала зависимой, и вот уже несколько дней думаю о лаудануме почти так же часто, как о Фрэнсисе. Я понимаю, что могу пойти и купить настойку в лавке. Понимаю это каждую минуту днем и половину ночи. Останавливает меня только то, что я единственный в мире человек, на чью помощь может рассчитывать Фрэнсис. А так от меня вообще никакого толку не будет.

Через пять дней после ухода Фрэнсиса я иду по тропинке к хижине и слышу впереди шум. Дорогу мне перебегает, подвывая, собака; я такой не знаю: большая, косматая и дикая по виду — ездовая собака. Я останавливаюсь: в хижине кто-то есть.

Я прячусь в кустах на возвышении за домиком и жду. Мне в запястье впивается какое-то злобное насекомое. Наконец из хижины выходит мужчина и свистит. К нему бегут две собаки, в том числе и та, которую я встретила на тропе. Затаив дыхание, я сижу в своем укрытии, а когда он поворачивается в мою сторону, покрываюсь холодным потом. Он высок для индейца, крепко сложен и облачен в синий плащ и кожаные штаны. Но лицо его заставляет меня вспомнить историю про искусственного человека. У него низкий широкий лоб и выпирающие скулы, а рот и нос, вывернутые, словно клюв хищника, книзу, кажутся невероятно дикими и свирепыми. Две борозды, глубоко врезанные в медно-красную кожу, опускаются по обе стороны рта. Волосы у него черные и спутанные. Я в жизни не видывала такого урода — лицо словно вырублено из дерева тупым топором. Нуждайся мисс Шелли в образце для своего ужасающего чудовища, лучше этого человека не сыскать.

Я жду, едва смея дышать, пока он не возвращается в хижину, а потом вылезаю из укрытия. На мгновение задумываюсь, как действовать дальше: искать на ферме Ангуса и рассказать ему или сразу ехать в Колфилд и сообщить Ноксу? Не стоит противостоять мужчине самой, ибо совершенно ясно, насколько это опасно. Мне трудно поверить, что человек с таким лицом не обладает и нравом столь же свирепым и безжалостным. В конце концов я иду на поиски Ангуса. Он молча выслушивает меня, затем берет ружье и уходит по тропинке.

Потом я узнала, что он направился прямо к хижине и вошел внутрь. Он застал незнакомца врасплох, когда тот обыскивал комнату наверху. Ангус окликнул его и сообщил (очень вежливо, тут у меня нет сомнений), что вынужден препроводить его в Колфилд, поскольку в этой хижине совершено преступление и никто не вправе здесь находиться. Мужчина поколебался, но сопротивляться не стал. Он взял ружье и прошел три мили к заливу, Ангус же шагал за ним. Он доставил незнакомца к задней двери Ноксов. Пока они ждали, незнакомец устремил гордый отсутствующий взор на залив, словно бы ничуть не заботясь о том, что с ним собираются делать. К тому времени, когда Ангус отправился домой, незнакомца уже арестовали и заключили под стражу. Ангус пожалел двух собак, которых Нокс отказался оставить у себя, и привел их домой, утверждая, что они не доставят нам беспокойства. Верно, он отыскал что-то приятное в незнакомце, раз позаботился о его собаках.