7
Без сомнения, это была самая бездарная ночь в ее жизни. Фаустина сидела голая на кровати, поджав ноги к груди и обхватив колени руками, и раздумывала о том, что произошло.
Мужчина, который якобы страстно в нее влюблен долгие месяцы и на словах только и мечтал оказаться с ней в постели, даже смиренно позволил ей многократно его отшить — страсть дала ему силы это вынести, — так вот, этот самый мужчина, будучи наконец допущен к заветному Граалю, как только она распахнула объятия ему навстречу, шлепнулся с ней рядом, будто куль с мукой, и, не особо утруждая себя предварительными ласками, после нескольких вялых, монотонных и невыразительных движений сбросил в нее семя, задыхаясь от натуги, — всего-то и делов. Потом он заглянул ей в глаза — видимо, имелось в виду, что взор его пылает от страсти, — такой довольный, будто доставил ей море удовольствия. Дальше — хуже: после этого он мгновенно уснул, словно олимпиец, осиливший марафонскую дистанцию. И девять часов спустя все еще дрыхнет. Просто сокровище!
Фаустина потерлась подбородком о левое колено. Эта неудача должна была бы ее разозлить, но она почему-то чувствовала себя умиротворенной. Она-то, привыкшая к бурным ночам любви, к неудержимым выплескам страсти и множественным оргазмам, почему-то не рассердилась на эту кратковременную прогулку по тихим водам обыденного секса, может, даже все это ей не так уж и не понравилось. Она проснулась спокойной и безмятежной — это было новое, непривычное ощущение.
Она встала, не побеспокоив Патрика Бретон-Молиньона, который раскинулся на всю кровать и, устраиваясь во сне поудобней, подсунул под себя почти все подушки. Удивляясь, что главного редактора «Матен» не дергают с самого утра телефонными звонками, она наклонилась к столику у кровати и обнаружила, что Патрик выключил мобильник. Должна ли она чувствовать себя польщенной такой расстановкой приоритетов или, наоборот, посмеяться над мужчиной, для которого ночь столь невыразительной любви являет собой нечто исключительное?
Она выглянула в окно и убедилась, что зеваки и фотографы все еще толпятся у особняка Бидерманов. Они паслись на площади группками и поодиночке. Она удовлетворенно вздохнула: приятно осознавать, что шумиха продолжается и место, где она живет, по-прежнему остается в центре событий.
Недалеко от своего дома она заметила Патрисию, которая решительным шагом направлялась в сторону ее подъезда.
— О боже, как же я забыла!
Она забегала по комнатам, кое-как оделась, перехватила волосы резинкой, затворила двери в спальню и побежала открыть Патрисии заранее, чтобы звонок не разбудил Патрика Бретон-Молиньона.
После обмена ритуальными приветствиями и поцелуев в щечку Фаустина пригласила Патрисию в салон. Патрисия была одета в чуть простоватое фиолетовое платье и явно очень напряжена; она вытащила из матерчатой сумки папки:
— Вот тебе рецензии.
Патрисия разложила на низеньком столике папки с рукописными листками.
— Ты не добавишь ничего на словах?
— У меня мало времени, — пробурчала Патрисия. — Все, что надо, там написано. Ты приготовила деньги?
Фаустина протянула ей незаклеенный конверт с купюрами:
— Ты, небось, тоже следишь за нашими новостями?
— Какими новостями?
— Ну, про нашего высокопоставленного соседа, этого мерзавца, Захария Бидермана.
— Меня тошнит от этого.
— Меня тоже.
— И еще больше меня тошнит от людей, которые об этом говорят.
— Почему?
— Потому что они говорят только о нем: что с ним случилось, как он дошел до жизни такой, о его поломанной карьере да обманутых надеждах… Но ведь трагедия-то произошла не с ним, а с ней, с той женщиной, которую он изнасиловал! Это же ей причинили боль!
— Да, так-то оно так…
— «Так-то оно так»? Ты рассуждаешь, как все, Фаустина! Преступник интересует тебя больше, чем жертва. Там, где ты видишь трагедию известного политика, я вижу несчастье, которое произошло с женщиной.
— Ну, не перегибай палку. Это ведь его все знают. И его собирались избрать премьер-министром. А она…
— А как насчет женской солидарности, Фаустина?
— Нет уж, спасибо. В такие вещи я давно не верю. Женская солидарность? Худшие подлости, которые случались со мной в жизни, всегда исходили от женщин.
— Ну, может, ты сама их спровоцировала… Не будем больше об этом, а то я разозлюсь. — И Патрисия с недовольным видом встала и быстро пошла к двери, погруженная в собственные мысли.
Фаустина сухо спросила:
— Патрисия, а ты ничего не забыла?
— Я?
— Ну, следующую порцию книг, которые тебе надо для меня рецензировать. — Фаустина указала на стопку книжек, сложенных на кресле.
— Да, ты права, я совсем забыла, — пробормотала Патрисия.
Она вернулась на несколько шагов и встала перед Фаустиной:
— Я забыла тебе сказать, что завязываю с этим.
— Что?!
— Я не буду больше читать за тебя.
Фаустина машинально поправила:
— Читать для меня.
— Отлично. Ты и сама справишься.
— Сама? Но у меня же не хватит времени!
— У меня тоже.
Патрисия развернулась и взялась за ручку двери. Фаустина вскочила и задержала ее на пороге:
— Да что с тобой стряслось?
Патрисия упрямо смотрела в пол, стараясь не дать воли чувствам. Фаустина сменила тон и спросила участливо:
— У тебя какие-то неприятности?
— Это мое дело.
— Но я же твоя подруга, Патрисия.
Патрисия пожала плечами:
— Нет, ты давала мне работу, и я была твоим литературным негром, но какие мы с тобой подруги?
— Спасибо, это очень мило с твоей стороны.
— Впрочем, даже и настоящей подруге я бы ничего не сказала. А тебе просто сообщаю то, что касается наших дел: я больше не буду за тебя читать ни эссе, ни романы.
— А если я буду больше платить?
— Нет. Я сказала, и это решено, спорить тут не о чем.
— И ты сообщаешь мне об этом вот так, с бухты-барахты, после стольких лет сотрудничества! А мне-то что теперь делать?
— Научишься читать. Смотри, вон у тебя на халате вышиты какие-то слова, можешь для начала повторить алфавит. — И она шагнула через порог.
Фаустина схватила ее за руку:
— Патрисия, ты же никогда такой не была!
Глаза у Патрисии вспыхнули.
— Вот именно! Прощай. — И она ринулась вниз по лестнице.
Фаустина вернулась в квартиру совершенно разъяренной.
Если эта дурища ее бросила, то как, спрашивается, она представит журналистам книги, которых даже не пролистала? Как убедит авторов, которые к ней приходят, что на нее произвел невероятное впечатление их последний роман? И пострадает не только ее работа, но и общий доход: она ведь давно приспособилась перепродавать эти листочки за немалые деньги одному известному парижскому критику, который, как и она, предпочитал рассуждать о книгах, а не читать их.
Она направилась в кухню и приготовила завтрак. Забавно, как много для нее значит этот ритуал. Он успокаивал ее, помогал усмирить подступающий хаос, пока день еще не навалился на нее всей тяжестью.
Она как раз заканчивала жарить яичницу-болтушку, когда на кухню вышел Патрик Бретон-Молиньон с обмотанным вокруг бедер полотенцем; выглядел он не блестяще: впалая грудь с несколькими редкими и длинными волосками, плечи вперед и обвисший животик, хотя в одежде Патрик смотрелся худощавым. Она на мгновение представила себе, как выглядел бы Дани в этом же полотенце и те, кто был до него… Бесспорно, Патрик Бретон-Молиньон был самым блеклым из всех ее поклонников.
— Доброе утро, милый, как ты?
Самым естественным образом она заговорила с ним, как мамочка.
— Прекрасно. Я просто счастлив.
«Бедняга! Даже не понимает, как смешон этот пафос».
Она погладила его по щеке:
— Ну да! И есть от чего…
Глаза Патрика Бретон-Молиньона сверкнули от гордости: эта реплика Фаустины означала, что он награждается медалью хорошего любовника.
— Правда? Тебе понравилось?
«Ну, не заходи слишком далеко, а то услышишь правду, голубчик».
— Я в восторге, Патрик! Это было так… «Бесцветно? Невыразительно?» —…необычно.
— Необычно?
«Еще переспрашивает, зазнайка этакий… Он что, правда думает, что заставил меня вопить от счастья?»
— Так необычно оказаться в постели с тобой, заниматься любовью…
«Ну что, хватит с него уже? Нет, еще не доволен».
— …и что это оказалось так хорошо.
Она поцеловала его в щеку. Он замурлыкал от удовольствия.
Она весело выставила на стол все, что приготовила, и они принялись беззаботно болтать о разных общих знакомых.
Фаустине редко случалось бывать в таком отличном настроении. Нисколько не чувствовать себя обязанной мужчине, с которым она провела ночь, внутренне презирать его — от этого она говорила и ощущала себя совсем по-новому. Жалость к этому безнадежному типу будила в ней сочувствие и мягкость, и почему-то она не просто изображала их, но и на самом деле испытывала.
Она чувствовала себя с ним свободной, как никогда: если он уйдет, она нисколько не пожалеет, а если останется, он ничем ей не помешает. В сущности, ей было на него абсолютно наплевать.
И когда в конце завтрака он предложил ей выйти за него замуж, она согласилась не раздумывая.
Новость распространилась очень быстро, тем более что Патрик Бретон-Молиньон, у которого была весьма внушительная записная книжка, без стеснения делился этой информацией со знакомыми, упиваясь мыслями о будущей женитьбе, словно своей победой над всеми предыдущими женщинами — хотя их, честно сказать, было немного, — которые его оттолкнули, и над всеми мужчинами, которые взирали на Фаустину с вожделением, — таких было уже намного больше.
Зато она не спешила всем об этом рассказывать — например, ничего не сообщила Натану, Тому и другим своим друзьям-геям, хорошо зная, что они немедленно поинтересуются достижениями Патрика в постели. Интересно, поймут они, что она согласилась отдать ему руку и сердце лишь потому, что в смысле секса он был абсолютно бездарен?
Вечером, когда она клевала носом над одним из романов, автора которого ей вскоре предстояло сопровождать в рекламной поездке, ее вдруг озарило:
— А ведь Патрисия права!
И она схватила мобильник:
— Патрик? Хочешь обставить всех журналистов, которые пишут о деле Бидермана? Повысить тираж газеты? Вообще взорвать мозг читателям? И чтобы тебя перепечатывали все издания мира?
— Я думаю, ты знаешь ответ. А что, у тебя какая-то потрясающая новость?
— Нет, просто совет. Это будет мой подарок к нашей свадьбе.
— Ну, говори скорей!
— Займись жертвой.
После этих слов повисла недолгая пауза. А за ней громогласный рев:
— Черт, это же гениально!
Когда Фаустина и Патрик Бретон-Молиньон увидели, как Петра фон Танненбаум величественно вплывает в кабинет главного редактора «Матен» — с орлиным взором и великолепно причесанными черными как смоль волосами, — оба почувствовали себя неловко. Эта жертва была не слишком-то похожа на жертву.
«Какой неудачный кастинг!» — подумала Фаустина.
Петра грациозно опустилась в кресло, которое ей предложили, и достала мундштук.
— Давно пора, — ледяным тоном объявила она.
— Давно пора что, уважаемая Петра?
— Заинтересоваться моей персоной.
Патрик кивнул и объявил, что газета собирается отвести для рассказа о ней целый разворот.
— Один разворот? — с отвращением процедила она.
— Как минимум один, — поправился он.
Она положила на стол папку, которую принесла с собой:
— Вот моя книга, в ней содержатся основные моменты моей жизни. А на обороте перечислены координаты информационных агентств, с которыми вы можете связаться, чтобы получить фотографии.
— Вы не могли бы рассказать нам о том, что случилось.
Петра принялась за свою историю. Ее рассуждения, выбор слов, вообще все, что она говорила, вызывало неприязнь у обоих, и у журналиста, и у пресс-атташе. И чем больше она рассказывала, тем большее чувство протеста у них возникало. Она еще не закончила, а у них уже пропало всякое желание ее слушать.
Фаустина и Патрик обменялись разочарованными взглядами. Они столкнулись с реальной профессиональной проблемой: жертва, которой публика должна была сочувствовать, вместо этого вызывала раздражение.
Патрик жестом показал Фаустине, что просит ее взять инициативу на себя. Она дала Петре договорить — та как раз не допускающим возражений тоном рассуждала о хамских манерах бельгийских полицейских, — а потом спросила:
— Я посмотрела ваш официальный сайт — он столь же великолепен, как и вы сами, — но на нем крайне мало биографической информации.
— Произведение искусства должно оставаться загадочным и непостижимым. А я и есть произведение искусства.
— Здесь, в этой печальной истории, вы скорее игрушка в руках отвратительного типа. Именно это, возможно, вызовет к вам симпатию у очень большого количества людей.
Петра не уловила ее мысли, но упоминание об «очень большом количестве людей» вызвало у нее интерес.
— Вас действительно зовут Петра фон Танненбаум или это ваше сценическое имя?
Петра напряглась:
— Это мое имя.
— Давно вы его носите?
— С тех пор, как вышла замуж за Густава фон Танненбаума. Он умер спустя год после нашей свадьбы.
— А ваша девичья фамилия?
— Я не даю вам права…
— Давайте больше доверять друг другу.
Петра фон Танненбаум пожала плечами и, глядя в сторону, произнесла:
— Смит. Николь Смит. Я американка.
— Откуда вы родом?
— Из Техаса.
— Это вы-то? И вы не принадлежите к германскому аристократическому роду?
— Принадлежу — я породнилась с ним, выйдя замуж.
— Знаете, это очень трогательная история… маленькая американка становится величественной представительницей немецкого дворянства, вдовой и знаменитой артисткой? Простите мою прямоту, но это прямо готовый роман, это должно привлечь публику.
— Правда? Почему же тогда журналисты мною не интересуются?
Фаустина встала:
— Я объясню вам почему, Петра фон Танненбаум. Вы позволите мне дать вам несколько советов? — И, не дожидаясь ответа, Фаустина продолжала: — Не надо так себя выпячивать. Меньше самоуверенности. И не нужно хвастаться своими достижениями — пусть их превозносят другие. Ведите себя попроще. Не нужно мундштука, лучше рассеянно курить сигареты без фильтра, нервно затягиваясь, как женщина, которая не знает, что ей предпринять. Одевайтесь проще, чтобы публика почувствовала, что и в самом простеньком платье вы все равно верх элегантности. Макияж выберите скромный, едва заметный, чтобы не возникало впечатления, что вы готовились к съемке. Сделайте вид, что вам все время страшно, как будто теперь каждый мужчина, который к вам приблизится, представляется вам потенциальным насильником. Не смотрите людям в глаза. Расслабьте шею, опустите голову, пусть у вас будет измученный вид. Вот тогда вы попадете во все газеты и публика будет вам симпатизировать.
Патрик застыл от ужаса: он боялся реакции Петры фон Танненбаум; и действительно, она побледнела, напряглась и выслушала эту речь с хорошо заметным неодобрением. Она уставилась на Фаустину, словно хищник, подстерегающий добычу, и глаза у нее полыхали невыносимым злобным пламенем.
— Вы бесподобны, — заключила Петра фон Танненбаум, поменяв местами скрещенные ноги, — я найму вас в качестве имиджмейкера. Сколько вы берете в месяц?
Никто не знал, куда Фаустина исчезала по утрам в субботу.
По официальной версии, она отправлялась на пробежку в Камбрский лес. Пробежки эти совершались в любую погоду: не важно, был ли на улице ветер, дождь или снег. Если кто-то предлагал составить ей компанию, она отказывалась. И никто ни разу не встретился с ней в этом лесу. Если бы кому-то стало интересно разобраться с этой историей, он бы сразу заметил, что она возвращается оттуда со спортивной сумкой, в которой ни одна вещь ничуточки не запачкана и не намокла.
Фаустина остановила машину перед пансионом «Кедры». Она поздоровалась с директрисой, и толстая медсестра проводила ее на второй этаж, в комнату двести один.
— Ну как она? — спросила Фаустина.
— Без особых улучшений, — ответила медсестра.
— Она в эти дни разговаривала?
— Мы не слышали от нее ни слова. — Она открыла ей дверь и шепнула: — Ну я вас оставлю, как обычно?
Фаустина вошла в комнату мелкими шажками, медленней, чем обычно, и сразу как-то притихла и растеряла часть своей импозантности.
— Здравствуй, мама, ну как ты?
Пожилая женщина, скрючившаяся в кресле у окна, никак не отреагировала на ее появление, а продолжала смотреть на какое-то дерево в парке.
— Как прошла неделя?
Фаустина отлично знала, что мать ей не ответит, но вела себя так, как будто все было нормально. А что еще делать? Сидеть и молчать? Тогда и приходить не имеет смысла.
Фаустина встала перед матерью и начала свой еженедельный обзор событий: тон ее напоминал обычную Фаустину — веселость и бесцеремонность оставались при ней, — но вот голос стал необычно мягким, а по тому, как старательно она выговаривала слова, можно было понять, что это подготовленное выступление. Она рассказала матери свежие новости и объявила о своем решении выйти замуж за Патрика Бретон-Молиньона.
Пожилая дама не слушала ее и ни разу на нее не взглянула, на лице у нее оставалась застывшая улыбка.
— Я говорю тебе, что выхожу замуж, и ты мне даже ничего не ответишь?
Фаустина вгляделась в ее постаревшее лицо и почувствовала, что если будет настаивать, то сама же и пожалеет, причем пожалеет саму себя — дочь, которой приходится объявлять о своей свадьбе совершенно безразличной матери.
Фаустина подтащила к окну стул и села рядом с матерью:
— Давай споем?
Болезнь Альцгеймера стерла из сознания пожилой дамы почти все, что она знала о дочери, о своем муже, братьях, сестре, о родителях. Можно было бы утверждать, что эта старушка ведет растительное существование, если бы песни, хотя и очень ненадолго, не возвращали ее в человеческий мир.
Фаустина промурлыкала:
Когда меня обнимет он,
всю жизнь я розовою вижу…
Тут сморщенные веки и выцветшие ресницы слабенько шевельнулись. Ее мать уловила звуки. Фаустина продолжала, и потихоньку пожилая дама начала подпевать: тут пробормочет слово, там напоет целую фразу, словно путешественник, не уверенный, стоит ли садиться в этот поезд.
Фаустина допела эту песню и завела «Море». Мать тут же стала подтягивать:
Моря
Волной играют беззаботно в ясных бухтах
С блестками серебра
Моря
Пастушки лазоревых стад.
Когда они пропели эту последнюю строчку, Фаустине показалось, что у матери изменился взгляд, в ее глазах мелькнуло что-то вроде: «Слышишь, как красиво сказано — пастушки лазоревых стад» — так она говорила когда-то давно.
Они вместе допели до конца. Фаустина была довольна. Ее мать по-прежнему любила петь, и дочь считала, что достаточно развлекла ее.
Она уже приготовилась уходить, и тут пожилая дама сама затянула новую песню:
В убогой комнатенке
В предместье городском
Молоденький мальчонка
Жил с матерью вдвоем.
Еле слышный голосок, слабенький, как старушечьи пальцы, выводил старинную мелодию «Белые розы».
Фаустина даже сжалась, настолько ее пугала эта песня. Когда-то она услышала ее из уст любимой мамы в том возрасте, когда ее сердце еще не знало ни насмешливости, ни цинизма, и она плакала, сопереживая этой душераздирающей истории. И теперь, каждый раз, как она ее слышала, с ней происходило что-то странное: она воспринимала ее нынешними ушами, но сердце слушало ее, как в те давние времена.
Сегодня светлый день воскресный,
И сердцу веселей,
Вот белых роз букет прелестный
Для матушки моей.
Когда я вырасту большим,
Скуплю, не поскуплюсь,
Тебе все розы в лавочке,
Я в том тебе клянусь…
Слова помимо ее воли трогали сердце и возвращали ее во времена любви и наивности. Она отвернулась и кусала губы. О, как же ее терзало это чувство; грусть воскрешала в ней иную, умершую Фаустину из далеких времен, ту, которой больше не было или которая пряталась где-то ужасно глубоко, скрытая за семью печатями жестокого, унизительного и обидного жизненного опыта. Надо ли ее воскрешать?
Весною, надорвавшись,
Страдалица слегла.
Карета «скорой помощи»
Бедняжку увезла.
Фаустина задрожала… Хорошо ли, что она так ожесточилась? Теперешняя Фаустина обхохоталась бы, впервые услышав эту мелодраматическую историю, и сочла бы ее сказочкой для полных кретинов. Но при звуках этой песни в ней просыпался ребенок, которым она когда-то была, и Фаустина ощущала, что ее ирония — только защита, она осознавала, что за ее бесчувственностью и уверенностью скрывается на самом деле разочарование в жизни. А вдруг она не права? Может, было бы лучше принять собственные чувства?
Скорей несет в больницу
Он белых роз букет,
Но санитарка шепчет,
Что матушки уж нет…
Фаустина внимательно всмотрелась в лицо матери. Понимает ли та, что поет? Она правильно произносила каждое слово и не путала их порядок — а вот была ли это для нее простая последовательность звуков, или она понимала их смысл?
Еле слышный старушечий голосок задрожал. Выцветшие глаза покраснели. Да, она знала, о чем эта песня…
Мальчонка на колени
У белой койки пал:
«Сегодня светлый день воскресный,
Ах, сердце, слезы лей,
Вот белых роз букет прелестный
Для мамочки моей.
Когда на небо ты уйдешь,
В чудесный райский сад,
Возьми с собой мои цветы,
Тому я буду рад».
Старушка допела песню, глядя ей в глаза, держа руки дочери в своих. Фаустина улыбалась сквозь слезы. Мать послала ей сообщение из того непонятного места, где заплутал ее разум: «Я знаю, что ты моя дочь, что ты приносишь мне свои белые розы, твои визиты — это все, что у меня осталось, и я благодарна тебе за то, что храню о тебе прекрасные воспоминания, я унесу их с собой в могилу».
Медсестра, которая пришла, чтобы увести Фаустину, нашла ее совершенно преобразившейся, бесконечно счастливой и одновременно бесконечно несчастной; она растрогалась, видя волнение посетительницы:
— Вы такая хорошая дочь! Вот если бы все такими были…
Когда Фаустина вернулась домой, Патрик встретил ее с ежедневником в руках: он хотел договориться о дне свадьбы.
Теперь план обретал конкретные очертания. Они выбрали 4 сентября, и Фаустина затанцевала по комнате, радуясь жизни. Патрику польстила ее радость, но он попытался вернуть ее к реальности:
— Может, и не стоит слишком веселиться, ведь организовывать свадьбу — такое сложное дело…
— Откуда ты знаешь, Синяя Борода? Из личного опыта? — И она указала пальцем на стол, где мерцал разноцветными огнями ноутбук Патрика, который разрывало от срочных сообщений. — Давай, дорогой главред, берись за работу, а я пока созвонюсь с подружками.
И он сел к экрану, а она скрылась в комнате. Не успела она поделиться своим восторгом с подругами, как ее остановило одно сообщение:
Поздравляю, моя шлюшка, до меня дошли слухи, что ты сорвала крупный куш (я имею в виду твои жизненные планы). Дани.
С горящими висками, она весело напечатала:
Благодарю за поздравления, я их принимаю.
Через несколько секунд прилетел ответ:
Обожаю замужних женщин. Особенно если они слегка неудовлетворены. А с тобой явно так и будет.
Она в ответ настучала:
— Мне важно быть свободной.
— Свободной от чего?
— Свободной делать то, что я хочу.
— Например, спать со мной?
Она покусала губы, быстро оглянулась по сторонам и ответила:
Почему бы нет?
И в тревоге стала ждать следующего сообщения. Оно появилось через минуту, которая показалась ей невероятно долгой:
— Я уже тебе написал, что обожаю замужних. Это самые неуемные шлюхи.
— Не знаю. Я еще ни разу не изменяла мужу.
— Встретимся в «Синей луне» через двадцать минут.
Она рассмеялась. Каков нахал! Этот Дани не из трусливых. Кстати, из-за чего это мы с ним поссорились?
Ок!
Она быстро переодела белье, сунула в сумочку духи и вышла в гостиную.
Патрик работал, устроившись лицом к окну, за которым надрывались возбужденные попугаи, он сгорбился перед компьютером — идеальное воплощение трудолюбивого серьезного мужа.
— У тебя там много дел осталось, дорогой?
Не поднимая головы, он пробормотал:
— Часа на два. Это как минимум.
«Мог бы и посмотреть на меня, я ведь не служанка. Честно сказать, если бы он сейчас поднял голову, я бы не пошла».
— Тогда я пока выскочу, мне надо кое-что купить.
Она быстрыми шагами подошла к нему и погладила его по плечу:
— Я тебя люблю, милый.
Тут он все-таки поднял голову. «Ну слава богу!» Он прищурился и, схватив ее за руку, произнес:
— Я счастливый человек!
Фаустина поддакнула, хотя ее душил смех, но она сумела с ним справиться.
— Да, мой милый, так и есть. Наверно, даже самый счастливый на свете.
