6
Когда Патрисия осталась одна в пустой квартире, без Ипполита, который из осторожности счел за лучшее удалиться, и без дочери, удравшей по черной лестнице, она бродила как потерянная из комнаты в комнату, слушала веселые возгласы, доносившиеся с площади Ареццо, и вглядывалась в оставшийся вокруг, после этого испорченного праздника, беспорядок… Никаких сомнений: ей сегодня не повезло больше всех. И дочери, и жениха — и след простыл!
А ей наводить порядок да мыть посуду.
От разочарования она плюхнулась в кресло. Выключила свет и осталась сидеть в полумраке.
Ее жизнь разладилась. По поведению Альбаны ей стало ясно, что она не сможет удержать Ипполита. До сегодняшнего дня они виделись только украдкой — в ее квартире или в скромном кафе в квартале Мароль, они словно жили на необитаемом острове. А теперь с этим робинзонством покончено! Они вышли в огромный мир, с его опасностями и ужасами конкуренции. Альбана выдала ей в сконцентрированном виде то, что с ними произойдет: женщины всегда будут хотеть понравиться Ипполиту, бессознательно или намеренно.
Так вот, что ее ждет. Неуверенность, борьба, измена. Не считая еще и насмешек: Ипполит — красавец, Патрисия — толстуха. Сколько раз она слышала такое от других: «И как, спрашивается, такой парень мог выбрать настолько страшную подружку, в голове не укладывается!» Может, даже она сама когда-то такое говорила? Да наверняка…
А сам Ипполит… Пока он играет отважного рыцаря, который верен своей даме и оттолкнул малолетнюю Мессалину. А через месяц, через год — как-то он станет действовать со взрослой женщиной, которая окажется посмелее Альбаны?
Такое сокровище не задержится надолго в одних руках.
Она вздохнула.
И в эту секунду что-то в ней дрогнуло. Все кончилось. Она больше не верит. Ни себе, ни Ипполиту. И не верит в других людей и во все общество вместе — тоже. Иллюзии рухнули.
Чтобы уже окончательно себя добить, она отправилась в ванную. Взглянув в зеркало, она на мгновение даже себе понравилась, прическа явно была ей к лицу. Но это минутное удовлетворение принесло ей не меньше огорчения, чем радости. Ну и что с того, что к лицу? Наступает момент, когда женщине приходится выбирать между своим лицом и телом. Полнота спасла ее лицо — оно оставалось округлым, гладеньким, без морщин, но зато ниже Патрисия стала огромной. Хотя она так старалась последние несколько недель… Вкалывала, как десятиборец… Если этого не видно в зеркале, то изменения должны отразиться на экране весов. Она встала на площадку. Что?! Наверняка тут какая-то ошибка. Стрелка застряла на одном месте. Невозможно. Она сбросила всего полтора килограмма.
От гнева она стала лупить свое тело, молотить себя по животу, рукам, бедрам. Откуда этот целлюлит, который она сюда вовсе не звала?
С улицы донеслись звуки перебранки. Из страха, что в дело замешана Альбана, она метнулась к окну гостиной. Два парня в спортивных костюмах пререкались с парой в смокингах из-за места для парковки, которое и те и другие считали своим. Парни заводились и хамили по-страшному и уже стали орать на светскую пару, которая уговаривала их вести себя потише.
Патрисия испугалась, как бы не дошло до драки. Она вмешалась:
— У вас что-то случилось? Хотите, чтобы я вызвала полицию?
Светская пара подняла голову, а парни накинулись на Патрисию:
— На хрена нам полиция? Что ты к нам лезешь со своей полицией? Это наше место. Мы всегда тут паркуемся.
— Места для парковки никому не принадлежат, — парировала она.
— Слушай, бабка, исчезни и не лезь не в свое дело! Старым вешалкам в такое время уже спать пора!
— Не тревожьтесь, мадам, — крикнул мужчина в смокинге, чтобы разрядить атмосферу, — мы припаркуемся дальше.
Патрисия отшатнулась от окна и укрылась в гостиной. «Бабка»? Этого еще не хватало! Вот так, с первого взгляда, она уже бабка и старая вешалка? Ладно бы еще толстуха… но бабка?
Ее затрясло. Так, значит, она уже старая! Вот в чем причина всех ее неудач, вот что смущало ее весь вечер. Альбана в мини-юбке. Альбана, накрашенная до неприличия. Альбана, мурлычущая под взглядом самца. Альбана, ставшая сексуально привлекательной. Альбана подала ей сигнал, что она, ее мать, должна убраться с дороги, сойти с дистанции, ей уже пора на помойку.
Сердце у нее забилось. Она поднесла руку к груди. Ей все стало ясно: хотя они с Ипполитом одного возраста, но Альбана вполне могла бы оказаться вместе с Ипполитом, такой он был привлекательный, но при этом невероятно, чтобы какой-нибудь приятель Альбаны стал ухаживать за ней. Ее время подходит к концу.
Перед глазами у нее встала картинка: золотистые лучи света на белых цветах, положенных на гроб на похоронах Северины. Покой. И наконец-то она отдохнет.
И не к чему терять время.
Патрисия бросилась в свою комнату, встала на табурет и порылась на верхней полке шкафчика. Она нашла коробочку, которую искала, вытащила ее, открыла. Внутри было несколько флаконов с вероналом. Они дожидались там несколько лет. Когда в сорок лет она посоветовалась с доктором Жемайелем, он выписал ей барбитураты, чтобы легче засыпать, однако Патрисию не смущала бессонница — она охотно проводила это время за чтением; она купила снотворное и оставила его на полке на всякий случай…
И вот она явилась на свидание с теми прошедшими годами. Проглотив большую дозу этого лекарства, она заснет и больше не проснется. Безупречная смерть. Без страданий. И тело останется без повреждений. Близкие не увидят никаких ужасных картин, которые бы их травмировали. Чистая смерть.
Только не медлить! В таких делах только начнешь раздумывать — и ничего не выйдет.
Она прошла на кухню, высыпала таблетки из всех флаконов и аккуратно разложила на столе. Потом налила большой стакан воды и взяла первую таблетку.
В дверь позвонили.
Она остановилась. Открыть? Не отвечать? Ни на минуту не оставят в покое. Кто это может быть в такое время? Наверно, какая-то ошибка.
Позвонили снова.
А если это те два противных парня поднялись свести с ней счеты?
«Да какое тебе дело, Патрисия? Ты же кончаешь жизнь самоубийством. Через несколько минут ты заснешь. Так что какая разница, кто там?»
Она поднесла таблетку ко рту.
В дверь позвонили еще раз, долго и настойчиво.
«Даже умереть спокойно не дадут. Ладно, отправлю их к черту и вернусь».
Она молча подошла к двери и посмотрела в глазок, кто там трезвонит. К своему удивлению, она увидела соседку, одну из тех, кого видела реже всего, жену инженера, как его звали-то?
И в этот момент она услышала голос:
— Мама, открой, пожалуйста.
Альбана? Вглядевшись повнимательнее в деформированное круглым глазком изображение, она увидела дальше на площадке девушку в незнакомой одежде… Альбана?
Она открыла.
Дочь бросилась ей на шею. Диана попросила разрешения войти, а потом, поскольку Альбана снова зарыдала, в нескольких словах объяснила ей, что случилось.
На следующее утро, когда Патрисия обнаружила на кухонном столе разложенные рядами белые таблетки, ей стало стыдно. Как она могла быть такой неразумной, такой безответственной, что собиралась покончить с собой? У нее же есть Альбана, которой она так нужна. «Только представь себе, как она входит сюда, израненная, после изнасилования, и обнаруживает твой труп!» Она выбросила снотворные в помойку и с чувством вины осознала весь эгоизм суицида.
Доктор Жемайель приехал в девять утра, Патрисия еще совсем рано оставила ему на автоответчике сообщение о случившемся. Когда он возник на пороге, черноволосый, свежевыбритый, элегантный, с флегматичным, по-ливански, мужским обаянием, она подумала, не совершила ли ошибку, пригласив к дочери врача-мужчину. Однако, увидев спокойное лицо Альбаны, когда он вошел к ней в комнату, она перестала волноваться: доктор Жемайель был прежде всего их семейный врач, а уже потом мужчина.
Он пробыл у Альбаны долго. Этот молодой доктор верил не в одну медицину — он верил в помощь врача; его работа не сводилась к тому, чтобы ставить диагнозы и выписывать рецепты, — он старался также слушать, понимать, успокаивать, обращать пациента в сторону будущего. Он был и гуманист, и врач с хорошим образованием, поэтому считал, что лечить — это значит быть близким к человеку. Для него это взаимопонимание значило не меньше, чем фармакология, и должно было поддерживаться при любых обстоятельствах, даже если терапевтические методы не срабатывали.
В конце консультации он вышел поговорить с Патрисией:
— Травмы получены в основном не физические, а моральные. Надо помочь Альбане вновь обрести веру в себя и в других. В ее возрасте это самое важное.
— Я тут, рядом, не беспокойтесь.
— Ваша помощь имеет принципиальное значение, это самое важное, но не факт, что этого будет достаточно. Альбана из скромности не обо всем сможет с вами поговорить.
— Я это хорошо понимаю.
— Нужно, чтобы она не замкнулась в себе и не стала воспринимать сексуальность вообще — как насилие.
— Я помогу ей.
— Я уверен в том, что вы приложите к этому все силы. Простите мне такое вмешательство в вашу личную жизнь, но какова ваша нынешняя ситуация в этом смысле?
— В каком смысле?
— Ну, с мужчинами, сексуальностью. Вы одна?
— Да… Нет… У меня есть друг. Мы собираемся жить вместе.
— Альбане нравится ваш будущий спутник жизни?
— Э-э-э… да.
Патрисия закрыла глаза, думая, что ей стоило бы добавить: «Даже немного чересчур». Проговорив это про себя, она осознала, что ничего бы не случилось — ни побега Альбаны, ни изнасилования, — если бы она не стала знакомить дочь с Ипполитом. Она побледнела.
Доктор Жемайель, глядя на нее, увидел, что его пациентку тревожат противоречивые мысли. Он взял в руки блокнот:
— Я порекомендую вам одну коллегу, она специалист по травмам. — И он нацарапал на листке для рецептов координаты. — Ее зовут Мари-Жанна Симон. Позвоните ей, пожалуйста. В таких случаях помощь требуется всей семье, а не только человеку, который подвергся насилию. Иногда травма у близких оказывается не менее болезненной, чем у самой жертвы.
Дело Бидермана осложнило положение Патрисии. Когда журналисты сообщили, что накануне в Брюсселе, в районе Иксель, совершено изнасилование, она подумала: «Почему они не говорят о насилии над моей дочерью?» И чем больше журналисты напирали на эту тему, тем больше ее раздражала эта суета, будто специальное отрицание их трагедии; неужели не понятно, что Альбана пережила куда более тяжелые моменты, чем то, что по вине Захария Бидермана пришлось пережить одной из своих приглашенных дам? Совпадение этих двух происшествий усиливало ее боль. Каждое упоминание того дела словно глубже вонзало нож в ее материнское сердце. Это преступление царило во всех средствах массовой информации. По их квартире кружила тень того, что случилось с Альбаной и о чем Патрисия думала непрерывно; как только она включала телевизор или радио, оттуда на нее обрушивалось преступление Бидермана, а снаружи площадь осаждали журналисты, там стояли грузовики телевидения, бродили фотографы и просто зеваки. Насилие заполонило их мир.
От боли Патрисия теряла контроль за своими мыслями. Когда Альбана упоминала о трех своих мучителях, Патрисия примеряла к их теням лицо Захария Бидермана и видела троих таких типов над растерзанным телом дочери. Когда она смотрела новости, то представляла себе Альбану на том трагическом приеме у Бидерманов. Граница между семейной историей и историей общества стала проницаемой. Этот ужас преследовал Патрисию неотступно, вокруг сгущался мрак.
И она не знала, как теперь быть с Ипполитом. Рассказать ему о том, что случилось с Альбаной, — это значило бесповоротно допустить его к самым интимным семейным тайнам, — или держать его на расстоянии, пока Альбане не станет получше?
Он названивал ей по телефону, хотел увидеться. Вначале она выдумывала какие-то правдоподобные отговорки, но Ипполит почувствовал ее состояние и попросил объяснить, что случилось:
— Это из-за твоей дочери?
— Да, из-за нее.
— Объясни мне.
— Скоро объясню.
Патрисия чувствовала себя виноватой. Ее любовь с садовником начиналась как прекрасный сон, но за ним последовал кошмар, и она не могла не выстраивать причинно-следственной связи между Ипполитом и трагедией с Альбаной: если бы дочь не вырядилась как проститутка, чтобы его привлечь, она не встретила бы и не спровоцировала тех троих преступников!
Мадам Симон стала приходить к ним каждое утро. Патрисия обменивалась с ней несколькими фразами, но оставалась настороже. Хотя она послушалась доктора Жемайеля и обратилась к ней, но ей казалось, что эта доктор-психиатр пытается отобрать у нее материнскую роль. Именно ей, Патрисии, а не какому-то чужому человеку Альбана должна была все рассказать! Она носила ее в животе, она ее растила, воспитывала, утешала после смерти ее отца; когда эта врачиха уйдет от них и думать о них забудет, она-то все равно будет рядом с Альбаной — до последнего вздоха. Какая несправедливость! И что, интересно, узнает эта докторица из уст ее дочери? Каждый раз, когда она выходила из комнаты Альбаны, Патрисия вглядывалась в нее исподтишка, впадая в ужас при мысли о том, что та только что услышала о какой-то ее материнской ошибке или оплошности; этой врачихе, должно быть, с каждым днем становилось все очевидней, что в большинстве дочкиных проблем была именно ее, Патрисии, вина.
Когда мадам Симон предложила ей поговорить, Патрисии ужасно захотелось бежать. Даже если бы та надела на нее наручники, это не было бы настолько унизительно.
Мадам Симон уселась напротив нее:
— Альбана умная и смелая девочка.
«Не обязательно получать высшее образование, чтобы поставить такой диагноз», — подумала Патрисия, оставаясь настороже.
— Она будет постепенно восстанавливаться. Вы здесь, с ней, у вас очень близкие отношения, и это хорошо, и я рада, что в вашей семье это так, но в этой ситуации ей очень не хватает отца.
«К чему она клонит? Я что, могу его воскресить? Кто тут учился на врача, я или она?»
— Возможно, было бы полезно, чтобы в этом процессе восстановления принимал участие какой-то мужчина. Я не уверена, что у нее получится заживить свои раны в чисто женском обществе. Нужно, чтобы рядом был доброжелательный к ней мужчина, присутствие которого вытеснит память об агрессии тех мужчин. Нет ли у вас друга?
Патрисия пробормотала:
— У меня… есть жених… но мы не живем вместе.
— Вы ему доверяете?
— Да.
— У него какое-то неоднозначное отношение к вашей дочери?
— Нет, конечно! По этому поводу у меня нет никаких сомнений.
— А по какому есть?
«Ну вот, змея, поймала меня на слове. Изучает меня, как будто я ее добыча».
— Я не уверена, что у меня получится выстроить с ним вместе новую жизнь.
— Вы его недостаточно любите?
— О нет, достаточно!
— А он?
— Думаю, и он тоже.
— Так в чем же дело?
— Начинать новую жизнь, разрушить сложившееся равновесие… я думаю, а стоит ли?
— Позвольте мне выразить некоторые сомнения по поводу «сложившегося равновесия». Вы живете одна, почти что затворницей, с дочерью, которая до недавнего времени считала, что вы отказались от сексуальных отношений. Как в коконе, и боюсь, что этот кокон получается нездоровый, не способствующий развитию, оторванный от жизни. Для Альбаны лучшим лекарством было бы иметь веселую, счастливую мать, живущую со своим другом. К тому же она нуждается в ком-то, кто исполнял бы отцовские функции, а она могла бы направлять на него свою нежность.
Патрисия нахмурилась: сказать, что ли, этой докторице, что Альбана пыталась соблазнить Ипполита? Нет, это будет непорядочно по отношению к дочери.
— Всего вам доброго, до завтра. — Докторша поднялась и вышла.
«Что, и это все?»
И хотя в глубине души Патрисия не одобряла предписания докторши, она его выполнила. Она назначила Ипполиту встречу в их привычном кафе в квартале Мароль и рассказала ему, что случилось с Альбаной.
Во время этого тягостного рассказа Патрисия собственным телом, в собственной душе переживала каждую минуту этого изнасилования. Она задыхалась, она отбивалась, она плакала и кричала. Потрясенному Ипполиту пришлось долго баюкать ее в объятиях, чтобы она смогла снова взять себя в руки.
Днем, вернувшись домой, она объявила Альбане, что вечером к ним придет Ипполит.
— Вот и хорошо, — пробормотала Альбана, уходя в свою комнату.
Это одобрение напугала Патрисию. Она так давно привыкла, что Альбана ведет себя неприветливо, что ее любезность пробудила в ней всякие подозрения. А вдруг тот ужас начнется снова?
Но на этот ужин в обществе Ипполита Альбана оделась скромно, даже строже обычного. И вела себя приветливо, но не более того, так что Ипполиту было просто приятно с ней познакомиться и поговорить.
И все же Патрисия не перестала беспокоиться. Каждый раз, выходя на кухню, чтобы унести пустые тарелки или взять новое блюдо, она по пути останавливалась и прислушивалась, чтобы проверить, не меняется ли тон разговора или его тема.
В десять вечера Альбана попрощалась со взрослыми и ушла в свою комнату. Патрисия и Ипполит мирно болтали, а потом Ипполит сказал:
— Я могу остаться, если хочешь. Жермен предложил мне, что он побудет с Изис.
Патрисия удивилась тому, что он упомянул об Изис. Она привыкла встречаться с Ипполитом один на один и часто забывала, что он растит дочь, тем более что он не слишком часто о ней говорил. Во всяком случае, он никогда не упоминал об этом как о проблеме. «Вот уж действительно, как не похожи мужчины и женщины. Его дочь вовсе не главное в его жизни». То, что Ипполит так мало волновался за Изис, ее сердило, и она на самом деле едва сдерживалась, чтобы не сказать ему как-нибудь, что он — плохой отец.
Он подошел к ней, заключил в объятия; она наконец перестала думать. И позволила ему отвести себя в спальню.
Когда после многочисленных поцелуев и неторопливых ласк он деликатно попробовал ее раздеть, она остановила его в ужасе:
— Нет, я не могу!
— Ты не хочешь?
— Я не могу!
Он смотрел на нее, не понимая. Она попыталась объяснить:
— Это из-за…
— Альбаны?
— Да.
— Потому, что она здесь?
— Ну да. Я же не привыкла к такому.
— Нам придется к этому привыкать, да?
Патрисия задрожала еще сильней. Она искала решение и выдала такой экспромт:
— Ты прав, нам придется к этому привыкать… А пока я тебе предлагаю доказать, что ты готов разделить со мной жизнь…
— Давай!
— Давай проведем эту ночь вместе, но не будем заниматься любовью.
Он задумчиво посмотрел на нее, потом его лицо осветилось любовью, и он с готовностью согласился.
Патрисия тоже сделал вид, что она рада. Несмотря на то что комната Альбаны была в дальнем конце коридора, на самом деле ей не хотелось секса. После того, что пережила ее дочь, допустить к своему телу мужчину, пусть даже Ипполита, было для нее невыносимо. Да, в этот вечер она ненавидела и мужчин, и плотскую любовь — эту пытку, которую выдают за наслаждение, — и не понимала, как еще недавно ей могло это нравиться.
Проснувшись утром, она обнаружила, что Ипполит уже встал и по квартире распространяется аромат поджаренного хлеба.
Она направилась в кухню, но застыла в коридоре: из кухни доносился смех — негромкий смех двух давно знакомых людей, которым хорошо вместе, а не просто реакция на веселую шутку.
Она видела их спины — Альбана и Ипполит пили кофе. И оба вели себя спокойно и расслабленно, по их позам Патрисии показалось, что они абсолютно друг друга не стесняются — обычно для такой непринужденности требуются месяцы общения.
Она увидела, как рука Ипполита потянулась к щеке Альбаны и почти с нежностью сняла приставшую хлебную крошку.
— Вон! — заорала она на всю квартиру.
Те двое подскочили.
— Вон!
Они обернулись и увидели Патрисию, лицо которой исказилось от ярости.
— Вон, Ипполит! Между нами все кончено, и ноги твоей здесь больше не будет. Ты меня понял? Никогда!
Все произошло быстрей чем за полчаса, но Патрисия снова и снова переживала эту сцену. Да, несмотря на протесты Ипполита, несмотря на то что Альбана ничего не понимала, Патрисия оттолкнула своего возлюбленного и объявила, что разрывает с ним отношения.
Когда он попросил объяснений, она отвечала, что объяснение он и сам знает, ему надо только заглянуть себе в душу.
В этот момент Ипполит совершенно переменился. Его кожа посерела, глаза потухли. Он, кажется, даже стал на несколько сантиметров ниже и ушел, подавленный, не сказав ни слова.
С тех пор Альбана и Патрисия почти не разговаривали. Их общение ограничивалось несколькими фразами по делу. Зато Патрисия дважды приглашала к себе доктора Жемайеля. В первый визит у нее обнаружился вагинальный микоз. Во второй — дело было в том, что она внезапно почувствовала слабость и потеряла сознание. Доктор прописал ей анализ крови, чтобы проверить, нет ли у нее анемии.
На третье утро после их разрыва мадам Симон снова попросила Патрисию с ней побеседовать. «Ну и черт с ней, сейчас я ей все выложу».
Доктор посмотрела на Патрисию, обвела взглядом квартиру, вздохнула, а потом снова взглянула на Патрисию:
— Я выскажусь резко.
— Ну, при таких делах, как у меня…
— При таких, как у вас? Очень интересно. Вам пришлось за последние дни стать жертвой насилия?
— Вы что, шутите?
— Нисколько.
Патрисия не знала, что сказать.
Врач настаивала:
— Я действительно хотела бы знать, какому именно насилию вы подверглись.
Патрисия чуть не взорвалась, но смогла сдержать гнев. «Только не при психиатре! Держи себя в руках».
— К кому вы, по вашему мнению, обращаетесь подобным образом, мадам Симон? — спросила она медленно и спокойно, считая, что одержала победу.
— К матери жертвы насилия, а не к самой жертве.
Патрисия подскочила от удивления. А доктор продолжала спокойным, мирным тоном:
— Вы подменяете собой вашу дочь. По вашим словам, можно подумать, что это на вас напали, что именно вы ощущаете страдание в своем теле, что это вы больше не занимаетесь любовью.
«Что? Да откуда она знает?»
— Я думаю, что вы очень хороший человек, Патрисия, но вам не хватает эмоциональной зрелости. Я вижу это по Альбане: вы ведете себя скорее как дочь своей дочери, чем как ее мать.
— Что вы такое говорите?
— Вы бродите по квартире, ничего не делая, только читаете, вы никуда не выходите, вы слишком многого ожидаете от общения с дочерью. Это она рассказывает вам о том, что происходит в мире, это она вынуждает вас бороться с отчаянием, она заставляет вас периодически мыться, приводить себя в порядок, ходить к парикмахеру. Неужели она же должна еще и свести вас с каким-нибудь мужчиной?
— Конечно нет!
— Разве вы не встретились с Ипполитом после ссоры с Альбаной, когда она убедила вас, что вы не должны хоронить себя заживо в этой квартире?
— Тут нет никакой связи. Ипполит мне нравился уже три года, и я получила от него письмо, полное нежности, с которого и начались наши отношения.
— Ах вот как! А мне показалось, что на самом деле ваши отношения начались с вашей дочери, которая, словно мать, объяснила вам, что пора повзрослеть и выбираться из дома.
Пораженная Патрисия смутилась и замолчала.
— Я очень прошу вас, Патрисия. Вы должны взрослеть дальше. Альбане будет слишком сложно вынести такую нагрузку: и мать-ребенок, и изнасилование. Вы же ее любите, подумайте о ней, Патрисия. Вылечитесь в свою очередь: повзрослейте! Это ускорит выздоровление вашей дочери.
И, как всегда, когда она считала разговор законченным, мадам Симон встала и вышла, не добавив ни слова.
Патрисия же была абсолютно сбита с толку. Столько нелепых идей сразу! Ей только что выдали целый пучок гипотез, одна страннее другой. Это она — мать-ребенок? Она никогда не думала о себе таким образом. Какая глупость…
Она встала, покачнулась. Какое потрясение… «Что-то она меня травмировала, этот спец по травмам. И это называется врач? Ах, ну да, клин клином вышибают… Жизнь нанесла тебе удар? Ну на, получи еще один, чтобы больше не думать о первом».
Она направилась на кухню и автоматически выдвинула ящик буфета. Нет. Она не голодна. Никакого аппетита. Если ей каждый день устраивать такую головомойку, как сегодня, она, пожалуй, похудеет. Точно. Депрессия — отличный способ сбросить вес. Почти такой же хороший, как рак.
И она заплакала беззвучно, медленно, без рыданий. Плач-кровотечение.
Вернувшись в гостиную, она по старой привычке выглянула на площадь.
Ипполит работал в сквере вместе с Жерменом. Он не поворачивался к ней. Видимо, специально. Вокруг них толпились люди, все еще взбудораженные делом Бидермана. Убожество!
Она пригляделась к Жермену. Вот кого она напоминает рядом с Ипполитом. Уродина. Калека. Такая же смешная. Самой ей нравился Жермен, но она считала ненормальным, что Жермен нравится Ипполиту. И не более нормальным — то, что ему нравилась она сама. Короче, Ипполит просто ненормальный, вот и все.
Навалилась усталость, и она снова пошла на кухню, автоматически, как раньше, когда при любой тревоге она начинала опустошать холодильник. Она открыла дверцу. Пусто. На полках ничего. Естественно, она же не ходит в магазин. Чтобы они с Альбаной чем-то питались, она заказывала готовые блюда в китайском, а иногда в японском ресторанчике. Это было ей так чужеродно, что она теперь полностью готова к диете. Еда ей стала противна.
Она вышла из кухни. Может, поговорить с Альбаной? Почему бы нет?
В этот момент, проходя мимо двери, она заметила, что на площадке шевельнулась какая-то тень.
Под дверь проскользнуло письмо, — видимо, кто-то подсунул его с той стороны.
Конверт был желтый, как и в прошлый раз, и почерк тот же самый.
