Уход Жозефины в равной мере ошарашил Изабель и Батиста: Изабель — потому, что она еще плоховато знала свою возлюбленную, а Батиста — потому, что он как раз знал Жозефину хорошо.

Последние дни были такими счастливыми — Изабель и в голову не приходило, что Жозефина может их покинуть, наоборот, она, будто веселый, шаловливый домовой, возбужденный новизною происходящего, придумывала, какой будет их жизнь втроем, как переставить мебель, чтобы у каждого были свои заветные местечки, строила планы на отпуск. Правда, между вспышками веселья у Жозефины вклинивались минуты раздражения и меланхолии, которые Изабель объясняла темпераментом подруги — полнокровным, склонным к чрезмерности, театральности. Свои чувства Жозефина сразу выдавала наружу в отличие от сдержанного Батиста. Неаккуратно сервированное блюдо мгновенно лишало ее аппетита, даже если она садилась за стол голодной; неприятный запах заставлял ее немедленно покинуть любой магазин, причем со скандалом; если собеседник говорил неграмотно, она переставала его понимать; провинциальный выговор превращал для нее человека в уморительного клоуна; прыщик, краснота или волосок на лице у кого-нибудь уже ее настораживал. В ее глазах любая деталь значила не меньше целого. Возможно, даже больше. Она была перфекционисткой, тосковала по абсолюту, и реальность могла ее только разочаровать. Энтузиазм сменялся у нее полной вымотанностью, аппетит мог перейти в ужас, ее неукротимая жизнерадостность некоторым казалась неотразимой, но большинству людей мешала оценить ее по достоинству. Предельная чувствительность лишала ее многих удовольствий и временами просто вредила. Она сама становилась первой жертвой своего переменчивого настроения — и тогда прибегала к помощи Батиста, своего гида и наставника, хотела перенять его невозмутимость и умение смотреть на вещи отстраненно, но даже этого она требовала так настойчиво и страстно, что тут же выходила из себя, если он откладывал разговор. Кроткая Изабель была так сильно влюблена в свою подругу, похожую на грозовое небо, что даже не подозревала, какие страдания ее переполняют.

Батист же предчувствовал этот взрыв. С самой первой ночи он чувствовал, что жена следит за ним, отслеживает его реакции и оценивает их. Жозефина сперва обрадовалась, что он принял Изабель, но потом, постепенно, начала этому удивляться, а позже и опасаться. Как он мог согласиться на столь неприемлемое предложение? Может, он потому ее принял, что ему наскучила их жизнь вдвоем? Сделал он это из любви к ней или просто от скуки? Иногда она видела в их тройственном союзе триумф любви, но в другие моменты усматривала в нем измену. Ведь если она решила любить сразу двоих, это значит, что она меньше внимания уделяет своему спутнику. Батист читал эту дилемму во взгляде Жозефины, которая иногда намеренно отстранялась от радостей их жизни втроем и смотрела на них со стороны, как пытливая наблюдательница, судья или даже прокурор. В последнее время у нее даже появилась привычка неожиданно входить в комнату, словно она хотела обнаружить какую-то скрываемую от нее истину; стоило Батисту с Изабель придумать без ее участия какой-нибудь план, как она мрачнела и замыкалась в себе; если она вставала раньше их, она злилась, что они валяются в постели после того, как она уже приготовила для всех завтрак. А когда Батист и Изабель оба садились за работу, она вообще стала воспринимать это как личное оскорбление. Когда-то в прежние годы Жозефина злилась на то, что Батист погружается в свои дела: «Я бешусь, когда ты пишешь, Батист. Тогда мне кажется, что меня вообще не существует».

Но с годами она научилась приглушать в себе эту ревность, не считать часы, когда он работал, его скандально-эгоистическими причудами или личным наказанием ей, она поняла, что это основа их жизни, призвание, которому она служила, освобождая художника от обыденных забот. На самом деле она просто нашла себе место в книгах мужа.

Но когда в их жизнь ворвалась Изабель, это равновесие нарушилось, и он это знал. Теперь уже в двух ситуациях Жозефине не было места: когда Батист садился за письменный стол и когда он был вдвоем с Изабель. Это было чересчур для женщины, которая, несмотря на веселый нрав, маловато ценила саму себя.

И вот ее снова мучили прежние демоны, которых Батист когда-то победил: ненависть к себе, уверенность в своей никчемности, метафизический разброд, который заставлял ее сомневаться, стоит ли ей вообще влачить земное существование. Такая живая, решительная, дерзкая Жозефина, которой многие опасались, считала себя никчемной. Многим она представлялась яркой, как солнце, но сама себя считала по-лунному бесцветной. Ей казалось, что она не обладала никакой ценностью — для нее имело значение лишь то, насколько она важна для других. Только безусловная любовь Батиста придала ей веса в собственных глазах, и то, что он вдруг увлекся еще и другой женщиной, разрушило ее хрупкую и с трудом обретенную уверенность в себе.

В тот вечер, когда Батист и Изабель обнаружили уход Жозефины, они сели вдвоем в гостиной и говорили об этом, обмениваясь своими тревогами. Изабель спрашивала его, но Батист не торопился рассказывать о своих догадках; молчал он не для того, чтобы показать свое превосходство, а, скорее, надеясь на чудо: он мечтал ошибиться и увидеть, что Изабель понимает ситуацию по-иному.

— Она тебе не объяснила, почему решила уйти?

— Я сразу и не обратила на это внимания. Она повторяла: «Вы с Батистом на самом деле так славно веселитесь вдвоем, что без меня вам будет только лучше!» Я решила, что это абсурд, и даже не стала отвечать. А тебе что она говорила?

— Мне… Ох… Со мной она всегда осторожно подбирает слова… Но я много раз замечал в ней враждебность.

— Враждебность?

— Она на меня сердилась.

— Почему?

— Наверно, потому, что я согласился, чтобы ты жила с нами. Из-за моего внимания и привязанности к тебе.

— Но она же сама этого хотела!

— Жозефина вся состоит из противоречий. Меня тревожит не это…

— А что?

— То, что она ушла, не подумав… Раздумья оказывают на нее очень скверное действие.

— Батист! Как нехорошо!

— Клянусь тебе, что я это говорю без всякой иронии. Если Жозефина размышляет, это значит, что она одна, ей не к кому обратиться за помощью и ее мучит неуверенность в себе. Если она не чувствует рядом дружеской поддержки, не видит надежного ограждения, она идет вразнос и может сорваться в пропасть. Вот что меня пугает.

В этот момент в дверь позвонили. Они затрепетали, надеясь, что это вернулась Жозефина.

Но это оказался Виктор, который объявил им в ужасе, что исчезла Оксана.

После того как они разделили опасения и боль юноши и поделились с ним своими тревогами, Батист и Изабель поняли, что впереди у них целая ночь сомнений и страхов.

— Ты представляешь, Изабель, еще вчера мы ужинали впятером, счастливые, хмельные и неуязвимые, а сегодня Оксана и Жозефина ушли… Какое оно хрупкое, счастье…

Изабель решительно поднялась:

— Хватит этих упадочных настроений, Батист! И нечего рассуждать о том, как это трагично. Ты должен найти решение.

— Я?

— Ты.

— А почему не ты?

— Если бы я только могла… Ты знаешь Жозефину пятнадцать лет: ты должен знать, куда она направилась.

— Да нет же!

— Батист, ты ведь считаешь, что благодаря писательскому труду постиг помыслы и устремления человечества, так соберись и подумай как следует! Садись за письменный стол и размышляй!

Батист был слишком удивлен, чтобы протестовать, и он повиновался. Жозефина никогда бы не позволила себе так отдавать ему приказания, как Изабель, констатировал он, переполненный жалостью к себе.

— А я пока отдохну в спальне, — добавила Изабель.

— Ничего себе.

— Это чтобы доказать, как я тебе доверяю. — И с нежностью, не меньшей, чем ее же недавняя категоричность, она поцеловала его в затылок.

Он улыбнулся, пожал плечами и включил компьютер.

«Какая бессмыслица! — подумал он. — Ни одна страница, написанная мною в жизни, сейчас не поможет. Зачем я изображаю этот ритуал?»

Через несколько минут компьютер, стул и письменный стол сыграли свою роль: они помогли ему сконцентрироваться и заставить работать ту часть мозга, мобилизовать те интеллектуальные резервы, которые до сих пор были парализованы страхом. Как если бы речь шла о персонаже художественного произведения, он собрал воедино факты, ощущения, зрительные образы, связанные с Жозефиной. Понемногу они выстроились у него в систему. Романист любит своих героев — ведь и правда, можно назвать любовью такое тесное сосуществование с ними, когда писатель не боится открыть в себе определенные двери, где этот персонаж сможет обосноваться, и позволяет ему строить собственную личность из всего, что у писателя накопилось внутри, — Батист вышел за пределы своих воспоминаний, преодолел пассивность памяти и призвал на помощь воображение. Что сделала бы героиня Жозефина в подобной ситуации?

Она не поехала бы к родителям, потому что, хотя она и относилась к ним с почтением, возвращение означало бы для нее откат в прошлое. И к друзьям она тоже не могла податься, потому что до поры до времени держала их тройственный союз в секрете. Отправилась куда глаза глядят? Она не слишком любила случайности и экспромты, во всяком случае длительные, потому что они для нее означали, что она не может справиться с ситуацией. Стала бы она заказывать себе номер в отеле в большом городе, столичном, шумном, где столько всего происходит и где она забыла бы о своих проблемах? Он задумался над этим вариантом…

Конечно, она была способна податься в какой-нибудь город из самых любимых: Санкт-Петербург, Амстердам, Стамбул… Однако, из-за того что она знакомилась с этими городами вместе с ним, ее смутила бы необходимость погружаться в их общее прошлое. Должно быть и другое решение… Батист вплотную приблизился к разгадке, он углядел ее вдалеке, словно прекрасную незнакомку, и пытался окликнуть, чтобы она оглянулась, но у него не выходило. Но где-то это решение было — тут он совершенно уверен — его поджидал еще какой-то важный факт.

Изабель была права: его расследование ухода Жозефины напоминало то, как пишут роман. Эта история обреталась в самой глубине его существа, оставалось просто вызвать ее оттуда. И ничего нельзя было выдумывать, все требовалось просто узнать как есть. Батист не претендовал на функции творца, он считал себя просто археологом — терпеливым трудягой, который откапывает спрятанные сокровища.

Чтобы помочь сознанию спуститься в самые отдаленные уголки его души, он прибегал к своим обычным методам: музыка, сигара.

Растянувшись на софе, он включил через усилители Мессу до минор Моцарта — не то чтобы он хотел ее послушать, он и так знал наизусть каждую ноту — ему нужно было позволить своему сознанию бродить совсем рядом с ней, погружаться в ее хоры, вибрировать вместе со струнами, взлетать на крыльях пения. Месса должна была послужить трамплином для его размышлений.

И Моцарт вошел к нему в комнату, уселся и говорил с ним на своем ярком, непосредственном, многословном и разностороннем языке. И Батист следовал за идеями композитора, продолжал их. Чтобы выйти из-под действия этого колдовства, он вскочил и сменил диск: нужна была какая-то более спокойная музыка, не такая захватывающая, а движущая сила, которая не мешала бы ему думать самостоятельно и свободно. Для такого случая очень подходил Шуберт — с его повторами, паузами, божественными длиннотами; и вот в комнате, расцвечивая воздух причудливыми арабесками, уже звучала соната для арпеджионе, а Батист раскуривал толстую сигару.

Следя за колечками дыма и разогревая себя такими же округлыми и причудливыми мелодиями, он снова стал размышлять. Так куда мог бы скрыться персонаж по имени Жозефина?

Снова где-то в глубине его сознания забрезжил ответ, но он не мог уловить его очертания, ухватить его суть. Тем не менее он знал, что скоро сможет его нащупать.

Наконец сказалось общее действие музыки и табака: его резко потянуло в сон, это было острое желание, внезапное, как удар по голове. «Главное — не сопротивляться».

И он погрузился в сон.

Через несколько минут он проснулся, размахивая над головой свежей идеей, словно ныряльщик, который появляется из глубины вод с желанной жемчужиной: Жозефина ждет его в Ирландии.

Он бросился в спальню, но будить Изабель ему не пришлось: она уже собирала дорожные сумки.

— Что ты делаешь? — воскликнул Батист.

— Собираю тебе и мне багаж в дорогу.

— Зачем?

— Чтобы отправиться в то место, которое ты мне сейчас назовешь.

Он улыбнулся, восхищенный ее оптимизмом:

— Жозефина поехала в Корк, в Ирландию. Остановилась в семейном пансионе.

Самолет доставил их в страну клевера, до Корка был прямой рейс. Изабель должна была впервые ступить на землю кельтов: она была взволнована и сосредоточена на главной цели их путешествия — отвоевать Жозефину. Батист же с каждым шагом все больше проникался уверенностью, что он не ошибся.

«Ни разу ни один из моих персонажей мне не солгал. Персонажи вообще меня не обманывают, просто иногда я сам ошибался, останавливался на полдороге, не делал достаточно шагов им навстречу, довольствуясь взглядом издалека». Над Северным морем Батист объяснял Изабель свою теорию «доказательства сном», это был один из его писательских принципов: он считал, что наваливающийся сон ведет к истине. Он всегда пользовался этим ходом. Как только он осознавал существование персонажа, обрисовывал его себе в общих чертах, начинал его слышать, он на несколько мгновений засыпал, чтобы проснуться уже с ним рядом. С самого начала его писательской карьеры бог Гипнос частенько брал за руку Батиста, чтобы он расстался с реальностью и ее фактами, а обратился вместо этого к сути вещей, к самым важным истинам, таящимся в его воображении.

— Жозефина скучает в Корке. Как только я добираюсь до истинного знания о персонаже, мне уже все про него понятно.

А самолет тем временем подлетел к зеленому острову и шел над его берегом, следуя округлым очертаниям рельефа, изнеженного тысячами ветров, которые дули с моря и ласкали эту землю.

Корпус самолета болтало и встряхивало. Огромное враждебное море внизу было ярко-синим, оно волновалось, гудело и бросалось на прибрежные скалы, словно хотело их разрушить.

— Смотри, вот они, первые ирландские стада — стада облаков.

Когда самолет над Корком начал снижаться, синий цвет сменился зеленым и появились холмы, расчерченные невысокими ограждениями, домики из темного камня на высоких отрогах и серые горы вдали.

— Теперь объясни мне, как ты догадался, что лететь нужно именно сюда, — попросила Изабель, которая, закрыв глаза, пыталась справляться с болтанкой.

— Когда мы с Жозефиной познакомились, я влюбился в нее, но не хотел этого признавать. Я считал, что мне дорога лишь одна вещь — собственная свобода. Я причинил Жозефине боль. Она отдавала мне все, не ставя никаких условий, не соблюдая меры, а я то оставлял ее, то снова возвращался, пытаясь доказать себе, что меня ничто не связывает, что я по-прежнему сам себе хозяин. Честно говоря, в моих жизненных планах не значилось великой любви, я намеревался порхать с цветка на цветок, ждал множества романтических историй. Я был одержим множественностью, а единственное число мне не улыбалось. Жозефина сразу поняла, что наша встреча была судьбоносной. Я же каждый раз, оказываясь с ней рядом, чувствовал одно и то же и каждый раз заставлял себя отдаляться от нее, чтобы отделаться от этой зависимости. Встать на якорь, связать себя по рукам и ногам? Ну вот еще! И как-то утром Жозефина исчезла. Хотя мы и не жили вместе, но отправились вдвоем, как семья, на три недели к морю — погостить у друзей в Греции. Прошло пять дней полного счастья, и Жозефина исчезла.

— Ты волновался?

— Она не поленилась нацарапать нам записочку, чтобы мы не боялись, что она утонула или еще что-то случилось. Вот тогда я понял.

— Что?

— Как она мне дорога. Я полюбил ее сильнее, чем свою свободу. Я хотел вернуться в Париж, но она мне прислала на тот греческий остров телеграмму, где говорилось, что скоро, если я захочу, она сообщит мне свой адрес. Это был один из самых неприятных моментов в моей жизни: я уже принял решение, я понял, до какой степени она мне нужна, но не мог сказать ей об этом. Наконец я получил адрес и взял билет до Корка.

Его лицо рассекла улыбка. Глаза посветлели.

— Она ждала меня в одном ирландском семействе с шестью детьми, в окружении стада овец.

— А почему там?

— С Жозефиной не бывает никаких «почему». Выбор простой: пан или пропал.

Самолет коснулся земли и неуверенно, спотыкаясь, побежал по дорожке.

— Спасибо, что впустил меня, — прошептала Изабель.

— Ты о чем?

— Это прекрасное доказательство любви: ты впустил меня в самое сокровенное для вас с Жозефиной место.

Вместо ответа он крепко ее поцеловал. Это был настоящий поцелуй — долгий, трепещущий, просто бесконечный. Стюардесса растрогалась, думая, что это пара, отправившаяся в свадебное путешествие. Могло ли ей прийти в голову, что эти двое, которые так нежно целуются, как раз сейчас мчатся на поиски кого-то третьего, точнее, третьей.

В аэропорту Батист решил взять напрокат машину.

— С такси будет сложно, я же не смогу назвать шоферу точный адрес. А сам я найду туда дорогу, как только доберемся до порта.

Изабель кивнула, и Батист смущенно спросил, разглядывая ботинки:

— А ты можешь сесть за руль?

— Если хочешь.

— Да, тут дело даже не в том, хочу ли я… У меня нет прав.

— Ты что, завалил экзамен?

Он смутился и покраснел:

— Да нет, не такой уж я дебил! На самом деле я никогда не пытался его сдавать.

Изабель бросилась ему на шею и осыпала его поцелуями. Чем дальше они общались, тем больше она узнавала этого надежного, твердокаменного Батиста, уважаемого писателя, сложного, почти как Жозефина, — и оказывалось, что это бриллиант с множеством разных граней. Когда его считали рациональным, он вел себя как мистик. Стоило поверить, что он серьезный и ответственный, как он оказывался совершенным ребенком.

— Понимаешь, — признался он, чтобы как-то оправдаться, — я слишком рассеянный. Вместо того чтобы смотреть на дорогу и на знаки, я думаю о своих персонажах, разглядываю провода вдоль дороги — их мягкие изгибы меня убаюкивают.

Она прижала к себе этого мальчишку, который в машине выдумывал себе истории, положила на стойку права и выбрала красную гоночную машину.

Они покатили в сторону Корка. Изабель уверенно рулила, несмотря на левостороннее движение.

Чем дальше они забирались, тем больше Батисту бросалось в глаза, как изменилась Ирландия с тех пор, как они были молодыми. Дороги, промышленные корпуса, магазины… Уродливое благополучие захлестнуло край, бывший некогда сельским. Его, конечно, радовало, что страна вырвалась из нищеты, в которой пребывала веками, но он думал: а вдруг она при этом сбилась со своего пути… Действительно, мир меняется, и сам он, наверно, тоже… А вдруг и Жозефина изменилась? Как можно было отмахать тысячу километров, руководствуясь одной интуицией?

Они въехали в Корк — город, разрезанный рекой надвое, — и добрались до порта. Изабель восхищалась невысокими разноцветными домиками, прижавшимися друг к дружке. Такое буйство красок удивляло: это могла бы быть тропическая картинка, но они были вовсе не в тропиках, могло бы выглядеть вульгарно, но не выглядело, могло бы смотреться как китч, — но в итоге город нельзя было не признать милым и живописным. Разноцветие фасадов — бледно-розовый, голубой цвета венецианской лагуны, кирпично-красный, светящийся зеленый и ярко-оранжевый — не било в глаза, потому что мелкий дождик, облачное небо и близость океана приглушали цвета, смазывали их, словно на них положен был матовый слой лака, как на картинах старых мастеров.

Они остановились на мосту Святого Патрика с тремя пролетами, и Батист стал ворошить в памяти прошлое. Он назвал несколько противоположных направлений. Как все люди, которые не водят машину, он запоминал дурацкие, бесполезные детали местности, вроде того, какие там были кусты, афиши, витрины — словом, черты, которые давно сменились.

Изабель его не торопила: она видела, как он расстраивается из-за этой своей несуразности. Наконец он узнал терракотовую статую Девы Марии на перекрестке, они выехали из города и покатили через поля.

И вдруг ослепительный свет озарил все вокруг, словно окончание всех забот и печалей или второй за сутки рассвет, внезапно пришедшийся на середину дня; небо очистилось, а крохотные облачка уменьшились до мазков кисти на холсте — способ придать синеве эффект глубины.

Шоссе сменилось проселочными дорожками в обрамлении замшелых каменных кладок и всклокоченных изгородей. На перекрестке возник старинный указатель.

— Гостиница «У Мёрфи. Bed and Breakfast»! Точно, туда-то нам и надо!

Батист торжествовал!

Машина выехала на каменистый проселок, по обеим сторонам которого паслись бараны.

Перед фермой с сиреневыми ставнями на каменистом утесе сидела Жозефина и, кажется, помирала со скуки. Услышав шум мотора, она вскочила и приподнялась на носочки, чтобы рассмотреть, кто сидит в красном автомобильчике.

Машина остановилась.

Батист выскочил наружу. С другой стороны — Изабель.

Жозефина смотрела на них с улыбкой.

Не шевелясь, они долго с нежностью смотрели друг на друга. Над ними носились веселые крикливые чайки.

Жозефина опустила глаза, слегка покраснела и заметила немного ворчливым мальчишеским голоском:

— Не очень-то вы рано. Пришлось поскучать. — И она со смехом бросилась к ним в объятия.

Через несколько минут они уже были в спальне: Жозефина выговорила у фермерши, госпожи Мёрфи, грубоватой высокой и ширококостной тетки, разрешение пригласить друзей внутрь.

Она опустилась на свою узенькую холостяцкую постель. Они устроились по бокам. Пружины протестовали.

Не боясь никого шокировать, Батист объяснил Жозефине, что он может любить Изабель только вместе с ней и при условии, что она ее тоже любит. Жозефина получила подтверждение того, что именно она — душа всей их троицы.

— Я никогда не сблизился бы с Изабель без тебя. Это ты привела меня к ней. И то, что мы теперь хорошо понимаем друг друга и друг другу нравимся, этого не отменяет. — И он обернулся к молодой светловолосой женщине. — Изабель — наша общая подруга, Жозефина, она принадлежит нам обоим. Давай примем ее в наш союз.

— Вы как две капли воды на стекле, — прошептала Изабель. — Капля Жозефина и капля Батист. И уже давным-давно эти две капли слились в одну. Никто не сможет вас разделить. Я не представляю себе, как можно любить одного из вас, без другого.

Жозефина взглянула на них, поняла, что они говорят искренне, и не стала спорить, а схватила их за руки:

— Заберите меня отсюда сейчас же. Ни один из ревностных католиков, которые тут живут, не сможет понять того, что с нами происходит. У нас тут девятый век, как будто святой Патрик только что обратил кельтов в христианство.

— Ты преувеличиваешь.

— Ничуточки. Испорченным ирландец может быть, только когда он за границей. Возьмите хоть Оскара Уайльда.

— Или когда напьется? — предположил Батист.

— Нет, тогда он не испорченный, а счастливый. — И она с веселым смехом вытащила из-под кровати бутылку виски, заперла дверь и рухнула на матрас, прижимая к себе Батиста и Изабель.