8
Когда автобус вылетел на площадь Ареццо, словно с силой пущенный шарик, мадемуазель Бовер съежилась на сиденье, закрыв лицо рукой, сердце у нее колотилось. Получится ли у нее все посмотреть и остаться незамеченной?
Она села в автобус только для того, чтобы посмотреть на то место, где раньше жила, взглянуть на окна своей бывшей квартиры. К счастью, в автобусе было всего два пассажира: она и какая-то женщина, которая спала на заднем сиденье, прикрыв лицо, поэтому никто не удивился ее странному поведению.
Поглядывая в щелочку между пальцами, пока автобус объезжал круглый сквер, мадемуазель Бовер осмотрела особняк Бидерманов, перед которым курили фотографы, слонявшиеся без дела в ожидании какого-нибудь удачно подсмотренного кадра.
Потом она думала посмотреть на кого-нибудь из семейства де Кувиньи, отца или детей, оценить, сильно ли их изменило горе. Зря надеялась! Когда автобус проезжал мимо их дома, ей пришлось резко отвернуться: она заметила массивный силуэт Марселлы, которая выносила мусор. Вдруг она увидела, что по другую сторону, под деревьями, муниципальный садовник с карликом и девочкой играли в петанк. «Какая наглость! — вздохнула она. — Наши налоги идут на то, чтобы они тут развлекались!» Едва она успела пробурчать себе под нос это замечание, как сама же себе и возразила: во-первых, кажется, она так злилась просто потому, что не могла вытерпеть, что кто-то здесь чувствует себя счастливым без нее; во-вторых, она заметила, что садовник весьма хорош собой. Почему она раньше не обращала на это внимания?
Сотрясая всеми своими железяками, автобус тронулся с площади Ареццо и поехал дальше по своему маршруту, погружаясь в более мрачные районы с серыми закопченными стенами.
Мадемуазель Бовер еще немного подождала, потом выпрямилась.
Одна пересадка — и она дома! Освоив схему маршрутов автобусов, трамваев, метро, она стала чувствовать себя царицей пересадок: в мозгу у нее без труда выстраивались планы поездок и формировались самые хитрые маршруты. Недавно наступившая бедность открыла для нее столько новых занятий, что у нее совершенно не было времени страдать. Как проехать по городу за несколько сантимов, пообедать за три евро — это давало ей пищу для размышлений. Каждый день ставил перед ней невероятные задачи: самой подстричься, самой покрасить волосы, выглядеть нарядно, если в бюджете нет денег на косметику, держать одежду в чистоте, не пользуясь дорогостоящей химчисткой, экономить на воде, газе, электричестве. У нее по-прежнему сохранилась навязчивая тяга к цифрам, но теперь она выражалась уже не в покупке жетонов казино и не в рулетке — они нынче записывались в маленький блокнот, который она всегда носила с собой: там она складывала, вычитала, считала пропорции, туда же вписывала идеи о том, как улучшить жизнь, не увеличивая затрат. Иногда она просто пьянела от счастья, когда придумывала способ сэкономить, — это состояние немного напоминало ее прежние радости: как и раньше, она вкушала радость борьбы, только теперь не с волей случая, а с нуждой.
Мадемуазель Бовер вышла на своей остановке — в Маду.
«Маду! Если бы мне прежде сказали такое…» Но вместо того, чтобы жаловаться, она забавлялась. Десятки лет район Маду казался ей совершенно абстрактным местом, просто за гранью существования, она никогда не была там, это было и ни к чему. Из какого, кстати, языка пришло название этой грязной брюссельской окраины? «Маду» — не из французского и не из фламандского… И вообще, это было такое место, куда нормальному человеку совершенно незачем забредать. Ну зачем буржуазной даме из района Иксель заходить за покупками в турецкую бакалейную лавку или в магрибский супермаркет? Но теперь мадемуазель Бовер обитала в этом лабиринте, у нее были здесь свои присмотренные места, и она каждый день заводила новые привычки.
Вместо краха у нее началась новая жизнь. Когда у нее было все, она ничему не знала цены. Сегодня каждая вещь, которую нужно было купить, заставляла ее раздумывать: а действительно ли ей это нужно? И нельзя ли найти это подешевле? На чем нужно будет сэкономить, чтобы это купить? Так, коврик для ванной из голубого искусственного меха на белой резиновой основе занимал ее мысли несколько дней; пусть он был уродливый — с этим она бы согласилась, — но ведь и стоил он всего несколько евро, обладал антискользящим покрытием, благодаря ему она не поскользнется на мокром кафеле в своей крохотной душевой. Конечно, он не вызвал бы восторга у гостей, осматривающих ее квартирку, но она никого к себе не приглашала, и осматривать там, собственно, было нечего, а вот сломать бедро в душе ей было абсолютно не по средствам. И она очень радовалась, когда наконец купила такой коврик в магазинчике Сезер. Теперь она удовлетворенно посматривала на свое лазурное приобретение не только когда собиралась мыться, а иногда и просто так, в середине дня, ради удовольствия, как заходят погладить домашнее животное, которое спит под дверью.
Она вошла в дом номер пять по улице Бакмир, пересекла желто-зеленый коридор, вышла во дворик и проникла в свою квартирку. Эти несколько квадратных метров теперь представляли собой ее спальню, гостиную и кухню. Столяр из дома номер девять обещал ей скоро отдать остатки краски, и она надеялась, что тогда сможет закрасить на стенах остатки постеров и афиш, которые наклеили туда прежние жильцы.
Услышав, как поворачивается ключ в замке, Коперник проснулся, встряхнулся и бодро замахал крыльями.
— Бонжур, мадам, бонжур! — громогласно воскликнул он.
— Бонжур, мой Коперник.
Кроме ее одежды, попугай и клетка были единственным добром, которое выпустили из своих лап оценщики. С точки зрения хозяйки, птица не очень пострадала от переезда: попугаю нравилось, что он стал проводить больше времени в ее обществе.
Мадемуазель Бовер открыла клетку и выпустила попугая; ара нежно прижался к хозяйке. Она погладила его по клюву, хвосту, животику; реакцией на эти ласки был бурный, лихорадочный восторг — из горла птицы неслось мелодичное воркование.
— Нам же и здесь хорошо, мой Коперник, правда? Или нет?
Вместо ответа он стал нежно поклевывать ее руку, словно целуя.
Так, с птицей на плече, она присела на свою узкую кровать и задумалась о путешествии, которое только что совершила. На самом деле она вовсе не была потрясена. Она не испытывала ностальгии и совсем не жалела о своем переезде. Конечно, там было красивее, в тысячу раз красивее, чем здесь. Однако годы на площади Ареццо прошли для нее под знаком хронической болезни, неудержимой страсти к игре, ее ночных эскапад и секретных поездок в конце недели. Она тратила куда больше энергии, чтобы сбегать из своей огромной квартиры на площади с попугаями, чем для того, чтобы в ней жить.
В окно постучала соседка:
— Мадемуазель Бовер?
— Иду-иду.
Она проверила, что ее плиссированная юбка не сбилась набок, убедилась, что ничего лишнего не разбросано по комнате, и открыла дверь — Коперник сидел у ее щеки.
— Так я вам их оставлю?
У соседки были круги под глазами, она указывала на семерых восьмилетних детей, которые сгрудились у нее за спиной.
— Конечно! Вы их уже собрали? Так что, всё как договорились?
— Матери согласны, мадемуазель Бовер.
— Входите, ребята.
Дети, бросив растерянный взгляд на попугая, гурьбой ввалились в квартирку, расселись вокруг стола и разложили на клеенке свои тетради и книги.
Соседка поставила у раковины два блюда и кастрюлю:
— Ну вот. На закуску — бореки из юфки, шашлычки надо подогреть, и на десерт — сютлач.
— Из риса с молоком? Обожаю. И Коперник тоже!
Мадемуазель Бовер поблагодарила соседку, которая вскоре ушла, а потом занялась детьми:
— Что вам сегодня задано, дети?
Они приносили то, что им задали в школе, и мадемуазель Бовер помогала им с домашними заданиями. Вскоре после переезда сюда она случайно объяснила какому-то школьнику из дома, как правильно вычитать. Воодушевленный ее мягкостью и тем, что ему все стало понятно, он вернулся на следующий день уже с двоюродной сестричкой, которая потом рассказала о ней всем соседям по дому. Так, почти без усилий, мадемуазель организовала бартер: за то, что она помогала детям с уроками, ей приносили еду. Для этих матерей, которые и так кормили большие семьи, еще одна небольшая порция не решала дела, а вот настоящая бельгийская франкоговорящая дама, воспитанная и образованная, которая бы заботилась об успехах их потомства, — это было важно; они согласились с радостью.
Мадемуазель Бовер придумала себе этот бартер в качестве оправдания, потому что на самом деле ей с каждым днем все больше нравилось заниматься с детьми иммигрантов. Она увидела, что знания, сохранившиеся у нее в памяти, не только полезны для них, но буквально являются драгоценностью; ее прекрасный французский, хорошие способности к арифметике — это оказалось сокровищем, которое она могла передавать другим и тратить. Когда она видела вокруг себя заинтересованные, нетерпеливые, а иногда и восхищенные взгляды детей, она чувствовала какое-то новое, незнакомое удовлетворение.
Одной девочке, которая расспрашивала ее о разноцветной птице, она рассказала, что раньше жила на прекрасной площади, где летают и большие попугаи самых разных цветов, и маленькие волнистые попугайчики. Люди живут в домах, попугаи — на ветках, и те и другие подглядывают друг за другом. Девочка захихикала, и ни один ребенок не поверил этому рассказу. Она настаивала, уточнила, что это было в Брюсселе, в двух километрах отсюда. Они упрямились и мотали головой, не соглашаясь. Для них, как раньше и для нее самой, районы Маду и Иксель разделяло нечто большее, чем просто граница, — скорее, целая гора или пустыня, они принадлежали к разным мирам. Ни один здешний обитатель не ездил туда и наоборот. Получилось, что дети сочли ее вруньей, хотя на этот раз она сказала правду. «Чего хотят люди? — размышляла она. — Реальности или все же мечты? Того, что их устроит».
Они занялись заданиями. Пока она общалась с детьми, Коперник, сидя у нее на плече, тоже внимательно ее слушал. Время от времени он, словно школьник, который записывает слова в тетрадь, радостно повторял: «Сюбжонктив!», «Пропорция!» — и дети покатывались со смеху. Мадемуазель Бовер наполнялась гордостью за него, потому что он следил за уроком и заодно развлекал ребят. Но ее удивляло, что, когда она вступала в диалог с кем-то из детей, он переминался с лапки на лапку, выражая неудовольствие.
Это самое случилось и когда она склонилась над Абдулом, толстеньким кудрявым мальчиком, и велела ему повторить неправильные глаголы. И хотя учительница вела себя внимательно и любезно, мальчик сбивался и ошибался.
— Брр! Брр! — заорал Коперник после второй его ошибки.
Мадемуазель Бовер, погладив лентяя по голове, воспользовалась выходкой попугая:
— Видишь, Абдул, даже Коперник заметил, что ты не слишком стараешься.
— Я ему не нравлюсь! — закричал мальчишка, нахмурив брови и уставившись на птицу.
— Ему не нравится, что ты делаешь ошибки. Если так пойдет дальше, он начнет тебе подсказывать.
— Ну, давай, слабо́? — воскликнул Абдул, вскинув голову.
Резкое, агрессивное движение мальчика не понравилось Копернику. Он распахнул крылья, подлетел немного вверх, а потом бросился на мальчика и стал его клевать.
Абдул закричал, но от этого Коперник еще больше разозлился, и удары, сыпавшиеся на мальчика, стали сильней и чаще.
Семеро детишек заорали. Мадемуазель Бовер, оправившись от удивления, попыталась утихомирить этот галдеж:
— Замолчите! Вы его еще больше разозлите! Молчите! Коперник, перестань! Перестань, я сказала, Коперник! Коперник!
Но чем больше она кричала, тем злее птица налетала на Абдула. Девочки, боясь оказаться следующими жертвами, повскакали со стульев, толкнули дверь и выскочили во двор.
Двоюродный брат Абдула схватил линейку, чтобы ударить птицу. Мадемуазель Бовер возмущенно его остановила:
— Я запрещаю!
— Но, мадемуазель…
— Коперник и сам остановится. Коперник! Коперник!
Но попугай не отставал от своей жертвы, а мальчишка только орал, вместо того чтобы защищаться. Мадемуазель Бовер решилась вмешаться в это сражение и осторожно попыталась отогнать попугая от мальчика, не попортив ему крыльев.
— Коперник!
Неожиданно попугай оставил свою жертву, скосил налитый кровью глаз на мадемуазель Бовер, а потом, резко взмахнув крыльями, вылетел через открытое окно во двор и улетел.
Хозяйка в панике кинулась за ним:
— Коперник!
Когда она выскочила во двор, ей удалось разглядеть только разноцветное пятно, которое быстро приближалось к водосточным трубам и крышам. И ара исчез в лазоревом небе.
— Коперник!
Но ее голос затерялся в пустых небесах.
Мадемуазель Бовер почувствовала, как слезы подступают к глазам. Плач за спиной вернул ее к реальности. Она повернулась и увидела на лице у ребенка царапины, синяки и покусы.
— О господи!
Ее не так огорчили мальчишкины царапины — они со временем заживут, — как исчезновение любимой птицы и то, что, видимо, теперь пришел конец бартеру, который казался ей таким удобным.
За несколько часов мадемуазель Бовер удалось отчасти исправить ситуацию: матери не отказались от договоренности с ней — прежде всего потому, что непослушность Абдула всем была отлично известна, а главное, потому, что источник опасности, попугай, исчез.
Тем не менее, когда после этих треволнений она осталась одна в своей крохотной квартирке, на нее обрушился острый приступ тоски. Вместе с Коперником она потеряла и свою прежнюю жизнь, и новую; теперь ей все показалось невыносимым: и то, что пришлось распродать все имущество, чтобы выплатить сумасшедшие карточные долги, и то, что теперь она навеки обречена ютиться в каморке в несколько квадратных метров — на заднем дворике, провонявшем донер-кебабом. Одиночество оказалось для нее трагедией… И про нищету она вдруг осознала, что это насовсем…
Впервые мадемуазель Бовер стала себя жалеть и заключила, что ее жизнь не удалась. В ту ночь она не просто не сомкнула глаз — она переживала каждую секунду, каждую минуту и каждый час мучительно, словно приговоренная к пытке каплями воды. На грязных, сумрачных стенах, заляпанных ошметками чужой жизни, она читала свое будущее: безнадежность. Теперь ее квартирка представлялась ей карцером, тюремным застенком. А впрочем… Будь она в тюрьме, у нее еще была бы надежда оттуда выбраться. Но здесь не могло быть ни конца срока, ни отмены приговора. Оставалось только терпеть, и больше ничего, — терпеть, пока не придет смерть.
К четырем часам утра она взбунтовалась против собственного настроения и попыталась справиться с безнадежностью. Неужели она мечтает о смерти только потому, что в клетке у ног ее кровати больше нет птички? Смех и грех! Какой-то попугай, купленный за копейки пять лет назад, не может быть смыслом всей жизни! «Лети куда хочешь, глупая птица! И не собираюсь я больше думать про этого попугая. Вот мое решение».
Но безнадежность если уж наваливается на человека, то не мелочится, а лишает его всех сил. Мадемуазель Бовер дрожала и с каждым вдохом звала смерть: ей казалось, что утро не наступит уже никогда.
Но все же утром робкий свет пробрался во дворик через разноцветные стекла. На мгновение ландыш, который принес ей кто-то из детей, озарился розовым ореолом. Мадемуазель Бовер поднялась, хлопнула себя по бедрам и решила, что отыщет Коперника.
С семи утра она вышагивала по окрестным улицам и звала птицу — по двадцать раз осматривала каждое дерево, встряхивала редкие кустики, разглядывала каждое окошко, каждую водосточную трубу, островерхую крышу и каждый козырек.
Слыша, что она выкрикивает чье-то имя, соседи спрашивали, что служилось, она объясняла. Некоторые пытались помочь — недолго, — другие просили ее замолчать, потом, устав от ее истошных воплей, продавцы в окрестных лавочках стали ее ругать. Но что ей до них за дело? Она продолжала поиски. И ни насмешки, ни оскорбления не могли ей помешать. А что это смешно, так она и сама смеялась.
К полудню пришлось признать очевидное: Коперник бесследно исчез.
Раздраженная, вымотанная и грустная, она умирала от голода, но при этом не могла заставить себя проглотить ни крошки. Если она станет есть, то предаст Коперника второй раз. Ведь теперь она поняла: это она во всем виновата. Во вчерашней ссоре она встала на сторону мальчика, и попугай обиделся. Когда она пыталась отогнать птицу от Абдула, она выступила против Коперника, и он не смог перенести ее предательства и от горя улетел.
Эта ужасная ситуация возникла вовсе не случайно: она плохо обошлась с птицей, которая ей доверяла. И это ее вина, что ей теперь так грустно. А вот что сейчас с ним… Ей стало ужасно стыдно: она так подвела своего друга. Ведь причиной того, что он пропал и теперь где-то мерзнет или рискует попасть в лапы к кошке или стать добычей злых людей, была она сама! Где-то он сейчас? Поел ли?
К двум часам дня ее озарило: чтобы понять поведение Коперника, надо посоветоваться со специалистом.
Она посчитала оставшиеся в кошельке деньги. Пять евро? Не хватит, чтобы заплатить за визит к ветеринару. Хотя… Если ей удастся его разжалобить и объяснить, что… Нет, не выйдет. Она не знакома ни с одним ветеринаром, и вполне возможно, что ей все же выставят счет за консультацию: больно уж она похожа на богатую вдовушку или просто благополучную даму.
Внезапно ей в голову пришла идея, и она решительно встала. Она отправится в магазин, где продают попугаев, и добудет нужные сведения у продавцов.
Ей вспомнилось, что во время одного своего путешествия она заметила магазинчик экзотических животных — змей, птиц, пауков, ящериц, игуан, — она прикинула, как туда добраться, и отправилась приводить свой план в исполнение.
Она брела по набережной Маримон, вдоль берега малахольного грязноватого канальчика — склады на берегу были переоборудованы в мастерские художников или магазины. Она уже стала подозревать, что перепутала и нужное место не найдется, но через двадцать минут пешего хода увидела вывеску «Затерянный мир», выведенную готическим шрифтом.
В плохо освещенном магазинчике она прошла мимо стеклянных террариумов, стараясь не глядеть в их сторону, и по запаху птичьего помета вычислила, где расположен закуток с попугаями.
Она вошла в ту комнатку, и звуки показались ей очень знакомыми: птичьи крики, перепархивания, шелест крыльев возвращали ее на площадь Ареццо, в ее жизнь рядом с Коперником.
Она увидела долговязого продавца в темной футболке и с пирсингом на языке, похожего на цаплю. Она выложила ему свою легенду: она хочет приобрести попугая ару, и ей нужно сперва побольше узнать об их характере. Парень дал ей несколько несложных советов, потом пригласил посмотреть птиц в вольерах.
В первом же вольере она увидела, как попугай срыгивает, и вспомнила, что Коперник в последнее время часто так делал.
— А вот этого тошнит — это значит, он больной?
— Нет, мадам. Он срыгивает пищу, которую съел, — это он ухаживает за самочкой в соседней клетке. Он ей отдает то, что у него есть. Показывает, как она ему дорога.
— О! — воскликнула взволнованная мадемуазель Бовер. — А бывает, что они это делают перед людьми?
— Очень редко. Это значило бы, что попугай воспринимает этого человека как свою половинку, кого-то, кого он любит и с кем хочет заниматься любовью.
Мадемуазель Бовер сглотнула слюну: продавец показал ей поведение Коперника в неожиданном свете.
— Господи… это же серьезно!
— Ну, это как посмотреть, — флегматично ответил парень. — С одной стороны, между попугаем и его хозяином иногда устанавливаются очень близкие отношения. А с другой — человек может легко все это прекратить: достаточно не реагировать на некоторые действия попугая и избегать некоторых контактов.
— Это каких же?
— Ну, отворачиваться, когда птица танцует. Не обращать внимания на его пение.
— Да что вы! А еще?
— Никогда не трогать интимные участки тела попугая, даже если он сам это предлагает.
— Интимные участки?
— Живот, хвост.
Мадемуазель Бовер аж задохнулась, вспомнив, сколько раз она гладила Коперника пальцем по брюшку и хвосту.
— А клюв? — тревожно спросила она, вспомнив, что на такие прикосновения Коперник реагировал особенно бурно.
— И клюв тоже, конечно. Это самая эрогенная зона.
Дрожь пробежала по спине у мадемуазель Бовер: она-то считала, что ведет целомудренную жизнь, а оказывается, она не просто делила кров с влюбленным попугаем, но сама же и поощряла его своими прикосновениями, даже вступала с ним в какое-то чуть ли не сексуальное взаимодействие. Она болезненно сглотнула:
— Скажите… но ведь попугай не все время так себя ведет… я имею в виду, поначалу…
— Это начинается в подростковом возрасте.
— А когда у них подростковый возраст?
— Зависит от размера. У некрупных видов — в восемнадцать месяцев. А у крупных ара, например, гормоны дают о себе знать только лет с пяти.
Мадемуазель Бовер прикрыла глаза: пять лет, именно столько сейчас Копернику!
— Это естественно, — продолжал парень, — потому что они намного дольше живут. В неволе доживают до пятидесяти, а то и до восьмидесяти лет. Так что вы решили, мадам?
— Мадемуазель, — машинально поправила она. — Последний вопрос: а когда у них брачный период?
— Как раз сейчас: как вы могли заметить по тому какаду, которого тошнило. Самцы и самки стремятся к продолжению рода. Так что?
— Слушайте, все это звучит очень интересно, — покраснев, ответила она. — Я немного поброжу здесь и вас позову.
— К вашим услугам.
Мадемуазель Бовер разыгрывала комедию, изображая нерешительность: делала вид, что ее интересует то один вид попугаев, то другой, а потом, воспользовавшись появлением нового клиента, тихонько прошла вдоль клеток и выскользнула из магазина.
Шагнув на набережную, где в лицо ей ударили яркие солнечные лучи, она потерла лоб. В голову ей пришла мысль: а вдруг Коперник вернулся на площадь Ареццо в поисках самки?
Она сама не знала, нравится ли ей эта идея. С одной стороны, из этой версии следовала программа действий, а значит, возникала надежда, и она лишала их отношения с Коперником двусмысленности. С другой стороны, тогда получалось, что Коперник ее больше не любит и отправился искать себе самку.
Когда она подумала об этом подольше, она сама себе сказала:
— Ну конечно, он отправился искать себе самку. Ведь понятно же, что я не самка попугая, хоть я его и люблю…
Но тут ей пришло в голову, что все равно получается как-то двусмысленно.
— Ну да, не самка попугая, а его хозяйка.
Но это слово тоже показалось ей неуместным и неприятным — на этот раз уже по другой причине. «Хозяйка»! Разве можно владеть живым существом? По какому это гнусному закону она могла считать Коперника, тропическую птицу, родившуюся на воле, своей собственностью? Кстати, наверно, оценщики потому и оставили ей попугая, что он считается скорее другом, чем имуществом. Иначе эти стервятники-функционеры не постеснялись бы забрать и его. Она содрогнулась, представляя себе, как Коперника продают с аукциона. Внезапно она вспомнила те события и задумалась об их мотивах. Неужели они оставили ей попугая просто по доброте душевной? Неожиданное милосердие… И кстати, кого, интересно, они пожалели? Ее или попугая?
Она пожала плечами. Такой попугай, как Коперник, неоценим и бесценен.
Вернувшись в свою квартирку, она придумала, что делать. На этот раз она не сможет посетить площадь Ареццо незамеченной, а значит, ей нужно выглядеть очень элегантно. Не для Коперника, а для, своих бывших соседей.
В четыре часа дня, нарядная и хорошенькая, она вышла на площадь Ареццо, пытаясь потихоньку справиться с одышкой: запыхалась, пока дошла от предыдущей автобусной остановки.
Задрав голову, она оглядела окна своей бывшей квартиры, потом крышу и соседние балконы. Коперника не было.
Пока она продолжала свой панорамический осмотр, появился человек, с которым ей очень не хотелось встречаться: Марселла! Она показалась мадемуазель Бовер еще кряжистей, чем раньше, — голова втянута в плечи, оттуда торчат в стороны толстые руки; Марселла недоверчиво протерла глаза:
— Но… Так ведь вы же…
Мадемуазель Бовер ненатурально рассмеялась:
— Да, да, Марселла, я проездом в Брюсселе. У меня тут остались кое-какие дела: к нотариусу надо зайти, в банк, ну вы сами знаете, как это бывает.
Марселла, стиснув челюсти, кивнула: нет, конечно, она не знает, какие заботы у богатых, и она ни разу в жизни не была у нотариуса.
— Как у вас-то дела, Марселла?
— Это вы специально ко мне зашли?
— Ну конечно. Мне было бы приятно узнать, какие у вас новости.
— Ах, новости… да нету никаких новостей. Или есть, но плохие. Вы в курсе, что мой афганец ушел?
— Да, Марселла, я была еще на нашем континенте, когда это случилось.
И про себя порадовалась собственной находчивости — хорошо звучит это «на континенте».
— Ну а больше-то чему случаться. Ничего и не было.
— Совсем ничего?
— Ничего.
— Марселла, на вас это не похоже.
— А я и не обязана быть на себя похожей.
Она злобно посмотрела на Патрисию с Ипполитом, которые переходили дорогу, держась за руки, и пробормотала:
— Вот ужас-то!
Марселла с недовольным видом обернулась к мадемуазель Бовер и надменно, просто из вежливости, поинтересовалась:
— А что там у вас, в Нью-Йорке?
— В Бостоне, Марселла.
— Ну да, так все в порядке?
— Мы с Джоном… мы очень счастливы.
Марселла едва удержалась, чтобы снова не сказать: «Вот ужас-то!» — и ограничилась вздохом.
В этот момент в кронах деревьев завязалась перепалка. Три небольших попугайчика погнались за серым габонским.
Мадемуазель Бовер проводила их взглядом, ей становилось все тревожней.
— Марселла, хотите скажу вам правду?
— Какую правду, мадемуазель?
— Вы видели Коперника?
— Не поняла.
— Когда я улетала в Бостон, случилось… в аэропорту случилась такая неприятность. Клетка с Коперником перед погрузкой в самолет открылась. И мой попугай улетел.
— И он не живет с вами в Штатах?
— Нет. Впрочем, может, так оно даже лучше: Джон, в отличие от меня, не слишком любит животных. Ну, словом, как вышло, так и вышло.
— Знаете, я его понимаю. Хотя вот собаки… Ну, они, по крайней мере, слушаются. У меня вот лично были две, так они…
— Да-да, Марселла, я знаю. Может быть, Коперник решил вернуться туда, где он вырос и где прожил всю жизнь… На площадь Ареццо.
— Ну да, может быть.
— Правда ведь? — воскликнула мадемуазель Бовер, у которой вдруг проснулась надежда.
— Честно, я его не видала.
— Да?
Благодаря своей выдумке мадемуазель Бовер могла теперь совершенно безнаказанно рассматривать деревья, и она бросилась в сквер с криком:
— Коперник? Коперник! Коперник, ты здесь?
Марселла дала ей покричать в свое удовольствие минут пять, а потом присоединилась к ней с сочувственным видом.
— Жаль мне вас, мадемуазель Бовер. Вашего Коперника тут нету. Я бы его заметила. Да и потом, если честно, в аэропорту он не выжил. Это же все знают. Говорят, птиц засасывает в двигатели. Чпок! И в самую турбину! Ох, простите, мадемуазель, при всем к вам уважении, там уже сразу получился паштет, а не Коперник.
— Вы никогда его не любили!
Разгневанная мадемуазель Бовер уже не могла сдерживаться. Ее доконало безразличие, с которым Марселла говорила о возможной гибели Коперника. Она смерила взглядом коренастую тетку, удивляясь, как это она могла ее выносить столько лет: Марселла не только помощница по хозяйству никудышная, так еще и говорит такие неприятные вещи.
— А как там ваш сын? — спросила мадемуазель Бовер бархатным голоском, уверенная, что Марселлу упоминание о нем не порадует.
— Да разругались мы.
— Почему же?
— Ну, все неудачно вышло.
— Что вышло?
— Ну с этой его невестой. Такая говнюшка-девица! Просто стерва маленькая…
Мадемуазель Бовер приготовилась услышать что-то забавное.
— Ну он хотел нас познакомить на «нейтральной территории», как он сказал. Вообще странное выражение… Мы ж не на войне! Короче, встречу назначили в кафе, в одном дорогом отеле. Ну, мне вообще сразу не понравилось, какую она рожу скроила, когда меня увидела, девчонка-то эта. А что она себе думала? Что я похожа на сына, что ли? Я ж все-таки женщина, а это совсем другое дело, тем более что я уж и вырядилась, как в тридцать лет. Даже шляпу надела.
— Шляпу?
— Ага.
— Это вы-то, Марселла?
— Ну я ж все поняла, что вы мне тогда сказали, мадемуазель… Ну, что мы из разных миров — Пеперики эти и я. Так я уж себе купила шляпу от Инно. С вуалькой даже.
— С вуалькой?
— Ну да, это модно.
— С черной вуалькой?
— Нет, с белой, я же не в трауре.
— И что было дальше?
— Ну, мне показалось, она стесняется, малышка-то, ну я и завела беседу первой, чтобы ей было попроще. Это ж нормально: я и старше, и жизненного опыта у меня больше. Миленько поговорили. Мне так очень понравилось. А вечером сын позвонил и давай меня ругать. Сказал, что не надо было говорить, чего я сказала.
— А чего, например?
— Ничего. «Низкопробные темы» — так он сказал. Я даже слово запомнила, потому что раньше его не слыхала. «Низкопробные». Ну, я посмотрела в словаре. Но мне и сразу-то по его тону было понятно.
— Скажите поточнее, Марселла. В чем он вас упрекнул?
— У девчонки его сенная лихорадка, ну вот мы и заговорили о здоровье. И представьте себе, мой сынок не стерпел, что я рассказала, что у меня опущение органов. А между прочим, опущение органов — это больно. Ну и я рассказала, как я лечу запоры. Вы же знаете, мадемуазель Бовер, у меня всегда была с этим проблема. А все потому, что моя левая ободочная кишка…
— Ваша левая ободочная кишка?
— Ну да, моя левая ободочная кишка чуть длинней, чем надо. Вот и все! Просто длинная. И там выходит застой.
— Как вам повезло, что это не правая!
— Так вот, сынок мой взбеленился и не желает меня видеть. Ну и бог с ним, я его накажу — не пойду на его свадьбу!
— А ваши двести сорок два евро?
— Какие еще двести сорок два евро?
— Которые вы собрали на ночной столик…
Марселла разрыдалась:
— Он мне их вернул!
Не меньше пяти минут Марселла рыдала, уткнувшись в платок, который мог бы быть и побольше. Мадемуазель Бовер отвела ее на скамейку и ободряюще похлопала по плечу, не сводя глаз с деревьев. К сожалению, как она ни крутила головой, результата не было: Коперник бесследно исчез.
Посидев для приличия немного рядом с Марселлой, мадемуазель Бовер обняла консьержку, пообещала ей еще как-нибудь заглянуть, когда снова «окажется на континенте», а потом легким и кокетливым шагом удалилась.
После километровой прогулки она, вся в поту из-за жары и переживаний, села в автобус, чтобы вернуться в Маду.
Оказавшись в своем квартале, она пошла уже не так игриво. И легкость куда-то испарилась. Она словно вся обмякла и отяжелела. Пару раз ей пришлось остановиться и передохнуть в тени у каких-то подъездов: она чувствовала себя такой слабой, что боялась упасть.
Пока она стояла у закусочной Абузера, к ней ринулся какой-то тип:
— Мадемуазель Бовер!
Она вытаращила глаза на темноволосого мужчину, который улыбался ей широченной улыбкой.
— Мадемуазель Бовер, как я рад вас видеть.
Она покрутила головой, словно собиралась позвать на помощь, но увидела только других таких же волосатых мужчин, как этот незнакомец, и в тревоге пробормотала:
— А вы кто?
— Вы меня не узнаете? Я жил с вами в одном доме.
— В одном доме?
— На площади Ареццо.
— Вы — на площади Ареццо?
— Ну да. У мадам Марселлы.
— Ах, ну да, конечно!
Тут она наконец-то его узнала: это его Марселла называла «мой афганец».
Он что-то прокричал на непонятном языке женщине с тремя детьми, которые остались на другой стороне улицы.
— Это моя жена и сыновья. Они наконец-то приехали ко мне сюда. — И он прибавил с сияющей улыбкой, словно они были хорошо знакомы: — Воссоединение семьи!
Мадемуазель Бовер с напускной любезностью пожала руку всем членам его семьи. Жена афганца и его сыновья, оробев, приветствовали ее с таким раболепием, словно встретились с английской королевой.
— Как у вас дела, уважаемый… — Она не могла вспомнить, как его зовут. — Вам удалось найти работу?
— Да, меня взяли на должность переводчика.
— О, великолепно. А я даже не знала, что вы говорите по-французски.
— Я говорю на французском, английском, арабском и пушту.
— А, вот оно что, ну конечно! — поддакнула мадемуазель Бовер, удивившись, почему Марселла говорила ей совсем другое.
Поскольку его близкие по-французски не понимали, он смог задать вопрос, который и заставил его окликнуть мадемуазель Бовер:
— А как поживает Марселла?
— Марселла? Ну что вам сказать… готовится к свадьбе сына. Знаете, он женится на одной из самых богатых наследниц в стране.
— Очень рад за нее. Она такая добрая женщина, Марселла приютила меня. Да, конечно, у нее есть недостатки, она не замечает, как идет время, и не хочет понять, что даме ее возраста от некоторых вещей пора отказаться. Но в остальном она такая симпатичная! Благодаря ей у меня была крыша над головой, было что есть и было время искать работу. Она просто ангел, Марселла, настоящий ангел.
— Вы с тех пор с ней больше не виделись?
Он покраснел, смешался:
— Нет, мадам. Я не смог. Из-за того, о чем я вам сказал, тех вещей, которые она себе вообразила… Она не могла смириться с тем, что я женат и люблю жену, что я был верен жене и ждал, когда мне удастся сделать так, чтобы она сюда приехала. — Тут он побагровел, смущенный тем, что сказал. — Но она добрая женщина, очень добрая. Я обязан ей жизнью и жизнью моей семьи.
И поскольку на его лице отразилось сильнейшее волнение, он, стараясь отвернуться от вопросительных взглядов своих родных, церемонно распрощался и двинулся прочь по улице, продолжая бешено махать ей рукой.
Еще несколько минут мадемуазель Бовер думала о нем и о Марселле. Кто из них говорил правду? Марселла? Ее афганец? Или они оба? Этого нам никогда не узнать. Возможно, они и сами ее не знают, ведь людям свойственно представлять реальность такой, какой они хотят ее видеть, а не такой, какая она есть.
Она прогнала эти мысли и пошла дальше. Все это никак не помогает ей вернуть своего попугая. Единственная в ее жизни история любви и та испорчена из-за ее собственной глупости. Единственное живое существо, которое ее любило чистой, удивительной и бескорыстной любовью, и то затерялось где-то во враждебном мире. И все из-за нее! Она вздохнула, остановилась еще раз — перевести дух, потом поплелась дальше, придерживаясь за стены.
Вот она уже заходит в подъезд дома номер пять по улице Бакмир. От мысли, что ей предстоит сейчас затвориться в своей темной комнатенке с осклизлыми стенами, у нее по спине побежали мурашки. Проходя мимо почтовых ящиков, она заметила, что ее ждут несколько писем; зная, что ничего хорошего в них не говорится, она даже не стала их доставать.
Она прошла во внутренний дворик, нащупала ключ, потом, опустив плечи и понурившись, вставила его в ломаную-переломаную замочную скважину.
— Серджо!
Она вздрогнула.
Прямо у нее за спиной, откуда-то с неба, доносился скрипучий голос, который с чувством выкрикивал:
— Серджо! Серджо! Серджо!
— Коперник!
Не успела она оглянуться, как попугай уже опустился к ней на плечо:
— Бонжур, мадам.
Он потерся о ее щеку; со слезами на глазах мадемуазель Бовер приняла эту ласку, а потом подставила пальцы, чтобы он сел поудобней, — и он устроился там, раскачиваясь, словоохотливый, будто джазмен, — а она толкнула дверь в свою каморку:
— Добро пожаловать, милый. Сегодня вечером нам будет хорошо.
Они смотрели друг другу в глаза. Ей показалось, что черные зрачки птицы горят огнем — настоящим пламенем, от которого она побагровела, ей сделалось жарко и тревожно. Она улыбнулась. Он склонил голову набок.
И она поцеловала его в ответ. Когда ее губы прикоснулись к его клюву, он задрожал, она тоже. Тогда она нежно прижала его к груди, думая о том, что сказал ей продавец из магазина птиц: большие попугаи ара, вроде Коперника, живут до пятидесяти лет.
Она закрыла за собой дверь. Теперь они будут стареть вместе. И если повезет, она может даже умереть первой…
